Под контролем

Вместо того, чтобы войти в медотсек и занять соседнюю с Прайсом койку, Гоуст приводит Соупа… К себе в палатку. И, видит проклятый Господь Бог, Соуп рад бы оказаться здесь при других обстоятельствах. При любых других. — А у тебя тут… — начинает он, очутившись внутри и оглядевшись. Слово «уютно» мало соответствует аскетичному обезличенному интерьеру или педантично сложенным вещам. — …симпатично. Гоуст устало морщится. Тяжело опускается на кушетку, принимается расстёгивать ремешки на бронежилете. Соуп неловко замирает на пороге, наблюдая за тем, как разделываются с амуницией пальцы в чёрных перчатках. — Так и будешь стоять? — спрашивает Гоуст, подняв голову. И — вдруг: — Не хотите помочь мне, сержант? — А… можно? — глупо спрашивает Соуп, делая несколько неуверенных шагов к нему. В холодных карих глазах мелькают мимолётные искорки смеха. — Ну, если я предлагаю… — Гоуст пожимает плечами. Соуп сглатывает, кивает, берётся за ремешки сам. В четыре руки они быстро расправляются с бронежилетом, Соуп откладывает его в сторону, повинуясь нетерпеливому кивку, расстёгивает и куртку… И глухо чертыхается сквозь зубы. В целом неожиданное предложение Гоуста раздеть его — только вдумайтесь, блядь, раздеть лейтенанта Райли — теперь обретает смысл. На нём футболка, и те участки кожи, что не прикрыты плотной тёмно-зелёной тканью… — С-сука, — хрипит Соуп. Протягивает руку. Не касается, но невесомо очерчивает контуры крупной гематомы — одной из многих — на мускулистом предплечье. — Это… Волк? Я убью его. Я найду труп ублюдка, оживлю его и закопаю заживо, элти. Я нахуй заставлю его давиться кровью и мольбами о пощаде. Ёбаная мразь. Гоуст перехватывает его запястье. Сжимает: легонько, не до боли, только чтобы привести в чувство. И, когда Соуп не реагирует на эту близость ничем, кроме рваного выдоха, едва слышно шелестит: — Джонни. Соуп неохотно переводит взгляд с его исцвеченных синяками рук на лицо, скрытое за балаклавой. Глаза у Гоуста серьёзные. — Я тебя ненавижу, — сдавленно сообщает ему Соуп, и в этих всегда холодных глазах вспыхивает веселье. — Не сомневаюсь, — мягко отвечает Гоуст. Соуп облизывает губы. Качает головой. И жалобно шепчет: — Ну вот нахера тебе нужен был этот идиотский план? Чего ты добился-то? Что тебя отмудохали так, что живого места нет? — Пустяки, — в голосе Гоуста звучат позабавленные нотки. — Я проходил через гораздо более серьёзные вещи, Джонни. Знаю я. В подробностях знаю, Саймон, когда, как и через что ты прошёл. Но… — Это не означает, — приходится сражаться с собой за право говорить спокойно, — что стоит продолжать в том же духе. Теперь, когда у тебя есть… я Эта мысль — почти преступление, и Соуп не договаривает. Гоуст, однако, как будто бы понимает, что он хотел сказать: глаза в обрамлении удивительно светлых ресниц изумлённо расширяются. А потом… Гоуст бегло, одним движением гладит его запястье и убирает руку. — Тем не менее, дело сделано, — его голос звучит сухо, и это совсем не вяжется с прикосновением, жаркий отпечаток которого вплавляется Соупу под кожу. — Волк мёртв. — Хорошо, — бормочет Соуп, прикрывая глаза. — Хорошо. Но я с удовольствием убил бы его снова. Может быть, несколько раз. — Как кровожадно, — хмыкает Гоуст. Затем, чуть помолчав, добавляет: — Мне пришлось сделать это быстро. Он направил к вам бойцов, и я должен был ликвидировать хотя бы часть из них. И заканчивает совершенно другим тоном, с чем-то удивительно похожим на гордость: — Но вы справились бы и без меня. Ты справился бы. Соуп пунцовеет, кажется, от шеи до ушей. И, отводя взгляд, буркает: — Ой, да пошёл ты. Гоуст не отвечает. Соуп, овладевший собой, переключает внимание на его балаклаву. Дотрагивается кончиками пальцев до кромки ткани на горле и отдёргивает их, будто обжёгшись. Только теперь — Господи, ну не идиот ли — до него доходит, что именно ему предстоит сделать. Гоуст наблюдает за его жалкими потугами справиться с самим собой безмолвно. — Ты уверен?.. — боже, как жалко и испуганно он звучит. Непостижимый и невозможный лейтенант Райли, никому и никогда не позволивший бы увидеть своё лицо, коротко кивает. — Аптечка в сумке, левый карман, — сообщает он так спокойно, будто нет ничего охренительно абсурдного во всей этой ситуации. — Прихвати пинцет. — Знаю я, — нервно огрызается Соуп, отступая на шаг только чтобы добраться до пресловутой сумки. Пальцы у него дрожат, а сердце сходит с ума, и он совсем не уверен, что не ранит Гоуста ещё сильнее в таком состоянии. Чёрт, чёрт, чёрт. Чтобы успокоиться, приходится мысленно обложить себя хуями. В конце концов, у каждого свои методы снятия стресса, не так ли? В любом случае, напоминание о том, кто они и как часто зарабатывают травмы на миссиях, приводит Соупа в чувство. Это всего лишь синяки. Просто… просто охренительно много синяков. Пройдёт. Да, да, пройдёт — Гоуст здоровенный крепкий вояка, а не трепетная девица, которую слишком сильно ухватили за запястье. Но как же мучительно, неистово и горячо он мечтает снять с Волка кожу заживо. Трусливый уёбок. Соуп возвращается с перекисью, ватой и пинцетом. Прищуривается. Изучает масштаб трагедии. Те части маски, что ещё держатся на балаклаве из-за скрепляющих их ниток, кажутся достаточно надёжными. Тем не менее… — Сначала, думаю, стоит избавиться от этой штуки, — решает он. Гоуст наблюдает за ним со странным весельем. — Как скажете, сэр, — в этом звучит насмешка, но беззлобная, и, когда они сталкиваются взглядами, Соуп оказывается способен только проворчать: — Не паясничай. Складной перочинный нож находится в кармане штанов — для военных это нечто вроде привычки, переросшей в необходимость. Он достаточно острый для того, чтобы подрезать нитки; только поаккуратнее, не задеть, не оцарапать ещё сильнее… Соуп старается не дышать. Медленно, нитка за ниткой, он поддевает плотные крепления, снимая те части маски-черепа, что пострадали меньше всего, и избегая небольших её кусочков, вошедших глубоко в кожу. Наверняка это ощущается как десятки тупых и толстых игл, и Соуп не знает, как Гоуст способен переносить это настолько спокойно. Впрочем, ты и в самом деле пережил слишком много дерьма, верно? Знаешь, эта мысль вообще нихренашеньки меня не успокаивает. Наконец остаются только те кусочки, для извлечения которых нужен пинцет. С такого расстояния Соуп видит кровоподтёки там, где ткань балаклавы оказалась продырявлена; бледную кожу, перепачканную засохшей кровью. Как же сильно он ненавидит ебучего Волка. — Так, — говорит он, примеряясь пинцетом к первому обломку, — а что мы молчим-то? Хочешь шутку? Я готов нести любой бред, только бы уболтать тебя, облегчить боль, даже если ты сам считаешь её незначительной. Гоуст не отвечает, только вздрагивают светлые ресницы. И, приняв это за невербальное «да», Соуп радостно начинает: — Маленький одноногий мальчик встал не с той ноги… Ему удаётся подцепить кусок пластика, оставивший кровавый зигзаг на чужой щеке, и, извлекая его, Соуп заканчивает: — И упал. Гоуст закатывает глаза. И всё же, кажется, идиотская альтернатива анестезии работает, и Соуп продолжает, принявшись выуживать пинцетом следующий обломок, вошедший в кожу опасно близко от века: — У кого нет ног, но он всё равно может ходить? — И кто же? — фыркает Гоуст, едва уловимо поморщившись от его манипуляций. — Безногий шахматист. И так продолжается со следующим кусочком, и с ещё одним, и с ещё… Последний Соуп выуживает пинцетом под жизнерадостное: — Эпилептиков не пускают на пенные вечеринки, потому что со своим нельзя. Гоуст крупно вздрагивает, и он испуганно отстраняется, не сразу поняв, что лейтенант Райли беззвучно смеётся. Теперь, когда пластик извлечён, остаётся только снять балаклаву и обработать порезы. И опять Соуп впадает в идиотское состояние коматоза. Он так долго не решается взяться за проклятую чёрную ткань, что Гоуст, по всей видимости, уставший ждать, хрипло выдыхает: — Да твою ж мать. И раньше, чем Соуп успевает ответить, что про мать было лишним, Гоуст одним резким движением сдирает со своей головы балаклаву. Всё нахер. Аут. Занавес. Финита ля комедия. Взгляд Соупа — испуганный, жадный, отчаянный взгляд — мечется по чужому лицу, которое он впервые видит целиком. От короткого ёжика светлых волос (в самом деле почти как ресницы!) — к нахмуренной линии бровей, от карих глаз — к чётко обозначенным скулам, от, похоже, не один раз сломанной переносицы — к этим неуступчиво поджатым губам, к этой волевой челюсти… и снова — чередой не случившихся поцелуев — по всему его резкому, грубоватому, словно бы высеченному из камня лицу. Точно такому, какое я себе и представлял. — Нравится? — тихо интересуется Гоуст, усмехаясь правым уголком рта. От этого движения открывается и вновь начинает кровить один из порезов, и Соуп рефлекторно тянется к нему смоченной в перекиси ваткой… А потом, не зная толком, что сказать, как выразить восторг, и тактильный голод, и всю свою исступленную нежность, хрипит в ответ: — А ты был прав. — М-м? — Гоуст задумчиво щурится. Соуп обрабатывает следующий порез, и это больше похоже на попытку погладить чужую скулу, чем на прикосновение ваты. — Когда я спросил у тебя, не уродлив ли ты, — голос, к его чести, почти не ломается, — а ты ответил, что наоборот. Светлые и удивительно длинные ресницы лейтенанта Райли насмешливо вздрагивают.