Он, кажется, вообразил себе, что и он гениальный человек, — то есть был в том некоторое время уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-то сочинить он умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть человек не гениальный. Федор Михайлович Достоевский — «Преступление и наказание»
«Я зайду к тебе сегодня?» Чимин в лёгком шоке смотрит на экран и несколько раз «трогает» сообщение пальцем, чтобы не погасло. Ненадолго отводит взгляд в сторону и смотрит снова. Юнги пишет ему спустя несколько дней чистого молчания. Точно Юнги. Кажется, он. «Может, взломали», — нервно усмехается Чимин и не торопится открывать диалог. Нужно сразу спросить, что случилось? Нужно показать беспокойство? Может быть, обиду? Чимин с явным недоумением смотрит на сообщение снова. Почему не позвал к себе? Почему не в какое угодно другое место? Взгляд торопливо скачет по интерьеру. Чисто, светло, невыносимо скучно. Наверно, Юнги интересно увидеть Чимина изнутри — дом часто отражает человека. Чимин недовольно хмурится. Если он такой внутри — это уже печально. «Вообще-то я уже рядом», — снова напоминает о себе Юнги, заставляя наконец открыть диалог. Чимин проклинает вечер, когда позволил проводить себя до двери — теперь не отвертишься. А были все шансы встретиться на нейтральной территории. Чимин только вернулся с тренировки и не успел ещё даже переодеться. Собраться с мыслями, пообедать, прибраться хоть немного — ничего он не успеет, потому что Юнги уже звонит в дверь. Чимин нервно вздыхает и покорно идёт открывать. На пороге дома веточка кустовой розы. Тонкая, совсем бледная — за ней и затеряться никак. Чимин натянуто улыбается, когда Юнги опускает «букет» от своего лица и с не менее странной улыбкой протягивает его адресату. — Привет, — невыносимо ровно здоровается Мин. Всё ещё искренне верит, что на молчание можно закрыть глаза. — Ты пропал на несколько дней, — Чимин даже знает, на сколько конкретно, но озвучивать это не собирается. Не понятно, что нужно сейчас озвучивать в принципе. — Проблемы дома, — коротко отвечает Юнги, без приглашения наступая на хозяина дома. Проникая в дом с точной уверенностью, что ему здесь рады. — Не расскажешь? — уточняет Чимин, неловко пятясь назад и прикрываясь колючими розами. — Не горю желанием, — честно признаётся Юнги, решая не думать о том, почему он вообще не стал делиться таким важным моментом с любимым человеком. — Просто хотелось тебя увидеть. «Мне тоже», — едва не произносит вслух Чимин. — Ты переживал за меня, — продолжает виновато наступать Юнги. Словно прощупывает почву — может или нет. Снова проворачивает незаконные действия с влюблённым — практически преступление. — Чонгук сказал. Чимин тихо цокает языком. Как будто скрыть собственные чувства всё ещё представляется возможным. В этом коротком диалоге его уже успевают припереть к стенке. Юнги свою вину видит, но извиняться за то, чего не изменит, не считает нужным. Извиняться за себя — вообще занятие неблагодарное. Вполне хватает жутких угрызений совести. Он делает последний шаг навстречу, злосчастные розы никак не защищают, только пальцы царапают. Чимин успевает подумать, что их он своей кровью не ранит, что дверь открыта настежь, а Юнги его без спроса целует. Нужно ли тут разрешение — тот ещё вопрос. Если ты заведомо не против. Если ты все дни напролёт только и ждёшь, что он придёт. Чимин не прекратит анализировать свои первые чувства и с недовольством убеждаться, что идеально тут не получится. Глупая жертвенность сочится из неведомых щелей, и непобедимое влечение сводит с ума настолько, что рассудку не остаётся ни единого шанса. Чимин размыкает их губы, чтобы улыбнуться и ощутить себя снова лёгким и необременённым. Мама не прекращает твердить о влиянии, которое оказывает на сына завтрашний бойфренд, но это не повод задуматься. Пока что только повод злиться на неё и винить в непонимании. — Покажешь свою комнату? — с завораживающей улыбкой интересуется Юнги и напоследок целует в щёку, размягчая настолько, что отказать ему не представляется возможным. «Дашь мне забраться ещё глубже?». — Да, — тихо кивает Чимин, — идём. Цветы остаются на столике в коридоре. Чимин для сохранения собственного авторитета берёт Юнги за руку. Как это помогает удерживать личную значимость, доподлинно неясно. Но Чимин ещё верит, что не утонул окончательно. Как будто была у него такая призрачная возможность. — Цвет нужно обновить, — Юнги по-свойски запускает руку в чужие волосы. Слегка потеплевшие, смягчившиеся, теперь уходят в розовый персик. — Мой стилист был в отпуске, — усмехается Чимин и получает объятия со спины, приглушённый смех и игривый укус в плечо. Как будто цвет волос сопровождает каждое крупное изменение, большой совместный шаг. Сам Чимин менять что-то в себе всё ещё не способен, как бы сильно изменения не просились. Отсюда и дни тяжёлых стенаний. Чимин выпутывается из чужих рук и открывает дверь своей комнаты. — Проходи, — он неловко улыбается, ощущая себя в этот момент намного младше своих лет. Наверно, что-то подобное испытывают дети, когда в отсутствии родителей приводят домой друзей. Такое навязчивое возбуждение — нужно прислушиваться к каждому шороху, надеяться, что мама не придёт с работы раньше, и нигде не останется посторонних следов. Чимин не делает ничего противозаконного, и мама больше не заходит без разрешения в его комнату, но пускать сюда Юнги всё равно жутко волнительно. — Мило, — усмехается тот, уверенно осматривая комнату. Светлая, чистая, минималистичная — именно то, чего он ожидал. По такой комнате, кажется, невозможно считать характер человека, но вместе с тем определяются отдельные черты. Закрытость даже перед самим собой, жгучая стерильность, иррациональная правильность. Юнги обводит взглядом светлые полки без книг, кремовый плед на идеально застеленной кровати, пустой стол и стул без единой неровно лежащей вещи. Комфортно ли самому Чимину здесь? Ответ заключается в том, как сильно он любит засиживаться в квартире Юнги. — Насмотрелся? — немного нервно спрашивает Чимин. — Нет! — недовольно стонет, когда этот беспардонный заваливается к нему на постель в уличной одежде. — Ненавижу, когда ты делаешь так. — И в твоей комнате это должно случиться в первый раз, — беззаботно бросает он, а Чимин громко сглатывает. В его комнате многое может произойти в первый раз. — Мне нужно переодеться, — непреклонно заявляет Пак, доставая из шкафа домашние вещи и медля немного. После всего, что было, должен ли он уходить переодеваться? Стесняться больше нечего, но он под взглядом Юнги всё равно всегда подвисает — соображать сложно и алгоритмов никаких нет. — Без проблем, только дай мне это зафиксировать, — спокойно заявляет Юнги, удобно укладываясь на подушках. Чимин вспыхивает, с недоумением смотрит на лежащий рядом телефон и быстро прогоняет эту мысль. Фотографировать он себя точно не позволит, тогда… Юнги испытующе смотрит, следит за ходом его мысли и в очередной раз ловит себя на осознании полной непредсказуемости. Чимин при всей своей правильности и слаженности непредсказуем до ужаса, и это не просто цепляет — это накрепко к нему привязывает. Юнги подсаживается на это чувство азарта, подхватывает игру и становится наглухо зависимы от яркости результата. Когда Чимин протягивает ему блокнот и карандаш, сил не находится даже на усмешку. Этот удивительный, краснея от смущения, предлагает нарисовать себя. Он молчит всё время, пока снимает с себя одежду. Отворачивается немного, отходит от кровати подальше и старается быть уверенным. У пловца навык переодевания на людях прокачан до небывалых высот, но это совсем другое. Под взглядом Юнги переодеваться приятно, и это самое странное, что могло произойти. Чимин долго путается руками в домашней кофте, расправляет рукава и ищет перед, как будто подольше хочет оставаться под взглядом Юнги обнажённым. Он зависим совершенно по-своему, и ему это нравится. Та же глупость происходит с брюками. В штанинах путаются ноги, теряется равновесие, а Юнги едва не смеётся с этого влюблённого идиота и вместе с тем пугается. Ощущает тихий и не до конца понятный пока дискомфорт. Когда он успел так измениться? — Беру твоё разрешение рисовать тебя голым. Спасибо, — заявляет Юнги, концентрируясь на бумаге. Чимин краснеет уже неизвестно в какой раз за сегодня и тут же подскакивает к своему наглому художнику. В кофте и белье, точно зная, что Юнги именно этого и добивался. Тянется, для галочки пытается выхватить блокнот из рук и в итоге закономерно усаживается совсем рядом. Напротив, между его разведённых ног, соприкасаясь бёдрами с грубой тёмной джинсой и всё-таки победоносно держа в руках чужое незаконченное творение. Чимин смотрит внимательно, вглядывается в то, что видит, соображает. Что это значит? Что в этом можно прочитать? Юнги и за секунду успевает вложить в простую линию многое, но Чимин не понимает. Просто не умеет такое видеть. — Почему тебе так нравятся мои ноги? Почему он сидит рядом без брюк? Как так получается, что руки Юнги всегда находят желаемое и почему вообще они это так ищут? — Красивые, — просто врёт Юнги, поглаживая точёные мышцы. — Сильные, — добавляет чуть тише. — Настоящие. Да о чём же он говорит? Чимин снова кусает губы, давит в себе сбитые вздохи. Юнги совсем рядом, а его руки снова под кожей. Снова, снова и снова. Без выбора, без возможности к отступлению. — Я ходил в художку в детстве, — Чимин говорит это, как будто пытаясь разобраться с ветром в голове. Зачем-то берёт карандаш и обводит собственные колени неровной неумелой линией. — Хотя рисовал всегда отвратительно, — смеётся самому себе. Приятно помнить, что ты чего-то не умеешь. Рисовать в детском кружке всё равно было весело. У Чимина там даже была какая-то подружка. И мама приходила на имитированные выставки, а потом помогала нести несуразные холсты домой и вешала их в гостиной. — Ты и правда безнадёжен, — с напускным сожалением кивает Юнги, заглядывая на свои испорченный набросок. — Спасибо, — откровенно смеётся Чимин, вспоминая, как мама целовала в макушку и по-доброму шутила, что её сын никогда не станет великим художником. Чимин не обижался, только говорил, что он хотя бы её великий художник, и она не спорила, только улыбалась и кивала. Так оно и есть. Юнги накрывает его руку своей и, глядя на перевёрнутый рисунок, помогает вывести ровную линию. Они играются так не больше минуты, но всё-таки вырисовывают Чимину его красивые ноги. Рука расслабляется под прикосновением Юнги, остаётся только наслаждение его теплом. В какой-то момент Чимин перестаёт смотреть на то, что они делают. Он смотрит выше. Заново перебирает глазами сосредоточенное лицо, падающие на лоб пряди, сведённые брови. Не удерживается и целует в кончик носа. Рисунок смазывается, теряется где-то на постели, потому что Юнги занимает свои руки теперь настоящими бёдрами, а губы — поцелуями. Тянет ближе к себе, проникая в своё творение уже по-настоящему, пробираясь к нему в самую душу, чтобы что-то отнять или подарить. Нет уже никакой разницы. — Дай мне одеться, — Чимин умоляет ему в губы, когда уже сидит на его коленях, но не может позволить этому продолжаться. Как бы приятны не были поцелуи Юнги на шее, стены собственной комнаты всё равно давят. Стерильная пустота отбрасывает в прошлое и как бы напоминает обо всей неоднозначности накопленных преображений. Недели назад, может быть даже месяцы, Чимин не мог смотреть в зеркало, путаясь в отражениях реальностей, в разных уровнях глубины. Теперь иллюзии в зеркале успокоились, но эта беспокойная вибрация словно перебралась в грудную клетку. Никак не прекратит. Чимин всё ещё улыбается, но из объятий Юнги всё же сбегает. Выскальзывает из горячих ладоней, из-под обжигающих губ, и признаёт себе, что всё ещё не знает, правильный он или нет. Правильно ли всё это. — Это кощунство, — настигает его голос Юнги, — я тебе запрещаю. Он накрывает собой снова. Нагоняет сзади, обнимает со спины, и злополучные брюки выпадают из рук. Чимин улыбается и закрывает глаза, чтобы не видеть собственную комнату. Осточертело. Пусть просто исчезнет. Это даже возможно в его руках. Чимин отчаянно бежит отсюда, но нужно всего лишь научиться абстрагироваться. Он — не его детская комната. Он — не его прошлое. Он — вообще не прошлое. Он есть здесь и сейчас. Юнги настойчиво целует шею. Давит, заставляя прогибаться под себя, менять форму. Он держит поперёк живота, хоть в крепкой хватке и нет никакой необходимости. Он опускается второй рукой ниже, заставляет сократить мышца от волнения, а потом сжимает сквозь бельё, выдавливает тихий стон. Чимин им давится, закатывает глаза. Он откидывается Юнги на плечо, руками упирается в закрытую дверь, чтобы не потерять равновесие. Хочется отпустить себя и закричать. Он не умеет быть настолько раскрепощённым, но хочет этого как никогда. Рука Юнги действует всё изощрённее, она ныряет под резинку трусов, заставляет подскочить на носки и вжаться в тело Юнги позади себя. Другая рука, что не давала вырваться, почему-то ложится на губы, давит, перекрывая дорогу стонам. Чимин хочет её отбросить, хочет подать голос, хочет быть слышимым, вырывается, но его держат крепко. Держат, доводя до безумного состояния, который прерывается резко-неправильным звуком. — Чимин, — зовёт мама совсем рядом, — ты дома, дорогой? Его унылая детская комната снова проникает внутрь. Врывается в сознание через слух. Чимин в ужасе распахивает глаза и снова находит себя в ней. Он не в руках Юнги — он в своей комнате. В руках Юнги и в своей комнате. А мама стоит прямо за дверью и прислушивается к шорохам. Не заходит, но стоит совсем рядом. Чимин смотрит на светлое дерево и иногда переключается на крепко вцепившегося в него Юнги. Туда и обратно, словно на разных уровнях восприятия. Если мама сейчас войдёт, увидит она его? Или это всё гораздо глубже, интимнее? Чимин поворачивает голову к Юнги, хочет вывернуть шею, чтобы увидеть. Он способен его увидеть, ему это как никогда нужно. Юнги здесь, он крепко держит, он не двигается, только сжимает. Шаги где-то далеко удаляются. Мама уходит, точно чувствует — эта комната больше не для её глаз. Эта комната теперь меняется, таит в себе нечто новое, странное и неправильное для неё. Но Чимин закатывает глаза от удовольствия, пачкает руку Юнги собой и кусает его ладонь вместо протяжного стона. Юнги хотел к нему в душу? Пусть основательно замарается. Дышать тяжело и ноги не держат. Когда он уходит, хочется заплакать. — Дыши, сладкий, — шёпотом просит Юнги, вытирая его теми самыми домашними брюками. — Я вообще-то собирался съесть тебя первым, — выдыхает на ухо с досадой и в отместку кусает за мочку уха. Чимин не сдерживает громкий стон. Он очень скоро стоит перед мамой на подкашивающихся ногах, пока Юнги незаметно выходит из дома, и непосредственно заявляет, что был в своей комнате, а не открыл, потому что мастурбировал. Это смущает обоих, но Чимин пьян он происходящего и не может сдерживаться. Он словно специально над ней издевается, и это тоже сложно и неправильно. Мстить матери за что-то, отыгрываться… Его тошнит от себя, и он снова хочет сбежать из собственной комнаты. Как будто комната Юнги позволит почувствовать себя лучше. В конце концов откуда начались все его беды? И можно ли вообще обзывать это безумие бедой? Чимин не в порядке, всё время не на своём месте, но какая это беда, если ему в каждом движении приятно? Без сопротивления из старого панциря не вырасти. Сначала сбросить его и обжечься тёмной солёной водой.***
— Вообще-то я хотела с тобой поговорить, — заявляет мама спустя полчаса молчаливой прострации. Чимин в лёгком тумане слоняется по первому этажу. Без объяснений ставит цветы в вазу, убирает остатки купленных ещё днём продуктов, тихо сидит на кухне, пока мама разогревает ужин. — Мне звонил Юджон, — довольно безжалостно оповещает она, приправляя плохие новости неприятным лязгом противня по металлическим рейкам. Чимин морщится от каждого резкого звука, исходящего от духовки и не отвечает, пока всё не заканичивается включением таймера. — Зачем? — Он не просто так хотел с тобой связаться, — чуть более осторожно замечает Хисы, усаживаясь напротив Чимина с тарелкой морковных палочек. — Правда? — язвит Чимин, избегая её пристального взгляда и отвлекая себя не особо любимой едой. — На встрече он мне ничего важного не сказал. Уточнения тут не требуются. Хисы прекрасно догадывается, что иименно сыну довелось услышать. Злости предела нет и немного страшно. Отношения у них выровнялись без обсуждения правды, что заведомо сомнительно. — Врачи говорят, ему осталось недолго, — продолжает мама. — Мне всё равно, — перебивает Чимин, в трёх словах красноречиво демонстрируя, насколько сильно его это волнует. — Дело не в сантиментах, — осаждает его Хисы. — Он хочет передать тебе бизнес. Чимин удивлённо вскидывает бровь. — Наследников нет, так что под конец решил вспомнить о твоём существовании, — Хисы говорит с лёгким сочувствием. Для неё всё, что касается этого человека, по-разному жалко. Всё их общее время было таким — жалким и неправильным. Молодость, взаимное пагубное влияние, из общего только путь к разрушению. Она такого никому не пожелает, но сейчас видит наверняка — неизбежно. Как неизбежно и то, что человек с таким громким статусом, как «отец», не может остаться для сына пустым звуком. — Мне это не нужно, — отрезает Чимин, говоря и о деньгах, и о внезапно свалившемся внимании. — Он впишет тебя в завещание, просто сейчас это можно было провернуть легче, — пожимает плечами Хисы. — Чимин, — она накрывает его руку своей. — Хочешь оставаться непоколебимым — начни со своего отношения. Он слегка затравленно смотрит ей в глаза. — Он лишает тебя возможности не принимать его подачки, но ты всё ещё сам выбираешь, насколько сильно тебя это задевает. Будь выше, — она устало улыбается своему уже так повзрослевшему и не успевшему осознать это сыну, — ты это умеешь.***
Небольшое отчётное выступление в кружке никак не сравнится с соревнованиями по размаху. В маленьком помещении темно, точно в зрительском зале театра. Трибуны всего в четыре ряда, и те не заполнены до отказа. Бассейн красиво подсвечен под водой и с потолков падают два острых луча прожекторов. Нет жюри и динамичной таблицы с рейтингом. Привычными остаются только вода и волнение. В сольном номере никто не заметит ошибки, а если и заметят, не осудят, но от трепета никуда не деться. Тем более, что Юнги всё-таки здесь. Вполне мог повременить со своим внезаным перемирием и упустить день выступления, но всё же пришёл. Больше никого звать не хотелось. Для мамы это хобби — соль на рану, Хосок мог привести на вечернее шоу шумных сестрёнок, а Чонгук слёзно заявлял, что посмотреть очень хочет, но никак не успевает. Чимин не расстраивается — его главный зритель здесь и он, благо, перенимает на себя всё имеющееся волнение. Чимин, уже одетый в незамысловатый костюм, ждёт своей очереди в коридоре и переживает только о том, что Юнги не успеет договорить по телефону и услышать от Чимина кое-что очень важное перед выходом. Услышать это принципиально необходимо, Чимин уверен. Без этого разговора само внезапное увлечение синхронным плаванием не заиграет необходимыми красками. Шоу уже идёт, а Чимин нервно топчется на сырой плитке. Ему необходимо поговорить с Юнги прямо сейчас, но пока удаётся только следить за его нервными широкими движениями за тонированным стеклом. Он говорит громко, но звуков не разобрать. Чимин и сейчас чувсвует, что за этого человека глубоко переживает. Главное — признаёт это себе, соглашается с тем, что неизбежное всё-таки случилось. Осталось только озвучить это Юнги.***
Сначала Юнги закрывает глаза и прижимается к стене, молча выслушивая папину тираду. Он всего лишь успел сказать, что против этой безумной затеи, но в ответ не прозвучало ничего внятного. Только чистый бесконтрольный поток обвинений. Юнги застрял в прошлом, Юнги ведёт себя, как ребёнок, Юнги много хочет от жизни, но совсем ничего не делает. Слова не столько знакомые, сколько просто понятные. Очень закономерные, ожидаемые. Отец практически никогда не срывался и в редких телефонных разговорах и встречах тем более не выражал своего недовольства сыном. Но это копилось. Конечно же, всегда зрело в нём. Юнги чувствовал это, но старался списывать на свой подростковый бунт. Осознал всё окончательно, наверно, только сегодня, услышав жуткую правду. — Её уже столько лет нет с нами, а ты продолжаешь тянуть из неё только плохое! — не выдерживает отец, когда Юнги ещё совсем тихо заявляет, что нельзя продавать память о матери. — Ты ведёшь себя так же, — он замедляется, осознавая, насколько плохие вещи говорит, но не имея возможности остновиться, — она не справилась со своей болезнью, а ты до сих пор не справишься с утратой. Юнги замирает на последней секунде, снова ощущая это мерзкое чувство — пространство расширяется. Стены выше, лампы на потолке удаляются, а под ногами сжавшаяся детская тень. — Я хотя бы её помню, — предательски дрожащим голосом бросает Юнги. — Я тоже! — окончательно вспыхивает отец на том конце, так и провоцируя бросить трубку и прекратить этот разговор. — Я тоже её помню, Юнги! И Сокджин помнит. Но это всего лишь дом. — Её дом! Ты не понимаешь, что он… — запинается, делает новый глоток воздуха, — что она для меня значит! Там кругом воспоминания. И этот дом будет пренадлежать другим людям?! — ноги сами начинают вышагивать вперёд-назад, скрадывая дикую неконтролируемую дрожь во всём теле, отвлекая фантазию от того, как чужие ноги ступают по старому паркету, как на кровати с новым постельным бельём кто-то спит, как меняют разбитое окно. — Это даже не твой дом! Она родилась в нём. Юнги не знает, почему он один ощущает всю заключённую в этих стенах историю. Этот дом — последний, кто видел её взросление, её жизнь, её отчаяние, развивающееся вместе с болезнью. Они не имеют никакого права продавать его. Юнги просто не подпишет бумаги. — А чей он?! — уже срывается на крик папа. — Твой?! Ты располагаешь средствами, чтобы платить за такое огромное здание?! Тишина. Только руки нервно, до боли растирают лицо. Глаза открыть сложно, всё плывёт кругом. — Сокджин за него платит, — тише, с необходимыми им обоим паузами продолжает отец, — и у него сейчас проблемы. Просто нет возможности выбрасывать столько денег на ветер. Если бы ты помогал средствами, а не только качал права, Юнги… мы могли бы… Он сбрасывает. Бессильно и очень неправильно сбрасывает, вконец закрепляя свою репутацию. Неуравновешенный, неустойчивый ребёнок. Застрял навсегда в напуганном детстве и не выйдет больше. Кругом ничего не видно, гул бассейна гуляет по коридору, и за стеклом топчется на месте Чимин. У Юнги сердце сжимается, ну что он способен ему дать? Влюбил в себя, заставил поверить во что-то, а теперь чувствует себя самозванцем. Руки всё ещё дрожат, но выйти нужно. Нужно вернуться домой как можно скорее. Если не предотвратить это безумие, то хотя бы впитать в последний раз, запомнить это родное и единственное ценное. Чимину не понять. Он в сравнении с этим колоссальным чувством — незнакомец. Никакое не продолжение. Юнги чувствует, что боится его прямо сейчас. Боится того, что раскрыл его, а сам обнажаться не станет. Страхи его наружу вытянул и заставил шевелиться, но сам на такое не пойдёт. Так словно и задумывалось изначально — поэтому и страшно смотреть на эту чужую фигуру. Заведомо глупо было считать, что связи могут создаваться взрослыми. Взрослыми — может и могут, но Юнги ребёнок, и всё незнакомое его до ужаса пугает. Юнги сжимается целиком, держится крепко и всё-таки выходит. — Юнги, — Чимин полушёпотом окликает его и голос разносится эхом по тёмному коридору. Он быстро подходит, громко шлёпая мягкими резиновыми тапочками по полу и сверкая глазами. Такой юный и бойкий. У Юнги что-то щемит внутри при виде его. Чувствует, что вот-вот разобьёт парню сердце. — Волнуешься? — с печальной улыбкой спрашивает Мин. Опирается на стену спиной, держится неподвижно и закрыто, и взгляд такой тёмный-тёмный. — Нет, — уверенно качает головой Чимин, и это не может не вызвать улыбку. Красивый, живой и чистый. Такие странные слова приходят на ум, Юнги до сих пор поражается. Отросшие розовые волосы убраны с лица, слегка откинуты назад, на коже искрящиеся в темноте водостойкие блёстки. Он весь такой сладкий и мягкий, но выступать собирается в чёрной кофте, которая сковывает силуэт, под такую контрастную для него музыку. Под такие песни не «танцуют» синхронисты, такие не пропускают на соревнования. Чимину это и не нужно — он создан был, чтобы блеснуть однажды на мелком любительском шоу и полностью удовлетвориться. Ему этого хватит, он абсолютно здоров в своих стремлениях и желаниях. Это в нём тоже очень поразительно. — Мне нужно тебе кое-что сказать, — заявляет Чимин, незаметно теребя пуговицы от волнения. Сейчас он сделает непоправимое. — Мы давно с тобой… общаемся, — щёки слегка краснеют и дополняют его облик, всё встаёт на место, — и я думаю, я уже понимаю, что именно я чувствую… Юнги ему так завидует. Потому что сердце болезненно падает и улыбка на губах становится настолько вымученной, что Чимин уже заранее всё понимает. — В общем мы… — с ещё большим волнением запинается он, — мы могли бы начать встречаться… — выдыхает и всё ещё надеется на лучшее. Это его первая любовь, самые первые романтические чувства. Они требуют авантюр, рисков и разочарований. Что же испытывает Юнги? Один сплошной вопрос. Это не влюблённость и не слепое влечение. Это нечто такое, чего он ещё не может классифицировать, не может разложить по полочкам так ладно, как это удалось Чимину. Это намного сложнее на фоне из рушащегося прошлого. — Я думаю, это не то, что мне нужно сейчас, — абсолютно сухо и страшно выдаёт Юнги вместо всего того, что мог бы ему рассказать. И самому мерзко, и Чимину от услышанного тошно. Что же он наделал? Он вырывается из затемненного бассейна с ослепительными брызгами. Луч прожектора ударяет в лицо. Гул тот же, вода вокруг так напоминает знакомый бассейн, но это совсем не то. Это не спорт, это нечто более живое. Юнги смотрит на него после того, что сказал? Чимин уходит под воду и описывает сложные движения ногами так, чтобы Юнги при виде точно вспомнил, как целовал его там. Это желание выплеснуть себя так хорошо ложится на «танец», что Чимин на секунду, когда полностью утоплен под водой, думает — это к лучшему. Такие эмоции необходимо испытывать, чтобы оставаться живым. С Юнги он просыпается от затянувшегося детства, и эта часть их истории завораживает не менее сильно. Чимин едва не озаряет помещение криком, эмоционально вскидывая руки и покачиваясь над водой. Нужно было надеть свитер Юнги, нагло присвоенный ещё тогда. «Тебе идёт мой свитер». Текст рассекает воспоминания и затуманенное водой зрение. Сейчас он тоже смотрит и воображает Чимина мифическим подводным существом? Он снова яростно рассекает воду. Юнги делился с ним такими откровениями. Разве это ничего не значит? Он вырывается из воды с толчком группы синхронистов, которых в реальности не существует. Чимин мог бы собрать группу и блистать так, что людям приходилось бы прикрывать глаза. Он воображает себе несуществующий танец, когда остывает в тихом бассейне в темноте и одиночестве. Вода держит и растворяет сильное напряжение. Гул аплодисментов всё ещё стоит в ушах. Юнги, если смотрел, точно не хлопал и не кричал. Чимину достаточно его молчаливого обожания. Ну кого он обманывает? Чимину так одиноко и страшно теперь. Подумать только — его отвергли и он впервые чувствует, что один оставаться не хочет. Не принимает это, страдает об этом и злится. Так странно. Он тихо покачивается на воде, представляя, как взрывался чувствами перед зрителями. Это был первый и последний раз. Ценный опыт, который больше не повторится. Комично? Есть в этом что-то такое, что заставляет грусть переливаться яркими бликами.