Под контролем

Ночь выдаётся практически бессонной: слишком много всего у Соупа в голове и на душе, чересчур много для того, чтобы суметь отрубиться. Диапазон пиздеца варьируется от нелепого подросткового восторга, с которым его мозг встречает мысль о лейтенанте Райли в соседней комнате и обо всём, что они сделали и что Гоуст ему позволил, до мразотного ощущения, будто бы его подвесили в воздухе и не хотят снимать. Соуп не дурак, и он хорошо понимает, насколько шатко его положение в данном раскладе; это — причина, по которой он позволил Гоусту свернуть с опасной дорожки и закрыть тему, но ещё это рождает в нём что-то встревоженно-злое, похожее на обиду. Ты доверяешь мне достаточно для того, чтобы снять маску и опуститься на колени, хотя я никогда не стал бы просить тебя ни о чём подобном, но у тебя не хватает смелости нарушить своё идиотское правило про «никакого секса»? Очевидно, «секс» — всё, что включает т в о ю разрядку. Очевидно, ты вбил себе в голову, что если я подержусь за твой хер, то мир рухнет. Очевидно, я… в душе не ебу, как тебя переубеждать. Да уж, так себе ночка. Соуп забывается сном только под утро, но всё равно просыпается первым: когда он выныривает из вязкой трясины забытья, в квартире царит гробовая тишина. Он со стоном принимает сидячее положение: голова побаливает после вчерашнего, наверное, это старость, спёкся, МакТавиш, когда это у тебя было похмелье от пары банок пивка? Долго залипает в одну точку на полу, не шевелясь, и только после того, как замерзает, соизволяет подняться на ноги и натянуть штаны. А потом прислушивается. Ни звука. Должно быть, Гоуст ещё не встал. Соупу вдруг приходит в голову, что он никогда не видел Гоуста спящим — ну, спящим по-настоящему, без амуниции, без балаклавы, без готовности к бою. Впрочем, вряд ли кто-то вроде лейтенанта Райли способен просто глубоко заснуть, не ожидая нападения. Он слишком… Слишком кто, Джонни? Прожжённый вояка? Хлебнувший говнеца в жизни мужик? Параноик? Пожалуй, всё вместе. Соуп подтягивает сваливающиеся с бёдер штаны и тащит свою задницу в спальню Гоуста. На самом деле он собирается просто разбудить его. Сказать, мол, бывай, чувак, я поехал домой, закрой за мной. По крайней мере, именно так Соуп и оправдывает своё короткое турне в комнату, в которую его никто не приглашал. Но никто и не запрещал ему заходить туда, не так ли? Гоуст ни разу не сказал ему словами через рот, что Соупу нельзя соваться в святая святых его хаты. Так что с него взятки гладки, ага? Дверь у Гоуста открыта. Соуп подсознательно догадывается, что это — ещё одна армейская привычка; тот, кто должен быть готов к перестрелке в любой момент, не может позволить себе такой роскоши, как закрытая дверь; не тогда, когда это способно помешать ему услышать врага. Но… Но ты, МакТавиш, радостно пускаешь слюни, думая, что она оставлена открытой для тебя. Типа как приглашение. Ой, да пошло оно. Соуп рекомендует своему подсознанию завалить ебало и бесшумно переступает порог. Спальня у Гоуста ему под стать, такая же, как вся остальная квартира, как его палатка в лагере в Менонге, как он весь. Мрачная, тёмная и пустая, с минимумом вещей. Она кажется необжитой даже несмотря на наличие в ней человека. …какой же ты, с-сука… Гоуст спит на боку, спиной к двери. Одеяло сползло к бёдрам, и хорошо видна обнажённая спина: широченная, мускулистая, вся — у Соупа глупо и больно ёкает сердце — в шрамах. Балаклавы на нём нет, конечно, нет, идиот, он, по-твоему, что, будет спать в этом пиздеце? Вообще-то, зная Гоуста, он мог бы. Но сейчас Соуп видит короткий ёжик светлых волос, не спрятанных под чёрной тканью. Они кажутся колючими и жёсткими даже на вид, и ему так хочется… опустить ладонь на твой затылок вжаться лбом в твой лоб поймать твой взгляд и увидеть в нём отражение моего собственного желания вылизать изнутри твой грязный рот иисусе этот грёбаный рот подаренный тебе самим дьяволом не думал что уверую в него при таких обстоятельствах …прикоснуться. Соуп приближается к кровати, стараясь ступать тихо-тихо. Соуп склоняется над Гоустом. Соуп протягивает руку, но не решается дотронуться, и пальцы лишь беспомощно оглаживают воздух в нескольких дюймах от бледного плеча с розовым рубцом — следом от пули. Соуп тихонько вздыхает, выпрямляется и собирается покинуть спальню, так и не решившись разбудить его, когда… Гоуст шевелится. Гоуст переворачивается на другой бок, лицом к застывшему соляным столбом Соупу. Глаза у него закрыты, а губы сомкнуты; всё его лицо с грубыми чертами, в которые Соуп так тупо и так отчаянно влюблён, кажется напряжённым, будто даже во сне не разгладить эту морщинку на лбу; Соуп сглатывает. Его взгляд против его собственной воли кочует с лица к шее, к разлёту ключиц, на правой ещё проглядывается вереница крошечных полузаживших ожогов, и Соуп вздрагивает: он знает, кто их оставил. И этому человеку повезло умереть раньше, чем Соуп увидел бы их. Он зажмуривается, пересиливая самого себя, делает шаг к двери и почти отворачивается — и именно в этот момент раздаётся почти беззвучное: — Джонни. Мягко. Так мягко, Боже правый. Соуп каменеет. На мгновение его посещает мысль о том, что он всё-таки разбудил Гоуста своим появлением, но глаза у того всё ещё закрыты, и… И я не понимаю, спишь ты или бодрствуешь. Но если спишь, то… Тебе что, снюсь я?.. Соуп осторожно садится на самый краешек его кровати, видит Господь, на ней тесновато даже одному. Скорее всего, Гоусту элементарно насрать; не то чтобы его хата выглядела как место, в котором он часто бывает. Однако узкий матрас имеет и свои плюсы: для того, чтобы присесть на него, Соупу приходится прижаться бедром к горячему даже сквозь одеяло телу Гоуста. Он снова протягивает руку. И снова колеблется, не зная, не пересекает ли незримую границу дозволенного тем, что делает. Соуп ещё может уйти и сделать вид, что этого никогда не происходило, но… Но что-то — кто-то — заставляет его остаться. И, решившись, невесомо погладить одними кончиками пальцев чужой загривок. А в следующее мгновение раскаяться в содеянном, потому что одного прикосновения оказывается достаточно для того, чтобы Гоуст распахнул глаза; чтобы, перегруппировавшись, рванул его на себя и следующим движением с лёгкостью опрокинул на матрас, теперь нависнув сверху; чтобы с силой вдавил ладонь в его солнечное сплетение, словно бы предупреждая противника о неизбежном поражении. И чтобы мгновение спустя, когда глаза его обретают осмысленное выражение, с чувством выплюнул: — Твою мать. — Ага, — полузадушенно соглашается Соуп; не то чтобы он был против такой позы, просто, ну… Просто Гоуст как бы голый. В одних тонких чёрных боксерах, показавшихся из-под сползшего с бёдер одеяла. Как бы голый и как бы лежит на нём. Никто не вправе осуждать Соупа за то, что его член предательски дёргается в штанах. Ни единая, блядь, живая душа. Гоуст как будто не понимает, какой именно эффект возникает от его телодвижений; взгляд у него всё ещё слегка рассеянный, точно он не до конца проснулся, но голос уже прежний — со знакомыми резкими нотками, с ледяными иголочками раздражения, с сухостью мировой пустыни. И этот голос произносит: — Я тебе чуть не врезал. — Да я… заметил, — хрипло отвечает Соуп, нервно ёрзая в попытках уйти от соприкосновения с чужими бёдрами. С твёрдым членом, гуд морнинг, Америка, с-с-с-сука. Гоуст, подчистую игнорирующий его вялые трепыхания и причину, по которой Соуп дёргается, холодно добавляет: — Не стоит трогать меня, когда я сплю. Соупу хочется ответить чем-нибудь язвительным, ну, чем-то вроде если ты не заметил, у тебя вполне себе стоит, но Гоуст так близко, что вместо слов получается одна только нетерпеливая дрожь, одна тяжесть в паху, одно желание вскинуть бёдра, притереться, почувствовать больше, кажется, он всё же совершает эту ошибку, этот крошечный грех, обошедшийся ему в сдавленный стон, умерший за зубами… …и вот теперь, очевидно, до лейтенанта Райли доходит. — Блядь, — выдыхает он и отшатывается. — Блядь, — соглашается Соуп, с трудом удержавшись от порыва потянуться за ним, не позволить ему отстраниться, не дать подняться на ноги. Но момент уже упущен — Гоуст отворачивается, Гоуст подхватывает со стула штаны, Гоуст натягивает их, а следом, будто бы ощутив потребность защититься, надевает балаклаву. И Соуп, тоже вставший с матраса, наблюдает за тем, как Саймон превращается в лейтенанта Райли, сэра, с молчанием, в котором мешаются разочарование, обида и ещё почему-то горечь. — Через пару часов мне нужно будет уехать по делам, — ровным и безразличным голосом, в котором не угадывается ни намёка на жар его тела, на твёрдость его члена, на то, каким жадным и напористым он способен быть, произносит Гоуст, пока воюет с футболкой. И, повернувшись к растерянному Соупу лицом, сухо припечатывает: — Я вызову тебе такси. Это — бескомпромиссный, не подлежащий обсуждениям и оспариванию способ указать на дверь, не говоря об этом прямо. И Соуп вдруг приходит в ярость. Да за что ты меня наказываешь-то, элти? За то, что я влез без спросу в комнату, в которую ты не запрещал мне заходить? За то, что я прикоснулся к тебе без разрешения? Или за то, что у тебя на меня стоит? В чём из этого я, сука, виноват? — Не утруждайся, — он и не знал, что его голос способен звучать настолько ядовито. — Я справлюсь сам. Теперь приходит очередь Гоуста непонимающе взглянуть на него; но Соуп слишком взъёбан и вымотан всей пиздопляской, которая между ними творится, чтобы взять себя в руки и призвать к спокойствию. О, он знает, что ещё пожалеет о том, что вспылил. Но не сейчас. — Ну, бывай, — звучит холодно, однако за этим холодом прячется до того глупое и по-детски яркое чувство, что Соуп не готов признать его существование даже перед самим собой. — Удачи там. С делами и вообще. Когда минуту спустя за ним захлопывается дверь чужой квартиры, Соуп осознаёт, что напялил толстовку наизнанку.