Под контролем

Гоуст мрачнее тучи и завязывать диалог не спешит. Соуп оттягивает момент, в который ему придётся заговорить, тоже. Цирк на выезде. В том, как они напряжённо переглядываются — после всего, что произошло, после того, как это было и что Соуп ощутил бедром, когда Гоуст втиснулся в него всем телом, — есть нечто комичное. Он мог бы спросить: «С каких это пор, чувак, ты торчишь по всей этой бдсмной срани?» или, скажем, ляпнуть что-нибудь вроде: «Слушай, я вообще не буду возражать, если ты решишь, ну, знаешь… довести начатое до конца. Используя моё бедро, мою руку, мой рот. Только скажи, ага. Я с радостью». Но если Соуп выдаст нечто подобное, их с Гоустом страстное рандеву оборвётся, не успев начаться. И потом… есть более насущные вопросы. Здесь и сейчас им необходимо обговорить всё. — Так, — Соуп так нервничает, что его то и дело пробивает на сдавленный взволнованный смех. — Так, нам… нам нужно обсудить план действий, ведь так? Решить, как мы… как нам… бля. «Бля» — довольно ёмкое резюме для ситуации. Потому что одно дело — позволить своему грёбаному сослуживцу контролировать его, Соупа, дыхание, рискуя собственной жизнью в нескольких футах от ничего не подозревающей команды, и совершенно, совершенно другое — распланировать подобного рода взаимодействие на будущее. Особенно если этот самый сослуживец молчит, хмурится и в целом являет собой высококачественный образчик не озвученного «я хуй знает, что делать, по-моему, мы творим какую-то срань». Соуп вообще-то тоже нихрена не знает. Эй, почему именно он должен быть в этой ситуации взрослым? — Нам нужны правила, — выговаривает он с усилием, шагнув к окну и неловко примостив задницу на подоконнике: теперь, рядом с Гоустом, ему неуютно и тесно в собственной комнате. — Мы же не можем… переключать тебя на глазах у всех. Сам понимаешь, даже Прайс охуеет, если прямо посреди миссии мы начнём… — Мы не будем делать этого во время задания, — перебивает его Гоуст. И утомлённо морщится, словно это его здорово вымотало — ну, произнести столько слов за раз. Бедняга, и как только не помер? Соуп кусает губы. — Не будем, конечно, — охотно соглашается он, и что-то вроде протеста сворачивается тугим болезненным комом у него в животе. — Тогда… как? Гоуст смотрит на него своим фирменным тяжёлым взглядом, от которого хочется спрятаться и увернуться. Соуп невольно втягивает голову в плечи. — После миссии, — наконец припечатывает лейтенант Райли. — Там, где никто не увидит. И не услышит. — А, — Соуп почему-то давится выдохом. Его глаза, избегающие столкновения с чужими, блуждают по широким плечам, мускулистым предплечьям, крепким запястьям. Обманчиво расслабленным пальцам, которые пять минут назад могли убить его. По-хорошему, эта мысль должна быть стрёмной. Соуп отчего-то ощущает далеко не страх. — Ладненько, с этим ясно, — говорит он не своим голосом: этот, слабый и подрагивающий, определённо принадлежит кому-то другому. — Ты контролируешь, я слушаюсь. Твоя крыша встаёт на место, и всё заканчивается хэппи эндом. Есть какие-то особые условия? Может, ну, типа… стоп-слово? А что. Я думаю, нам не повредит. Не то чтобы я сомневался в тебе, элти, но мне будет спокойнее, если я буду знать, что моя жопа под какой-никакой защитой. Как насчёт «бурбон», а? Я считаю, заебись. Кратко, ёмко, выразительно. Просто на всякий случай. Гоуст делает рваное движение головой, словно отгоняет муху: должно быть, отмахивается от его словесного потока. Потом замирает. Трёт подбородок, скрытый балаклавой. Его внимательный взгляд продолжает изучать пылающее лицо Соупа, и тот краснеет, кажется, до ушей. — Что ты так смотришь? — Соуп хотел произнести это с вызовом, а вышло — тихо, практически жалобно. — Если не нравится «бурбон», предложи свой вариант. Гоуст тяжело вздыхает. Это его универсальное «Господи, да мне поебать», одна из десятка вариаций, каждую из которых Соуп знает как свои пять пальцев. Есть что-то ещё. Что-то, что заставляет лейтенанта Райли грузиться и опасно сужать глаза — холодные и задумчивые глаза-выстрелы. Что-то, что ему, Соупу, определённо не понравится. Но Гоуст молчит. Соуп нервно чешет побаливающую шею — под кадыком, там, где её касалась чужая ладонь. А потом, под автоматной очередью чужого взгляда, медленно убирает руку: воспоминание прошибает дрожью, и это определённо не та реакция, которая ему нужна. — Скажешь хоть что-нибудь, или так и будем влюблённо друг на друга пялиться? — Соуп пытается придать своим словам шутливую интонацию, как если бы само допущение серьёзности этого термина «влюблённо» в отношении них двоих было абсурдом, но сердце всё равно делает бешеный кульбит и камнем падает в рёбра. Гоуст тихонько вздыхает. И — наконец — хрипло произносит: — Я сожалею. Из сотен и сотен предполагаемых фраз, которые он мог бы выдать — от «Я передумал, всё это полная херня» до «Заткнись, Джонни», — эта самая невозможная. Соуп моргает. — Чего, прости? — он отрывает задницу от подоконника, делает шаг к Гоусту, сидящему на краешке его кровати (Боже, он не будет стирать это покрывало ещё год). — Ты о чём вообще? Гоуст морщится, как от боли. Качает головой. Соуп приближается к нему, осторожно, будто подбирается к дикому животному. Усаживается на корточки, так, что теперь их глаза практически на одном уровне. У Гоуста угрюмый и напряжённый взгляд. Какого хрена. — Эй, — шепчет Соуп. — О чём это ты нахрен сожалеешь? Вместо ответа Гоуст ловит его за подбородок. Легонько, двумя пальцами. Надавливает, вынуждая Соупа повернуть голову. Бегло касается его шеи. Это что-то между лаской и оценкой уровня ущерба. Неожиданно и приятно. — А, — Соуп вздрагивает, Гоуст отдёргивает руку, нетнетнет, верни, где лежала. — Да брось, это херня. Я же сам вызвался. Это, ну… вообще не проблема. Ты даже не представляешь себе, насколько н е п р о б л е м а всё, что ты способен, мог бы (и, может быть, хочешь) сделать с моим телом. Ты бы удивился, элти. Гоуст смотрит на него скептически. Будто бы порывается сказать что-то, но то ли успевает передумать, то ли просто находит в растерянном лице Соупа нечто такое, что заставляет его промолчать. Вместо этого он лишь поднимается на ноги. Огибает застывшего неподвижно Соупа по широкой дуге. Шагает к двери. Безапелляционное гоустовское «разговор окончен». Соупу не хочется, чтобы он заканчивался вот так. — Элти, послушай… — выдыхает он, вскакивая и оборачиваясь, и в то же мгновение сам Гоуст выплёвывает: — Моё условие. Соуп моргает. Отрывисто кивает: да, мол, да, я слушаю. Гоуст медлит. Его ладонь, накрывшая дверную ручку, кажется отлитой из металла. — Никакого секса, — произносит он, прежде чем выскользнуть из комнаты, не дожидаясь ответа. Соуп растерянно пялится на захлопнувшуюся дверь, и что-то пульсирует у него в горле: что-то очень напоминающее разочарование. Что, успел раскатать губу, МакТавиш? Придурок.

***

К моменту следующей их встречи Соуп успевает обдумать, пережевать и переварить произошедшее. И — в целом — скрепя сердце смириться с условиями игры. В конце концов, ещё неделю назад он и помыслить не мог о том, что Гоуст вообще когда-либо согласится на его безумный самоубийственный план. Так почему ему так быстро стало мало одного контроля? Не потому ли, что, когда Гоуст втиснулся в него бёдрами, Соуп каждой клеточкой почувствовал, насколько чёртов Лейтенант Ледышка возбуждён? Не потому ли, что это ощущалось как «да, мне тоже нравится»? Тогда, когда он не мог отдышаться и ловил цветные пятна перед глазами, легко было поверить в то, что дело может быть в нём. Что Саймон мне-на-всё-насрать Райли способен хотеть его. Что слюнявые фильмы не пиздят, и то, что кажется односторонним, может вдруг стать взаимным. Что у них может выйти… что-нибудь стоящее. Во дебил, а? В своё оправдание он хочет заметить, что, когда он всё это себе напридумывал, его мозг тихо умирал от отсутствия кислорода. И это заметно. Так или иначе, за уик-энд наедине с собой и своими житейскими разочарованиями Соуп успевает прийти к простому и очевидному выводу: нет никакого «взаимно». Нет никакого «они». Ты просто помогаешь сослуживцу не слететь с катушек, приятель. Вот и всё. Он не обязан трахать тебя лишь потому, что это его тайный и, по всей видимости, незапланированно разделённый с тобой кинк — асфиксия. Или контроль. Или всё сразу. Так или иначе… завали ебало и не претендуй. С этой мантрой не становится легче, но Соуп привык ничего не ждать. Ему хватит и того, что есть сейчас. Того, что Гоуст готов ему дать. Того, что он сам способен дать Гоусту. Вопрос в том… как к нему теперь относится подозрительный, недоверчивый, почти-обо-всём-догадавшийся лейтенант Райли. Дерьмище. Ладно. Ладно, он… попробует что-то сделать. Столкнувшись с ним случайно в столовке, Соуп ухмыляется, как ухмыляется всегда, бьёт Гоуста по плечу свободной от подноса рукой, радостно сообщает: — Привет, элти! Составлю тебе компанию, не возражаешь? Если что, опции «нет» не предусмотрено. А сам дышать боится в ожидании ответа. Ты ведь не станешь избегать меня теперь? Гоуст едва заметно морщится там, за балаклавой. Сегодня он без куртки, в одной только футболке, грёбаной чёрной футболке, облегающей его мускулистое тело как вторая кожа. Соупу хочется стать этой сраной футболкой, повторить очертания бицепсов, прилипнуть к твёрдой даже на вид груди. Соуп знает, что никогда не решится на это. Ему не говорят «пошёл ты», когда он плюхается за стол рядом с Гоустом. Напротив, ему даже позволяют застать это редкое зрелище: то, как лейтенант Райли слегка приподнимает балаклаву, обнажая господибожепростименягрешного жёсткую линию неуступчивого рта. Быть может, дело в том, что в столовой они сейчас совсем одни. А возможно… только возможно… — Шутку хочешь? — говорит Соуп, у которого наконец-то выходит искренняя, пусть и кривоватая улыбка. — У семьи каннибалов умер родственник… посмотри на меня. посмотри на меня так же, как смотрел раньше, дай мне понять, что всё по-прежнему, что я не обосрался, что я не выдал того, что я к тебе нельзя-и-неправильно. ну же, элти, я ведь согласился на твои правила. не нужно пялиться на меня теперь так, будто ты меня опасаешься; я не кусаюсь. и, если всё, что тебе от меня нужно, — это моё горло, подставленное под твои руки, то бери его. на большее я не стану претендовать. — …и грустно и вкусно. Гоуст хмыкает. И не отодвигается, когда их колени случайно соприкасаются под столом. Соуп, наверное, не доживёт до увала.