Под контролем

— Твою ма-а-а… — Соуп затыкается, вписавшись животом, грудью, подбородком в столешницу, больно врезается бёдрами, до вспышки дискомфорта, до потери кислорода, до полузадушенного хрипа, когда Гоуст грубовато придавливает его к столу собой, фиксируя пальцами его загривок. Ну и как перевязка переросла в это? Хотел бы он знать. Да-да, МакТавиш. Как умело ты теперь изображаешь невинную овечку, которая совсем, ну, вот со-вер-шен-но не понимает, что происходит. Будто не ты озаботился приобретением смазки и проторчал в ванной добрых сорок минут, отговорившись желанием помыться. Святая простота, не иначе. — У тебя… — Соуп задыхается, и дело отнюдь не в неудобной позе, не в тяжести чужого тела, вжимающегося в его собственное — у него определённо стоит не поэтому. — У тебя же… с-сука… плечо. Гоуст, распрощавшийся с балаклавой несколько минут назад, прихватывает зубами его ухо, оттягивает тут же покрасневшую мочку. И выдыхает едва слышно: — Ничего. Я справлюсь и одной рукой. твою ж за ногу элти да ты хоть знаешь к а к это прозвучало Соуп вздрагивает, проезжается голым животом по столу, когда Гоуст задирает его футболку, и глухо стонет, вжимаясь щекой в прохладную поверхность; чужая ладонь, покинувшая его шею, облапывает бедро, ныряет под резинку свободных спортивных штанов, обхватывает член, и Гоуст насмешливо комментирует: — Без белья, сержант? — Я… в душе был, — сквозь зубы отвечает Соуп, нетерпеливо вильнув задницей. Гоуст стягивает с него штаны, голые ягодицы моментально покрываются мурашками, но Соуп не успевает ни продрогнуть, ни открыть рта — бесстыдный блядский рот лейтенанта Райли касается его плеча, зубы вонзаются в кожу, прикусывая прямо через ткань, а следом тот участок, где остался влажный след этого умелого языка, обжигает хриплый горячий выдох: — Знаешь, чего мне хотелось каждый раз, когда ты дерзил мне или нарушал мои приказы? — Ч-чего? — Соупа мелко потряхивает; широкая ладонь, лишённая перчатки, ложится на его поясницу, надавливает, он снова врезается в край стола животом, сжимает зубы, удерживая стон. Гоуст издаёт тихий смешок, мокро вылизывает его шею, обновляя один из почти сошедших следов — с-сука, Соупу предстоит ещё одна неделя ношения водолазок, — шелестит на грани слышимости: — Выпороть тебя. И — вкрадчиво: — Сдерживаться было нелегко. — О… — «о» — это всё, на что Соупа хватает; чёрт побери, у него слишком богатое воображение для того, чтобы остаться спокойным, в красках представив то, как именно Гоуст воплощал бы свой замысел в реальность. — Ну и… что тебя сейчас-то останавливает? Вместо ответа Гоуст издаёт звук, в котором мешаются рычание и хмыканье, а потом… Потом его ладонь, эта широкая, шершавая, грубоватая ладонь, в которой прячется столько силы и столько контроля, обрушивается Соупу на задницу, бьёт наотмашь, хлёстко, не жалея; Соуп дёргается, Соуп стукается лбом о стол, Соуп давится мешаниной букв и хрипов. Гоуст вжимается бёдрами в его задницу — всего на мгновение, которого более чем достаточно для того, чтобы ощутить, что у него стоит, — смазанно целует его за ухом, мурлычет, этим своим поразительно спокойным голосом, совсем не вяжущимся с безжалостностью хватки пальцев, стиснувших вдруг бедро Соупа: — Считай. — А?.. Смешок. Ещё один поцелуй. Движение руки, покинувшей его бедро — к пылающей ягодице, прямо поверх наверняка оставшегося на коже отпечатка ладони. — Удары, Джонни. да кто вас этому научил лейтенант Райли сэр в какой военной академии такое преподают я бы туда схо Мысль обрывается вместе со сдавленным: — Один. Гоуст гладит его ягодицу, будто в качестве похвалы, а потом замахивается — и бьёт снова. Больнее, чем в первый раз; а может, оно ощущается так потому, что ладонь опускается аккурат в то же место. Соуп дёргается и хрипит: — Д-два. И теряется. Совершенно, напрочь, блядь, теряется в череде ударов, перемежающихся лёгкими ласкающими прикосновениями, остаются только смазанные вспышки ощущений и цифр: «три» — стук крови в висках, пересохшее горло; «пять» — эти изумительные, совершенно, с-сука, охрененные холодные пальцы; «восемь» — твёрдая поверхность стола, на котором он распластался щекой и грудью; «одиннадцать» — твёрдый член, прижимающийся к животу. На тринадцатом ударе Соупу кажется, что он вот-вот сорвёт голос, на пятнадцатом — что он или взвоет, или спустит на грёбаный кухонный стол, даже не прикоснувшись к себе. На восемнадцатом он сбивается со счёта. А потом Гоуст останавливается. Замирает там, позади, и Соуп замирает тоже, боясь дышать. Задница пульсирует тупой болью; теперь прикосновение ледяной руки Гоуста приносит больше дискомфорта, чем облегчения, и он глухо скулит, когда к покрасневшей коже прижимается ладонь. — Ш-ш-ш, — лейтенант Райли бегло целует его в затылок, Соуп не успевает ни разлепить ресницы — он зажмурился где-то на седьмом ударе, — ни спросить… Сразу два пальца вталкиваются в смазанную растянутую дырку, звук выходит хлюпающим, непристойным, грязным, Соупа ведёт, Соупу хочется потереться пульсирующим членом обо что-то, хоть обо что-нибудь, Соуп хнычет, ёрзает, насаживаясь на пальцы… — Подготовился, — задумчиво произносит Гоуст у него над головой. Так, будто не знал этого изначально; так, будто нихрена не понял по торопливой отлучке Соупа в душ; так, будто и для него эта сцена, развернувшаяся в тесной кухоньке, стала сюрпризом. Они оба, стоит отметить, те ещё дерьмовые актёришки. — Да, сэр, — бормочет Соуп, давясь глухим умоляющим стоном. — Славно, — шелестит Гоуст. И — вдруг — с резким движением пальцев внутри, до звёздочек перед глазами, до воя, до хрипа: — В следующий раз предоставь это мне. — Х-хорошо, — Соупа трясёт, выламывает, переёбывает, пот катится с него градом, он вскидывает бёдра, Гоуст притирается к нему сзади, грубая бляха армейского ремня царапает раззадоренную ударами кожу, наверняка останутся царапины, вряд ли Соуп сможет нормально сидеть в ближайшие дни, похуй, похуй, похуй, как же по… просто давай уже я ведь ощущаю что ты тоже этого хочешь Пальцы выскальзывают из его тела, и на какой-то миг Соупа пронзает острым ощущением потери, с губ слетает всхлип. Вжикает чужая ширинка, раздаётся шорох одежды, а спустя мгновение Гоуст вжимается в его задницу бёдрами, сукасукасука, какой же он у тебя огромный, я, бля, обожаю твой хер, толкается, проезжаясь членом по ложбинке, и Соуп врезается животом в край стола, не устояв на подогнувшихся ногах, и Соуп цепляется побелевшими пальцами за столешницу, и Соуп сипит: — Если ты… с-сука… сейчас же мне не вставишь, клянусь, я… — Ты — что? — Господь всемогущий, до чего же блядские интонации приобретает этот тихий голос, опустившийся сейчас до бархатного шёпота. Губы Гоуста вжимаются в его ухо, дразня кожу горячим дыханием, ладонь Гоуста придерживает его поперёк живота, удерживая от нового столкновения, член Гоуста… ох, блядь, этот твёрдый пульсирующий член, Соуп уже представляет, как он должен ощущаться внутри… — Что тогда, Джонни? И ведёт бёдрами по кругу. тебе нравится видеть как меня размазывает тонким слоем по этому сраному столу от имитации проникновения не так ли готов поспорить ты ощущаешь мою дрожь каждым грёбаным дюймом — Тогда… — Соуп облизывает пересохшие губы. — Тогда мне придётся самому тебя оседла-а… Слово перерастает в стон, в вопль, в задыхающийся скулёж: Гоуст приставляет крупную головку к дырке, надавливает, помогая себе рукой, у него, с-сука, большой, слишком большой — даже после трёх пальцев, что Соуп смог в себя запихнуть в душе, будет больно, будет до сорванного голоса, кто, блядь, наградил тебя таким конским членом? Проникновение выходит медленным, пальцы второй руки Гоуста смыкаются на его плече, пригвождая к столу, с такой силой, будто тот вознамерился вывихнуть ему плечевой сустав; Соуп хрипит или, быть может, орёт, не понять, отчего так саднит горло, короткие ногти царапают гладкую поверхность стола, во рту мокро и солоно. но если ты сейчас спросишь не лучше ли остановиться если ты сейчас перестанешь клянусь я убью тебя вот блядь голыми руками сверну тебе шею Гоуст не спрашивает и не перестаёт. Гоуст — горячая тяжесть тела, опустившегося на него сверху; череда мокрых жалящих засосов, повторяющих заднюю сторону его шеи; неторопливое, но неумолимое проникновение — дюйм за дюймом, вздох за вздохом, всхлип за всхлипом. Кольцо пальцев, сомкнувшееся теперь на его члене и прошедшееся по всей длине грубоватой лаской насухую. Последний — самый болезненный, самый мучительный, самый сладкий — толчок в растянутую задницу. Пауза. Сорванное дыхание в самое ухо — единственное свидетельство того, каких усилий Гоусту стоит оборвать движение на середине. Большой палец, повторивший очертания венки. Молчаливое, типично гоустовское: я могу подождать, если тебе нужно время, чтобы привыкнуть. Соуп скулит, вертит задницей и выдавливает сквозь спазм, сквозь вой, сквозь мешанину рыдающих стонов: — Чего… остановился? Этого, очевидно, вполне достаточно для того, чтобы у Гоуста окончательно отказали тормоза — в многострадальную шею Соупа впиваются зубы, кусает Гоуст больно, наверняка до крови, до гематомы; похуй, похуй, как же похуй, я хочу весь, с ног до головы быть усыпан твоими метками, я хочу видеть их каждый раз, когда брошу случайный взгляд на какой-то участок своего тела, я хочу помнить, как ты вылизывал мой рот изнутри, как выцеловывал линию позвонков, как вгрызался в ше су-у-у-у-ука Соуп не кричит даже — воет, хрипит, рычит на пределе человеческих возможностей; толчок оказывается глубже и резче, чем он предполагал; достаточно сильным для того, чтобы снова врезаться в край стола, чтобы до крови прикусить язык, чтобы задохнуться болью. Перед глазами расплываются цветные пятна, сердце лихорадит в груди сбрендившей часовой бомбой, ноги не держат, он непременно упал бы, не будь этого проклятого стола и ещё — уверенной руки, снова скользящей по его члену; непременно отрубился бы, кончился бы, сдох бы — не продолжай Гоуст удерживать его на волоске водопадом влажных поцелуев. твою мать твою мать твою мать На новом движении Соупа подбрасывает вверх, он стукается коленкой о ножку стола, скулит, выворачивает шею, неудобно, ч-чёрт, как же в такой позиции тяжело это сделать, но Гоуст понимает, что ему нужно, Гоуст всегда понимает — и дрожащие губы Соупа сталкиваются с его собственными в рваном торопливом поцелуе, таком же безжалостном, как и очередная фрикция, до упора, на всю длину, до пошлого шлепка кожи о кожу, бля-а-а, Соуп, кажется, срывает голос к хуям. да кого это ебёт-то ты только не останавливайся не прекращай слышишь иначе я просто Чужие пальцы впиваются в его бедро, вздёргивают, вынуждают прогнуться в пояснице, так становится чуточку легче, боль затихает, но продолжает накатывать обжигающими вспышками всякий раз, как бёдра Гоуста сталкиваются с его задницей, не то чтобы Соуп против, да Соуп вообще-то каждым дюймом за, этого так много, что не хватает кислорода, так хорошо, что почти хреново, так мучительно, так сладко, так… Его новый рыдающий стон тонет в очередном поцелуе, а потом губы Гоуста соскальзывают на его подбородок, на исцвеченную метками шею, на плечи, прямо поверх футболки, су-у-ука, они даже не разделись толком, в этом есть что-то будоражащее, Соупа трясёт, Соупа переёбывает, Соупа нет больше, всё, финиш, кончился, осталось только это измученное, обессилевшее, нетерпеливое тело, жадно подмахивающее в ответ на каждый размашистый толчок, остались только эти рвущие горло хриплые вскрики, остались только зажмуренные глаза, слипшиеся от невольных слёз ресницы, салюты и взрывы в груди. Только подрагивающий от напряжения член, толкающийся в чужой кулак. Гоуст натягивает его в торопливом, резком, безжалостном ритме, на грани удовольствия и боли, и Соуп перестаёт понимать, где они находятся; его мир сосредотачивается на волнах пульсирующей боли внутри, на вспышках удовольствия, выжигающих ему веки, на рыдающих умоляющих звуках, Господи, неужели их издаёт он, в самом деле, только посмотри до чего ты меня довёл что ты со мной сделал душу блядь вытрахал я же сейчас просто я сукасукасу Гоуст вбивается в него до упора, до шлепка, особенно глубоко, больно и резко, Гоуст смыкает зубы на его загривке, Гоуст стонет, стонет, господибожеблядь, внутри горячо и влажно, этого — по отдельности и всего вместе — хватило бы на то, чтобы довести до сердечного приступа десяток Соупов, Соуп срывается в какой-то нечеловеческий гортанный вой, Соуп прогибается в пояснице до хруста, Соуп судорожно ловит пересохшим ртом воздух, Соуп жмурится, всхлипывает, раздирает зубами нижнюю губу, отключается, сдыхает к херам. Кончает — и падает, дрожащим животом на липкий след спермы, ходящей ходуном грудью на нагретую от их возни поверхность стола, когда ноги окончательно перестают держать его. Гоуст наваливается сверху — невыносимо и восхитительно тяжёлый. Обнимает его здоровой рукой, удерживая, помогая прийти в чувство и прийти в себя. Заполошно дышит в самое ухо: изумительное свидетельство того, что ему было хорошо, что он потерял голову, что он получил удовольствие. Соуп чувствует себя вывернутым наизнанку, уничтоженным, разорванным в клочья. И — фантастически, потрясающе живым.