«Дыши... продолжай дышать,
Я не могу делать это... один.
Спой нам песню,
Песню, которая согреет нас,
Потому что тут так холодно,
Так холодно.
Ты можешь смеяться
Едва заметной улыбкой.
Надеемся, ты подавишься своими правилами и мудростью.
А мы теперь — одно целое.
Навечно в мире»
— Оформился? — лающий тембр отпугнул Наруто от новой страницы. У хозяйки этого кабинета всегда имелись рычаги давления, кои та натирала до блеска, чаще давя сначала на страх, лишь потом берясь за сверкающие рукояти. На Узумаки приём не сработал хотя бы потому, что работа нужна, однако и без неё он давно поджался в сухую галету. Наруто медленно выпрямился, отложив заодно с бумагой и ручку, лишь после обернулся на звук. — Анкету по личной жизни не стал. — Чёрт с ней, пошли быстрее. Работы и без тебя выше крыши… — управляющая зашумела полами дымовой полупрозрачной накидки, заглохнув только подле двери. За последние пятнадцать минут барышня возвращалась трижды. Опасалась, вероятно, возникновения разрухи на рабочем столе, куда сама же усадила Наруто. Стол этот сложно было назвать примером порядка, здесь царил скорее уж тотальный беспредел, свойственный переменчивым психопатам. Впрочем Узумаки не удивился бы, прикажи та сразу с порога ему отойти, после чего, конечно, вернуться обратно. — Сегодня и завтра попробуешь себя на стажировке. Это неофициально, — заявила женщина, не вынося характера отношений парня и правил. — Оплатим как полную ставку, но постарайся за это время выучить позиции меню, состав блюд и список популярного. Как они выглядят, я надеюсь, тебе покажут в процессе. Не дай бог ещё перепутаешь. — Я умею готовить, — вкрадчиво пояснил Узумаки, веря, что лицо его выражало по меньшей степени неприязнь. — Мало ли, что ты умеешь. Много здесь таких умных, — более чем оскорблённо заметила сопровождающая, всплеснув руками, что после снова прижались к ввалившему животу. — Я тоже водить умею, но вчера в аварию попала. Вот значит, в чём её отговорка на этот паршивый день. Авария, да… Женщина первой вошла в отделение ресторана. Умолкнув, обошла стороной бар, а интерес к подопечному потеряла в момент, будто и не было за ней никакого хвоста, хмуро смотрящего в спину. С другой стороны, смысла тянуть Наруто за собой не имелось. Тот шёл послушно, не отставая. Лишь мысли его кружили с управляющей слишком близко, предлагая сорвать её кремовый пеньюар и намотать вокруг тоненькой глотки. В зале царил покой, посадка не полная, хотя народа на праздниках оказалось достаточно много. Узумаки осторожно пригляделся к официантам, подмечая свободу и лёгкость походки. В отличие от дресс-кода отельной части комплекса, ожидания к новой местности теряли сходство с действительностью. Здесь носили свободные спортивные штаны, изумительно напоминавшие пижамный низ, а верх представлял собой мятного цвета пуловеры и футболки свободного кроя. Уличный стиль, не иначе как формой домашней моды исполняла весьма вольная трактовка одежды. Должно быть такой антураж, в представлении современности, окружал людей мягкостью и комфортом. Пушистая красота, тёплая грация, — впервые пришло на ум, отчасти даже позабавив. Чуть позже, дожидаясь управляющую у неизвестной доселе двери, Наруто пригляделся и к эмоциям здешнего персонала. Ребята с подносами практически не улыбались и статично держали лицо, перебегая волнительным шагом от точки приёма до зоны раздачи. Их мягкие черты лица не косили, источая по большей степени усталое уважение, не лишённое при этом возложенной статусом заведения ответственности и почтительных выражений. Они вызывали неосознанное ощущение безопасности. Желание кушать, пока безошибочно уверен, что еду не отнимут, а деньги останутся целы. До тех пор, как не появится счёт, само собой… Странное наблюдение, но Узумаки вдруг показалось, будто соответствовать им не составит труда. Насколько же сильно он ошибался лишь сутками ранее, приняв на совесть объём неудач, что после не смог приподнять и, как выяснилось, не имея в этом даже здравого смысла. — Сюда заходи, — вскоре поманила длинным пальцем начальница, раскрыв между ними добротную щель. — Я ухожу, а подробности ты дальше обсудишь с девушкой. Названную особу Наруто рассмотрел только после того, как управляющая вышла из комнаты. Помещение, не шибко просторное, являлось, по всей видимости, раздевалкой. Имело оно множество небольших ящиков да вешалок под верхнюю одежду, где всё, на манер кладовой, закидали балахонистыми кучами из наляпистых тряпок. Девушка, к которой его прицепили, как раз меняла обувь на легкие кеды и в сторону новоприбывшего не глядела. Однако, подтянув шнурок на дырочках из тонкой ткани, она вдруг развязала узел, начиная по-новой и удивительно чётко произнесла: — Администратора сегодня нет. Я предлагаю посидеть на кухонной раздаче, — выдержанный отрывистый голос прозвучал в помещении приговором к скорейшей амнистии. — Это моя вольность, но бездельничать не дам. Там выучишь меню и воочию посмотришь что есть что, идёт? Свои волосы официантка подвязала красной лентой, от чего мягко розовый цвет выигрышно перешёл в тень от пряди к пряди. — Я Сакура, — наконец подняла голову девушка. — Ты Наруто. Мне сказали, — добавила она, вероятно силясь показать, что владеет большей информацией. — Сегодня высокая нагрузка, посадка почти полная и позиций помимо бара предостаточно. Надеюсь, ты не боишься сложностей? Иначе за всем не уследишь. — Услежу, — кивнул Узумаки. — Тогда вперёд, — Сакура уверенно ткнула пальцем в сторону выхода. — Слева за дверью проход на кухню. Под ногами не путайся. — А меню и прочие составляющие? — Я тебе принесу, — заверила она, пристроившись сзади и с заметным рвением силясь помочь выйти за двери быстрее. — Но сначала мы пойдём знакомиться с коллективом.***
Исчезла Сакура так же внезапно, как появилась. Помощь её в виде вольности приобрела настолько размашистые и смазанные штрихи, что объемом ушла в собственную работу с редкими ориентирами новичку. Впрочем тот справлялся неплохо. Груз в шестьдесят три позиции из меню Узумаки запомнил с полуслова. За пару дней Наруто практически выучился, жаль Сакура не заметила, что обосноваться ему удалось далеко не сразу. В первый раз каждая мелочь, несмотря на яростную уверенность в благополучии, выпадала из рук и ни в какую не укладывалась в голове. Что-то и впрямь удалось запомнить, поняв на уровне едва не подсознательном, что-то — напротив, вписываться в рамки логичного не торопилось. Лишь последующее время принесло определенного рода плоды. Узумаки прочно усвоил, что по любым вопросам обращаться следовало непосредственно к коллегам. К незнанию те относились с простотой, однако не без лёгкого раздражения, что, впрочем, не мешало освещать мрак и невежество со стороны новичка, а вот вопросов обещало возникнуть много, определенные из которых базировались именно на знании бара. С ними Наруто решил таки разобраться в процессе, по большей степени так же — самостоятельно. Времени на раздумье с каждом разом давалось всё меньше. Оказавшись впервые на выходе в зал при полном комплекте — официантом, Узумаки не договорился с равновесием подноса и красноречиво уронил прямоугольный салатник. Поймать его в процессе конечно же удалось, но содержимое немалой частью оказалось на полу. Тогда до сумасшествия спокойный бармен с вечно усталым, суровым взглядом, лишь коротко кивнул на проход к кухне, и Узумаки по-новому осознал значение слова «проштрафился». Во взгляде мужчины горели простые слова, кои озвучивать тот не считал адекватным. Растяпа? О нет, Наруто прекрасно понимал, что дурацкое слово мягчило. Из рук валится при других обстоятельствах. От голода, например, кой давно слился с шумом внутри головы. От вечного бодрствования на границе с осознанным сном. — Я не знаю, что сделал не так, — признался он одному из работников кухни. — Поднос круглый, баланс есть, но, всё равно, вечно наклоняется. — Рукой равновесие контролируй. Тебя же учили, — в порыве бросил работник, с размаху прирезав солидный кусок телятины. Учить и научить — вещи, имеющие общий корень, однако значения во времени разные. И равновесие обидно шутило, ускользая из под носа, стоило чаще о нём вспоминать. Позиции поочередно менялись, вынуждая едва не бежать на кухню для того, чтобы первым об этом же сообщить. А поднос не сдавался, гнул свою линию и ни в какую не укрощался. В боксе существовали упражнения на тренировку мышц-стабилизаторов. Пока гулял по коридору с пачками макарон на подносе, Наруто ловил себя на мысли, что упражнения эти всегда бросал и теперь понимал почему. Трудности его угнетали. Физическое истощение, дрожь в руках и взятый за вечность аналог беспочвенной боли высасывали человека настолько эффективно, что вскоре внутри не оставалось ни грамма жидкости или кислорода, одна только мысль — отпустить себя и упасть. Просто вздохнуть, желательно лёжа на мягком паласе, потому что боль не беспочвенна, и, к большому сожалению, вполне реальна. Теперь Узумаки последовательно вызывал в памяти позы, образы в зеркалах, вопросы, что задавал в процессе, и всему находил закономерное обоснование. В детстве бороться с физиологией было проще, как ни крути, мышцы ещё росли, а связки и сухожилия обладали хорошей подвижностью. Сейчас оказалось несложно найти массу причин для того, чтобы бросить труды, чтобы заслужено зваться слабаком и красиво сей выбор оправдывать. Слишком много воды утекло, — убеждал себя Наруто. Будто борьбу его остановили курение и трагичная гибель друга. Но тонкие девушки официантки рушили эту практически железобетонную уверенность. Для них бокс был далёк, как и космос засохшей улитке, однако поднос в руках не шатался. Нейтрализатором действий на самом деле стал собственный выбор. И долгое время Узумаки соглашался, так почему теперь вдруг почувствовал, что должен эту теорию ещё доказать? Ответы имела квартира. Её негромкий благодатный шёпот и суета вокруг живого муравейника подле трассы — чуть дальше за периметр новых районов и немного левее от городской черты, где отшибы в разрухе полу-брошенных садов ещё не маячили вечным пейзажем. Иногда, рассматривая за окном укрытые хрустящим морозом окрестности двора и трассы за ней, Наруто думал, что ему становится лучше. Он поднимался самую малость раньше будильника на удивление бодрым и полным энергии, тогда останавливался напротив зеркала в маленькой ванной, смотрелся в отражение чуть дольше обычного и не терял взгляда на острых плечах. Его вытянувшийся стан перебивали широко распахнутые зеницы, смотрящие прямо и громко — в отражение таких же, глубоко ранимых и живых глаз, только по ту сторону зеркальной грани. Узумаки дышал ровно, выключал в рукомойнике воду и говорил себе: Саске вернулся. Благодаря этому ведь сегодня — именно тот день, когда ему станет намного легче. Наруто отныне не официант, разносящий харчи по зажиточной трапезной. Он не голоден, потому не посмотрит в тарелку, с жаждой втягивая ноздрями запах. Ему не нужно того, что полагается посторонним. Однако, как не пытался, Узумаки не верил квадратному зеркалу холодной комнаты. Всматривался в эти лживые синие очи, что больше напоминали цветное стекло, анализировал до нелепого восковую улыбку, сквозившую меж двух бледных губ, и сердце сдавливало в поджарый сухофрукт. Немудрено, что проводил он утра в зыбком полусне, терялся в слишком быстром скольжении между желаемым и действительным. Единственно верным оставался лишь страх — не что иное, как лишение помощи от рассудка. И Узумаки не смог уследить за стартовой точкой собственной экспедиции, забываясь на полпути ни то к бесконечно пытливому счастью, ни то в полноценно заснувший покой. Саске появился не вовремя. А Наруто невозможно скучал. Иное чувство вдохнуло капельку позже. Ощущение, будто круг, по которому вечно бродил, протоптав в нём траншею, кто-то растерзал. Безжалостно переехал на широкой металлической гусенице и разбил на дуги, создавая жуткий проход, что пересёк все пленившие ныне мысли. Узумаки ошибся, приняв возвращение Саске на собственный счёт. Ни что иное как глупая жалость толкнула этого недоноска к поднятию занавеса, а Наруто, дуралей, посчитал, что им принят. Когда поднос рассмотрел его усилия и признал человека хозяином, Наруто понял, что врало не только зеркало. Врали все, притом лично он. Права закапывать навыки и отрекаться от способностей у него отродясь не было. Дело в том, что кто-то эту слабость однажды поддержал, решив, что место Узумаки в тени, и сила его равна катализатору ненависти. Кто-то был прав, потому этого жутко боялся, возможно видя в лице проигравшего собственную скорую смерть. И люди меняли Наруто, под оплёткой благого, опасаясь возвращения несгибаемости, а он, как наивный, им верил. — Четвёртый стол, — однажды проговорил парень, выходя в зал на опережение коллеги. — Стол у окна. Молодая пара. Скорее всего чай на две персоны, десерты… Может ещё салат. И не прогадал ведь. Обслужил людей точно по всплывшему списку. Наблюдения принесли… Что-то странное, смешено-сумбурное. — Это не случайность, — торопливо говорил он, следуя со счётом ко второму столу. Сравнения показали схожесть мыслей. Тот же цезарь заказывали не от того, что есть больше нечего, а потому, что знаком. Люди боятся перемен. Боятся разочарования. Оно всегда напоминает им о прежних ошибках и колет под кости обидой. Уж Наруто знал — кололо больно. Только разница в их стремлениях относительна. Выбрать салат порой бывает гораздо труднее, нежели кого-то навсегда отпустить.***
Семь лет будто угодили в никуда, одним язвительным фактом показав, что не видеться с Саске до дрожи волнительно. Занимать мысли о нём работе удавалось крайне сомнительно. Что оно — от системных и неосознанных шагов, когда, записывая заказ по инерции, усиленно прикидываешь серию ударов и движений в стойке. В финале нужно сделать что-то руками. Это интимно и даже семейно, стоит только приблизиться к оппоненту и прикоснуться ладонью к самому сердцу. Апперкот — хорошо, но джеб явно лучше. Учиха исчез, оставаясь на неопробованной ни одним из них связи. Сам не звонил, чем породил куда более злобные идеи и их воплощения. Привычной компании Какаши, будь то хоть десять лиц внутри одного существа, мучительно не хватало. Вечное молчание сводило Узумаки к повторению прошлого, а перспективы доступности этого алгоритма ужасали. Репит ведь уже заведён, жаль только вырвало зрителя раньше, чем включился красивый опенинг. Человек не может быть жив, если не существует в действительности. Как-то так вышло, что реальность Наруто снова осталась без материальной цели. Не верить ей хорошо, жаль что уже невозможно. А веря, он всё никак не мог принять дешевого факта — злобы внутри сидело столько, что выбить стекло на балконе собственным лбом уже недостаточно. На кого — главное? Столько сидело, что предметы в руках неумолимо трещали, а голову вечно приходилось возвращать ко вниманию за счёт звонких ударов по горячим щекам. Тепла хотелось неумолимо. Страстного и незыблемого, чтобы кости прошило вибрацией, после вновь приживив к мышце. Злилось тело оттого, что замёрзло. Запевать старую песню не следовало до той степени, что Узумаки порывался бежать к знакомому обществу, выходя на балкон, выкуривая пару табачных и созидая вселенское безмолвие. Людей вокруг будто отрезало. С переводом на новую должность прежние знакомства претерпели сильнейший коллапс. Тен-Тен заходила лишь на обедах, даже тогда частично занятая тем, что повесили на ресепшен. Наруто не сознался ей в правде, не нашёл в себе сил и соблазна твердить о заезженной байке, что услышал от Саске в последнюю встречу. А никто кроме неё и не помнил о чокнутом Наруто. Никому больше не было дела, помимо него самого и сгущающей краски вражды. Тишина эта особенно тяжко давила на плечи в момент одиночества. Узумаки, бывало, поднимался из-за стола, выбрасывал чайный пакетик и думал вслух: — Увижу его машину — проколю покрышки. Мыл чашку и ложку, а вода в раковине кружила, напоминая головную боль. Наруто сожалел. — Сам бы убил, раз не сдох, — повторял он и про себя добавлял, что особенно любил Саске мёртвым. Мёртвые не носят масок на лице, не скрываются за чужими именами, потому что им нечего бояться. Учиха, оказывается, трус. Урод. Пускай и по-прежнему красивый. Пускай самый единокровный и чудом не сгнивший до пары зубов и потемневших косточек. Не удалось отрицать, что оказался тот ещё и аморальным некромантом. Встретились они ожидаемо и совершенно неслучайно. Вернуться на групповые занятия Наруто рассчитывал после праздников, впрочем, пропустив пару дней, так и поступил. Визуально ничего не изменилось. Всё тот же прямоугольный зал, такой же смиренный Какаши, читавший на краю ринга… Дрянная книженция в его ладонях хохотала раскрытыми сторонами, издевательски напоминая, как много показала всего неделю — другую назад. Маска на лице тренера в этот раз совершенно другая, не чёрная — тёмно-серая с тонкой улыбкой, будто розыгрыш старого друга. Словно юмор у Саске смешной. А в целом никакой разницы, только Суйгецу насторожено отошёл, ещё с раздевалки пытаясь спрятать взгляд за чужими силуэтами и косо смотря на перчатки, что Наруто всё-таки притащил. Должно быть о чём-то знал? Если так, пришла его пора остерегаться неосторожных знаний. Кто ведает, чем Чёрт способен пошутить, притворившись товарищем или братом. С ним вечная беготня на опережение, где стоит первым уловить подвох и выиграть преимущество. Получится ли? Сейчас совершенно не важно, нашёл ли Суйгецу Какаши первым, или Саске наоборот — придумал новую игру, где выдал роль им обоим. В игре не хотелось бороться за первенство, из неё требовалось просто вырваться. — Начинаем, — скомандовал Суйгецу, вновь становясь во главу шеренги. Вот как бывает. Много здесь парней и столько разных, совершенно не похожих друг на друга жизней, что и за месяц всех не запомнить. Один лучше другого — кому-то занятость подавай, работа наскучила; кому-то силы не терпится заполучить; а кто-то пришёл искать правильный алгоритм, подбирать новые ценности к смыслу жить и выуживать из глубокой лужи души человеческой цели её существования. Не было у неё цели. Душа простой рудимент, доставшийся человеку от существа более развитого. Она обманывает его, силком наставляет на путь истинный, заведомо промолчав, что человек этот сам волен путь выбирать. Так и вышло. Жил Саске и радовался. Для одного сдох, а для себя работу нашёл. И ведь не мучился, не страдал, сидел себе где-то в глуши, начитывал жизненный опыт. Нелюдь. Говорил, — нога уже всё? Как же. И калекой бы крутился словно уж на сковороде. Выжил бы, выбрался. Нет, Саске. Такие как ты никогда не сдаются, они всего лишь боятся проиграть, вот и прячутся. В этом наше общее сердце, — сурово соглашался Узумаки и бежал новый круг. Общего в них много. Наверное даже слишком, иначе как объяснить колючее нечто внутри желудка, что с каждым следующим взглядом в сторону ринга бесновато урчало и пряталось прямо под рёбра. После него пара шагов оставалась позади и перед глазами снова возникало полупрозрачное земляного цвета существо, сердечно протягивавшее к Наруто руки. Оно стремилось обнять его голову, приложить к своей груди и заставить подышать в унисон, чтобы открыть ключевую сущность любви. Однако не было в Узумаки этого ясного и небесного чувства, сколько бы не тянул носом воздух. Ноздри залипли. Чувство уходило по наклонной тропе вниз, к воде, силясь утопиться и опуститься ко дну. Ощущалось, как и собственные лёгкие последовательно наполнялись тинистой холодной жижей, опухали, тянули к низу, и твердили всё об одном — любовь коварна, любовь нежит ненависть. Смотрел Наруто на существо и в следующий момент наблюдал уже за телом у канатов. Какаши потягивался из стороны в сторону, книжка валялась в углу под скакалками. Видимо, не дочитал, вернувшись к занятию, тогда как и разминка подошла к концу. А Узумаки следил за его грудью, за тем, как футболка натягивалась и шевелилась, как силуэт рёбер под ней выступал мягким очерком и в следующий миг прятался за тушёвкой глубоких складок. Всё ещё живой. Сердце билось. Было ли у Учихи ещё что-то помимо этого самого сердца? Наруто будто забыл. — Двадцать отжиманий и делаем кувырки вперёд. Ум — несомненно. Идиот не подчинит себе ринг, и только истинный сумасшедший себя на нём похоронит. «Душа», — гаденько подсказывало сознание. О, нет. Душа Саске сроду не волновала, иначе сравнил бы свою с чужой и умер бы от преследования совести. Значит, если и была, осталась она в могиле. Рядом с тем, кто лежал в ней, точно сохранилось и море второстепенных вещей, отличных от настоящего, но давным-давно бывших для Узумаки светом. Яма в два метра всегда забирает у людей самое важное, вот и у него забрала Учиху, пообещав, что непременно возлюбит… Только тело его осталось здесь, на Земле. И тело Наруто, скрепя сердце, почтительно признавал. Глядя туда, на подтянутый корпус и удивительно прямую осанку, он не надумывал излишнего. Что видел — о том и грезил. Вечно ласковые руки, должные нежно прижать его, чаще били и отрывали от пола. Так уж Саске им приказал, — ни шагу назад или поймают, приколотят пальцами к стенам по разные стороны от угла и, возможно тогда лишь, распятие это бережливо огладят. Несомненно, Учихе нравилось никак иначе, — скальпелем по умершему, иначе заметят, сколь мягок его внутренний стержень. Не держит даже хозяйского лица перед ложью, оттого и маска по самые глаза. Неумолимо тянуло Наруто почему-то именно к этим рукам. К его пальцам, когда-то сжимавшим волосы на затылке и заставлявшим раскрывать больные, жженые светом глаза. Бедный Саске. Не выносил он протяжного вопля в подушку среди полуночного мрака… А Узумаки будто легче. Словно, просыпаясь ни то в холодном поту, ни то с горячим и мокрым в трусах, Наруто мечтал повторить сей спектакль. Возможно, да. И не просто мечтал, но давно это было. Выросли, изменились. Теперь же Узумаки физически не мог вспоминать о жажде тепла, коим грезил те долгие годы. О тяге к любимому телу, покорно принимающему его родное тепло. Наверное потому, что трудно это до степени «невозможно», позабыть его также в итоге не смог. Тянуло на уровне животного безалаберного влечения. Приоткрывал глаза — на грани удар по ключицам. Отвлекался на поворот дурной головы, а Суйгецу поблизости больше нет, потому как место его занял Саске, стоящий так далеко к зеркалам, что разделился надвое и вспух прямо перед щепетильно вздохнувшим носом. Его ненавидеть только. Говорить, что отморозил последние зачатки ума, бросившись под колёса, но чудом не сдохнув. Лучше же и вовсе молчать, — в конце концов думал Наруто. Что ему от торжественных слов и душевных проклятий, если гордость Учихи столь велика, однажды пробившись в холодную злую гордыню. Говорить вслух следовало о другом. Об отвращении и ненависти, сковывающих руки, тянущих прикоснуться к запретному и отдать то, чего нет, но безудержно хотелось раньше. Это не что иное, как жажда расправы путём унижения чужого побега. Если всё рассудить и продумать, Наруто вовсе не бракованный. Он человек. Живой и чувствительный, прежде выживший на задворках пустого вранья. Лгали ему беспричинно, выворачивали душу наизнанку, лишь бы не показать её истинного и мерзкого цвета. Наверное потому, взгляд Саске, вновь попавший на его силуэт, неустанно пленил, а лёгкие выдохи порцией жжённого сахара пролетали сквозь метры горячего зала и били Наруто прямо по несходящим синякам. Скольжение их отвратительно, но так хотелось ещё. Сидело в людях зло, оплевавшее его совесть и навязавшее чувство вины, а откуда взялось — чёрт его знает. Раз уж не умер под градом колёс, значит бросил Саске с малой бедой на руках. Такому следует принять и расписаться за её потомство. Всё же под конец… Один из них заслуживал стать долгожданно принявшим. — Ты говна поел? — брякнуло только звуком, а после нечто светом нарисовало и фигуру Хозуки. Наруто снова заботило иное, чего Суйгецу не читал и не пытался обдумать. — Не отвлекайся, мужик. Саске вырос, повзрослел, чертами нового лица зацепил и даже ненадолго околдовал, пока Узумаки вдруг не дёрнулся убежать восвояси. Несуразная маска теперь лишала возможности снова туда заглянуть. Вспомнить, дабы, в конце концов, полюбить ещё больше. «Без неё ты испытываешь слабость», — так он сказал? Верно, Учиха. В этом ведь главная ошибка природы. Настоящие уроды должны иметь привлекательное тело. Иначе как вам питаться? Суйгецу двигался хорошо. Его уклоны аморфны, динамика вариативна, а перемещение словно вода, неуловимо, однако явно последовательно. Наруто не всегда успевал за её перекатами. Бывало попадал под раздачу волн, иногда успевал отряхнуться. Тогда и бил он в ответ словно по ребристой глади — хлёстко, плашмя. Защита Суйгецу хороша в скорости, но сила Узумаки в решительности, и сейчас он настроен серьёзно. Какаши наблюдал за учеником с удовольствием. Теперь он признавал в нём бойца, пускай, не лучшего в подготовке, однако первого по числу силы духа. Тогда, как неравный бой выдирал из памяти каждый однажды данный совет, Наруто дрался на славу. Он замерзал даже здесь. Телу холодно, и едва ли ручьями бегущий по коже пот способен его разогреть. Чем источник огня ближе, тем выше дрожь и реальнее ощущения. Пламя ведь рядом, кружило, закрывая полыхающими язычками от внешнего и злободневного, однако невыносимо недоступно оно. Как маленький мячик луны, вечно светящий с далеких и чёрных пространств. Свет виден, но, как ни вертись, горячо от него не бывает. — Хорошо, Наруто, — похвалил Учиха. А Узумаки едва не канул, пропуская новый удар. Подумал, как бы эта фраза звучала в другом ключе. Например, нагнись он перед Саске раком — хорошо? А возьми у него в рот — приемлемо? Или уже приятно? В подъезде думать об этом было мерзко. Смотря в глаза, что всё внимание давали только ему, черты лица хотелось изувечить. Сейчас — смотреть. Тогда — не видеть. Унизить Саске свершением того, от чего тот безуспешно бежал семь лет назад, казалось необходимым хотя бы потому, что Наруто этим грешил. Не сейчас, разумеется, не в ставшем реальным будущем, а тогда, когда убогий серый потолок оставался единственным собеседником на вечер, и когда Учиха удирал под полог маслянисто пропахшего гаража. Необязательно изувечить оболочку или надругаться над телом для того, чтобы человека унизить. Тут Наруто и вспомнил последний приём, что вдоволь отработал перед новым годом. Суйгецу бил као-тронг, вылетая в прыжке на удар коленом по торсу. Тогда Узумаки ушёл в сторону, зацепив его ногу перчаткой и быстро выбив стопой другую — опорную. Парень тихо охнул, ожидаемо рухнув на пол, а Наруто и рад, что у того отличная растяжка. Боли не хотелось. Нет. Боль для другого человека в этом зале. Почему только Саске зачастую ставил именно с ним? Суйгецу отличная опора в бою и ещё большая проблема в противниках. Техники, видимо, разные? Подход и мышления противоположные. — Быстрее, — сухо бросил, Какаши, обойдя по кругу заваруху на кулаках. — Уже лучше. А перед глазами у Наруто — песня. Обнаженная белая грудь. Видно, как прямые росчерки мелких капелек пота, что стёр и размазал собственными пальцами, скользят по касательной вниз. И он движется всё быстрее, сжимает коленями чужие бока, по мучительно незнакомому лицу видя, что Учиха попросит ещё раз. И правда ведь лучше. Меньше времени на беспредел. Не успеть изучить никакой наготы, не поддаться очарованию тела. Главное — результат. Только победа. Лучше бы Саске закрыл эти грязные и кровящие глаза. Ладонью или очками, пускай хоть линзы надел бы, но не смотрел так… Невинно. Красота, в целом, Узумаки волнительно напрягала. Саске обладал ей, научившись прятать. Когда-то за бесформенными толстовками и шлемом, когда-то за мраморным памятником, сейчас — за весёлой маской. Его изящная живопись содержалась даже не в общей форме, она разрозненно заседала на разных участках тела и превращалась в такие мелочи, что не заметь их и человек прошёл мимо. Но Наруто знал, куда нужно смотреть, потому никогда не уводил взгляда. Учиха всегда от кого-то прятался, уходил солнечным лучем, за счёт чего, должно быть, и стал привлекательнее. А от него затаиться не мог. Только пытался. — Брысь отсюда, — шикнул Какаши, гоня вон Суйгецу. — Ты повторяешь ошибки, — разочарованно выдохнул он, не смотря в лицо, что несколько удивлённо остановило внимание на новом противнике. Воздух защемило поперёк глотки. Тошным импульсом распустило вниз и наверх от солнечного сплетения острое нытьё, раздирая на части грудную клетку. Саске заливал кипятком. Что говорил он, Узумаки не слушал. Вернее, — слышать не мог, как ни пытался сквозь гул и повторение простой строки в голове, пробить окошечко на поверхность. «Мёртвого не убьёшь. Мёртвого не унизишь». — Ты слушаешь меня? — Слушаю, слушаю, — кивала светлая голова. Голод от боли пустило в усталость. Как мог Узумаки себя держал на плаву, аморфным змеёнышем рассекая пространство в убыток чужим ударам. Саске это видел, потому наседал. Рукам его нежным тянуло парировать жёстче. Пробивать боковой в печень — грубее. Давно уже стоило нарушить ставший привычным баланс и уничтожить иерархию «Мастер и Ученик». Задача не из лёгких, однако именно она наконец вернула часть маленького достоинства, сделав из отшельника — послушника. Так и мастера усадила бы на колени. Многие люди уверены, что нельзя подняться на ноги, предварительно не встав на колени. Учиха поднимался. Раньше. До того, как сказал, что нога уже всё. Подлинная память о моментах живёт только в тех, кто эти кадры запечатлел собственными глазами. Узумаки никогда не видел подобного, но знал, что Саске хорошо бы смотрелся близ пола. Знал, что, получив соразмерный удар вины, Учиха поспешил бы его закрасить. Только Наруто бы не дал. Похоти в этой кучи не место, всего лишь время пришло рассчитаться на месте сборов и разойтись восвояси, но красота Саске — грязная и просила лишь одного. Возмездия. Мутное шевеление внизу живота подсказало, как двигаться дальше. Это не возбуждение, как верно заметил Узумаки, нет. Возбуждение горячо и тягуче, а нечто, потянувшее в животе — плавящийся песок, всеобъемлюще жгучий кишки и сосуды. Должно быть, то — попытка компенсировать заморозки и выводящую на дыхание ртутью жажду к его огню. Жгло неспроста и коробило каждый шаг на подходе к удару определённо к пониманию, что Учиха жив, что рядом и до сих пор на что-то способен. Ради него. Но Саске видел лишь загоревшийся в радужках свет и явный подъем внутри шорт Узумаки. Смотрел изредка, отражая удары, почему-то густо краснел. За годы, прошедшие порознь, Учиха множественно изменился. Казалось, что прошлого он давно переел и, сумев переварить, никакой слабости к нему отныне не питал. Впрочем, Узумаки оставался уверенным, что тот путает субстанцию в ложке, называя своим будущим простой самообман. Саске не забыл пройденного пути, более того — продолжал ему следовать, но до ужаса боялся повторения прежних ошибок, именно потому хватался за идею разоблачения чужих слабостей. Из-за этого полез копаться в ведро с дерьмом, которое сам на шею Наруто и повесил. Узумаки сей факт даже льстил, если бы не калечил вдвойне отрешённей. Едва не падая навзничь от сдавленно-сдвоенных чувств, он думал, что в этот раз переиграл сам себя, душонка оттого и бедная, что не быть ей строптивой лисицей в когтях безбашенной рыси. Но Наруто не лиса, он — самый обычный подвижник.***
Дверь раздевалки хлопнула, оставив нескольких одногруппников позади. Коридор пустовал, громыхая далёким сводом ребяческих голосов да шумом проезжей части. То-то холодом несло по ногам, — вечно вход молодняк держал нараспашку. Наруто, не торопясь, подступил к дальней двери и прислушался к звуку за ней. Тишина вторила отступить, подзывала уйти, развернувшись, однако он не смел отвести взгляда от узкой полоски света, скромно павшей на стык двух полов. В тренерской было мало места. Небольшая комнатушка со столом, парой шкафчиков и лавкой у стены служила скромным прибежищем старого тренера и хранила молчание между занятиями. Много народа в ней не соберёшь, но и делать здесь как правило было нечего. По другую же сторону стены находилась ещё одна дверь. Сейчас за ней лили воду и нагоняли воздушную влагу. Разлилась прозрачная сторона, омыла берега тонкой кожи, оголила за стенкой эротику. Ненормально давать себе спуску, принимать те мотивы, что многие годы назад нежили сердце, поддерживая висящий на том грубый камень. Будущее отобрало надежды на эти грёзы. Будущее вновь их подсунуло не сумевшему впредь отказаться. Влага всегда есть туман, видимый или нет, — затемняющий фокус. Присоединяясь к нему, Узумаки наспех стянул с ног кроссовки и сбросил футболку, предусмотрительно отложив на край скамьи, где одежду не смогли бы заляпать. Он совершенно не был уверен в материальности своих действий и, осмотревшись в последний раз, сбивчиво решил, что обдумает позже. Какаши не слышал хлопка двери, почувствовал лишь мелкий морозец, пронесшийся по щиколоткам вверх — к бёдрам. Он не вздрогнул, когда к спине прижалось нечто прохладное и шероховатое, единственное, что счёл верным сделать, так сразу же развернуться, правда о спешке вскоре донельзя пожалел. Губы обожгло мимолётным касанием. Чужой язык не успел опробовать их тонкого вкуса и только чуточку показался, лизнув свои собственные. — Давай разок, — отчаянно прошептал Узумаки, желающе вцепившись во влажные плечи. Взгляд его разгорался чумой. Больной лихорадкой сквозил сквозь завесу молочного пара. — Ты извинишься по-блядски, и я тебе всё позволю сегодня… — Отойди. В ответ бормотали. — Ты ничего не понимаешь, — в который раз повторял ученик, не доверяя глазам, что изучали чужое лицо. Губы. Он никогда ещё их не касался. Столкнувшись с ним, сердце вдруг заорало. Потребовало любить, терпеть и созидать существо пред собой, что бы то не натворило. Ненавидеть до той степени сильно, что проще клинически обожать. — Ты праздновал моё горе. Ты заботился о себе. Прими теперь и меня. Мысли вторили речи, не давая произнести заветное и просить, чтоб начать всё сначала. Движения Узумаки замерли, парень мялся, неожиданно оказавшись лицом к лицу с посредственностью неберущего взгляда. Учиха в нём отнюдь не нуждался. Его не пытались оттащить прочь, иначе, Наруто был уверен, что Саске сделал бы это с маху. Тренера что-то беспокоило. Что-то, помимо нехорошего воображения, явно плещущего в глазах напротив, и мягко дрогнувших уголков рта. Узумаки съехал по влажному, вцепился в предплечья до боли, придавил пальцами кожу, раздражая короткими ногтями. Такова новая связь, а прикосновения её грубы, но ни чуть не фальшивы. Узумаки требовал ответа как можно скорее, но отметал даже суть, потому мальчишку трясло. Он слепо изучал желанные черты лица, пытаясь вспомнить, что из них позабыл. Ярость Наруто повзрослела. Она уже не была той скромной и беспомощной подругой, что в детстве заставляла глотать обиду, лишь крепче сжимая кулаки. Новая злость в Узумаки жила на широкую ногу. Она пробивалась сквозь оболочку и в лёгком прищуре век сверкала натуральной угрозой расправы. Сломан, — вспомнил Учиха. И Саске понимал почему. Ярость Наруто искала выхода. Она всё ещё спрашивала разрешения, на этот раз возжелав того, о чём витали фантазии прошлого, однако спрашивала лишь единожды, не понимая отрицательного ответа. Саске чувствовал, что она зародилась давно, во времена, когда, набравшись остатков уверенности, Узумаки окликнул его у спортзала, не дав уехать, и чётко, словно по буквам, выговорил несколько невменяемых предложений. Я разобрался. В истоках боли всегда лежит голод, правда. И тогда понял, чего мне в жизни не хватает… Ты нравишься мне, Саске. Я думаю, что люблю... А он кивнул, сказав, что услышал. Сказав, что подумает и примет эту дурацкую новость. Соврал, разумеется, только не знал тогда, что ярость зародилась в моменте, толкая мальчика по пути наибольшего сопротивления. Не утратив воспоминаний о похоронной процессии, Наруто закончил школу. Выучился, получил диплом, нашёл работу, а о процессии всё ещё помнил. И кто сказал, что путь его стандартен? Кто решил, что идти по нему легче, нежели прозябать в неведении завтрашнего дня? Наруто таким не страдал, хотя со временем сам не заметил, как научился. И ведь мечтал, чтобы он, Саске, наконец додумался и ответил, чтобы понял. Учиха же обещал подумать, обещал принять. Он точно шёл к этому, не хватало простого времени… Помер Саске не вовремя, оставив помимо странных необузданных чувств ещё пригоршню вины за содеянное. Думал, пронесёт? Узумаки сильный, нашёл бы себе другого соперника, однажды выйдя на ринг и забрав, наконец, первенство, что по праву давно заслужил. Учиха рассчитывал эти модели в уме, высчитал каждый нюанс, подготовился к буре, однако многое пошло не по графику. И сейчас, увидев нового Наруто в лике того, кого знал долгий век, Саске побоялся его одержимости. — Я не стану тебя спасать, — холодно припечатал он. Учиха с неизвестной доселе растерянностью понимал, что отказывался от многих своих обещаний. Наруто ничего не слышал. Видел воду и полотно бархата. Скользил по нему пальцами и размышлял о другом. — Да меня не надо спасать. Просто трахни и обними. Я прощу тебя. — Нет. Наруто!.. Отшатнуться Саске вынудила прохладная рука, успевшая зацепиться за член. Хватка оказалась не жёсткой, без попытки что-либо оторвать, однако с явным намерением как следует наиграться. — Животное, — Учиха грубо оттолкнул ученика и развернулся обратно к стене. — Подвезёшь меня? — нелепо выскочило из чужого рта. — Откажусь с огромным удовольствием, — злобно выплюнул Саске. — Как же тогда наше прошлое? — ядовито переспросил Узумаки, в момент потеряв нить контакта. Уйдя на на пару шагов назад, он остановился, чтобы привалиться намокшей спиной к стене. Глаза защипало, за чем пришлось те закрыть. — Его давно пора вычленить. Выбросить Саске из головы. К чёртовой матери, желательно, правильно? — выговорил Наруто, слегка запинаясь. Голос дрожал, слишком много воды то ли в нём, то ли вцелом. — Делай это без тех, кому от твоего прошлого плохо. — Зачем даешь такие советы, если сам им не следуешь? — коротко осклабился Узумаки. — Ведущие не играют, — вспомнил тогда Учиха, после разумно добавив главное. — И я в тебя не влюблён. Наруто сполз взглядом ниже. От ягодиц к бедрам, от мышечного мяса — вдоль по огромному шраму на уровень икр. Вот она причина, по которой Саске продолжил прятаться. Пластины в ноге. Тот даже сейчас не смотрел в сторону ученика, отвернулся к своему углу и вынуждал разговаривать со спиной. — Не обманывайся, — выдохнул вскоре Наруто. — Тебя давно невозможно любить. — Так смирись с этим. Не использованных частей пазла становилось всё меньше. Любовь живёт не три года, но она смертна. По узору длинного шва на чужом бедре элементы картины скользили на новые точки-места, цепляясь за выемки и петельки прошлых пазлов. Изображение теперь стало шире. Картина сложилась почти без прорехов, и явила одну здравую мысль, твердящую, что Учиха не должен был извиняться. Вместе с последней мыслью Узумаки ушёл. Тихо захлопнул дверь душевой, подхватил с лавки футболку и натянул кроссовки. Его не трогали чужие мысли о прожёгших на сознании дыры чувствах, тогда как собственные резко сдулись и с хлопком растворились в потоке новых идей. Вспомнив о кратком и скользящем поцелуе, Наруто на ум пришёл образ — дома посыпалась зубная щетка. Значит сейчас ему следовало зайти в магазин и обзавестись новой. Чистота в человеке от простого. Чистота от привычки разбирать завал раньше, чем тот вырастает. Узумаки ни о чём не жалел.***
Кофе вспенился и побежал стремительным столбом наверх, будто притворился чёрным фонтаном мыслей. Схватившись за ручку турки, Саске мигом отставил ту в сторону, на холодную конфорку и погнал прочь сравнение, что говорило, будто варево напомнило гейзер его страшных надежд. — Сгорел? — Почти, — коротко прошептал Учиха. — Ну и растяпа ты, Господи. Мне стоит чаще сюда заезжать. — Не выйдет. Итачи смеялся. Наточенными шестеренками он раскручивал многократные идеи, что выползали на волю словами, и снова притворялся всевидящим, прозорливым. Однако Саске не чувствовал в брате большего энтузиазма к юмору и прекрасно понимал, что смеется тот давно по привычке. — Не переделывай, — спохватился Итачи, заприметив движение к раковине. — Ты ж пить его не будешь. — Благо, совершенное родными руками, не перестаёт оставаться благом, даже если на первую пробу горчит. Острый глаз Итачи был превосходен, правда тяга к выражению духовных концепций в художественной форме оказалась острее. — Давись на здоровье, — вскоре Саске опустил чашку перед братом и опустился на место напротив. Взрослые мальчики не жалуются. Они либо проглатывают отраву, благородства ради, либо выплевывают, не брезгуя чужим порицанием. Итачи играл за ферзя, потому выбирал преимущественно первый вариант. — Не так уж ты изменился, — подметил Учиха, стряхнув с рукава рыжий волосок, и заглянул прямо в чашку. — Ни черта не помнишь. Молока не предложил, а я без него не пью. — Чего нет, того нет. — Хоть собаку уважил. Да, троглодит? Саске добрый, он сам не жрёт, всё тебе. Учиха обернулся в сторону тихо жующей зверины. Кусок колбасы ей любезно перепал с барского плеча и показался до того съестным и питательным, что животное позабыло о втёртых в подшкурок манерах, растаскивая мясной продукт прямо по полу. — Обжора, — добродушно бросил Итачи. Собака эта когда-то принадлежала настоящему Какаши. Взялась неизвестно откуда: то ли подбросили, то ли купил. Но, вырастая, она менялась, становилась краше. Вышел из неё большой такой лохматый питомец. Чау-чау. Как звали его на самом деле никто и не знал. Кажется, сам Хатаке называл собаку простым словом «Пёс», а в редких случаях добавлял заветное «плешивый». Всё из тёплой любви, разумеется, не было у животного ни блох, ни лишая, а рыжая длинная шерсть блестела ярко и многоцветно даже под слабеньким светом. Собаку Какаши уважал, та умная, ласковая и до того ленивая, что в отблеске её печальных карих глаз оба брата по сей день видели натуру бывшего хозяина, с иногда обвиняющим: «Что, люди, смотрите? Забыли? На похороны меня не взяли. С хозяином мы не простились». И только Саске думал, что он, лежащий тогда в полу-коме, там тоже не побывал. Ветер в тот день многое переменил, а солнце выжгло зенки любителям пушистой романтики, доказав, что розовые очки никогда не спасают. Саске не горевал, не плакал и не страдал. Он с чистым сердцем вспоминал злополучный день и в гибели товарища себя не винил. Совесть мучала по другим вопросам, уязвляла в потерянной цели, напоминала о разбитой мечте. Она тыкала носом в это снова и снова, пока не вспоминала о самом главном — о друге, коего мог повстречать на собственных похоронах, и чью судьбу ещё возможно сумел бы исправить. Давно не друге. Людей было много. До страшной аварии все они представляли из себя некий коллектив, в симбиозе которого никто не лез на рожон. Каждый по-своему отличался от остальных, и тенденция становиться уникальным пряталась глубоко в натурах, не тревожа своей мечтательностью тех, у кого хватало времени на личную жизнь. Таким был и Саске, не переносивший шума и болтовни, сидевший поодаль от остальных, лишь изредка вставлявший слово во всеобщий галдеж. Стоило ему приоткрыть рот, как все затихали, с вожделением внимая сути говорящего. «Не дай людям собой насладиться и будешь вечно желанен и важен», — однажды заметил он про себя. А теперь понимал, что правило паршивое. Все менялись. Люди уходили из компании, другие в неё заливались; если бы Наруто хоть однажды увидел этот процесс, вразумил бы, что не было у Саске скрытых мотивов, как не было среди них и родственной души. Имелась привычка уходить оттуда, где вечная боль одиночества пожирала с корнями. Было увлечение техникой. Была жалость к нему, к Узумаки. И правило о наслаждении человеком ему стало быть знакомо лучше всего. К нему же мальчик отчаянно тянулся, пока Учиха напрочь не разбил что имелось. Один Итачи с тех пор, пожалуй, вовсе не изменился. Отучился на юридическом, натаскал практики, хотел было в нотариальное дело податься, да так и остался перекупом металлических друзей. С этого однажды всё начиналось, этим его сердце жило и дальше, может не готовое отпустить, может посчитавшее путь достаточно отобравшим. Взял вот себе чужую собаку, теперь души в ней не чаял. — На работе как? Не отбил ещё головушку? — Только язык, — механически ответил Саске, против воли подумав о недавно настойчивых скользких губах. Признания ради, романтики в Наруто нет. — Сам как? И тут Учиха заочно пожалел, ведь разговор этот стоило начинать лишь от безделья. Итачи мигом запел о родном. Мотоциклы зимой всегда уходили на периферию, спроса как такового не было, а найти вариант и проверить на качество не хватало погодных условий. С приходом холодов, слякоти и махрового снега объектом его дорогих притязаний становились автомобили. Спрос на них был железным, по прошествии времени не спадал, а грамотный пиар через популярные и не очень соцсети позволял Итачи говорить красиво и складно, продвигая потенциальным клиентам именно то, что становилось выгодно продать. Сердобольный он к технике человек. Вот и сейчас рассказал, как взял на тюннинг превосходную машину. Официально не бита, почти не крашена, разве что со шпаклёвкой на бампере старые хозяева перестарались, значит, найден смысл купить сразу новый. Учиха не умолкал, восхваляя возможности этой продажи, не унывал, говоря о расчёте вложений. Это его игра. Его бизнес. Правда Саске сидел напротив, скучающе покручивая чайную ложку, и слышал только бесконечное сетование. Итачи был сердобольным, потому сочувствовал автомобильным болячкам. Жалко ему заразу. — Наруто недавно видел, кстати, — вдруг перебился брат. — В отеле, похоже, работает. Ты знал? — Нет. — Ты смотри тоже. Увидишь где, не спались теперь. — Помню я, — отмахнулся Саске. Братец верно думал, что Наруто о них лучше не вспоминать. Если бы только видел, какие мысли проносятся в глазах Узумаки. Если бы знал, где именно тот сидел сутками напролёт, да ведь Итачи на кладбище ездить не успевал. Говорил, что поминки каждый год едва переносит, и пускай так никто не делает. — А я тут девушку неплохую встретил, — воодушевлённо припомнил брат. Блондинка, — подумал Саске, как уцепился за странную и правдивую мысль. Светлые волосы — словно тишь и чистота. Красота в них посредственна, неблагодатна, а взгляд цепляется за неё, будто все убеждения шутка. Светлая тишь… В тихом омуте черти водятся. — Ты то когда? — голова Итачи заискивающе наклонилась. — Так и будешь на работе прозябать свою вечность? — Девушку с моей-то «личностью»? — Саске невесело взглянул в сторону дивана, где по привычке оставил с вечера маску, и лениво опустил руку на стол. — Раньше ведь как-то справлялся. — Раньше и время другое было. Теперь весь в работе. — Как знаешь, — не стал спорить брат. Итачи мигом допил горечь на дне кружки, партии ради даже не сморщившись и недолго помолчав. А после пальцы его изящно пролезли в петельку ручки и оторвали чашку от стола, поднимая ту вместе с телом со стула. — Поеду я. К Суйгецу сейчас. Там сход-развал осталось сделать и диск один прокатать. Помяли, суки, может ещё исправлю, — с недюжинным огорчением поведал он. — История не нова, — посредственно согласился Учиха. Итачи ушёл ближе к обеду. Чуть позже стрелки часов зависли на точке в шестнадцать, а Саске так и не нашёл соблазна лезть за новыми батарейками. Ему отчего-то казалось, что механизм в часах уже посыпался и не требовал срочной реанимации, потому как работать исправно он дальше бы ни в какую не стал. Стрелки барахлило, дёргало из стороны в сторону, стоило красной секундной нити дойти до точки невозврата и обновить очередную минуту. У Саске так же. В голове не укладывались эти щелчки, застой на шестнадцати излюбленно рисовал затуманенный кадр, а рассмотреть его не удавалось, даже плотно закрой глаза. Что-то сломалось внутри этого механизма, какой-то тихий, но немаловажный элемент, двигавший ценности и работу до твёрдой отдачи. У Итачи такого не было. Его собственные детали всегда блестели и неугомонно шатались, переворачивая страницы прошлого в светлую память и, вместе с тем, открывая чистые листы, где по чужим сюжетам он складывал собственные. Как ни крути, в них было место кровавой потере, имелся сложный этап детской сиротливости, породивший потребность в людском обществе, что позже дало и работу. Но главным оставался способ отпускать. Итачи умел находить причину своей оплошности и с холодом разрубать её на корню. Итачи был молодцом. Жизнь его сотворила возможности и наделила правом дарить их частички достойным. Многие из показанных в детстве истин и немногие из прижавшихся ныне, как Саске заметил, действительно свершались в угоду кому-то закадровому. К счастью или к расплате, их собственные пути от этого наконец поворачивали к дороге в гору. Если бы не Итачи, Учиха вряд ли вернулся бы в строй. Саске чувствовал, что сидя с ним тогда, некоторые годы назад, Итачи смотрел на калеку в инвалидном кресле и целостно рассуждал. Он рассматривал ярко алый шрам в пол ноги и думал о том, что сплоховал. Наблюдал за самостоятельными перемещениями брата попрежнему на костылях и вспоминал, что гипс с Саске сняли полтора года назад, а тот продолжал отчего-то жалеть конечность. Стрелки часов замерли на шестнадцати, а Саске исполнилось восемнадцать. Реабилитация затягивалась, прогнозы никто не давал. Учиха устал сожалеть, устал прятаться за холодными стенами и, рассмотрев однажды в окно серьезную драку двух пацанят, решил, что жалеть больше нечего. Он умер вновь, попытавшись взобраться по лестнице. Не сумев твёрдо пройти по прямой с двухсотой по счёту попытки, окончательно понял, что больше не существовал. Однако брат его не сдавался и воодушевлённо поддержал идею снова ходить по проспекту. Силы его только крепли, веры в чудо не было, но Итачи верил в собственный стимул, заранее отобрав костыли. Саске и сам знал, что кто-то жутко оплошал, не знал только — кто. Он долго грыз воспоминания, в тишине перемывая кости собственному Я, оставшемуся далеко позади, и тому, кто вернулся из комы. Он рассуждал логически: а что, если бы от всего отказался? Что, если бы не поехал в тот день и остался в порядке? Жизнь велела эти суждения рассмотреть еще и сбоку. Саске не сопротивлялся, пускай знал, что толку от них никакого. Учиться всему заново оказалось не легче, чем снова родиться. Знаний конечно больше, только навыки не работали, руки долгое время не слушались — нарушена моторика, голова не перестраивалась. Лаконичный и движущийся по собственной орбите мир расстраивал. Не бракованным звеном желал оказаться Учиха. Не человеком, помнящим себя целым и в миг растерявшим все части. Саске тогда не подозревал, что вновь встанет на ноги, что снова вернётся в зал, пускай не тем, кем всегда мечтал быть. Итачи водил его под руку. Подарил пару масок с улыбками и каждый вечерний парапет умудрялся болтать о простом. Словно не было больше пластин на костях. Не было одинокой могилы. Не было интерната и тех, кого вынужденно бросил. Их взгляды на один и тот же постулат в корне различались, но только Итачи понимал, что Саске умер не зря. И только Саске знал, как сильно тот ошибался.