·:*¨༺ ♱𝓡𝓮𝓿𝓮𝓻𝓼𝓮 𝓮𝔁𝓸𝓻𝓬𝓲𝓼𝓶♱ ༻¨*:·

⋆｡˚ ☁︎ ˚｡⋆｡˚☽˚｡⋆

      Прикосновение к плечу. Слабое, но этого достаточно, чтобы ощутить сквозь тонкую ткань льняной ночной рубашки. Достаточно, чтобы проникнуть сквозь хрупкое спокойствие некрепкого сна юноши и потревожить его мирный отдых. Сонные глаза подергиваются, трепещут от чужеродного присутствия, медленно распахиваются, взыскивая в темноте смутителя его отдыха; неразборчивое бормотание срывается с пересохших губ. Прикосновение теплой большой руки к плечу успокаивает, приносит умиротворение и напоминает Томасу о тех далёких вечерах детства, когда еще будучи ребенком он засыпал в безопасности объятий своей дорогой матери под угасающие в подсознании разговоры взрослых.       Кто-то не ждет. Продвигается дальше, скользя ладонью вверх, пальцами поддевая край горловины, слегка обнажая своему нетерпеливому взгляду небольшой кусочек нагой кожи… Молодой человек мог поклясться, что услышал восторженный вздох. Однако теперь сладкие мысли о умиротворении и нежная ностальгия души о прошлом ушли, как окатный дождь, уступив место смутной тревоге. С трудом проглотив это чувство, Томас пытается повернуть голову. Не может. Пытается пошевелить пальцами. Те не поддаются. Игнорируя разрастающуюся панику, уже пригревшуюся тяжёлым грузом на груди, он пытается одним взглядом проследить за чужими действиями и в долю секунды покрывается холодным потом, когда опускает взгляд. Толстые пальцы, боле не отдающие теплотой отеческих рук, а походя скорее на уродливых червей, работают над пуговицами его ночнушки — грубо, поспешно, чуть ли не срывая их. Липкое отвращение вновь возвращается к юноше, который надеялся больше никогда не испытывать его. Недавно теплые руки внезапно кажутся ему мертвенно ледяными. В них нет ничего: ни любви, ни доброты, ни нежности, ни заботы… Лишь голод. Извечный необузданный голод.       Томасу кажется, что его вот-вот вывернет наизнанку. Он пытается выдавить из себя хоть слово возражения, но вырывается лишь жалобный писк. Он не может повернуть голову, дабы увидеть неизвестного; лишь угрожающая тень нависает над ним, колыхая перепуганную душу юноши. Пальцы же уже покончили с несчастными пуговками и с удовольствием приступили к самой рубашке. Сердце Томаса клокочет в груди, барабанит в ушах. Чужие руки почти по-звериному стаскивают, разрывают с аппетитным хрустом тонкий слой ткани, только и отделяющий невинную плоть от голодного монстра. Только сейчас парень замечает длинные, скрюченные ногти на этих уродливых пальцах. Они царапают кожу, оставляя за собой жгучий красный след, припуская молодую кровь. Томас шумно вздыхает, чувствуя неприятное пощипывание на груди. А кое-кто уже расправился с ночной рубашкой, стянул ее с тела юноши. Голодное рычание раздается со стороны монстра; одним движением он отбрасывает все, что загораживает ему доступ к своей добычи. Куски ткани, лишь отдаленно напоминающие бывшую рубашку, одеяло — все оказывается где-то на полу, подставляя обнаженную фигуру прохладному воздуху. А Томас не может даже пальцем пошевелить. Он даже не может зажмурить глаза, чтобы спрятаться от этого кошмара. Он обречён быть в сознании.       Когти чудовища внезапно вонзаются в плоть под ребром юноши, в миг прерывая его паралич и заставляя его разразиться криком удивления и боли. Проникают глубже, копошатся в его внутренностях, разрывая его тело на куски прямо на его глазах. Лицо Томаса — застывшая гримаса ужаса и шока. Хриплый вздох срывается с его губ, когда он хватается за когтистую лапу чудовища, сгибаясь пополам от боли, словно хватка его трясущихся рук вообще чем-то бы помогла ему в этой ситуации; густая кровь стекает из уголков его рта по подбородку, по дрожащим губам. От болевого шока он задыхается, не в силах даже заглотнуть воздуха. И только эти красные, сверлящие взглядом из непроглядной темноты глаза единственное, что видит юноша. Но монстр не успокаивается. Ему плевать на самочувствие Томаса. Ему плевать на тянущую, сосущую боль, которая медленно высасывает из него жизнь. Ему плевать на все, кроме своего желания. Своего голода. — То-о-омас… — завывает скрипучий глубокий голос, как будто эхом доносящийся из глубин мрака, пучины бесчеловечного подсознания. Зверюга испепеляет свою добычу взглядом, словно надеясь, что та от столь пристального взгляда сдохнет сама собой, прежде чем с нечеловеческим ревом наброситься на тело Томаса. Сгнившыми, но словно лезвие острыми зубами вонзается в него, отрывает куски мяса, чавкает, хрустит ребрами. С довольным рычанием заглатывает кишки, словно обычные спагетти. По локоть в крови роется в его теле. Юноша кричит в агонии. Захлёбывается слезами, задыхается от боли, дрожит как осиновый лист, но не может остановить этого монстра. Сколько бы не впивался ногтями в грубую кожу, сколько бы не пытался оттолкнуть, отодрать его от себя, он не может его остановить. Слишком слаб, незначителен по сравнению с ним. Он просто загнанный в угол кролик, не способный сопротивляться в лапах хищника. И теперь его руки в собственной крови. А этой твари все мало. Ее горбатый, корявый силуэт опускается еще ниже, ближе к его искаженному от боли лицу, обдает его гнилым дыханием, от которого на парня накатывает новая волна тошноты. На его лицо рекой капает его собственная кровь, которая сбегает из ее пасти. Один ее зловонный вид вызывает тошноту. Одно ее присутсвие расточает омерзительную ауру. Кривой рукой эта тварь хватает Томаса за лицо, когтями царапая нежную кожу и ещё пуще марая его в крови. — То-о-омас… — вновь взывает голос, уже менее глухо и как-то… жалобно, что ли? Томасу не до этого. У него темнеет в глазах. Кровь отливает от лица, чувство тошноты становится слишком невыносимым… А на лице появляется маска страдания. Он погружается во мрак.

⋆｡˚ ☁︎ ˚｡⋆｡˚☽˚｡⋆

— Томас…       Томас…       …Томас!              Внезапно Томас распахнул глаза. С бледным, словно мел, лицом, покрытым холодным потом, и бешено колотящимся сердце в груди он тут же сел в кровати и схватил за запястье руку, что мягко трясла его за голову мгновением ранее. Лихорадочным взглядом он оглядел темное пространство спальни, выискивая ужасного монстра из своего сна в каждом углу, пока та самая рука мягко не повернула его лицо. — Томас… Томас, что с тобой, мальчик? — произнес голос, в корне отличный от глухого голоса твари из кошмара. Он был высоким, слегка отдающим язвительностью, но странно, даже как будто неестественно для себя нежным. Довольно быстро в темноте юноша смог различить черты склонившегося над своей постелью мистера Хайда. Однако теперь это белое лицо с сухой, жухлой кожей, закоптившимися глазами и обычно вечно раздраженным выражением, которое многие принимают за лик Дьявола, показался ему ангельским. Никогда Томас не считал возможным, что при виде его испытает облегчение. — М-мистер Хайд?.. Что вы тут делаете и зачем вы сюда пришли? — рассеянно спросил парень, не в силах сдержать слабой улыбки немой благодарности на трясущихся губах от того, что тот оказался рядом в этот момент, однако чувствуя смятение от того, что тот… был здесь, в его спальне. — Оу, я… — Эдвард запнулся, не зная, что солгать. Затем задумался, стоит ли лгать вообще. Он взглянул на Томаса, пытаясь найти ответ в его лице, еще не до конца осознавая, что ответ нужно искать не там. — Не буду врать… — с тяжёлым сердцем, заговорил джентльмен, — …я и не уходил от сюда. Я не покидал тебя с тех пор, как отвёл в спальню. Понимаешь, я просто…       Он вновь запнулся; внезапно холодно отстранился. Сжал кулаки до белых костяшек в смутных терзаниях, которые ни на йоту не отразились на его лице, но зато которые кипели за фасадом театрально наигранного бесстрастия. Хайд не мог понять, что с ним твориться. Что за чертова сахарная нежность проскальзывает в его тоне, когда он говорит с юношей? Какого Дьявола он вообще не ушел сразу же, как отвёл парня сюда? Почему, в конце концов, ему было НЕ плевать на него?! Он ему никто, он даже не его племянник! Он — племянник этого ублюдка Джекила, который, судя по всему, решил на старости лет совсем слететь с катушек.       И все же, казалось, что не только Джекил решил слететь с катушек. Потому что другим образом Эдвард не мог объяснить это чувство заботы и покровительства при виде Томаса. — Вы просто… Просто что? — прервал раздумья мужчины голос Томаса. Тот заметил пристальный, любопытный и слегка нервный взгляд юноши и со вздохом покачал головой. — А?.. Эмм, нет, ничего. Не бери в голову, мальчик, — ответил ровным голосом Эдвард, пытаясь сохранять внешнюю безразличность. Преследуя эту цель, он решил сменить главную тему и отвлечь внимание от себя, — Скажи-ка лучше… Как ты сейчас себя чувствуешь? Кажется, последнее событие возимело довольно сильное влияние на тебя, — спросил он с наигранно фальшивым тоном и пытливым взглядом пробежал по Томасу, имея ввиду его тревожный сон и пробуждение в холодном поту.       Томас прикусил губу; его лицо омрачила хмурая тень. Ему явно не особо хотелось говорить о данном инциденте, хотя с другой стороны его терзало желание разделить сию тяжёлую ношу, бременем позора легшую на его душу, с кем-то ещё. Он начал осторожно. — Ну, что я могу сказать… Я солгу, если скажу, что, эм… поведение моего дяди не оставило следа во мне. На самом деле… — парень на мгновение умолк, пытаясь подобрать слова. Горький смешок слетел с его губ при следующих словах, — На самом деле, я просто до последнего не подозревал, что мой дядя, будучи многоуважаемым членом английского и — надо же, Королевского научного! — обществ может быть… Ух, я даже слово это не могу выговорить. — Содомитом, позволь мне помочь? — предположил Эдвард; лёгкая насмешливая улыбка заиграла на его лице, когда он таким пошлым образом оклеймил Джекила. Даже Томас поежился, услышав то слово, которое обычно благородные джентльмены в разговоре избегали как огня.       Да что там слово. Саму тему содомии предпочитали не поднимать. Она была для англичан чем-то табуированным, греховным, развратным. Чего стоил сам факт наличия закона против содомии! От этого неприятный трепет при упоминании, если оно вообще, не дай бог, произойдет на каком-либо светском вечере, лишь усиливался. В конце концов, мало кто желал быть загребенным в охапку нарядом полиции от подозрения на мужеложество — а следовательно, очернить свою репутацию таким грязным способом. — Ммм… Да, вы правы… Содомитом, — аккуратно подтвердил молодой человек, чувствуя странную брезгливость, — У меня просто не укладывается это в голове… Однако, должен признать, в таком случае не удивителен тот факт, что мой дядюшка до сих пор холост в таком возрасте, — язвительно заметил он. Хайд усмехнулся про себя от столь дерзкого замечания. Он не мог отрицать, что ему нравилась юношеская дерзость и пылкость Томаса, чьи черты в речи хоть и пытались скрыться за сдержанностью, но все же проскальзывали. — Холост, да? Быть может, ты в чем-то и прав, однако ж не торопись в выводах. В конце концов, хоть ты и племянник, а Джекила я знаю получше, чем ты… — О, действительно? — вскинул бровь молодой человек, оценивающим окинув его взглядом, — Так-так… А позвольте-ка мне, наконец, поинтересоваться, кем вы приходитесь моему дяде, м? Что-то я не совсем припоминаю, чтобы вы давали мне какой-либо четкий ответ, кроме расплывчатого: «Близкий друг и коллега». Конечно, я не сомневаюсь в ваших межличностных отношениях, однако я боюсь вас огорчить, что со стороны эти самые отношения могут показаться слегка странноватыми, когда видишь, что у довольно замкнутого в личном вопросе мужчины есть относительно молодой друг — не слуга, не секретарь, а друг! — который ещё и живёт в одном доме с ним, вдобавок ко всему прочему.       А вот это уже Эдварду не понравилось совсем. Его забавляла дерзость Томаса, когда она была обращена на Генри, но когда стрелки были переведены на него, он почувствовал закипающий на подкорке гнев. Он много чего ненавидел в мире, но чувствовать себя слабым или униженным — это то, чего он терпеть не мог и что терпеть не собирался, даже несмотря на всю ту липовую заботу и нежность к чужому (?) племяннику.       Мужчина нахмурился, резко схватил юношу за ворот ночной рубашки и приблизил собственное лицо так опасно близко к его лицу, что заставил Томаса вздрогнуть от неожиданности — его острые как у пираньи зубы почти царапали его кожу. — Ты против кого войну ведёшь, мальчик? — прорычал он с очевидной ноткой угрозы в своем голосе, — Против меня? А? Или против себя? Потому что я не понимаю, зачем тебе приписывать себе смертный приговор, парень…       Молодой человек покрылся испариной. Ему, мягко говоря, было очень некомфортно и страшно от такой чрезмерной близости их лиц, так как события вечера все ещё были свежи в его памяти, но он был полон решимости дать отпор, хотя бы как мог. — Ой-ой! Что случилось, мистер Хайд? Не нравится, когда тычут носом в правду? — ядовито выплюнул он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, хотя внутри он дрожал от страха, как девчонка, — В конце концов, я просто высказал объективное видение ситуации… — пальцы Томаса крепко обвились вокруг запястья Эдварда и попытались отдернуть его руку, но тот, заметив, лишь усилил хватку на рубашке. — Объективное видение ситуации? — повторил насмешливо Эдвард, крепче сжимая ткань ночной рубашки, — Послушай сюда, Томас: объективно то, что это тебя пытался отыметь Генри, а не меня. Так что будь более сдержан в своих словах, иначе в следующий раз я не буду так добр к тебе.       Свирепо фыркнув, он грубо отпустил рубашку и отстранился, оставив парня дрожать от унижения и гнева. Тот некоторое время сидел молча, одним лишь взглядом сверля мужчину; за его разъяренным фасадом скрывалось бурлящее чувство унижения, перемешивающееся с ощущением собственной никчемности и использованности от понимания, что его, черт возьми, пытался совратить собственный дядя. Через секунду Томас яростно выплюнул, в его голосе проскользнула нотка уязвимости и обиды: — Знаете что? — прошипел он, сдерживая себя от того, чтобы кинуть прикроватную лампу в Хайда, — Идите вы! Вы не понимаете, каково это, когда тебя домогался собственный дядя! Вы ничего не понимаете! Но зато защищать свою или Джекила никчемную шкуру вы горазды! Знаете что? Проваливайте отсюда! Проваливайте к моему дяде! И больше не смейте заявляться в мою комнату! — С удовольствием, — тут же процедил Эдвард сквозь стиснутые зубы, прежде чем развернуться и быстро покинуть комнату, оставив в своей душе лишь неудовлетворенное раздражение и смутное чувство вины.

***

— Блядь! — выругался в очередной раз за час Эдвард, не находя иных слов для выражения своих эмоций.       В очередной раз за час Генри вздрогнул, когда до его слуха донеслись скверные слова, от которых уши тянулись в трубочку. Он знал, что не может контролировать речь своего альтер-эго, но иногда он не мог отрицать желания ударить его по губам. — Генри, черт тебя подери! — вновь воззвал Хайд, яростно метаясь по комнате, — Я не понимаю ни черта! Ни-чер-та! Какого хрена здесь происходит?! Почему ты вдруг сорвался с катушек, а я так сильно понежнел рядом с этим мальчиком?! Почему все… так?! Так неправильно и… неестественно! Как будто все должно было быть в точности да наоборот!.. — Эдвард, позволь… — начал было старший мужчина, пытаясь, наконец, внести хоть какую-нибудь свою лепту в этот поистине содержательный монолог, длящийся около часа, но разъяренного Эдварда было невозможно заставить заткнуться. — Нет, Генри! Просто закрой свой гребанный рот! Я не желаю слушать твою околонаучную дребедень, что «возможно, Томас что-то там в нас пробудил…» Мне похуй, абсолютно на это похуй! Это никак не помогает в ситуации! Это не помогает ни тебе, ни, блядь, мне!       Джекил тяжело вздохнул. «Он не лучше капризного подростка» — подумал он, пока его серые глаза отмечали каждый нервный шаг и нервное подергивание каждого мускула на искаженном от ярости лице. Видеть молодого человека в таком состоянии было даже несколько завораживающе, мужчина не мог этого отрицать. Это как наблюдать за огнем, только что перебросившегося на сухую траву в жаркий летний день: удивительно прекрасно и необузданно опасно. Никогда не знаешь, что будет дальше, но знаешь, чем всё, в конечном итоге, закончится. Хотя, конечно, от этого желание ударить Эдварда по лицу от его нецензурной лексики не уменьшалось. Да и сам Эдвард вовсе не успокаивался. — Эдвард, прошу, послушай меня… — начал вновь Генри, надеясь, что его альтер-эго наконец прислушается к нему. — Ну что, что?! Чего тебе нужно, старик?! — раздражённо прорычал он, резко поворачиваясь и угрожающе склоняясь над столом. Если бы это было возможно, он бы убил Генри одним взглядом.       Но последний и бровью не повел. — Мне нужно, Эдвард, чтобы ты соизволил выслушать меня. Я не прошу многого, лишь твоего внимания на некоторое время, — невозмутимо ответил он, откидываясь в кресле. Джекил знал, что нельзя показывать ни малейшего намека на слабость перед Хайдом, иначе тот, как настоящий хищник, использует в своих целях.       Эдвард свирепо зарычал, его громкое дыхание — единственное, что прерывало давящую тишину в кабинете. Но, в конце концов, он неохотно поддался старшему. — Слушаю, — через скрип зубов ответил мужчина. — Прекрасно… Спасибо, — пробормотал себе под нос Генри со вздохом облегчения, прежде чем продолжить более громко, — Эдвард… Я не могу понять, что тебе не нравится. Тебе несказанно повезло разделять к Томасу такие светлые и нежные чувства, как забота и… — Блядь, Генри! Не смей произносить это слово! — взбешенно завыл брюнет, когда догадался, что хотел сказать старик. — …и любовь, — упрямо продолжил тот, невзирая на мольбы своего альтер-эго, заставив его взвыть от разочарования, — И я вовсе не понимаю, отчего ты так бесишься. В конце концов, тебе повезло больше, чем мне. — Отчего я так бешусь? Отчего я так бешусь?! — тут же прервал его Эдвард, — Ты издеваешься?! Я в бешенстве от того, что чувствую рядом с Томасом! — А что ты чувствуешь рядом с ним? — парировал Генри, пытаясь добиться хоть какой-то конкретики от него, — За час своей увлекательной речи ты мог бы и поведовать мне причину своей столь сильной вспышки ярости, и обнажить свои мысли. Как-никак, а я здесь не для того, чтобы выслушивать твои гневные тирады.       Разгневанный джентльмен стиснул челюсти так, что зубы свело от боли, а во рту появился привкус крови. Его захлестнуло внезапное желание задушить старика прямо здесь от того, что тот, казалось, вообще не понимал причины его гнева, хотя, по идее, он должен понимать его лучше, чем кто бы то ни было. Однако, делая глубокие вздохи, он заставил себя слегка успокоится, так как понимал, что и Джекил прав, и монолог его не конструктивный и вовсе не выполняет его целей, с коими он изначально пришел в его кабинет, а именно — разобраться, что с ними двумя происходит.       С трудом, с большим нежеланием и скрипя сердцем Эдвард понимал, что должен раскрыться перед Генри, чтобы они оба смогли лучше понять природу того феномена, что внезапно обрушился на них обоих, чтобы они могли скорее решение и выпутаться из этой столь запутанной ситуации. Но как бы он ни старался, он не мог заставить себя признаться перед Генри в своих чувствах. Он даже не мог заставить признаться в них самому себе. Уж слишком они казались ему стыдливыми, непристойными, недостойными его темной натуры. Уж слишком слабым и уязвимым делали его эмоции, которые он всегда с таким мастерством скрывал и маскировал в глубине своей мрачной души.       Да и в конце концов, он что ли баба, чтобы эмоциям предаваться?       Придя к такому незамысловатому выводу, Эдвард ещё пуще прежнего набрался решимости никому не показывать своих истинных чувств. Ведь наука наукой, а честь нужно беречь смолоду! (Даже если эта самая честь давно канула где-то в небытие такой беспричинной жестокости и порочности, которые с трудом вяжутся с самим понятием бытия как такового, ставя под сомнения вообще какие-либо философские рассуждения о первопричинности поступков человеческих.)       С упрямым пофыркиванием брюнет отвернулся от Генри и вновь принялся расхаживать по комнате, со звонким топотом каблуков наново замеряя кабинет от фута до фута. Его высоко-язвительный, почти гнусавый голос, сочащийся ядом, снова разрезал душный воздух кабинета, колебля только установившееся ночное спокойствие: — Ооо, так ты хочешь узнать, отчего я так гневаюсь? — остервенело прорычал Эдвард, — Я гневаюсь от того, что мне не плевать на Томаса. От того, что мне не плевать на то, что он чувствует себя плохо из-за тебя. От того, что тебе, как раз таки, на него и наплевать. И от того, что я, блядь, должен впрягаться вместо тебя о самочувствии твоего племянника! — твердо заключил он, оставив витать в густом воздухе звенящее напряжение, в душе уже заранее довольный, что ему удалось так умело перевести стрелки.       Генни опешил. Не из-за того, что его альтер-эго дерзило ему, нет — к этому-то он привык давно. Он был глубоко оскорблен тем, что Эдварду хватало наглости мнить, будто бы он не заботился о своем племяннике. — Но почему ты вообще решил, что мне все равно на Томаса? Конечно, как его дядя и покровитель, я понимаю, что мой поступок был некорректен с моей стороны, и я охвачен беспокойством о его душевном состоянии… — Ври, да знай же меру, Генри! — грубо отрезал молодой человек, — Охвачен он беспокойством… Знаю я, чем ты охвачен. Только слепой бы не увидел, какими чувствами ты охвачен по отношению к нему! Да и, в конечном счёте, если все так, как ты это описываешь, то почему же ты даже не удосужился извиниться перед своим племянником? — Ну, я… Конечно, я собирался извиниться перед ним позже! Мне просто показалось, что Томасу нужен был отдых, да и я сильно сомневался, что он вообще захочет выслушивать меня после данного… инцидента. — О, серьезно? Ну, в таком случае поздравляю тебя, дядюшка года, — сардонично протянул Эдвард, смерив взглядом старшего, — Потому что пока ты тут бездельничаешь и даёшь своему племяннику отдохнуть, время работает против тебя. У него-то уже в сознании закрепилось, что ты никто иной, как содомит… — Эдвард! — тут же воскликнул глубоко смущенный Генри, в миг покраснев как рак от одного слова. — …а там гляди и слухи поползут, — упрямо продолжил он, — Сначала по городу, затем и в высших кругах, и — кто знает? — может дойдет до Королевского научного общества… А там считай пропало: можешь прощаться с поддержкой с его стороны и своими бесценными исследованиями, — заключил брюнет с доверительным голосом. У него был такой важный вид, словно бы он милостиво соизволил сообщить Джекилу что-то столь якобы неочевидное.       Лицо Генри посмурнело, а брови поползли вниз. Несмотря на ещё оставшиеся следы смущения и все ещё красные уши, напряженный взгляд его серых глаз явно давал Эдварду понять, что его слова лишь вызывали в нем раздражение. — Быть не может! — подыграл мужчина, даже не пытаясь играть хорошо; его холодный, бездушный тон не нуждался в никаких эмоциональных красках, — А я-то, глупец, даже не мог об этом подумать… И я, скорее всего, должен был бы тебя поблагодарить, Эдвард, за то, что ты потрудился сообщить мне это, однако же… Позволь мне любезно поинтересоваться, какие у тебя есть основания, чтобы считать, будто бы Томас такого мнения обо мне и, тем более, собирается кому-то говорить об этом? Я подозреваю, что кроме того, чтобы сопроводить его в свои покои, ты не имел с ним более никаких дел… Или я ошибаюсь? — вскинул бровь Генри.       В самоуверенной фигуре Эдварда с гордо поднятой к небу носом головой промелькнуло недоумение. Недоумение переросло в растерянное смущение, когда он понял, что доктор уже догадался, что он всё-таки что-то делал в спальне его племянника. Но ему быстро удалось взять себя в руки и не позволить своим эмоциям взять вверх: на его лице вновь зазмеилась хорошо известная Генри злая улыбка, которая могла сулить лишь очередную порцию язвительных колкостей. — Признаюсь, доктор, — торжественно вторил брюнет, наигранно склонив голову в издевательском знаке капитуляции и прижав руку к сердцу, — я действительно захаживал к Томасу. Но из искренних, искренних побуждений! — тут же продолжил он, пользуясь таким приторно-сладким литературным тоном, — словно у героя из дешевенького романа, — что Джекил невольно скривился от отвращения, — Ведь сердце мое невольно трепетало в беспокойстве в эту ночь за этого бедного, одинокого мальчика, что даже не может найти безопасности и покоя в обществе собственного дяди! — добавил он, выделив последнее слово безжалостным укором.       Генри выслушал молодого человека, затем тяжко склонил голову, потирая виски и прикрыв веки в отрешённой задумчивости, словно предавшись мыслям. Вымученный вздох вырвался из его груди. Этот разговор начал ему порядком надоедать: казалось, они не только не сдвинулись с мертвой точки, но лишь тратят силы друг друга на пустые препирания, пытаясь взять контроль над другим и подчинить себе, в то же время зная, что контроль этот пробудет в руках не долго и рано или поздно окажется в руках другого, только толку от этого нет никакого. И самое худшее, что Генри знал, что так, в конце концов, и будет, но все равно позволил своему альтер-эго водить себя за нос, отчего почувствовал укол стыда в своем сердце — он ведь должен быть умнее! — Эдвард, — наконец заговорил он спустя несколько секунд тяжёлого молчания, которое словно длилось долгие часы. — У нас ничего не выходит.       Старый доктор встал с кресла, медленными, тучными в своей задумчивости шагами стуча по деревянному полу лаборатории. В этот раз он постарается быть кратким. Максимально кратким и содержательным. — Мы говорим уже битый час, но наши разговоры ни к чему не ведут: мы говорим обо всем, но ни о чём. Мы так и не затронули главную тему, по которой собрались, а именно — почему мы чувствуем то, что нам неестественно, что мы не должны чувствовать? — он выждал паузу, кидая пытливый взгляд на Эдварда, чтобы убедиться, что тот его слушает, прежде чем продолжить, — Поэтому я предлагаю нам, наконец, заняться этим вопросом, Эдвард. Есть ли у тебя какие-нибудь идеи по этому поводу?       Печально известный джентльмен неохотно фыркнул, когда его непосредственно ткнули носом в злобу дня. С одной стороны, он по-хорошему понимал, что это необходимо, чтобы понять, что с ними происходит и найти решение проблемы как можно скорее. С другой стороны, он все ещё был полон упрямства и гордости, чтобы начать сентиментальничать — а он знал, что в данном случае это неизбежно, как ни крутись, — поэтому он решил выбесить Генри так, чтобы тот сам отстал от него. Хотя бы до того момента, как он точно будет готов к слезам и слюням, — иными словами, разговорам о любви и нежности, привязанности и заботы.       Эдвард лениво подошёл к старому обшарпанному дивану, делая каждый шаг с такой нарочитой медлительностью, что не оставалось сомнений, что он тянет время нарочно. Затем лег, откинув голову к потолку, руки свои сложил за голову. Прикрыл глаза, зевнул, непристойно широко раскрыв рот. Генри, наконец, не выдержал: — Эдвард! — раздражённо воскликнул он, теряя терпение. — Ммм? — как ни в чем не бывало промычал тот, делая вид, что не понимает, что от него хочет старший. Затем он слегка приоткрыл один глаз, хитро глядя на мужчину. — Ах да, мои идеи по поводу моих странных чувств и эмоций… — Это не только про тебя, Эдвард! Это про нас обоих! — резко возрасил Джекил, — И если ты не начнёшь содействовать мне в этом вопросе, мы можем промучится с этой проблемой ещё очень долго!       Брюнет лишь вновь упрямо фыркнул, скорчив такую обиженную гримасу, как будто слова Генри были оскорблением. — Ладно, ладно! Чего ты так кричишь? Ты хочешь знать мое мнение о сложившейся ситуации? Так слушай же: — отвечал он, резко подорвавшись с дивана, — уж если хочешь понять, почему Томас вызывает в тебе похоть, а во мне — привязанность, так может перестанешь избегать его как чумы и начнёшь больше времени проводить с ним? Ты ведь учёный: анализируй и наблюдай, — твёрдо проконстатировал Эдвард, прежде чем развернуться, направиться к двери и, перед тем, как уйти, сказать кое-что ещё. — На этом, пожалуй, и оставим пока нашу увлекательную беседу, Генри, а нынче я тебя оставлю.       Доктор вскинул бровь, застигнутый врасплох внезапным уходом своего альтер-эго. — Ну и куда ты направляешься, Эдвард? Пить, кутить и дебоширить? — не без намека на сухой сарказм в голосе поинтересовался он, уж зная всё прекрасно, куда направляется молодой человек. — Exactement! — задорно отвечал тот, широко улыбаясь, явно развеселённый сухим сарказмом Генри. — Неуж ты позабыл, что я тебе наказывал, Эдвард? «Никаких гулянок и бузы, и чтоб ни шагу из особняка!» — процитировал Джекил сам себя, освежая в памяти брюнета слова, которых там никогда и не было, а если и были, то точно не продержались там дольше пары секунд. — Или мне придется опять прикрывать твой надоедливый зад, если ты набедокуришь, как в тот раз с убийством сэра Керью? — Полноте вам, доктор! Не будьте таким ханжой! Я молодой человек, я не могу сидеть в четырех стенах. К тому же, я даю вам слово: в этот раз я буду хорошим мальчиком, и все обойдется без убийств или оказий с привлечением ненужного общественного внимания. Ну, по крайней мере, я буду стараться. Или не буду. Как пойдет.       Не говоря больше ни слова, Эдвард улизнул на улицу через чёрный вход, предотвратив любые возражения Генри громким стуком двери, который глухим эхом разнёсся в теперь как-то особенно одинокой душной лаборатории.