Под контролем

— Ты ослушался приказа. Это первое, что произносит Прайс, когда оглушительная новость о смерти Газа успевает отзвучать, а подавленная команда — разойтись. Первое, что он в принципе говорит лично Соупу с того момента, как нашёл его в четвёртом терминале; тогда они вытащили Гоуста молча, и на протяжении всей оставшейся части операции ни один из них не открывал рта. А теперь, когда раненые погружены на носилки, а сохранившие боеспособность почтили последней минутой молчания товарища, укрытого простынёй… Теперь — вот. Как-то так выходит, что на площадке в это мгновение остаются только они вдвоём: Ройс и Уорм помогают военным с авиабазы выносить тела, пришедшему в себя Роучу уже оказали первую помощь, Гоуста осматривает экстренно прибывший на место медик. А они с Прайсом оказываются… вроде как не при делах. Соуп поднимает глаза. Капитан смотрит на него хмуро, без улыбки, без привычной искорки тепла в глазах. Соуп многое мог бы ответить ему. Диапазон вариантов ошеломительно широк — от оправданий до откровенной грубости, которая лишь приблизит практически неотвратимый теперь для него приговор об отстранении от службы. Военный устав не терпит нарушения распоряжений; его счастье, что он рисковал лишь своей жизнью, вернувшись в здание до того, как было установлено, что это достаточно безопасно. Будь на кону чья-нибудь ещё, и Соуп пошёл бы под военный трибунал. Как же мало меня это сейчас ебёт, кэп. — Ничего мне не скажешь? — осведомляется Прайс, когда Соуп так и не откликается. Соуп пожимает плечами, бросив короткий взгляд в сторону одного из вертолётов, в который уже погрузили Роуча и тело Газа. Гоуст сидит на подножке, и медик орудует над его плечом. В тот момент, когда Соуп готов уже отвернуться, Гоуст поднимает голову и перехватывает его взгляд. С такого расстояния не разобрать, что за выражение принимает его лицо, спрятанное под балаклавой. Прайс тяжело вздыхает. И вдруг приобнимает Соупа за плечи, вынуждая проследовать за собой, сделать несколько шагов по площадке. — Послушай, — говорит он неожиданно мягко, с практически отеческими интонациями, — я знаю, чем ты руководствовался и почему так поступил. И я… чёрт, МакТавиш, все мы по гроб жизни будем тебе обязаны тем, что сегодня под простынями только одно тело. Соуп потрясённо молчит: он ждал чего угодно, но не этого. — Тем не менее… — Прайс откашливается и останавливается; Соуп замирает на месте тоже. Теперь лицо капитана так близко к его собственному, что видны зеленоватые вкрапления в синей радужке. — Военный устав не поощряет ни самовольных решений, способных повлечь за собой риск для жизни, ни такого рода отношений между сослуживцами. Серьёзно, блядь? Ты выбрал э т о т момент для того, чтобы отчитать меня за то, что я к нему испытываю? — Я знаю, — сквозь зубы отвечает Соуп. Ему хочется съёжиться, стать маленьким и незаметным; а возможно, наоборот — вскинуть подбородок, взглянуть Прайсу в глаза с вызовом и с решимостью, так, чтобы он понял, что Соуп не собирается и не станет ни о чём жалеть. И, судя по всему, весь тот подтекст, который принимает его мрачное молчание, заставляет Прайса что-то понять, потому что кэп качает головой и шелестит: — Я признаю причины, которыми ты руководствовался, достаточно весомыми для нарушения приказа. На этот раз, МакТавиш. В качестве исключения. Ты меня понял? — Да, капитан, — бормочет Соуп после непродолжительной паузы, в ходе которой они переглядываются: Соуп — изумлённо, Прайс — с выражением вселенской усталости на лице. — Какие-то проблемы? Ровный голос, раздавшийся за их спинами, вынуждает обоих резко развернуться — это Гоуст, успевший отделаться от медика и замерший в паре шагов от них обоих. Плечо у него зафиксировано временной повязкой; он слегка прихрамывает, а изорванная балаклава приобрела довольно печальный вид — в остальном он в норме, насколько Соуп может судить исходя из беглой оценки степени его повреждений. Прайс издаёт странный смешок, прежде чем отозваться: — Никаких. И — вдруг — добавляет: — Я должен связаться со штабом. Необходимо выяснить, кто снабдил нас ложными сведениями. Инициировать расследование. Соуп и Гоуст синхронно кивают, провожая его взглядами. Соуп на мгновение зажмуривается: дерьмо, эта миссия пройдёт в отчёте как успешная, а ощущается проваленной. Не потому даже, что они не справились с основной задачей — преступник ликвидирован, последствия взрыва минимизированы, потерь значительно меньше, чем могло бы оказаться без их вмешательства. Но их всё ещё достаточно. Соуп думает о девочке в розовом платье и — сразу после — о лице Газа, застывшем в вечном выражении ярости; лице с остекленевшими глазами, с лопнувшими капиллярами, с неподвижными губами. Гоуст, подступивший ближе, незаметно сжимает его влажную ладонь. — Как ты? — выдыхает он на грани слышимости. Соуп нервно смеётся: — Это следовало бы спросить у тебя. Гоуст перехватывает его напряжённый взгляд, направленный на своё перевязанное плечо, и сухо отчитывается: — В порядке. Рана поверхностная. — Хорошо, — запоздалым эхом отзывается Соуп, и они замолкают. Пальцы Гоуста, лишённые теперь перчаток, смыкаются на его запястье. На его, гоустовском, диалекте это способно означать кучу всего: от «извини» до «спасибо», от «я был не прав» до «всё позади, мы справились». Соуп перехватывает его нечитаемый взгляд и решает, что в этом прикосновении намешано всего понемножку. — Злишься? — тихонько спрашивает Гоуст. Соуп открывает рот. Порывается ответить: да, чёрт бы тебя побрал, я пиздецки сильно на тебя злюсь, мне хочется свернуть тебе шею и как следует настучать по этой пустой черепушке, пока в ней не зародится благоразумная мысль о том, что за тебя есть кому бояться, а значит, пора переставать подставляться под пули и взрывы, херов ты героический еблан. И вдруг оказывается способен на одно только хриплое: — Не будь ты ранен, я уже сломал бы тебе нос. Гоуст фыркает, словно услышал отменную шутку. Соуп не отдёргивает руку, когда Гоуст осторожно гладит большим пальцем выступ косточки на его запястье. В конце концов, если бы он с самого начала знал, что с Гоустом всегда будет вот так, разве он отступил бы? Разумеется, нет. — Парни! — орёт Ройс, высунувшийся из вертолёта, спустя долгие мгновения этой скрытной осторожной ласки. — Дуйте к нам, пора валить! Соуп вздрагивает, очнувшись; Гоуст лишь прикрывает глаза и разрывает прикосновение. — Пойдём, — шелестит он. И Соуп идёт, слепо, бездумно, так, как следует за ним всегда.

***

В то, что Газа больше нет, попросту не верится. Они много кого успели потерять за годы службы: работа у них такая, ничего не попишешь, миссия без потерь и без ранений — скорее исключение, чем правило, особенно когда речь идёт о новичках; каждый из тех, кто собрался сейчас, спустя несколько дней после произошедшего, в слишком тесной для такой оравы комнате Ройса, уже похоронил как минимум одного из собратьев по оружию. Считай, это твой первый стресс-тест на задании — выволочь мёртвого бойца из-под обстрела. После такого дерьма добрую неделю будешь мучиться бессонницей. А потом попустит — всегда попускает. Не то чтобы станет легче, просто… свыкнешься, что ли. Свыкнешься, а не привыкнешь — разницу сечёте? Какое-то время все они подавленно молчат. Прайса здесь нет: похоже, теперь его пару недель не будет на базе — он собирается мёртвой хваткой вцепиться в историю с дезинформацией, и Соуп втайне надеется, что грёбаная Ласвэлл сумеет отыскать виновных. В отсутствие непосредственного начальства команда вроде как на отдыхе. Правда, на отдых это что-то не похоже. — Хороший мужик был, — неожиданно произносит Роуч, прервавший тишину, и с глухим стоном боли вытягивает перед собой перемотанную бинтами до самого бедра ногу. — Всегда поржать с ним можно было, — соглашается Ройс, непривычно серьёзный и вроде как даже жуткий без своей извечной клоунады. Неразговорчивый Уорм молча салютует банкой пива. Соуп и впервые за долгое время принявший участие в командном сборе Гоуст тоже хранят молчание; все чокаются, все делают по глотку, все морщатся, и Соуп готов поклясться, что эта гримаса абсолютно не связана с горьковатым вкусом дрянного пойла из местного магазинчика. Это всегда… вот так. Воспринимается как откат, как похмелье, как отдача после выстрела. Заторможенное состояние, что-то вроде контузии. Потребуется время на то, чтобы Ройс снова начал зазывать всех в паб, а Роуч — отпускать дерьмовые шуточки. Гоуст сидит рядом с Соупом. Они разместились на полу: узкая койка Ройса отведена Роучу с изувеченной ногой — он клянётся и божится, что сопровождал взглядом всю многочасовую операцию по сшиванию лоскутов мягких тканей, потому что наркоз не подействовал. Сам Гоуст почти перестал хромать; на нём всё заживает как на собаке, феноменальная, почти нечеловеческая живучесть, которая ни чуточки не оправдывает его вечной тяги к самопожертвованию. Его голое предплечье соприкасается с плечом Соупа: тёплая кожа, лишённая толстой ткани куртки сверху. Было бы сладко тешить себя мыслью о том, что Гоуст остался в одной футболке, потому что стал проще к этому относиться; но Соуп подспудно догадывается, что дело в плече. Рана всё же оказалась серьёзнее, чем соизволил сообщить ему чёртов лейтенант Райли. И, хотя он не выдаёт дискомфорта ни единым звуком, Соуп всё равно подмечает крошечные свидетельства его боли — то, как он щурится, как жмурится на какую-то сотую долю мгновения, когда шевелит пострадавшей рукой, как хрипнет его голос. — Пойдёте на похороны? –спрашивает Уорм, отвлекая Соупа от размышлений о Гоусте. И все остальные не сговариваясь отрицательно качают головами. Это ещё одно негласное армейское правило, которого не найдёшь в уставе, но которому следует каждый боец, потерявший кого-то на задании. Похороны — лишняя травля сердца и мозгов. Совершенно ненужное напоминание для родственников погибшего товарища о том, где и при каких обстоятельствах он расстался с жизнью. Прощаются скомканно. Ничего, скоро станет лучше — обязательно станет, всегда становится; но здесь и сейчас паршиво, и тоскливо, и хочется выть. Соуп не окликает Гоуста, покинувшего комнату первым, в коридоре; не догоняет, не хватает за руку, не разворачивает к себе лицом. Не делает ничего из того, чего ему так хочется. Пересиливает, преодолевает этот бездумный и жалкий порыв. Соуп просто… идёт за ним. До его комнаты. Гоуст оборачивается к нему уже у самой двери. Усмехается там, под балаклавой: Соуп готов поспорить. И не делает ни единой попытки остановить его, когда Соуп бесшумной тенью проскальзывает в комнату следом за ним. Стоит двери мягко захлопнуться за его спиной, и чужая сильная рука опускается на его затылок, Гоуст привлекает его к себе, не целуя, но касаясь спрятанным за маской ртом его дрогнувших губ. Спрашивает еле слышно: — Порядок? — Ага, — соглашается Соуп, касаясь кончиками пальцев его здорового плеча. И шепчет: — Не хочешь завалиться ко мне? Гоуст задумчиво щурится. — И чем мы займёмся? — его тон холоден и сух, но ладонь, опустившаяся на бедро Соупа, сжимает его в совершенно однозначном прикосновении. Достаточном для того, чтобы Соуп поперхнулся вдохом. И чтобы вывернулся из этой осторожной хватки, пихнув Гоуста в грудь с негромким: — Плечо твоё обработаю, упёртый ты баран, раз уж ты сбежал из медотсека, не дождавшись перевязки. Глаза Гоуста в прорезях балаклавы смеются, и Соуп неожиданно — впервые с того момента, когда в его наушнике прозвучала фраза «Я должен был выбрать правду» — находит в себе силы улыбнуться в ответ.