***
Все должно было закончиться со смертью — Натана, Рико, сезона. Но Эндрю там, где он есть — в объятиях удушья и равнодушия, захлопывает дверь своей машины. Подаренной Нилом машины. Было пугающе видеть, как он падает; страшно, как кричит; невыносимо, как сопротивляется, пока Эндрю отрывал вдавившиеся в виски пальцы Нила и связывал его, а Эбби неуклюже прокалывала и без того исполосованную шрамами кожу, сливая кровь, чтобы снизить давление, — криворукая в самые неподходящие моменты. Как же бессмысленно все это было. Вовлекаться. А ведь он старался доверять. Однажды, в порыве алогичного бреда, решился поверить единственному человеку, доверие к которому — словно плевок в лицо самому же себе. Нил оставался в праве что-то недосказать. Например, умолчать, что карамельные хлопья ему не очень-то нравятся, или что выходные он предпочел бы провести с Дэем, гоняясь за мячами, как пес, а не в центре с Ники и шмотками в примерочных, или еще о какой-нибудь малозначительной херне, но не утаивать употребление ебаных наркотиков, которое Эндрю совершенно упустил. А ведь думал, что учует за милю. Химию, яд, воспоминания. Аарона, Кевина, Джостена. Дурь, алкоголь, снова дурь. Где-то между — блядский экси. Намеки Би вдруг начали иметь слишком конкретный смысл: Эндрю тянет к зависимым. Точка. Не самый приятный инсайт, если вообще он. Куда неприятнее — чувствовать легкий ветерок, в действительности ощущающийся морозным штормом, на открытых предплечьях; периферийным зрением замечать выпученные глаза Кевина на сиденье рядом и Ники в зеркале заднего вида; выкручивать блядское кантри-радио погромче, чтобы не слышать мерзкий голос Аарона. В жизни Эндрю достаточно проблем. Он наивно полагал, что большая из них — это предстоящий суд над братом, на котором придется вывернуться будто наизнанку; по ощущениям, не “будто”, а “именно”. И вот появляется еще одна, с привкусом наркотической ломки. О-о-о нет, блять. Ее нужно решить. Прямо сейчас. Последний раз посмотреть в те лживые глаза и увериться, что был прав, что не стоило. Спешно высадив всю свою семью у Лисьей норы, Эндрю вывернул руль и поехал обратно, едва не задев бампером припаркованные рядом авто. Снова стадион, снова Лисы, трущиеся рядом с раздевалкой и тренерским кабинетом. Эндрю хочется разбить лицо каждого из них об асфальт, но этот закипающий внутри гнев — не для них. Он входит без стука, замечая картину: с виду пришедший в себя Джостен злобно, но устало смотрит на медработницу, пока та аккуратно забирает очередную ампулу крови. Эндрю молча прислоняется к стене, когда Эбби поднимает на него глаза. Она нерешительно мнется, снова оглядываясь на Джостена, взгляд которого только ожесточается. — Он отказывается от госпитализации, поэтому проведет пару недель у меня. Отвезешь? — она указывает подбородком на Нила, меняя ампулы. — У меня еще остались… дела. Прекрасно. Эндрю кивает и упирается взглядом в Джостена. — Еще минут пять, — заверяет тот, стараясь не отводить глаз. Эмоции на его лице сложно прочесть — здесь будто смешались и гнев, и стыд, и своего рода удовлетворение. Тем лучше; было бы сложнее избавиться от проблемы, будь он стабилен. Эндрю смиренно ждет окончания процедуры, с каждой минутой закипая все сильнее, а после идет по коридорам к парковке. Джостен шагает следом, поправляя повязку на исколотой руке. Захлопнув за собой двери, никто из них не произносит ни слова. Эндрю осматривает его лицо: побледневшее, теперь виноватое, с выступающими капельками пота на висках. Его мелко трясет; Эндрю надеется, что от страха. Джостен продолжает молчать. Сегодня Эндрю не намерен это терпеть. Никогда больше. — Что это было, — произносит он, продолжая отслеживать реакции. Джостен отстраненно смотрит перед собой; голубые глаза видятся такими же безжизненными, как и все существование Эндрю. Наконец-то все встает на свои места. Несколько минут проходят в пустом, полном смысла молчании. Эндрю уже было тянется к коробке передач, намереваясь навсегда закрыть для себя эту тему, но слышит, как щелкают чужие зубы. — Почему ты все еще дышишь? И это будто философский вопрос — тема, которую можно было бы привычно разогнать, как и двигатель, толкающий колеса по направлению к кампусу, дому Эбби, чему угодно, — но Эндрю только сводит брови. — Эта мразь хуже инвалида, — самозабвенно продолжает Нил. — В следующий раз вскрой ему брюхо; я найду, куда его деть… Так говорил отец. Матери не нравилось, — он ненадолго подносит дрожащие пальцы к шрамам на левой щеке, замолкая. — В этом нет ничего нового. — Да, но… есть. Все эти статьи, репортажи — в них Натан выглядит сумасшедшим садистом, который по определению ненавидел Натаниэля, но это не совсем так, — он закрывает глаза на несколько секунд, шумно выдыхая. Выглядит жалко, раздражающе, едва выносимо. — Нет, это так, — возражает Эндрю, пока уже его руки начинает потряхивать от злобы. — И ты похоронил их обоих. В Балтиморе. Обещал. Но Джостен продолжает, избегая: — На самом деле у него была причина. Натаниэль родился не таким, каким он хотел. Оправдание своего насильника, м-м-м — это действительно то, с чем Эндрю знаком не понаслышке. С этими маленькими тоненькими голосами, занимающими собой каждый уголок разума. “Пускай потрогает, пускай будет неприятно, зато потом все будет хорошо”. “Будет покой, забота, теплая улыбка Касс”. “Она стоит всего”. Эндрю сводит брови, на скулах играют желваки, губы плотно сжаты. Жестокие слова готовятся вырваться из горла. О том, что Джостену не стоит забывать: они с отцом выглядят практически одинаково, как бы ни хотелось это признавать. Прятать зеркала, избегать фото. Прикусывать язык, желая сказать обратное. Что этот взрывной характер с ним тоже не просто так. Что это есть, но не определяет его полностью. Если Мяснику так не нравилось собственное отражение, то он очевидно не понял, как работает привязанность, а потому не заслуживает оправданий. Такой похожий на мать Аарона. — Ты ни в чем не виноват. — Разве тебя правда устраивает эта версия? Что он ненормальный потому, что ненормальный? — тише спрашивает Джостен, опуская голову ниже, а тело — глубже в сиденье. Честно? Эндрю совсем не заботит, что сделало бедняжку Натана таким, но он не может не признать, что уголовное дело и путь Мясника — интригуют, и не только потому, что непосредственно касаются Джостена. Эндрю провел бесчисленное количество часов над их изучением, но так и не нашел причины ответить что-то кроме безапелляционного “да”. Тем не менее звучит: — Нет. Джостен молчит, будто подбирая слова. — Для такого человека, как Натан, было слишком опасно иметь такого сына, как я. Мой вторичный пол оказался… неподходящим. А я думал, что об этом никогда не узнают. — Он усмехается, наконец оборачиваясь на Эндрю. — Глупо, да? Эндрю моргает. И все? Такое “горе” он топит в наркоте? Эндрю смотрит на приборную панель, на немного покрасневшую шею Джостена и начинает представлять, как эта неуверенная ухмылка одним резким ударом сходит с его губ; как идиотская мысль разом выскакивает из головы. Похоже, тот это чувствует и самостоятельно перестает тянуть уголки полных губ вверх. В один миг Эндрю ощущает, что ему нечего сказать, что остается вернуться к давно изученному языку — насилию. Стать тем, кого боялся. Но в другой он размыкает до скрежета сжатые зубы. — Ты идиот. Одним альфой больше, одним меньше. Папочка Ваймак сказал бы, что давно знает, как иметь дело с агрессивными… — Омегой. Хах. Мудак только что решил перевести все в шутку? Как недальновидно для того, кто параноидально просчитывает все свои шаги наперед. — Правда, — заверяет Джостен, подаваясь вперед и сводя брови. — Как объясняла мать, это что-то вроде мутации. Как какая-нибудь гемофилия… только хуже. — Что ты принял? Эндрю отказывается верить, но делает мысленную пометку узнать больше — хотя бы найти ту брошюру с абсурдными анекдотами, в которой Джостен это вычитал. Парень напротив выглядит совершенно обычным; ничего не выдает в нем такую проблему. Уже не говоря о том, что мужчин-омег не существует. — Нейтрализаторы запаха. Все напряжение, которое Эндрю старательно копил до этого момента, покидает тело, а перед глазами начинают мелькать образы из прошлого: Эденс и излишняя нервозность Нила раз или два в несколько месяцев, как по расписанию, когда к нему подходили альфы средних лет; каждый такой раз Эндрю списывал его поведение на схожесть мужчин с отцом Натаниэля. Сейф Нила, которым тот продолжает пользоваться, отшучиваясь, что ему слишком трудно отказаться от старых привычек, — неужели там и хранятся сучьи таблетки? Их недавний секс и едва заметный химозный запах — тогда Эндрю просто впихнул ему новый гель для душа; какой же, блять, идиот — гораздо больший, чем нервно трясущийся сейчас на сиденье. И даже его вид прямо сейчас — Нил повернул шею. Эндрю вспомнил женщин-омег, с которыми имел дело в течение жизни, о той же Уокер и Рейнольдс, — оглядываясь, они поворачивали только шею, а не разворачивались всем корпусом, как это обычно делали мужчины. Нет, возможно, это очередной бред, но — но. — Как ими можно передознуться, — тихо, стараясь скрыть невнятные эмоции произносит Эндрю. Нил виновато тупит взгляд. — Несколько месяцев назад они перестали работать, и я начал повышать дозу. Хотел обратиться к контактам матери, чтобы получить рецепт на новые, но я же обещал оставить все это позади. — Когда собирался сказать. Нил молчит, откидываясь на спинку сиденья. Действительно, глупый вопрос.***
На полпути к дому Эбби молотки снова начали стучать — похоже, действие капельницы подходит к концу. Нил не знает, сколько времени займет анализ крови, но предполагает, что Эбби вернется еще не скоро. Нужно как-то продержаться. Он стискивает зубы и съеживается на пассажирском сиденье, пытаясь не выдать новую волну наркотического прихода, ломки или что это вообще. Несмотря на то, что прямо-таки чувствуется, будто Эндрю готов вытолкать его на обочину в любую секунду, Нил его не боится, совсем нет. Его устрашают невысказанные мысли — нити логических связей, которые обовьются вокруг шеи и удушат, а сам Эндрю развернется и уйдет. Но во всем этом водовороте чувств есть одна константа. Нить, за которую хочется цепляться самому — едва уловимый, знакомый запах альфы, сейчас выруливающего на подъездную дорожку. Эбби старомодна и предсказуема, и они оба знают, что запасной ключ спрятан за цветочным горшком, но Эндрю будто намеренно тянет время, уже пару минут копошась в дешевом замке отмычками, пока Нил направляет все силы на то, чтобы удержаться на ногах. С щелчком механизма Эндрю выпрямляется и обвивает шею Нила пальцами, заводя внутрь — в гостевую спальню, — оставляя входную дверь открытой. Оглядывает комнату и, хмурясь, снимает со стен рамки с фотографиями, погружая их на выставленные кверху ладони Нила. Вытряхивает из ящиков мелкие вещи и уносит в сторону кухни, затем возвращается с отверткой в руках и задумчиво смотрит на окно с гардиной. — Я предпочел бы ванную, — произносит он, вставляя лопатку в винты. Сквозь наркотическую дымку Нил начинает понимать, что происходит. — Эбби сказала, что я вряд ли буду буйным, — заверяет он, сжимая рамки и ходящие ходуном зубы. Эндрю оглядывается на него, смотря безэмоциональным, но тяжелым взглядом, и после возвращается к своему делу. Нил только вздыхает. Большего он и не ждал. С улицы доносятся звуки колес, перебирающих щебенку — Эбби. Она заходит в дом вместе с тренером. Ваймак замечает Нила в дверях и на секунду останавливается, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. Подходит ближе. — Мы позаботимся о тебе, парень. “Он знает”, — сокрушенно осознает Нил. Они все скоро узнают. А СМИ? Они тоже? Его лицо стало слишком известным, и старый план Эндрю теперь извратится, вогнав в спину Нила совсем нефигуральные ножи. Или пули. Кевин говорил, что в большом спорте опасно быть гомосексуалом, но что он скажет о мужчине-омеге? Единственный способ это скрыть — продолжить пить таблетки, но Эбби четко дала понять, что теперь о рецепте Нилу останется только мечтать. Морияма казнят его. Он не заметил, как прижал чертовы рамки к груди, порезав ладони об острые уголки. — Не будешь, да, — Эндрю переводит взгляд то на Нила, то на его напряженные пальцы. — Ты еще хуже, чем я думал, — говорит он прямо в лицо и проходит мимо.