Под контролем

В это трудно поверить, но они действительно садятся пить чай. Соуп, конечно, не упускает возможности пройтись по тому факту, что на исключительно скромной холостяцкой кухне Гоуста, холодильник которого может похвастаться той же печальной пустотой, что и его собственный, обнаруживается штук десять видов чая. — Господи, — бормочет он, когда Гоуст распахивает шкафчик и критически оглядывает запасы. — Я ведь в самом деле думал, что все эти юморески про бриташек — это, ну… юморески. Гоуст косится на него молча. Выглядит он хмурым, тяжёлая линия бровей создаёт видимость раздражения, но Соуп давно научился считывать его эмоции иначе: по глазам, по едва уловимым интонациям, по практически незаметным глазу изменениям позы. И даже теперь, когда маски на Гоусте нет, он по привычке продолжает делать это. Угадывать. Переводить на человеческий язык. Снисходительно-насмешливые искорки в тёмных глазах, расслабленную линию плеч, спокойные и уверенные движения. Даже забавно, как сильно может отличаться то, что кажется на первый взгляд, от того, что есть на самом деле, когда речь заходит о тебе. Кружки у Гоуста всего две. На мгновение, когда перед ним самим опускается вторая, более узкая и высокая, чем первая, Соупу сдавливает горло чем-то малопонятным, похожим на ревность. Ему хочется спросить, приводил ли Гоуст к себе кого-либо ещё — кого угодно, хоть бы и случайную девчонку из клуба. Пил ли этот кто-то из этой тёмно-синей кружки. Сидел ли на тесной для двоих кухне, дожидаясь, когда остынет чай с мятой и чабрецом. Соуп вроде бы держал язык за зубами, а Гоуст, усевшийся напротив него, неожиданно произносит: — Я купил её этим утром. — А? — Соуп моргает. Гоуст небрежно кивает на его кружку. Подхватывает одной рукой свою. Подносит к губам. Делает глоток. Соуп невольно кривится: там же настоящий кипяток, Господи прости. — Кружку, — негромко произносит Гоуст, как если бы это не было очевидно. Горячий чай встаёт торопливо отхлебнувшему Соупу поперёк горла, и он закашливается до выступивших на глазах слёз, сипит полузадушенно: — Нах…рена? Гоуст смотрит на него со своим традиционным, исключительно гоустовским мне что, в самом деле нужно проговаривать это вслух выражением лица. Удивительно, насколько выразительнее его мимика становится, когда на нём нет балаклавы. Соуп уже влюблён в это до скулежа. Как и в холодное, скупое, тихое: — Для тебя. Два безразличных слова, почти заставляющих сердце Соупа остановиться. Малопонятная глупая мелочь — для кого угодно со стороны; огромный жест, для которого Гоусту должна была потребоваться вся его выдержка, чтобы преодолеть самого себя, — с их позиций. — О, — потерянно бормочет он, не находя теперь слов. И, опустив голову, задумчиво гладит большим пальцем керамическую ручку. — Она прикольная. Такая… ну… синяя. Боже, ну ты и дебил, МакТавиш. Гоуста, судя по всему, посещает схожая мысль, потому что он хмыкает и возвращает своё внимание чаю. Какое-то время они оба сидят молча, не заговаривая друг с другом и не переглядываясь, и их колени то и дело соприкасаются под небольшим квадратным столом. И это… хорошо. Соуп мог бы к этому привыкнуть. О нет. Нет-нет-нет. Только не это. Давай, сержант, приходи в себя, снимай с ушей лапшу, вытирай розовые сопли. И не создавай себе иллюзий, которых он не оправдает. Мы ведь уже через это проходили, твою мать. Да. Да, безусловно. Но безжалостный лейтенант Райли с кодовым именем «Никогда и Ни За Что» так мало похож на расслабленного домашнего Саймона, способного просто уютно потягивать свой чёртов мятный чай… Соупу срочно нужна спасительная оплеуха. Вместо неё спустя пару минут раздаётся негромкое: — Ты голоден? — Разумеется, нет! — возмущается Соуп, пунцовея до самых ушей, но вдохновенная рулада его невовремя проснувшегося желудка убивает эту ложь в зачатке. Остаток вечера они проводят за прохождением кампейна в Battlefield и уничтожением пепперони. Пепперони, блядь. Соуп никогда не отмоется от этого позора. Так или иначе, азарт игры и редкие шутки, которыми они перебрасываются в процессе, захватывают его настолько, что, когда Соуп приходит в себя, феерически продув в рейтинге, то обнаруживает, что на часах уже давно за полночь. Это открытие заставляет его испытать чувство, схожее с приливом острой тоски, и Соуп бормочет, теперь пряча глаза: — Что-то я засиделся. Пора домой. Почему-то он, идиотина, ждёт от Гоуста возражений, а их, этих возражений, не поступает: Гоуст молча откладывает в сторону джойстик и, поднявшись на ноги, сопровождает Соупа в коридор. Соуп склоняется к собственным кроссовкам. Соуп берётся за шнурки, игнорируя мерзкую тяжесть в животе. Соуп спорит с самим собой, ведя бой, который уже проигран. Что, дорогуша, не хочется отступать и довольствоваться малым? Да пошло ты, подсознание. Когда Соуп почти зашнуровывает правый кроссовок, откуда-то сверху вдруг доносится сдержанное: — Ты можешь остаться. И по первости он принимает это за своё не в меру расшалившееся воображение, потому что, ну, знаете ли, звучит-то как его сбывшаяся мечта. Он вовремя заряжает себе мысленную пощёчину и переспрашивает: — А? Ты что-то сказал? — Ты можешь остаться, — повторяет Гоуст раздражённо. И, когда Соуп недоверчиво поднимает голову и встречается взглядом с его нечитаемыми глазами, добавляет гораздо мягче: — Я хочу, чтобы ты остался. Это звучит как фраза, произнесение которой вслух должно было потребовать от человека вроде лейтенанта Райли определённых жертв. И ещё — как что-то, на что Соуп не может не согласиться. Он сбрасывает кроссовки с ног так торопливо, что Гоуст еле слышно фыркает.

***

Тем не менее, реальность оказывается куда менее романтичной, чем его воображение, успевшее в красках изобразить подробности предстоящей им совместной ночёвки. В первую очередь — потому, что быстро выясняется, что кровать у Гоуста узкая, рассчитанная только на одного, никаких тебе траходромов и привязываний к изголовью, нет, сэр. Так что Соупу предстоит ютиться на диване в гостиной. Не то чтобы он был против — это малая цена за возможность побыть рядом, пусть даже между ними будет стена. Пока ещё рано спать, и Гоуст извлекает из холодильника несколько банок пива. Оба они вновь размещаются на кухне, которую Соуп по неведомой прихоти судьбы начинает вроде как считать… уютной. Кошмар, что с ним творится. — Эй, элти, — заговаривает он после продолжительного молчания, в ходе которого они планомерно уничтожают по первой банке, — может, сыграем в «правду или действие»? Гоуст сощуривается. Он вновь в балаклаве, и, хотя это не было озвучено вслух, Соуп как-то сам собой догадывается, что это его способ обрести спокойствие и контроль над ситуацией. Отсутствие маски делает Гоуста уязвимым; и, судя по всему, у него есть чётко лимитированное количество времени, в течение которого он согласен быть беззащитным. Это почему-то даже… трогательно. Боже, Гоуст убьёт его, если узнает, что Соуп осмелился назвать его трогательным. Пусть даже лишь мысленно. — Давай, — негромко соглашается Гоуст тем временем. И, сделав ещё глоток, первым произносит: — Правда или действие? — Давай действие, — отвечает Соуп с ухмылкой. — Но если отправишь меня в качестве задания домой, это будет удар ниже пояса, чувак. Гоуст едва заметно морщится — его извечная реакция на панибратское «чувак». Мгновение он изучает Соупа взглядом, точно выбирая, куда пустить пулю, а потом… — Хорошо, — ровно и бесцветно шелестит невозмутимый лейтенант Райли. — Сними толстовку. — Нихера себе! — у Соупа аж пиво идёт носом, он фыркает, ржёт, вытирает лицо кулаком и качает головой: — Необязательно было тратить на это свой ход. Я и так снял бы перед тобой что угодно, но, если это тебя заводит… Гоуст мученически возводит очи долу. Соуп понятливо затыкается и, отставив банку в сторону, берётся за полы толстовки. На миг его посещает безумная мысль, обречённая на смерть, — о том, как именно стриптизёры и прочие горячие мужики снимают с себя одежду так, чтобы это выглядело как приглашение к сексу. Но, зная Соупа, в его исполнении это будет напоминать скорее предсмертные конвульсии бешеной мыши, так что он ограничивается одним коротким слитным рывком, оставляющим его полуобнажённым. — Доволен? — спрашивает он хрипло, поёжившись от прохлады. Взгляд Гоуста перемещается на его горло, туда, где нервно дрожит кадык. На грудь. На бицепс. На предплечье. Возвращается к груди и спускается к животу. И… — Вполне, — роняет лейтенант Райли так холодно, что этим безразличным тоном обманулся бы кто угодно. Кто угодно, кого Гоуст не просил раздеваться. Соуп прочищает горло, необъяснимо нервничая, и бормочет: — Моя очередь, да, хренов ты фетишист? Так. Так… правда или действие? — Правда, — отвечает Гоуст. Соуп задумывается. «Правда» — это всегда ответ, заставляющий его балансировать на острие иглы: любой неправильный вопрос может быть истолкован как издёвка, как агрессия, как нападение. Как что-то, из-за чего у Гоуста сорвёт крышу, а сам Соуп лишится той хрупкой доверительной ниточки между ними, что ему стоит таких усилий сохранять нетронутой. И всё же… в последнее время элти вроде как проникся к нему. Доверился. Раскрыл больше, чем Соуп когда-либо мог рассчитывать. И речь даже не об этом лице с резкими чертами, которое встаёт в памяти Соупа так отчётливо, будто навсегда отпечаталось у него под веками. Игра стоит свеч, ведь так? — Я задам вопрос, который может тебе не понравиться, — Соуп решает быть предельно честным с самого начала. — Так что ты просто… скажи мне задать другой, если не захочешь отвечать на этот, ладно? Необязательно делать то, что заставляет тебя испытывать дискомфорт. Гоуст смотрит на него позабавленно, и Соуп догадывается, как, должно быть, глупо звучало это «необязательно». Как если бы Гоуст когда-либо вообще делал что-то, чего бы не хотел. Это придаёт Соупу сил и храбрости для того, чтобы выдохнуть: — Почему ты… почему ты не даёшь мне до тебя дотронуться? — Ты постоянно меня лапаешь, — сухо отвечает Гоуст, и Соуп, смутившись, резковато буркает: — Ты понял, о чём я. Не мог не понять — после того, как дал мне ощутить, что у тебя на меня стоит, но не позволил сделать ровным счётом ни-че-го для того, чтобы довести тебя до оргазма. Гоуст молчит так долго, что Соуп успевает пожалеть о своей наглости. Совершенно очевидно, что вопрос этот безумный и лишний и что тот факт, что Гоуст залез к Соупу в штаны, не даёт самому Соупу права лезть ему в душу. И всё же, вопреки всем его ожиданиям, опасениям и подозрениям, спустя невыносимые секунды неловкой тишины Гоуст неожиданно произносит: — Потому что я не смогу сдержаться. …если я тебя потрогаю? Соуп осоловело моргает и неуверенно бормочет: — Ну да, в этом типа… и весь смысл. — Нет, — Гоуст раздражённо передёргивает плечами, а потом, с явным усилием взяв себя в руки, кидает на Соупа тяжёлый взгляд. — Речь о том, Джонни, что, пока я контролирую тебя, я контролирую нас обоих. И если я окажусь не в состоянии продолжать… Он замолкает. Соуп облизывает пересохшие губы и робко уточняет: — То что? А потом вздрагивает — эти безжалостные глаза выворачивают ему душу наизнанку. — То тебе не понравится, — цедит Гоуст практически с ненавистью, и Соуп не сразу понимает, что направлена она не на него, а на себя самого, — тебе очень не понравится, что и как я с тобой сделаю. Раньше, чем Соуп обретает дар речи, Гоуст одним глотком допивает своё пиво, отправляет смятую банку в мусорное ведро и, встав на ноги, бросает ледяное: — Уже поздно. Ложись спать. Я постелю тебе в гостиной. Соуп беспомощно пялится ему в спину, продолжая держать в руках свою толстовку, и чувствует себя распоследним кретином на планете Земля.