«Я иду туда, куда идешь ты,
Я вижу то, что видишь ты...
Я знаю, что не останусь без защиты
Твоих нежных объятий,
Оберегающих меня ото зла.
Вложи свою руку в мою —
И мы выстоим»
За спиной — полотно простыни. Тряпка скручена, передавлена в толстые складки. Её ли стон озвучен под пологом мирного сна? Пропылённая атмосфера, которая окутывает человека уверенностью в неизбежном, порой великолепно скрывается. Не причиняя боли, не нагнетая поспешных рассуждений, она сидит глубоко внутри, сгустком слабо выраженных симптомов вызывая лишь путанное беспокойство. Человек однажды обозвал это нечто «тревогой», и нехорошее предчувствие, данностью этой дряни Наруто распознал только несколько дней назад. Тогда же полотно простыни выкрутил барабан стиральный машины, однако впитанные ей чувства остались на прежнем месте. Ночи чертили свою собственную неправильную геометрию. Беспокойными импульсами сновидений уродовали все воспоминания января. Дёргало Наруто без причины, едва не выдавая ломаным изъяном среди всех остальных. Схожести в предпосылках своего состояния он отследить не мог, по этой причине не сумел связать два конца воедино и от новой привычки избавиться. Теперь Узумаки добирался до работы чаще пешком. Ещё любимее стали попытки сию дистанцию пробежать. Лёгкий вдох приходился на шаг, спустя три — глубокий выдох. Кто его научил? Прошлое. Где же оно сейчас? Вероятно, по-прежнему в настоящем. С примитивной разницей в том, что обернулось прошлое сумасшедшим танцем вокруг живого человека, ничто не ослабило хватки на шее. Работал Наруто словно проклятый, не щадя времени, не забывая себя. Он почему-то стал предавать мелочам особенное значение, в один момент отказавшись от наблюдения за общим и целым. Его внимание привлекали записки на смятых салфетках, оставленные кем-то извне. Узумаки поднимал их, изучал почерки, вчитывался в номера телефонов; Наруто улыбался в душе, самолично издеваясь над шансом. Только заботили салфетки до момента, пока не оказывались в мусорном ведре. Рабочая форма сидела по строгим меркам, ноги в ней совсем не давило, руки же Узумаки предпочёл скрывать за хлопковой тканью пуловера. Переживал о сбитых костяшках, что ярче бросались в глаза, стоило только оголить предплечья, — это отталкивало и вместе с тем настораживало. Мало ли, о чём способны догадаться люди и как в дальнейшем свои домыслы искрутить, если видят на кистях кровь, если дольше необходимого рассматривают на суставах бордовые корочки. Постепенно Наруто привык и к натянутым выходным. Бар изобиловал десятком вариаций напитков, а пьяные и смешные всегда торопились это дело скорее заесть. В выходные доплата шла соразмерно часам. В выходные у Наруто не было тренировок. Краткая идея в голове зародилась своевременно. Где был Саске, там сидело и старое общество. Его интересы, принципы, манеры — всё стиралось под чистый лист, говоря Узумаки уступить место смелому и держаться подальше, либо выбросить прочую чушь из головы и наконец оказаться достойным. Прецедент на лицо, для одного — давно изученный, для другого — первичный. Саске, как видел больные метания чужого сердца, не говорил о том вслух и до сих пор не решил ставить выбора. Он точно оказался прав, сделав вид, что не присутствовал в душевой. И точно так же ошибся с убеждением, что никому не стало тревожнее. Со дня на день Наруто чётче казалось, что всякая мелочь способна этот хрупкий уклад новой жизни переменить. Мелочь не постеснялась бы напомнить о внезапном помутнении, ставшем причиной кинуться на обнажённого человека в душе. Мелочь не испугалась бы тех последствий, что окончательным расторжением с Саске возложили бы ответственность на плечи хозяина. И всё же мелочь имела собственный голос и мягко твердила внутри головы, что похоть лишь просьба. Она — оправдание и защита, запрещённая у нормальных людей. Используя её, Узумаки терял право выхода к рингу, а, вместе с тем, мучительное перевозбуждение разума рисовало лишь новые позы расправы, кои он сам бы принял, окажись на полу окончательно побеждённым. Наруто ждал голоса Учихи. Ждал, пока тот произнесёт только личное — для него. А вместе с тем… — Ты не один у меня, — говорил как-то Саске. Имел в виду всё работу, занятия, на которых не видел лица чаще, чем видел лицо Узумаки. И Наруто теперь хотелось, чтобы тот замолчал. Он ждал интимного, но слова претерпевали цензуру. Система суждений вдруг превратилась в неузнаваемую нескладицу. Мысли начинались со зла, кипятили кожу, лизали влажно и горячо, порой напоминая запотевшую плитку в тренерской, а иногда запевали выученное страдание о потерянной цели, о смерти желаний да о настоящем стечении дел. Тогда Узумаки чувствовал тошноту и понимал, что дальше эти мысли бросали его в неведении. Они отправлялись в поисках новых истин, только на этот раз — уже в одиночку. — Останься на пару минут, — просил Саске. А Наруто уходил, зная, что разговоры впредь полнились неудачей. Говорить, что они беспокоят, — глупо. Что каждый момент наедине растирает дыхание болью и резкой подачей смешаться воедино, — плохая идея. Учиха так долго притворялся мертвецом, что наверняка научился читать людей по их личному горю. Так пусть бы читал… — Не убегай, — говорил он строже, иной раз будто дёргаясь протянуть руку. В лице Узумаки почти не менялся. Лишь косвенно улыбался, забывая о теле и красоте, а после обходил стороной и молча удалялся на выход. — Я жду от тебя результатов. Все ждали. И Наруто тоже. Природа сдобрила городские площади зимними холодами. Давно таких не было, если припомнить. Вечерами Узумаки выработал привычку выходить в домашнем к подъезду. Леденящий сквозняк меж домов сначала умножал в голове спешку, а после стужа забивала мозг настолько глубоко, что чувствовать дисбаланс и карикатуру собственной жизни становилось почти невозможно. Наруто мирно курил, уставшие прохожие, не замечая причин для волнения, слонялись мимо. Парень ведь не мёрз, он всего лишь лечился. Таким противоестественным и отчаянным способом, да когда ещё лечение бывало приятным. Порой, застоявшись настолько, что ноги в мягких тапках начинали дубеть, Узумаки ловил себя на разглядывании парковки. Среди множества автомобилей встречались и маркие, и не очень. Некоторые выделялись особо грязными боками на фоне снега, какие-то, напротив, — сливались. Разницы не было. Машины стояли и днём, и ночью, не умевшие ездить без водителя, не желавшие вновь заводиться, тогда как облепила их ледяная вуаль. А Наруто понимал их усталость. Он практически существовал в их лице, становился подобным металлом, иногда с нетерпением всё пытаясь натолкнуться взглядом на белый седан. Белого зимой всегда много. Снег — беспощаден, а седан — тёплый угол. Такой когда-то останавливался у этого дома. Такой возил Саске. Учиха не звонил. Учиха не появлялся случайным прохожим на улице, ни днём, ни в ночи не приходил замшелым образом. Он с давних пор исчез, оставив в памяти только красочные картины сражений, а после появился в повзрослевшей реальности, чтобы стать продолжением данной палитры. И не было в ней места ни любви, ни теплу. Как не нашлось стимула давиться ей и теперь — в завершении давнего сна, однако Наруто отчего-то решил иначе. Тело красивое, пускай принадлежало лжецу да предателю. Оно тянуло взять от Саске своего, пока снова живой. Добиться лапидарного чувства вины, мол, ему, отщепенцу, совестно. Сказал бы, что просто чувствовать не умеет, потому к Наруто отголоска души не сыскал, тогда бы все давно успокоились… Но не бывает так. Есть те, к кому давит, и те, кого хочется приживить. Есть всякие и есть исключение — Наруто. Эти мысли гнобили, Узумаки старался их гнать, зная, что возникать тем дозволено только в присутствии Учихи, однако снова терпел поражение. «Нечего терзать волю интригами», — говорил он себе. «Я не упрямый баран. Я просто не верю его безразличию», — повторял словно мантру. Но стоило ведь поверить, Наруто. Стоило. Человек не фальшивая подпись, чтобы повторяться из раза в раз, не имея отличий от прошлых своих дубликатов. Саске отныне даже имени не имел. Так зачем тебе тянуть с забора дырявый шарф, когда за поворотом целая телега чистых и нетронутых? Вцепись в другого. Вернись на пути, ведущие новый поезд, ведь сколько строил, сколько уже перенёс… Судьба учила Узумаки привносить в жизнь отличия. Твердила, что пора наконец-то пришла. А Наруто даже рад. Жаль, не мог, сколько бы ненависти ни питал. В этом, быть может, стимул? К жизни поддерживаемой, к жизни любимой. Как прежде искать в закромах подсказки, будто ответ давно найден, однако не сложен из тысячи букв. Глубинный смысл ему самому следовало понять, Саске-то откуда знать — мертвецы не сожалеют.***
Ветер рвал полы куртки. Когда осень приходила, сыпя золотом сонных деревьев, в Наруто пробуждалась надежда. Сентябрь мёрз глазами падших на ринге товарищей. Сентябрь горел красотой влажных листьев, пока те рябели в отсвете ряда окон. Саске не возвращался под вечер, а Итачи уверял интернат, что дела там семейные. Мотоцикл влюблялся в чужой гараж, и всё реже Узумаки доводилось смотреть в его злобную фару. Это он приобщил Учиху к ветру. Он показал смертоносную свободу, отобравшую важные речи. Саске не поверил бы, сообщи Наруто, что транспорт питался злом, потому Узумаки молчал. Сердце его погрузилось в бездонную пучину неравной борьбы. Привыкнув к недоступной душе, он ощущал, что каждый вздох лишь углублял яму падения, но не в силах был остановить этот беспощадный марш любви к бескрайнему каньону. Узумаки всё чаще казалось, что, не стань в жизни бокса, не станет и уклада в целом. Разговоры с пустотой оборвутся, улыбки-извинения, тщательно спрятанные на тонких губах, пойдут рябью, и даже знакомого голоса он впредь не услышит да не узнает, потому что забудет лик того, чьи уста им умело владели. После Наруто прикидывался дураком. — Тренер говорил о городских… Слепо верил, что Саске услышит. Поймёт через призму статного холоднокровия, что сожалел Узумаки вовсе не о соревнованиях. — Мы едем, — отвечал Саске. — И ты, и я. Однако «мы» означало лишь степень. Тонкую грань липового родства, обеспеченного городскими и региональными боями, пока клуб существовал, а Учиха не желал выходить из игры. Зима наступала последовательно. Она питала разруху и холод внутри живого, отражая ту самую часть человека, которой принято бесконечно зудеть. И всё равно Наруто зиму любил, потому что разница между ним и природой вдруг становилась не сильно заметна. Учихе горевать было не о чем. Быт его идеально укладывался в рамки естественного — учёба шла сносно, пускай тот долго восседал над тетрадями. Семью до окончания Саске не утратил, имел друзей, нисколько Наруто не известных, и выглядел примерным домоседом. По обыкновению своему Учиха молчал, занимал голову чужим и никому не понятным абразивом тонких материй жизни. Он сроду бы не сказал, что отчего-то взволнован, что нечто, сугубо тривиальное, обволакивало его душонку скользящей материей, закрывая от любопытного взора. Только Узумаки видел, как зима эта сделала из Саске тоскливого барана, что посеял на дороге рога и не смел возвращаться обратно. Не от соседского одиночества переживал, не от надсадного вытья среди ночи, в коем Наруто продолжал сопротивляться судьбе, потерявшись на безграничной арене бытия. Тоскливо Учихе от того, что неизвестность одержала победу… А Узумаки больно. Ведь снова не он, и снова не успел. — Холодрыга же, — содрогался Наруто. Голос держал непоколебимо. — В гараже тепло. Иерархия была чёткой, выстроенной на основе приоритетов, и Узумаки уже не давился в заклявшем их споре, зная, что места в ней не нашёл. Существование Саске обособилось в новую эру. Весна пришла с новостью — Наруто боли давно не боялся. Одиночество подпитывало её к поиску вариантов, а варианты приводили в спортивный клуб. Больше всего Наруто опасался Саске не ранить, а потерять. Тогда, побеждая в отборочных турах, остервенело ломая противникам кости и окропляя багряным части натренированных тел, он все свои силы бросал на то, чтобы Учиха не нашёл повода усомниться в его способностях, чтобы вышел в финале на ринг и улыбнулся тем самым больным огоньком, коего не видно ни за стенами детского дома, ни на кровати напротив. Саске питал к силе слабость, доказывал собственное значение путём побед, не рыская уважения к побежденным. Он уступать не умел. Этим Узумаки восторженно пользовался. Весна сломала хрустальный стержень, определенным днём вывернув тайное на поверхность. Наруто проиграл Учихе свой последний сезон, а вместе с тем наступила бессонница. Саске противоречиво смотрел от стены. Уснуть не мог, вечный шорох и скрип растянутой простыни гудели в ушах неделями чужого расстройства. Снотворное. Учиха приносил его пачками, пичкал по «день через день», однако снадобье не спасало. Противиться своей сути Узумаки перестал. Боролся достойно, но всё равно пал носом в песок, — думал он и вновь поднимался под утро. Страдание его теперь стало понятнее, чем составляющие куриного яйца. Боль — она от сердца. То облито кровью, местами изрезано в клочья, но признаваться пора не настала. Разве что заготовок под условности не осталось. Если слово — тогда последнее. Саске слушал ночные метания, по утрам выходя первым, а Наруто не спешил. Спать не мог, лежал молча в кромешной тьме спальни. Он пробовал боль на вкус, играл с ней, беря на слабо. Когда мука прекратила поддаваться его уговорам и заимела стихийный характер, рассудок лишился чёткого здравомыслия. Мальчик запутался в этой партии, потеряв отклик к человеческим ценностям, и всё соразмерно размыло. Саске его избегал. Для себя понял, что можно вечно анализировать каждый шаг, искать корень напасти и раскладывать яд, коим отравился, на все составные. А можно просто признаться, что ударился о любовь. Наруто он о том говорить не стал. Парень сам понять должен. Ветер продувал насквозь, едва не обнажая; тянул полы футболки, терзал распахнутые стороны кофты на замке. Трясло сильно, да не от холода. Время рефлексии для Узумаки давно прошло и обменялось волнением перед сложным выбором. Наруто старался меньше прижиматься к тёплой спине, руки отодвигал, и лишь обгоны заставляли его цепляться за бак, придвигая локти к чужим бокам практически вплотную. Он ненавидел это — кожа к коже. Ненавидел тепло, чем не мог напитаться. Лето приходило с приветливым солнцем, со зноем и засушливыми неделями, а также с жаркими и тяжёлыми вечерами. Лето говорило Наруто, что компания поглотит Саске совсем — окончательно. И он думал, что примирился, но тогда, прижимаясь грудью к спине, стуча зубами и сердцем от страха, думал — а не узнает ли он? Не почувствует ли в действиях странной слабости, осознанной нежности? Жажды? Попытки? Только попытки чего — Наруто и сам пока толком не знал. Высказаться трудно. Ещё сложнее понять, о чем стоило говорить. Что касается чувств и духовности — стало быть, во многом признаваться опасно даже себе самому. Ветер набирал скорость, мотоцикл орал, с чем после повышал передачу. А Наруто прижимался. — Саске. Постой. Учиха оборачивался долго. С непривычки неуклюжесть в его движении казалась оплотом грязного несовершенства. — Я спешу, — говорил вкрадчиво, будто про себя уже повторил тот ужас, что собирался услышать. — Ты мне… Нравишься, — оборвал Узумаки не то на вдохе, застрявшем поперек горла, не то на спазматическом выдохе, пережавшем трахею и связки. Голос забавно оборвался под самый конец, однако Саске над ним не смеялся. Собственная внутренность задрожала, поймав затравленный кем-то взгляд, что Наруто не сумел оторвать от плешивого газона. Учиха знал, что услышит, позволив себе задержаться, так почему оказался совсем не готов? — Это не ошибка. Я проверял. Он и не спорил, молча слушая шелест рубиновой листвы, что, как ни фантазируй, не способна перебить чужой голос. Наруто, аки умалишённый, по-прежнему говорил: — В истоках боли всегда лежит голод. Я разобрался и тогда понял, чего мне в жизни не хватает, — зачем Узумаки дан рот, если тянет с него лишь убийством? Сейчас Наруто замолчал. Возможно, заметил, что друга не держит асфальт, ставший общим помостом пред плахой. — Тебя… Ты мне нравишься, Саске. Я думаю, что люблю тебя. Лето приходило с жаркими и тяжёлыми вечерами. Оно жалило воспоминанием о зиме, когда неизвестность впервые одержала победу. — Поговорим вечером. Мне нужно подумать, — слова трещали, но с ними Учиха не обернулся. Спешил он не по делам, напротив — пытался убраться отсюда, не зная, что делать дальше. Уверенность, с коей Наруто говорил, показала ту силу, от которой Саске оберегал их обоих, бросая в объятия канатов, забирая заслуженное первенство и мечту. Но мечта Узумаки — фальшивка. И оказалась другой — страхом для жизни ближнего. Учиха давно это знал, видел ведь, куда б ни бежал. Только не думал, что произнесённое вслух изменит значение переменных.***
Нехорошее предчувствие скоро себя оправдало. Наруто не выдерживал изменений. По истечении смен возвращался в обитель квартиры, раздевался редко, чаще просто заваливался на кровать. Снова простыни под спиной шли глубокими складками, а тень на лице мрачной тушью обрисовывала глазницы. Мучали его образы странные нераскрытые. Образы тонких губ противоречивым давлением под собственными, дрожащими. Скользкая влага плеч — угловатых, худых, до невозможного схожих с потёртым бархатом, обернулась фантомом на кончиках пальцев. Переменами стали ощущения, приходящие с этими образами. Они дышали патетическим трением внизу живота, вспыхивали острым, жалящим огнём в районе солнечного сплетения и сжимали органы столь туго, что продохнуть удавалось не сразу. Стискивая бёрда, Узумаки обрисовывал холст мазками касаний, мягким прикосновением к прозрачной, неосязаемой материи чужого тела. И тогда он вдруг мелко дрожал, ощущая, как член твердел, как ноюще и скребуще всё тело скручивало в узел, а кожа покрывалась испариной. Отныне тренировки спасать не могли. Они выпучивали глаза на нового постояльца и вместе с тем — с напоминанием о пожаре детской мечты, говорили совсем иное. «Ты, Наруто, желал победить Саске. И сейчас, по инерции ошибаясь, с чего-то взял, что победить можешь только на ринге. Ты, Наруто, душевнобольной». Любовь эта вовсе не чувство. Она — всецелая жажда, окружившая сомнением. Она — страх перед собственным именем. Похоть и плоть изменений. А перемен Узумаки не выдерживал. Со временем фобия перед новым обрела формы. Как-то незаметно пережила период развития, окрепла и выросла, обзаведясь собственным уникальным лицом. Сообщество психологов-любителей назвало бы её боязнью пропустить интересное, и отчасти было бы право, ведь наряду с появлением необъятной тишины вокруг, Наруто томился в неуверенности с переменами вовремя примириться. Ему требовалось разглядеть все детали кульминации, насытиться ей и аплодировать так, чтобы после ладони горели, но неспособность адекватно обдумать сенсации возвращала мыслями к Саске. А Саске — к постели и к мятым простыням, где снова больная испарина красила озноб кожи. Стремглав толкало прочь отступление. Не желало оно принимать взрослой осознанности, ставшей необходимостью к продолжению жизни. Узумаки носился от столов к кухне, в свободное время ища почти домашней тишины, а, оказавшись там, хватал под руки небольшие предметы, садился на пол и с нетерпением ждал удара. Что, в конце концов, ему эта тревога, если бегство обернулось погоней, и подгонять стало алчное время. — Твою мать… Окончательно измотала Наруто подсечка, пушенная по икрам сменой в родном ресторане. — Блядота! — прорычал он, едва удержав равновесие. Сам не подумал, кому адресовал, главное, не упал, сберегая колени. Спеша, незнакомый парень извинился как-то борзо и равнодушно, а следом проскочил мимо, даже не повернув головы. Такие люди водились всюду, умудрялись испортить момент, посоветовать дребедень или попросту не вовремя выскочить из-за поворота. Наруто не винил его, впрочем за беспечность готов был отгрызть сразу ноги. Когда человек повернул за угол, Узумаки осмотрел кофейную течь на подносе и с отвращением прикоснулся к длинному пятну на пуловере. — Непрофессионально, — исключительно заметил бармен, досадливо качнув головой. Наруто не понравилось, с каким пагубным интересом тот иллюстрировал ситуацию. — Нужно извиниться. По уставу… Несомненно, — сморщился Узумаки, решив не дослушивать. Ликвидировать безобразие стоило раньше, чем то его выдаст. Однако, собравшись в сторону раздевалки, Наруто неожиданно понял, что уйти не удастся. Спустя лишь пару секунд позади недружелюбно окликнули. Не получив извинений, как верно заметил коллега, парень, вероятно, заслышал и обдумал оскорбление в совершенно разное время. — Ты мне это сказал? — грубым тембром проехало по ушам. — Храбрый типа? — гоготнуло вслед резко, без тени улыбки. Внутри замерцало мыльным бельмом, что обернулось вскоре тошнотой с натуральной горячей тяжестью в желудке. Узумаки с крайним неудовольствием обречённо сморгнул туман, собираясь надавить на глаза, однако что-то ему помешало. Мышцы среагировали моментом. Некая жадная, пышущая ненавистью злость вырвалась в движение всего тела, заставив Наруто развернуться и тут же броситься на опережение. — Это наша вина! — твёрдо вклинился бармен, перегнувшись чрез стойку. Речь его последовательным течением заскользила по отработанной схеме, а после явила улыбку, которой некогда доверять. Руками коллега придержал едва способного контролировать себя Узумаки, чудом сдерживая прогнозируемый беспредел. Тем не менее, на чужую грудь бармен сильно не давил, будто знал, чем оно чревато. — Любой коктейль за счёт заведения, молодой человек. Приносим свои извинения. Глядя в пустые и нездорово мелкие глазки того негодяя, что парой минут назад безразлично толкнул поднос, Узумаки заколебался. — Извините меня, — выжал в последний момент, осознав, с каким безумием едва не лишился работы. — Не Вам сказал, но виноват. Поле конфликта он покинул на автомате. Не имелось нужды снова смотреть в лицо посетителя, чтобы выпить порции омерзения. Тот, ровно так же как все, идиотом прикидываться не стал, потому формальность от Узумаки слопал с большой неохотой. Поднос тихо тёрся тыльной стороной о бедро, а Наруто решил, что сидеть на ресепшене ему было куда правильнее. Не хватало спокойствия и перерывов, поддержки разговорами с Тен-Тен, беспокойства представительной Конан… Здесь за него никто не переживал. Полная свобода самоуничтожения. Как ни крути, а уже не пикантно. Одним кивком, скрытым от неподготовленного глаза, Узумаки передал стол официанту в проёме и вновь оторопело вздохнул. Чаевые утрачены. Чёрт бы с ними. Но уверенность в том, что коктейли от заведения также лягут на личные сутки, выбили в Наруто холодную крупную дрожь, с которой он и зашёл в помещение персонала. — Вляпался во что? — поинтересовалась Сакура, наблюдая, как парень с непослушанием прикрыл дверь и сполз по ней на пол. Девушка курила одноразовую сигарету. На запреты ей вероятно оказалось плевать, иначе не заволокло бы комнату стойкой дымкой, обладавшей отчётливым запахом ягод. Спустя минуту молчания, Сакура самолично подошла ближе ко входу и подпёрла лавку коленом. Церемониться нужным она не считала. — Снимай толстовку. Взгляд поднялся совершенно не к месту и натолкнулся сначала на линию декольте, после — на румяные щёки. — Наруто, — проговорила она, пытаясь вытянуть из ослабевшей руки поднос. — Отдай по-хорошему. Такая милая внешне, — подумал тогда Узумаки. Обаятельная, симпатичная, но характером грубая, что даже не трогай, всё равно почувствуешь. И как к ней подход распознать? Прежде внимание девушка не цепляла. Оставшись в едва знакомых со дня перевода, Наруто порой склонял лицо в жесте приветствия, иногда уступал блюдо на кухне, но ведь всегда убегал по делам, сию минутно выбрасывая даму из головы. — Сакура, да? — посмотрел он вровень аккуратной переносицы, точно зная правдивый ответ. В глазах у неё нечто сильное, вместе с тем — отрешённое. Бирюзовые камни с чёткой точкой зрачка посередине сейчас изучали, а в следующий момент могли и в сторону уйти, и ненавистно задержаться на собственных. Как у Саске. Правда Сакура маску не носила, оттого не особо хотелось увидеть в них слабость. Бирюзовые камни как стебли нарциссов, что постоянно стояли на кладбище у чужой могилы, сверкали матовостью, знакомой усталостью. Достаточно хотя бы так — визуально распознать в них наличие слабости, чтобы вызов уже не бросать. — Заработался? — Нет, — Узумаки отвернулся первым. — Выглядишь дерьмово. Снимай, говорю, — с давлением повторила официантка, наконец отобрав грязный поднос. В споре Наруто не участвовал и, послушно поднявшись, сначала стянул уделанный пуловер, а затем достал из личного ящика просторную футболку такого же цвета. Девушка говорила с долей сочувствия, что и заставило сравнить себя с непутёвым животным. Снова вымазанный чёрт-те чем, голодный на ласку и в ласке пугливый. — Руки… — Сакура неуверенно втянула шею. — Что это у тебя? — Бокс, — простодушно откликнулся Узумаки, не обращая внимания на то, как скоро образ девушки разбился о реальность остережения. Сбитые кулаки недовольно заныли. На этот раз противником был мешок. Неверно полагать, будто травмы всегда доказывают, что человек проиграл, — так сказал Какаши. Впрочем, он многое говорил, пока не снимал свой намордник. — Занятно, — вдумчиво рассудила Сакура. По всей видимости, не нашла предубеждений на тему благоразумного досуга коллеги. — Сходи попроси в баре чашку кофе или чая. — А ты, значит… — хотел было произнести, мол, понимаешь меня? Однако девушка показала лишь опыт, улыбнувшись замученным изгибом тонких подкрашенных губ. — А у меня смена двенадцать, иногда четырнадцать часов. Не одна, разумеется. — К чему хвастовство? — Хочу, чтобы ты почувствовал себя лучше, — пожала плечами она и отвернулась так, будто не видела примечательного в ныне озвученом. Со стороны Сакуры попытка поддержки выглядела убого. Теория вроде «терпи и улыбайся, пока у других хуже» удовольствия Наруто не приносила, более того, модель эта вовсе не приживалась. Вряд ли кто-то из местных на личном опыте сталкивался с проблемами его рода, вряд ли те имели необходимые знания и навыки, позволявшие в таких ситуация банально выживать. Нет. Это ведь всё то же общество, хоронящее ради принципа, плачущее под горячим солнцем и утешающее семью почивших. Они актёры. Все они. Истинную разницу мировоззрений показал лишь отрывочный путь, уводящий индивидов по разным сторонам. Пробелы в судьбе есть всегда, вопрос в том, что обнаружить из них можно не все. Сакуру винить за это не стоило. И всё же утопией слабых в душу прокралась печаль. Ощущение, будто маленький человечек из внешнего мира решил помериться грузом больного, сначала вызвало жуткий протест, а затем так же непостижимо сменилось измором. Думать о том, что в случае с Сакурой показать было лучшим из вариантов, Наруто не стал, потому подумал о привычном: о шарообразной венецианской маске, крутящейся в центре колеса, что означало бы скорое засыпание. Знал одно. Он ни на йоту не лучше душевно презираемого общества бедолаг. На похоронах держался ни от того, что плакать и утешать не хотелось, а от того, что не верил раскрытым глазам. Благородство в этом сомнительно. — Ты ждёшь звонка? — Нет, — коротко шепнул Узумаки. От стены не оторвался, смотрел на девушку невпопад, с тупым прагматизмом, а та всё стояла на прежнем месте, разглядывая в его руках телефон, и большей пользы не приносила. — Странный ты. Сакура вышла из комнаты, заметив лишь, как лицо Наруто под конец расслабилось. Все складки неожиданно разгладились, лишив стёртых губ сходства с сухой древесиной. А сходствами она ужаснулась.***
Странным Узумаки считал многое, в том числе сонную аморфность, коей жили новые знакомые. Повторение позиций в них от слабости перед выбором новых. Вариативность — страшно. Наруто постепенно опробовал эту почву и пришёл к выводу, что, незаметно для себя, сам заразился. Боязнь пропустить интересное он ощущал всё яснее, а, провоцируясь неизменными и пустыми вещами, психологически деградировал. Началось всё с квартиры. Посуда в доме заимела место, и прежний бедлам перебрался на плоскую поверхность кухонной раковины, где тем же беспорядком впредь создавал систему. Перчатки в прихожей выбрали обувную банкетку и оставались лежать от тренировки к тренировке, лишь цветом и формой волнуя внутри едкое желание научиться новому. С перчатками сложнее, ведь их символизм оказался двоичным, что противоречило непрерывному потоку логики. Зато пачки сигарет на балконе в механизме укладывались надёжно. Их Узумаки повадился держать по три штуки, и, стоило подоконнику опустеть, оставив лишь один коробок на видимом месте, как в голове вспыхивала программа — купить ещё две. В совокупности мелочи питали уверенность. Теперь он не мог пропустить интересное, и ко всему становился готовым. Нелинейности Наруто избегал всеми возможными способами. Старался делать жизнь ровной и, откровенно говоря, проходить от стартовой точки до цели по строгой прямой. Давно ли? Сам не знал. Определённым днём он забыл, к каким системам оценивания прибегал раньше; не мог вспомнить и тонуса мировоззрения, словно вдруг оказалось, что понятие это совершенно необъективно. Проблема в том, что людям хотелось нравиться. Официантке этой хотелось приглянуться. Однако Узумаки ощущал и зов сердца, а то уверяло, что принимать его людям стоило настоящим. Так или иначе, Сакура оказалась права. Стоило телефону зазвонить, как, дёрнувшись, Наруто едва не прорвал карман, засунув поднос под мышку. Звонил Какаши, в миг успокоив все чувства до плотного состояния невозмутимости. Говорил он, что никто сегодня не придёт, и, если хочет, Узумаки может снова приходить на индивидуальные занятия. Правда формулировка Наруто рассмешила, заставив даже отойти от гостей ещё дальше, туда, где можно скрыться в тени неприметной перегородки. — Что, денег совсем нет, Учиха? — вкрадчиво поинтересовался он, тогда как в ответ странным образом не дерзили. — Денег не надо. — Да. Я же особенный, — препарируя голос в трубке, Узумаки не понял, как именно прозвучал ответ тренера. — За перчатки-то сколько? — Хватит словесной благодарности. Мне тебя ждать? — После семи. Согласившись, Наруто и не представлял, как настроение вскоре изменится. Восторженно возбужденное оно било под рёбра, звенело в ушах и торопило каждый шаг, будто смена могла закончиться раньше, если ноги доставят заказы быстрее. Неподалёку от него словесная благодарность язвила на языке нескончаемым потоком брани. От неё порой жутко скрипели зубы. Саске часто делал нечто невообразимое, раньше — больше. А сейчас бесхитростным разговором по телефону умудрился воссоздать в сознании репродукции эпохальных путей. Заканчивать с их неправильным и проеденным смыслом равно потери ума, гордости. Желаний, в конце концов. А те, как бы Наруто ни выпивали, в равной степени убеждали созидать бесславное будущее. Смена запестрила каруселью-лабиринтом, куда будто затащили по-пьяни. Аттракционом, где люди содрали кожу с лиц, отражением крови став частью уставленных в ряд зеркал, а обладатели той же профессии, что сам Узумаки, в своей аморфности растеклись до окончательной потери формы. Когда всё действительно подошло к концу и Конан на ресепшене окликнула уходящего парня, тот терпеливо улыбнулся, попросив оставить на время в покое. Зима переиграла сама себя, став особенным временем года, когда уже и состояние души волновало не так, как новая слякоть, к вечеру застывшая в ледяные сталагмиты. Эмоции выхода не находили, чёрным по белому кружась внутри головы и оставаясь на языке солоноватой безвкусицей выступившей на губах крови. Холод. Снова лопнула кожа. Наруто, может, и заметил бы её, если бы Какаши не обратил внимание на одежду. — Ты в этом заниматься собрался? — в смятении выдавил он. Под «этим» тренер имел в виду старые спортивные штаны и водолазку без горла. Наруто обличие не смущало, наряд, пускай, не слишком презентабельный, тянулся и воздух пропускал хорошо, потому на затянувшийся вопрос в тёмной радужной оболочке ученик авторитетно кивнул. — Я спросить у тебя хотел, какие соревнования намечаются, — невозмутимо полюбопытствовал Наруто, наблюдая за бликами на очерченных стенах, а в глаза напротив пытаясь более не смотреть. Саске же за бликами не следил. Думал. — Есть пара, но поедет Суйгецу, — в итоге поделился о новостях. — Давно так? По одному участнику от клуба. — Можешь и прямо говорить о своих желаниях, — безмятежно заметил тренер. — Но ты пока что не тянешь. — Компромисс — на тебя натянуться? — взгляд перебрался к полу. На матах блики тоже играли, правда другой фигурой. — Следи за языком. — Извините, Какаши, — по слогам подавился Наруто. — Думал, мы в достаточной степени друг другу открылись. Страх посмотреть правде в глаза сгинул и столкнул обитателей зала лицом к лицу. Учиха чуть заметно хмурился, ведя взор по дуге в немыслимой эмоции не то сожаления, ни то осуждения. Смотреть прямо в душу не решался, знал, что увидит там нечто обвиняющее. А Узумаки и не ждал. Не ёрничал, только точил друг о друга зубы, твёрдо стоя на месте. Попытка прибегнуть к нелепой субординации злила едва не до нервного смеха. — Оставь это в прошлом, — смирившись, посоветовал Саске. — Почему? Голосом не своим Наруто уловил длинное эхо. Учиха пожал плечами, кратким действом явив конец ко всему. Но разве можно его принять? Разве дозволено? Узумаки машинально сжался, не вынося безучастности Саске. В их случае многие фразы следовало держать во рту, не произнося и желательно даже не генерируя. Это Наруто понимал, однако терял самоконтроль, стоило выходцу с того света приоткрыть закрома постанывающей плоти. Саске действительно волен к войне, если решил выражать свои взгляды на тему достоинства, ведь недостойным Узумаки себя не считал. Многое упустил — верно. Чересчур податливо вжился в роль мученика, ожидаемо найдя виноватых, но важности здесь, на поле битвы пустых и пропавших, он никогда не терял. Склада ума, заточенного под уничтожение чужой позиции, лишиться нельзя. За годы простоя навыки его ушли, тело потеряло сноровку, зато скученности мыслей и всевозможной зажатости как в позе, так и в выражении себя, Наруто не забыл. Он перенёс боевые способности в новый, отличный от прошлых навык и повелел ему чутко терзать душу холодом. Мраком, который по-прежнему шёл от Учихи. Противно то, что с этим он боролся по сей момент — с Саске, сделавшим из тела узкую клетку, с разумом, поселившимся в ней и побоявшимся впредь выходить. А платить ему стало некогда. На это ведь не способны ни Учиха, ни время. — Как оставить в прошлом своё настоящее?.. Ты дурачок, Саске, — хохотнул Наруто без веселья, не испугавшись даже резкого движения перед собой. — Думаешь, не тяну? Или только хочешь так думать? Молчаливая драка лишила времени думать. Избавиться от пришедших на ум головоломок стоило раньше, чем тренер бросился вперед, обходя несформированную стойку противника. Он читал по коротким мимическим морщинам. Анализировал импульс дыхания и принимал решение быстрее кого бы то ни было, известного Наруто. — Хочешь знать почему? Я покажу! — прокомментировал Саске, благополучно увернувшись от удара по корпусу. — Ты пугливый. Наруто боялся скорости, и неожиданность своровала секунды. Хороший боец думает на инстинктах. Узумаки же размышлял о призрачной востребованности, кою не подтверждал Учиха. Следовательно тратил время впустую, кормя бесполезные мысли. — Зажатый, — следом бросил тренер, легко блокировав джеб и выбив Наруто с короткой дистанции. Помнил мощность ударов? Конёк Узумаки — его первая слабость. Их учили основам. Тело бойца обязано жить инертно. Перенапряжение в мышцах сулит неудачу. Атакующую технику не позволяют поставить зажимы, а пока движения скованы, вместо удара происходит простой толчок за счёт силы мышц. — Слабый. Силы мышц Узумаки недостаточно. Нежный возраст питал мощь позиции подготовкой, сейчас же в Наруто осталась только жгучая боль. Выводы Учиха сделал. Ученик его снова поднимался на ноги, в этот раз рухнув плашмя почти самостоятельно. Блеснула влагой тонкая полоска кожи под водолазкой, и Саске ненадолго отпустил захват цели. Выводы подтвердили извечный факт: поражений Наруто принимать не научился. Эта правда сидела прямо перед носом, но оказалась скрытой в его подсознании настолько тщательно, что никогда не показывалась перед хозяином. Не умеющий проиграть не видит цели урока, ошибки каждого повторимы и принять поражение равно обдумать свои огрехи. Наруто этого не понимал. Не видя причин продолжать, Учиха удовлетворено выдохнул и смело расслабил плечи, как вдруг Узумаки потянул ткань водолазки наверх, стягивая ту через голову, а взгляд потемневших голубых глаз ударил его пьяным холодом. — Озабоченный, — издевательски подытожил Саске, не принимая издёвку всерьёз. Скрываясь за матовой тканью, мышцы сидели скромнее. Чистота кожи пряталась, удушенная жаром и собственной влагой, а образ Наруто будто забылся во тьме водолазки, целомудренно опасаясь ступать в сторону тех же грабель. Потрясающая иллюзия, ошибочная, предвзятая. Водолазки-то уже нет. — И что с того? — насмешливо развёл руками Узумаки. — Прямой повод лечиться. Уточнив в уме пару штрихов, Учиха вспомнил занимательную чушь, что однажды вычитал от безделия. В узком смысле по Фрейду, либидо значило психическую энергию. Разряжалась она только сексом, достаточно ярким и полным эмоций, способных человека опустошить. В широком же либидо открывало инстинкты жизни, лежащие в основе созидания, гармонии и любви. «Так что на самом деле ты чувствуешь, Наруто?», — про себя повторял он в попытке осознать новый антураж. «К какому равновесию движется твоё желание? К гибели?» Узумаки стоял на ногах, смотрел в уходящую спину, цепляя обруч канатов, что снова их окружил. Внезапно мысль извернулась, и Учиха с напряжением обернулся, понимая иное… Желание мальчишки топталось вокруг уничтожения. — Наруто? — помрачнел он, но не успел убедиться в теории. Узумаки сегодня ел и спать умудрился с порядка пяти часов, потому двинулся молниеносно. Остановился напротив. Удачный удар сорвал с лица маску, заставив ту повиснуть у подбородка, а у Саске на лице оксюморон — жалость, бьющая ненависть к правде. Похоть в чистом виде, да такая сложная и не известно чем вызванная, что черты лица неудержимо ноют, а в штанах у Наруто неумолимо горит. Руки дёрнулись оттолкнуть, глаза раскрылись чуть шире. Учиха вдруг понял, что мимолётный страх обернулся внутри нескончаемой скорбью. Ему не следовало приближаться к тому, что делало прошлое общим. Нельзя было трогать душу человека, самозабвенно кинувшегося в омут призрачной взаимности, и закопать его там — на днище обрыва. Саске не знал того, о чём грезил Наруто, если бы мог, сказал бы, что давно раздавлен догадками. Он думал, что не ошибся, однако руки перехватили, сдавив у запястий, и воспалённый огонь чужого дыхания коснулся виска. — Так тебя это возбуждает? — ласковый шёпот Узумаки благополучно перебил рывок чужого тела. — Картина «Мальчик и Несгибаемость». Учихе некогда ставить блок и выходить из угла, а Наруто уже прижался вовсю своим станом. — Как-то банально, Саске… Толкнув тренера к угловому столбу, Узумаки не подумал о страхе, мелькнувшем пред скорбью в чернющих глазах. К губам прижался с животным голодом. Придерживая за щеки, поцеловал остервенело, мажа кончиком языка линию стиснутых плотно губ. — Тише, сука… Тише… — Узумаки умолк, чувствуя одно нескончаемое метание жертвы. Руки изящно слетели на шею, замазали кончиками тонких пальцев по кадыку. Прежде не знакомое удовольствие разошлось по коже колкими мурашками, остановившись стеной посреди грудины. Схлопнувшись, капкан грубо ужалил ноги, и заложника ударило смелее прежнего. Некогда оберегаемое дурное тепло в груди разогрело ребра до красна. Быть может, это и пробудило скрытые способности отвечать. Учиха дал поцелую жизнь, реагировал так, будто хвалился умением. Он по-геройски молчал, смотря жутко и тихо, однако подло раскусил намерения, увлёкшись пылом страшных обдумываний. А Наруто в слепом восторге, тогда как Саске приоткрыл рот, отвечая ему и ласкающе прижимая губами язык. Жаль, не видел, что жертва тут вовсе не Саске. Глаза стиснули веки, во взгляде потемнело, и в следующий миг Узумаки схватился за нос, разбито падая на колени. Удар в лицо отодвинул Учиху на добрую пару шагов. Тот сделал их в один момент и движение ускользнуло с поля зрения, скрывшись в плотном тумане, пришедшем на пару со вспышкой. — Приведи себя в порядок, — туман говорил с отвращением. — На себя посмотри! Выглядишь, как… — гнусаво осклабился Узумаки, пытаясь отвлечься от боли. — Грязное животное. Когда только ты им стал? — делано удивился Учиха. Разбитый нос хлюпнул порцией крови. С неприязнью Узумаки ненадолго осмотрел ладонь, перевернув руку так, чтобы пачкать с обратной стороны. Душа предпочла задвинуть крышку саркофага плотнее. Не нравилось ей то, каким обернулся Саске. Бетонной крошкой, хрустящей, когда надавят. Бесправной, но вольной выбирать, сдвигаться с места по дуновению ветра или забиться поглубже. — Наруто, прекращай, — ожидаемо прошипел Учиха, раздражаясь неуправляемостью, с коей Узумаки вновь поднимался на ноги. — Я больше не упаду, — кровь смазалась по лицу. Едва уйдя с линии примитивной атаки, Саске оказался вынужден защищаться. — Ты не добьешься! — серией фамильярных ударов, ученик рисковал сломать себе руки. — Если так… Я вернусь на соревнования. Выебу всех, как в последнем сезоне. Может, и ты меня тогда!.. — Увечных не ебу, — громче нужного оборвал его Саске. Следом за свежей кровью на голых кулаках, Наруто показал ноги. В одном не ошибся — ткань старых штанов прекрасно тянулась, ни чуть не мешая коленям. Блок Учихи сработал только отчасти. Удар поглотил, замаячив в давно покалеченной голени тупым нытьем, но сломлено рухнул, не выдержав новой атаки. Загнанную в ловушку жертву питает вселенский ужас. «Боишься проиграть, Узумаки? Не выносишь односторонней тоски?». Саске во всём находил верный ответ, но однозначного не раскрыл. Фрейд, должно быть, прав, раз жизненная энергия Наруто в таком отчаянии искала места у его ширинки. Нападение остервенелое. Боль в ребрах парня не волновала, отбитые руки и мышцы ног не останавливали жуткого натиска, коим тот будто молотом по мягкому металлу стремился вбить в чужую голову первобытную общность. — Я обожал, а теперь ненавижу тебя! — рёва свирепей Учиха прежде не слышал. — Смотреть не могу, но хочу. Тебя хочу, Саске. Всего, чтобы нежно… Узумаки воскрес, вспомнив базу, и удивительным образом вынудил мышцы работать по-старому. Нежности Наруто заслужил от другого, слышать это Учиха не мог, больнее вечность не было. Пришлось не беречь ногу, чтобы успеть вывернуться за ведущую сторону оппонента. Пришлось бить острой частью локтя, чтобы рот того спасительно замолчал. Туман почернел. Ученик почувствовал только быстрый толчок, будто ноги взметнулись наверх, оторвавшись от мягкого пола. Любви в драке нет, любовь сдохла раньше, сменившись звонким писком в ушах. Потому ведь Саске вновь пересилил? Милый Учиха… Навечно никто и как всегда — победитель… — Дыши, — потребовал тренер, рухнув на ноги следом. Разбитый висок Наруто мелко трещал, пропуская алую дорожку на маты. Взмокшие волосы тонко напитались тёплым и скользким, прилипли к дрожащим рукам, пытавшимся придержать запрокинутый профиль. — Видишь меня? Сюда смотри. Сюда смотри, Узумаки! Наруто давно перестал спорить с тем фактом, что Саске разделил себя надвое. Сейчас Учиха двоился наяву, тошнотворной каруселью покачиваясь из стороны в сторону. — Может, и ты меня тогда выебешь… — бессвязно повторил парень, рассеянно прикоснувшись к ладони перед носом. Пальцы грубые, но гладкие, светлые и прямые, совсем как их хозяин. — Хочется же? Ты об этом в тот день думал. Я знаю… — кивал неуверенно. Под затылком влажная рука Саске. Нежность сомнительная, убивающая, так почему он уверен, что проклятье на них долгожданно. — Думал, что вот… Наруто я нравлюсь, захочу, будет мне сосать. Так ведь? — Прекрати, — устало потребовал Учиха. — Нет, Саске… Я не буду. А Саске казалось, что большего фанатизма он в жизни не видел. Больной человек больного признает, разбитый почувствует остроту чужого стекла, в Наруто же теплилось слишком многое. — Такую чушь несут только девственники, — тихо выбросил он, оторвавшись от перемазанного кровью пола. Смотреть на Узумаки сил не хватало. Сейчас тот лежал хуже мёртвого. — Думаешь? Тогда я тебя как баба из армии дождался… Наруто давно перестал спорить с тем фактом, что Саске разделил себя надвое. Давно. Уперевшись в далёкий день, Учиха в первую очередь решил для себя несколько истин. Первая — его нет, существует Какаши. Человек-призрак, существо-полтергейст, одним словом — нечисть, вернувшаяся в мир живых далеко не с теми нуждами, что несла по природе при жизни. Вторую истину Узумаки прощупал в процессе. Саске не давал ответа чужим чувствам. Отклика в нём просто напросто не было, души не трогали. Посему выходило, что он, Наруто — явная ошибка системы. Пристрастие в себе скоропостижно убивал, обращая любовь в обиду и желчь, однако, ненавидя, всегда о ней помнил. Помня, лишь больше пополнял чашу привязанности. Может, снова формула неверная, и осознанный подход к делу уже не работал? Никогда Саске больше не тронет, — думал он, остывая на будо-матах. А грудина всё больше зудела. Вот бы Любовь призналась, что гораздо опаснее Смерти. Хотя бы раз…