Под контролем

В следующей вылазке отряда Соуп и Гоуст не участвуют. Прайс обтекаемо выражается, что это можно считать внеплановым отгулом, но судя по тому, какими взглядами они с лейтенантом Райли обмениваются в это мгновение, за неожиданным решением кэпа кроется нечто ещё. Нечто такое, к чему самого Соупа не подпустили. Он, наверное, и не должен чувствовать себя задетым: в конце концов, что бы Гоуст ни обсуждал с капитаном, он имеет полное право не бежать к Соупу и не рассказывать о состоявшемся диалоге во всех подробностях. Он взрослый человек. У него своя жизнь. И сфера, которую позволено увидеть Соупу, охватывает разве что совместные миссии и… И, конечно, чужие пальцы на его горле. Эта волнующая мысль в данный момент почему-то приносит Соупу только смутное разочарование. Что, раскатал губу, МакТавиш? Баран несчастный. Он пересиливает желание доебаться — до Гоуста, до кэпа, до обоих сразу — и молча принимает приговор. Оставаться на базе вообще-то прикольно. Сидишь себе, плюёшь в потолок, от тебя требуется только быть на связи, чтобы прибыть на место, если команде потребуется помощь. Так же, как кэп и остальные ребята примчались на помощь им, когда сирийцы начали обстрел. Казалось бы, наслаждайся. Соуп сворачивает партию в покер с Ройсом, не успев даже феерически продуть (что, несомненно, с ним произошло бы), отговаривается хреновым самочувствием и сваливает в свою палатку. Гоуст, молчаливо наблюдавший за игрой, провожает его взглядом — Соуп ощущает его лопатками, задней стороной шеи, затылком. Каждым дюймом открытой кожи, которую начинает колоть и печь. Он просто безнадёжен, ага. А ещё типа… переволновался и вроде того. Никак не может опомниться. Не попускает. Не проходит. Ничего, откиснет, придёт в себя и снова станет весельчаком МакТавишем, мистером сейчас-я-расскажу-тебе-шутку-даже-если-тебя-придётся-связать. Его, лейтенанта Райли, персональной головной болью. Как тебе передышка, а, элти? Как ни странно, судя по всему, Гоуст не в восторге. В палатку к Соупу он заныривает без предупреждающего покашливания. Застигает его врасплох, если уж начистоту: Соуп, только-только избавившийся от винтовки и плотной куртки, умудряется пропустить чужое приближение. Впрочем, лейтенант Райли не зря слывёт лучшим бойцом отряда — он способен подкрадываться с бесшумностью и осторожностью, которых не угадывается с первого взгляда в его крепком мускулистом теле. Соуп слишком много думает о теле Гоуста и его характеристиках. — Ох, блядь! — он оборачивается и отшатывается — Гоуст успел подобраться почти вплотную. — Элти, твою мать, нельзя же так пугать! Глаза в прорези балаклавы — две раскалённых жаровни. — Что-то не так? — спрашивает Гоуст таким тоном, каким обыкновенно отдаёт приказ открыть огонь. Соуп ловит себя на безумной, абсурдной, сюрреалистичной мысли о том, что открыл бы его здесь и сейчас, едва успев схватить пушку. Как если бы его привычка подчиняться Гоусту — ему одному — въелась Соупу под кожу до того глубоко, что теперь срабатывает и вне поля боя. и это до усрачки меня пугает — то, с какой лёгкостью я готов тебе уступить. догадываешься ли ты о том, что прямо сейчас моё желание подчиниться тебе сражается со здравым смыслом? приказал ли бы ты мне что-нибудь, если бы догадался? — О чём ты? — блеет Соуп вслух, пунцовея ушами. Взгляд Гоуста делается подозрительным. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, ну почему Соуп постоянно лажает? Почему именно с ним? — Ты бросил игру, — припечатывает Гоуст, и Соуп невольно вспоминает очень похожую сцену: ту, что произошла между ними в раздевалке на тренировочной базе. — Не похоже на тебя. Как хорошо ты меня знаешь для того, чтобы делать подобные заявления? И почему, мать твою, тебя вообще волнует моё поведение или состояние? В чём дело, элти? — Ну, — говорит Соуп, и голос у него едва уловимо дрожит, — я полон сюрпризов. Гоуст вскидывает брови и смотрит на него молча. Так, будто препарирует. Так, будто вспарывает ему живот и голыми руками забирается в беззащитно пульсирующее нутро. Так, будто вдавливает его в стену и целу… х-в-а-т-и-т. э-т-о-у-ж-е-с-л-и-ш-к-о-м. т-ы-с-х-о-д-и-ш-ь-с-у-м-а. Привычные мантры нихерашеньки не работают. Соуп шумно прочищает горло. Слабо ухмыляется, осведомляется с напускной бравадой: — А ты, выходит, следишь за мной, а, элти? Запал, что ли? Знаешь, это очень мило, но, боюсь, парни не пой… Не успевшее облечься в звук «мут» тонет в глухом ругательстве, когда Гоуст стискивает его подбородок двумя пальцами, больно, так, словно намеревается сломать ему челюсть и свернуть шею; когда вздёргивает, и Соупу, даром что между ними всего пара дюймов разницы в росте, приходится запрокинуть голову; когда выплёвывает: — Хватит паясничать. Такой Гоуст опасен — Соуп знает, на что он способен, если выходит из себя. Соуп видел, как Гоуст разговаривал тем же тоном, прежде чем уничтожить противника. Соуп прекрасно понимает, что здесь и сейчас Гоуст с лёгкостью мог бы уничтожить — его. По шкале от одного до десяти, насколько Соуп больной ублюдок, если вместо того, чтобы испугать его, это дерьмо приводит его в странный нервный восторг? На одиннадцать Саймонов Райли, идиот. Соупу так… чёрт, ему так хочется, чтобы Гоуст ослабил хватку. Чтобы скользнул рукой ниже, по кадыку, по доверчиво подставленному горлу. Чтобы увидел, каким Соуп может быть хорошим мальчиком. Дерьмище, он никогда не был фанатом этого кинка, а что теперь? Его дыхание сбивается. Предательская дрожь, прошившая его тело, не остаётся незамеченной для Гоуста, и тот отшатывается. На мгновение между ними повисает пауза, оглушительная тишина, прерываемая лишь бешеным сердцебиением Соупа, и чужие глаза там, за маской, потрясённо расширяются. А потом… А потом Гоуст толкает его на койку, с такой силой, что у Соупа ни шанса на ногах устоять не остаётся: он заваливается на кушетку, и прутья, прикрытые одним только походным одеялом, врезаются Соупу в лопатки. Гоуст нависает сверху, как хищная птица или сонный паралич. Гоуст впечатывает ладонь в его грудь, не позволяя пошевелиться. Гоуст цедит, так, точно совершенно не понимает двусмысленности этой позы: — Хотел привлечь внимание? — Ч-что? — Соупу трудно дышать, и дело отнюдь не в этой безжалостной руке, давящей на его грудную клетку: дело в том, что всё в нём обмирает и перестаёт функционировать от этой невольной, неправильной, не-такой-как-ему-хочется близости. — Хотел. Привлечь. Внимание? — повторяет Гоуст, склоняясь к его лицу. Ещё немного, и это стало бы поцелуем. Ещё чуть-чуть, и это станет убийством. — Да о чём ты, чёрт побери? — сипит Соуп; в чужих глазах — бешенство напополам со странным разочарованием, и он не понимает, чем вызвал первое и чем заслужил второе. А потом… потом до него вроде как доходит. Должно быть, Гоуст подумал, что Соуп намеренно заманил его в свою палатку. Что Соуп хотел, чтобы Гоуст пошёл за ним. Чтобы они остались наедине. Чтобы они… Чтобы мы — что, элти? Какой из потенциально возможных вариантов — подрались, поговорили, потрахались — кажется тебе самым вероятным? Спроси он об этом вслух, и наверняка лишился бы жизни. — Твою… мать, — хрипит он, рыпнувшись и тут же замерев, когда Гоуст опасно суживает глаза. — Я не… отпусти меня. Я не пытался… привлечь твоё сраное внимание. Тебе стоило бы спросить у себя самого, какого хера ты за мной попёрся. Тебя ведь никто не просил и никто не заставлял. Почему, Саймон? Гоуст моргает. Что-то меняется в глубине его взгляда — Соуп не понимает, что именно. — Тогда в чём проблема? — отрывисто спрашивает он. Если подумать, это один из самых продолжительных их диалогов. О да, МакТавиш, давай подрочим на то, как тебе чуть не переломали хребет. Не то чтобы Соуп не мог бы. Он вдыхает. Он выдыхает. Он бормочет, кусая губы: — Мне было страшно за тебя. И продолжает, практически шёпотом: — Мне было страшно, что ты героически подохнешь там, пытаясь вытащить Мита из-под обстрела. А я буду слишком далеко, чтобы сделать хоть что-то. И мне всё ещё страшно, элти, потому что ты самонадеянный мудак, считающий, что смерть можно послать в задницу. Вот в чём проблема. Понятно? Удивительно, как Соупу хватило сил и дыхания на столь прочувствованный монолог. Но теперь — теперь, после — их не остаётся совсем, и он может только с беспомощным вызовом уставиться на балаклаву с черепом, прячущую чужое лицо. Гоуст молчит. Долгие мгновения — несколько суматошных и судорожных ударов сердца — он не произносит ни слова, и Соуп вдруг начинает жалеть об этой своей откровенности и о своей нелепой вспышке. Это звучало как… как будто Гоуст что-то там ему должен. Как будто обязан оглядываться на него или отчитываться. Как будто Соуп — желторотый птенец, вчерашний салага, только заступивший на службу и видевший смерть только в фильмах. Как будто они оба не знали и не были готовы к тому, что любая вылазка может оказаться последней. Для любого из них. Гоуст вправе сказать ему всё это — и Соупу нечего будет возразить, нечем будет перекрыть эту горькую действительность. Он знает это. Но ещё… — Ты думал, что я умру, — говорит Гоуст наконец, в его интонации нет вопроса, но есть странная неуверенность, почти робость, совершенно ему не свойственная, жуткая, не гоустовская. — Я боялся, что ты умрёшь, — зачем-то поправляет его Соуп. Самое очевидное, чего можно ожидать теперь, — что Гоуст уберёт руку, выпрямится и покинет его палатку. Оставит Соупа переваривать свою собственную тупость в гордом одиночестве. А может, ударит наотмашь напоследок какой-нибудь сухой фразочкой вроде «мы военные, а не трепетные девицы». Но Гоуст молчит и не двигается. Гоуст смотрит — так, будто увидел его впервые в жизни. И Соупу неуютно и стрёмно под этим взглядом. То, что происходит потом, он унесёт с собой в могилу и не расскажет никому, потому что такое могло только привидеться. Так не бывает. Так просто не может быть. Гоуст, убравший руку с его груди, вздёргивает его за грудки, ровно настолько, чтобы Соуп принял сидячее положение и чтобы его глаза оказались чуть ниже уровня чужих плеч. Гоуст опускает ладонь в перчатке — широкую и грубоватую ладонь — на его затылок. Гоуст… Гоуст тянет его к себе, позволяя прижаться щекой, виском, ухом к своей груди, твёрдой и горячей даже через ткань. Туда, где размеренно и ровно бьётся сердце. Всё-таки оно у тебя есть. Соуп замирает, боясь пошевелиться, и жмурится до рези в глазах; если это сон, ему не хочется просыпаться, он не готов прийти в себя и осознать, что это ему только привиделось, пусть это будет правдой, пожалуйста, ещё на пару секунд… Один удар, два, три. Соуп насчитывает тринадцатый, когда пальцы Гоуста шевелятся, но не чтобы отстранить его, а чтобы неловко, неуклюже, смазанно погладить его по волосам. — Я жив, — приглушённо произносит лейтенант Райли. — Да, — бормочет Соуп, с жадным вниманием вслушиваясь в пульсацию его сердца, — ты жив. И это настоящее чудо.