Поныне возле кельи той
Насквозь прожженный виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой! (с)
- Нравится? Я не вздрогнул. Хотя должен был по идее. Его голос застал меня врасплох. Его появление было бесшумным. Шаги мягкие, невесомые, как у кошки, крадущейся в ночной тиши за зазевавшимся грызуном. Любого другого бессмертного я бы учуял даже за милю. Но не его. Я оцепенел. Взгляд блуждал по изящному полотну картины уже несколько минут, но казалось будто часов. Огромные нечеловечески красивые глаза взирали на меня с холста, на котором время оставило свой след в виде выцветших поблеклых красок, царапин и трещин. Но изображение, мастерство, с которым его создавали, осталось незыблемым и неподвластным законам смертного бытия. Юноша, нарисованный на холсте, смотрел все таким же глубоким, проникающим в душу взглядом, а его хрупкое, смуглое тело будто парило, плыло в пространстве. Художник, создавший это, был гением или влюбленным. Впрочем, какая разница? Разве не великим мастером был создатель этого мира? Разве он не любил этот мир, творя? Разве не создал его в любви и лишь только ради и из-за нее? - Луи, - мелодичный, похожий на легкий звон пасхального колокольчика голос Армана снова прервал поток моих мыслей. Его обладатель смотрел на меня с холста, его обладатель смотрел на меня в теле из плоти и крови, бесшумно обойдя меня со спины и встав аккурат за моим плечом. Почему-то от этой близости странно щемило в груди и хотелось продлить это мгновение дольше, никакого желания возмутиться или же обернуться. Скорее застыть и плыть в звуках этого голоса как в реке, глядя и глядя на чарующую картину перед собой. - Мне было холодно и хотелось есть, когда он это рисовал, – толика почти детской обиды прозвучала в мелодичном смешке Армана и не подумавшего поравняться рядом со мной. Он все также стоял слегка позади меня, поодаль, но достаточно близко, чтобы я мог ровно дышать. - Он всегда был требователен, мой мастер, - и в этой фразе было двусмысленно буквально всё. - Красота и искусство требуют жертв, - тихо парировал я, почти физически заставляя себя выйти из транса, в котором я пребывал с момента прихода «в келью» Армана. Под «кельей» он подразумевал целый лабиринт воистину мрачных и беспрецедентно прекрасных комнат, находившихся в одном их самых старых кварталов Парижа, глубоко под землей, в катакомбах. Ничего более готичного и изысканного я никогда не видел и даже не мог представить. Картины баснословной стоимости и такой же баснословной гениальности были практически на всех стенах этого лабиринта, но именно этот холст заставил меня буквально забыться каким-то почти детским восторгом, почти религиозным экстазом. Полураздетый, измученный юноша на полу у стрельчатого церковного окна. Бездонные глаза с толикой обреченности и надеждой взирают с худого прекрасного лица, руки сложены на груди не то в молитвенном, не то в просящем жесте и лунный свет, проливающийся с окна на темный аскетический интерьер, в котором из внутреннего убранства лишь плотно сбитая низкая табуретка со стоящем на ней кувшином, наполненным водой. Юноша бос, одет лишь в длинную распахнутую на груди рубаху из грубого серого льна. Необычный и нетипичный для здешних мест крой. И волосы, длинные, темные волосы, водопадом из мелких темных брызг-завитков, струящиеся по плечам изображенного юнца, так тонко прорисованы в своем совершенстве, что хочется попробовать их на ощупь. Мне кажется, что эти волосы мягкие словно шелк, самый тонкий китайский шелк из самых отборных нитей. Мне кажется, что я чувствую даже запах, который исходит от темных как ночь кудрей, изображенного на картине. - Ладан. Мне нравится запах с детства. Запах спасения, запах надежды, запах прощения, запах смерти. В нем словно вся симфония мира, каков он есть, - слова Армана должны вызывать гнев. Он снова залез в мою голову без предупреждений, без разрешений. Но вместо этого я чувствую только странный покой. Почти удовлетворение от того, как легко он поддерживает беседу, искусно беря часть образов из моих мыслей. Господь свидетель, я никогда не любил, когда лезут в голову. Я был абсолютно счастлив, когда Лестат сообщил, что мои мысли отныне – только мои, вне его редких даров и сверхъестественных силовых практик. И даже Клодия, свет в моем мраке, даже она не самый желанный гость в моей голове. Так почему же Арману позволено так беспрепятственно, так легко, так по-привычному естественно вторгаться в мой метущийся, вечно усталый разум? Почему нет желания наказать его, остановить? - Он очень любил тебя. Этот мастер. Автор этой картины. Нельзя так писать, если не любишь. И если ты не гений, - я озвучил ему свои мысли, хотя в этом и не было нужды для нас обоих. - Мастер служил искусству, а значит служил любви, - у Армана в голосе снова была эта странно-горькая усмешка, природу которой мне почему-то совсем не хотелось знать. Я почувствовал странный холод в своей груди от прикосновения к этой одиссеи его воспоминаний. Калейдоскоп красно-черных оттенков вдруг закрутился в моей голове чередой ярких картинок, в которых были роскошные виды богато обставленного палаццо и высокого статного белокурого мужчины чем-то вдруг отдаленного напомнившего мне Лестата. Поток образов прекратился в ту же секунду, как эта мысль почти оформилась в моей голове. - Пойдем, Луи. Ты голоден, и город ждет нас, - рука Армана дотронулась до моей, вызывая волну мурашек. Я ничего не хотел знать о том белокуром мужчине в красном плаще, ничего не хотел помнить о Лестате. Я хотел снова вдохнуть запах ладана, ощутить запах прощения и надежды. И мы рука об руку вышли в ночь.