Сосновый перебор

Просыпается Антон один. С больной головой, ноющими мышцами и глазами, в которые неугомонные дети песка с песочницы наносили. Просыпается от неизменного чувства холода, которое преследует его еще с вечера, вот только на этот раз ощущения имеют неизбежную физическую подоплеку. Спустя пять дней теплого счастья Антон вновь просыпается один. Вторая половина кровати оказывается пустой, холодной и тщательно застеленной, соседняя подушка – уложенной настолько геометрически правильно, словно ее под линейку ровняли, а приоткрытый шкаф – практически пустым, не считая единственной, заполненной его собственными вещами, полки. Обнаженные вешалки зияют пустотой отсутствия, и плохо закрытая дверца медленно отъезжает в сторону. Антон, глядя на это, лишь чудом не отъезжает сам. Толком еще не проснувшись, он подрывается с кровати, и первое, на что способно его еще сонное сознание – это бесплодные попытки отыскать хоть один намек на неудачный розыгрыш, за который Шаст готов Арсения простить. Уже простил, на самом деле, только бы найти пару его ботинок около двери, стопку ровно уложенных футболок или хотя бы один забытый впопыхах носок. Ну не мог он уехать. Даже несмотря на то, что произошло между ними вчера. Даже несмотря на то, что он еще перед сном предупредил Антона о своем отъезде. У них же выселение только завтра, он должен был остаться. Они бы обязательно помирились: проснулись бы вместе, на трезвую голову поговорили, обсудили все еще раз и пришли в итоге к тому, что устроило бы обоих. Однако беглый осмотр ванной безжалостно оканчивается собственной зубной щеткой, которая в стаканчике снова одна, и горделиво стоящим на пластиковой полке душевой гелем три в одном, который на самом деле легко заменяется обыкновенным хозяйственным мылом. И лишь легкий, практически выветрившийся запах цитруса все еще витает где-то под потолком. Арсений уехал. С самого утра, на первой же маршрутке в шесть часов, даже не потрудившись разбудить Антона, чтобы попрощаться. На завтрак Антон опаздывает. Потому что спал так крепко, что не слышал, как от него сбегает важный для него человек. Потому что не спал полночи, пытаясь придумать хороший выход из той задницы, в которую сам же себя и загнал. Потому что заснул с трудом только под утро, так ни черта и не придумав, и варварски проспал все на свете. Кое-как одевшись и даже не умывшись, он лишь чудом успевает на последние десять минут и уже привычно забирает заботливо упакованную в контейнер еду с собой, практически не реагируя на вопросы милой женщины с раздачи. В легкой прострации выходит на улицу, втягивает в себя густой от подступающей жары воздух, а легкие душит хвойный аромат обступивших его бесконечных сосен. Хотя, скорее всего, это осознание глухого одиночества, бегущего за ним от самого города и, наконец, догнавшего. Потому что, неожиданно, завтракать одному на лавочке около речки оказывается настолько тоскливо, что единственное, чего хочется – побыстрее доесть и вернуться обратно в комнату. То ли творог оказывается испорченным, то ли ягоды на жаре подкисли, то ли это уныние так кислит на языке – Шаст не понимает: бежать ему на кухню ругаться или в себе копаться, чтобы извиниться. Хотя за что он должен извиняться? За правду? За нее ведь не извиняются, папа его с самого детства этому учил. Арсений прав: единственная их ошибка в том, что они заранее, на том самом чертовом берегу не договорились об условиях, из-за чего ввиду большого количества пространства для домыслов каждый придумал себе свою версию событий. Хотя, с другой стороны, стоит ли слушать советы того, кто не сумел в конечном итоге не только сохранить семью, но еще и хорошие отношения с сыном? Мама с папой развелись, и кто знает, какую роль в их непростой истории сыграло золотое правило отца? Антон не берется судить взрослых людей, но что-то подсказывает ему, что явно не последнюю. Да, развлекаться с Арсом было здорово. Исключительно разнообразия ради казалось любопытным попробовать не просто засыпать и просыпаться с кем-то, а делать это каждый день с одним и тем же человеком, пусть и не добровольно в самом начале, и не просто спать, а полноценно существовать бок о бок на протяжении целой недели. Было забавно жить с тем, кто изо всех сил тянется к тебе и к кому, впервые за много лет, действительно тянет тебя. Да, было здорово на время вытеснить мысли о работе мыслями о ком-то другом, и пусть Антону не до конца понятны причины его подобного потепления, думать о них теперь совсем не хочется: все равно лучшие их дни остались позади. Курортные романы редко перерастают во что-то серьезное. Они – неотъемлемая часть хорошего отпуска, чтобы отдохнуло не только тело, но и сознание вслед за ним взбодрилось позабытыми эмоциями. Они лишь развлечение, не более, так почему же Арсений, который всегда был с ним на одной волне, вдруг захотел чего-то большего? Антон мнения своего не меняет: отношения ему не нужны. Он и без других людей отлично справляется, он достаточно самостоятельный, чтобы делить жизненное пространство с кем-то еще, кто будет отвлекать его от работы. Антону хорошо одному, Антон повенчан с работой и не собирается ничего менять. Вот только почему под ложечкой подсасывает ощущение чего-то неправильного? Кажется, не стоило все-таки доедать этот испорченный творог. Антон, скривившись, выбрасывает в мусор одноразовый контейнер, вытирает рот рукой, не утруждая себя поиском салфеток, и смотрит бездумно на водную гладь, еще не потревоженную лениво подтягивающимися на пляж отдыхающими. Суровый лес на противоположном берегу напоминает о том, с чего все начиналось, и нависает угрюмо темным пятном разочарования. Подкатывать к коллеге было глупо. Рисковать жизнью ради кого-то другого – перебор. Весь этот отпуск для Антона – перебор. Слишком много оказалось свободного времени. Слишком много вследствие этого неправильных мыслей, приведших к неправильным выводам, а после – решениям. Слишком много болтовни, с первых же минут облепившей его настолько, что буквально подташнивало и кружило голову разыгравшейся клаустрофобией. Слишком много Арсения. Настолько много, что сейчас его кажется удушающее мало. Антон кладет руку на скамейку и вместо чужих пальцев натыкается на проступившую из-под ободранных слоев краски грубую деревяшку. Смотрит на зеленую траву в тени раскидистого дерева и жалеет, что не взял с собой покрывало. Смотрит на реку, на стоянку катамаранов в отдалении и отгоняет от себя все те неправильные мысли, что неотступно вынуждают его анализировать. Почему нехватка Арсения ощущается такой острой и почти болезненной? Почему сердце сжимается от одной лишь мысли, что он сейчас один едет в маршрутке, а может, уже приехал на вокзал, совсем один со своим огромным чемоданом наперевес, который даже вдвоем с трудом можно унести в руках? О чем он думает? Злится? Или жалеет, что вообще согласился на близость с Антоном? И почему Антон, вспоминая последние четыре завтрака, больше не уверен, что ему все еще хорошо одному? Арс сделал для него все, что мог, чтобы этот отпуск действительно принес Антону радость и запомнился надолго. И пусть поначалу Шаст противился этому, саботируя всякие попытки себе помочь, по итогу ведь действительно смог разгрузиться. В этом богом забытом месте они оба смогли перезагрузиться настолько, что нашли отдушину друг в друге. Так что же пошло не так? Почему Антон, глядя на чертовы катамараны, не может перевернуть страницу и пойти дальше? Не по той ли простой причине, что им все равно придется пересекаться на работе? Не чувство ли вины вопит в нем из-за того, как некрасиво и неправильно он поступил со своим подчиненным? Возможно, если вспомнить об основах дипломатии и поговорить с Арсом по-человечески, душевное равновесие вернется к Антону привычным равнодушием? А если повезет, еще и прежним легким раздражением. Совершенно точно нет. Увы, как бы Антону ни хотелось, воспринимать Арсения как раньше, как это было до поездки, он точно уже не сможет: слишком много между ними всего прозвучало и произошло, слишком много личного навалено сверху и слишком много нового узнано, чтобы позволять себе прежние поверхностные рассуждения. Антон прислушивается к себе, но не может с чистой совестью подтвердить, что дело только в чувстве вины. Что-то под ребрами неизбежно сжимается из-за отсутствия руки рядом, за мизинец на которой можно уцепиться осторожно и пойти гулять дальше. Что-то переворачивается в желудке при воспоминании о пустых полках или холодной кровати. Что-то мешает вновь влюбиться в одиночество. Внутренности пробирает мелкой дрожью. Нет, этого не может быть. Шаст уже давно отказался от идеи вляпываться в личные и романтические истории, которые еще ни разу не приводили его ни к чему хорошему. Он ведь давно решил, что раз счастья ему не заработать, он будет зарабатывать деньги. К чему теперь тешить себя ложными надеждами, если они приводят исключительно к боли и раскаянию? Антон усмехается сквозь зубы. А где он сейчас? Куда привело его нежелание подпускать кого-то ближе обычного секса на один раз? Подпускать того, кто уже сам давно пробрался значительно глубже дозволенного и успел соорудить там уютное поселение, которое за неделю разрослось до размеров небольшого города. Того, кого Антон обидел, испугавшись, а тот забрал с собой и дома, и людей, и весь с нуля выстроенный мир. Не оставив на прощание даже пятна от упавшего со шпателя бетонного раствора. Шаст поднимается нехотя, смотрит на часы и понимает, что времени на раскаяние больше не осталось, поэтому разворачивается обратно и, сунув руки поглубже в карманы, бредет в сторону корпуса, где его ждет последний медицинский осмотр перед выездом. Растягивая время и оттягивая неизбежное, как старую резинку ношеных трусов, он выбирает наибольший радиус прогулки. Вот только спасительная в задумке идея оказывается крахом при ее воплощении: оттянутая резинка лопается, больно щелкая по носу и осаждая забывшегося мальчишку. Ведь все в этом чертовом санатории насквозь пропитано Арсением. Он оставил себя в вымощенных плиткой дорожках, по которым они катались на велосипедах и бесконечно много гуляли. В каждой зеленоватой волне, разбивающейся о камни на берегу, ведь лодка и катамаран неизбежно ассоциируются с поцелуями и ревущим в груди счастьем. В каждой беседке, пахнущей шашлыками и касаниями, в каждой песчинке, упрятанной в разговоры и приглушенный ладошками смех, в каждой чертовой сосне, которых тут сотни тысяч на ближайшие гектары. И, что самое страшное, Арсений остался в его голове. Ослепительными улыбками, съехавшими по большей части на одну половину лица исключительно из-за вредности и самодовольства своего хозяина. Лучистым, искрящимся полчищем эмоций взглядом, в отражении которого всегда можно было поймать или речку, или безоблачное небо. Очаровательными ямочками на обеих щеках и закушенной нижней губой в бессмысленной попытке вести себя потише. Арсения слишком много. Он едкой кислотой растворил всякое к себе равнодушие, безжалостно выжег былое безразличие, и только сейчас Антон по-настоящему задумывается, как же давно, на самом деле, он их в себе растерял? Ему ведь с самого начала не было плевать на Арса: он злил, раздражал, бесил и выводил из себя, но Арсений никогда не был для него невидимкой. Высокое девятиэтажное здание, за девять дней ставшее практически родным, нависает неизбежным принятием, и парень как может замедляет шаг. Может, вот она — нужная разгадка? Если раньше удавалось прикрываться незнанием и злобой, то теперь, после того, как Арс открылся для него с другой стороны, у Шаста больше нет шансов играть в отрицание? Неужели его начало тянуть к Арсению гораздо раньше? И почему он так долго не замечал очевидного? Замечал. Просто признавать в себе не хотел. Антон усмехается, толкая от себя тяжелую дверь бокового входа. Каменная стена независимости дала трещину гораздо раньше, чем он мог предположить, ведь сколько бы он ни пытался отрицать в себе необходимость близости, его тело и сознание управляют им вразрез с планами и желаниями. Не той, бездушно физической близости, а той, которая позволяет говорить обо всем подряд. Как одноклассники в школе дразнили его за торчащие уши и прятали куда-то пакет со сменкой, из-за чего он много раз получал замечание в дневник, пока не признался маме. Как не в меру болтливого мальчика много раз выставляли с уроков, вызывая родителей. Как парня постарше застукали за гаражами с сигаретой в одной руке и с пивом в другой. Как почти взрослого юношу с его чуть-больше-чем-другом избила местная гопота. Антон пережимает пальцами переносицу. Он теряет контроль над собственным телом, но не может на него злиться. Вместо этого он злится на то, что не сумел проснуться вовремя и остановить Арсения, чтобы не дать тому так поспешно уехать. Злится, что не поговорил с ним нормально еще вчера, чтобы в принципе не допустить подобного исхода. Злится на то, что больше не хочется возвращаться ни в комнату, в которой остались только его вещи, ни в квартиру, где кроме его вещей больше ничьих и не было никогда. Потому что если еще вчера это был просто секс без обязательств, исключительно здоровья ради, то вот теперь, после проведенного анализа, оказалось чем-то большим и безнадежно упущенным. Людей перед кабинетом не наблюдается, дверь, как назло, оказывается открытой, и видимых причин, чтобы задержаться на одной из лавочек, у Антона не находится. – Доброе утро, – выдохнув резко, чтобы как в холодную воду, сразу с головой, он навешивает на лицо вежливую улыбку и подходит к проему, чтобы осторожно постучать по дверному косяку. А после несмело заглядывает внутрь. – Можно к вам? – О-о, это вы, мой дорогой. Отчего ж нельзя? – за столом, заваленным карточками и картонными папками направлений с результатами анализов, сидит все та же приятная женщина. На кармане белого халата снова нет бейджа, а на лице все та же доброжелательная улыбка. – Можно, конечно, проходите. Рада вас видеть. Антон Андреевич, если правильно помню? – Совершенно верно, – невольно перенимая заряд бодрости и позитива, Шаст бесшумно выдыхает и впервые за утро чувствует, как давящее в груди напряжение немного отпускает. Он входит в кабинет и прикрывает за собой дверь, а после проходит дальше и, положив на стол бумажную карточку, присаживается рядом. – У вас отличная память. – Это профессиональное, – женщина отмахивается от комплимента, но даже опущенная голова не мешает парню заметить, что его слова не остались без внимания. Закончив заполнять чужую карточку, она закрывает ее и откладывает в сторону, забирая карточку Антона. – А у вас, молодой человек, сердечко пошаливало, верно? Женщина хитро прищуривается, улыбаясь на этот раз еще шире и еще загадочнее, и Шаст с горящими от стыда щеками вспоминает, что его угораздило ляпнуть на прошлом приеме. Господи, какой же стыд. Вряд ли она, с ходу вспомнив его имя и отчество, забудет его бредни о проблемах с сердцем. Господи, надо было просто уехать вслед за Арсением. – Что-то типо того, – Антон, потупив взгляд в местами рваный линолеум, усмехается скомкано и разглядывает синюю сеточку урны у входа. Боже, неужели они действительно будут это обсуждать? Главное, чтобы она не узнала истинную причину его сердечных проблем, иначе вся ее доброта испарится с первым же упоминанием имени этой самой причины. С другой стороны, Антон сейчас чувствует себя настолько хренового и одиноко, что впору вешаться идти, а ему даже поговорить о своей беде не с кем. – Ну что, как ваше сердце ведет себя сейчас? – женщина раскрывает его карточку и перечитывает последние записи, зачем-то еще раз разглядывая идеальную по всем параметрам кардиограмму. Что, кстати, тоже любопытно, ведь долгие годы курения и преимущественно сидячий образ жизни определенно должны были оставить на ней свой отпечаток. – Да как-то примерно также, – Антон под короткой усмешкой пытается скрыть гасящую его запал неловкость, и никак не может набраться смелости, чтобы перейти к сути. – В целом, наверное, можно сказать, что стало лучше, но это, скорее, потому, что я разобрался с причиной, – он ходит вокруг да около, пока смотрит на пляшущую по карточке ручку, и резко выдыхает: – Снимаю перед вами шляпу. Женщина перестает писать и заинтересованно поднимает голову. Одна бровь изящно изгибается в легком удивлении, а загадочная улыбка приобретает малость другой оттенок. Словно становится немного мягче и еще добрее. – Так, значит, вас можно поздравить? Антон вздыхает тяжело, стараясь звучать не так обреченно. – Можно было бы, наверное, если бы я в очередной раз все не испортил, – где было его откровение, когда он на сеансе психотерапии не мог рта раскрыть, он не представляет, но эта женщина, которая к психологии имеет довольно опосредованное отношение, удивительным образом располагает к задушевным беседам и развязывает Шасту язык. Улыбка, он уверен, выходит сильно печальной, сколько бы ни бодрился, а в затылке нестройным гулом голосов воет глухое отчаяние. Он искусственно заставляет себя улыбнуться еще раз, работая над техникой, вот только опытную, возрастную женщину, которая за свою жизнь всякого навидалась, сложно обмануть. Под пристальным взглядом внимательных глаз Антон потухает. – Не бывает таких проблем, которые нельзя решить, – она стягивает с носа очки с крупными стеклами и, сложив дужки, кладет их на стол, откидываясь на спинку стула. Мягко улыбается, стараясь не давить на страдальца перед собой, но вдруг почему-то подбирается и напрягается. Следующая фраза звучит не то вопросом, не то предостережением: – Если только никто не умер, конечно? Тогда будет сложнее. – Что? Боже, конечно нет, – Антон испуганно дергается, а после усмехается почти искренне, перехватив ее обеспокоенный взгляд. Она отвечает ему все той же мягкой улыбкой с оттенком облегчения, возвращает себе свинцовую уверенность в оптимистичное будущее, а парень, до последнего сомневаясь, стоит ли откровенничать с незнакомцем, все же решается: – Просто я... хорошего человека обидел. Некрасиво повел себя и наговорил много лишнего. – У всех нас бывают плохие дни. Ровно так же, как бывают и хорошие. Обижать человека – плохо, но никто ведь из нас не безгрешен, верно? И не застрахован от того, чтобы делать глупости. Важно, что вы понимаете ошибки и стремитесь их исправить. А это уже дорогого стоит, – она наклоняет голову и, прищурившись, смотрит прямо и без всякого упрека. В этот самый момент Антон понимает, как сильно скучает по маме. Она жестом просит его подняться и подтянуть вверх футболку, а после медленно поднимается со своего места, снимая с шеи статоскоп. Пока холодный металл тщательно выверенными движениями бродит по его грудной клетке, в голове бродит ураганный ветер. Дай бог, конечно, чтобы перемен, но пока выходит только отсутствия. – В каждой паре время от времени случаются разногласия. Ведь все мы, в конце концов, просто люди, – она подмигивает, мягко донося до великовозрастного детины прописные истины, и Антон, глядя на нее сверху вниз, невольно поджимает губы. Говорить о том, что они толком-то и парой еще не успели стать, не хочется, поэтому он проглатывает безрадостный факт и дожидается, пока его попросят развернуться спиной. Всегда ведь проще откровенничать, когда не видишь собеседника. – Разногласия, может, и могут быть, но не тогда, когда они доводят до расставания. – Вы, молодой человек, значит, жизни совсем еще не знаете. Иногда и такие случаются, – женщина разрешает отпустить футболку и разворачивает Антона лицом к себе. Под пристальным, пронзительным взглядом он невольно ежится. – В таких случаях всегда важно помнить, ради чего вам нужны эти отношения. И если вы чувствуете, что не можете без них, значит, есть еще шанс все исправить. Главное – хорошенько постараться, и все обязательно получится. Женщина усаживается обратно за стол и достает из верхней полки старенький ручной тонометр. Дождавшись, пока парень усядется на место, она опоясывает его руку лентой, затянув ее до упора, и принимается качать крохотную помпу. Сильные, знающие свое дело руки работают споро и быстро. – А если меня не простят? – пока несмелая стрелка дрожит между цифрами, а воздух с громким свистом мерно выходит в унисон с проворачиваемым в сторону колесиком, кругляшок статоскопа ложится на чувствительный сгиб локтя. Антон задает свой вопрос едва слышно: то ли давление боится спугнуть, то ли надежду. – Вы сильно хотите ее вернуть? – женщина, натянув на нос забытые очки, отвлекается вдруг от аппаратов и смотрит зазевавшемуся парню прямо в глаза, отчего по позвоночнику пробегает холодок. Нутро горит не то изжогой, не то проницательностью незнакомого человека, и он невольно замирает под звук сдувающейся манжеты, лишь в последний момент кивая. – Значит, нужно сильнее стараться. Ваше от вас не уйдет. Под треск отклеенной липучки Антон медленно приходит в себя. Женщина сматывает провода и убирает тонометр обратно в полку, возвращает статоскоп на шею и надевает Антону на палец пульсоксиметр, который отсчитывает приемлемые девяносто девять процентов. После чего все показатели старательно заносятся в карточку пациента. Антон в нее смотрит, но ничего не видит. – Вижу, у вас выезд только завтра, – женщина, отвлекшись от заполнения бумаг, ловит невидящий взгляд Шаста и, убедившись, что парень все еще с ней, улыбается мягко, а затем бесстыдно подмигивает, окрашивая его щеки в розовое смущение. Он улыбается обессилено, понимая, что поговорить с ней было лучшим решением, и получает в дорогу чуткое: – Воспользуйтесь оставшимся временем, чтобы все хорошенько обдумать. Антон, рассыпавшись в благодарностях, встает и прощается, выходя поспешно из кабинета, где его так радушно встретили и приютили на время приема. Бредет слепо по коридорам, поднимается на свой этаж, грея в руках позорно молчащий телефон, но позвонить так и не решается: сказать-то ему все еще нечего. Может, и правда хотя бы на этот раз стоит все для начала обдумать? *** Подходя к десятиэтажному зданию офиса, знакомого до зубного скрежета, которое возвышается над ним высоченной, бессердечной глыбой, Антон впервые за долгое время ловит себя на том, что совершенно не хочет входить. Вечером накануне отъезда он выходил отсюда с мыслями о том, что еще уехать не успел, а уже скучает, что стоит ему вернуться через неделю в город, он тут же побежит доделывать беспечно брошенную работу. В этот же день. Не удосужившись даже домой заехать. Вот только ни за вчерашний день, ни за сегодняшнее утро желание вернуться в офис все еще не вернулось. Шаст нехотя связывает это нежелание с наличием все в том же офисе Арсения, сбежать от которого выйдет только путем пыльной вентиляции или увольнения кого-то из них двоих. Воспользовавшись советом мудрой женщины, оставшиеся сутки Антон действительно много думал над их непростой ситуацией, анализировал, прикидывал и рассчитывал, вот только договориться с собой по итогу так и не вышло: очень уж противоречивыми оказались выводы. Да, он не готов сейчас терять независимость, впуская кого-то в свою личную жизнь. Да, он все еще чувствует нездоровую потребность все контролировать, в том числе и на работе, что предполагает под собой значительные временные затраты. Да, он все еще не представляет, как перенести сложившиеся в санатории отношения в городскую среду, но нет, терять окончательно Арсения он не готов. Анализ случился затяжной и глубокий, что позволило раз и на всегда определиться с фундаментальным фактом. Арс с самого начала не был для него сухим, бездушным желанием удовлетворить физические потребности: слишком много эмоций было завязано на этом болтливом болване. Ни один из предыдущих партнеров Антона не удостаивался такого количества внимания. Арсений же из головы никак не выходит. Его болтовня хорошо справлялась с тем, чтобы заглушить гнетущее молчание в голове, а кипящее внутри желание занять хоть чем-то каждую их свободную минуту приятно контрастировало со скучным Антоном, который скорее выберет ленивое валяние на диване, чем активную прогулку по улице. Может, на курсы валяния записаться, раз у него так хорошо получается? Арсений нужен ему. Специально или нет, но он слишком сильно привязал к себе, вот только страх отношений от Антона никуда не уходит. Стоит ли вообще затевать хоть что-то, если ничем хорошим оно по итогу не закончится? Смогут ли они, даже при самых позитивных раскладах, продержаться хотя бы месяц в условиях суровой реальности, а не в тепличности санатория? Или Антон испортит все в течение недели? На автомате здороваясь с коллегами, то и дело мелькающими перед носом, Антон пешком поднимается на свой шестой этаж, изменяя привычному лифту, и с легкой одышкой входит в просторный холл. Их кабинет находится в самом конце коридора направо, и он спешно пересекает оставшуюся до приоткрытой двери дистанцию. Но стоит ему приблизиться на достаточно близкое расстояние и открыть ее до конца, гудящие на фоне знакомые голоса ребят резко замолкают. Словно по чьей-то команде. Встречают Антона в итоге только перепуганные лица и две пары бегающих глаз. Одна пара настойчиво игнорирует его появление и смотрит, не отрываясь, в горящий экран компьютера. – О, какие люди! – Дима находится первым и спешно встает со стола Арсения, на краешке которого сидел буквально несколько секунд назад. Подходит, словно ничего постыдного не произошло, протягивает Шасту руку для привычного приветствия, и Антону приходится напомнить себе, что ничего постыдного и не произошло, вообще-то. – С возвращением. – Дарова, – Матвиенко берет пример с Поза и также поспешно выходит из-за стола Попова, не давая зазевавшемуся Антону и слова вставить. Дожидается, когда Дима пожмет его руку и отойдет, подходит и жмет руку Антона сам, светя явно натянутой через силу улыбкой. – Ты удивишься, но ничего здесь в твое отсутствие не развалилось. После чего эти двое осторожно отходят в сторону, между делом разбредаясь по своим рабочим местам. – Доброе утро, – хмурый, бесцветный голос Арсения сбоку невольно заставляет поежиться, но Антон не позволяет себе потерять лицо перед подчиненными. Он сжимает левый кулак в кармане свободных брюк, стараясь оставаться незаметным в своей эмоциональной слабости, и совсем не замечает, как странно переглядываются между собой Дима с Сергеем. – Доброе, – не обращаясь ни к кому конкретно, Антон освобождает себя от лишней неловкости и вспоминает о необходимости закрыть дверь. – Отвечая на твое замечание, Матвиенко, похвально, конечно, но не думаю, что это весомый повод для гордости, – Шаст буквально заставляет себя не смотреть в сторону Арса и улыбается натянуто, проходя к своему столу. – Это как хвалить десятилеток, что они не спалили квартиру. Интерьер столов с мерно гудящими системниками, компьютерами и шумным проспектом за окном резко контрастирует с беззаботной тишиной густого соснового бора. А у них там сегодня на обед котлетка с макарошками. Хотя нет, сегодня с пюрешкой. Желудок предательски сводит очередной спазм горького сожаления. – А я все равно доволен своей работой, – Дима, на плечи которого и легла замена Антона на время короткого отпуска, пожимает плечами и с совершенно независимым видом приподнимает подбородок. Все шишки в виде бесконечных собраний, совещаний и отчетов легли на его плечи, поэтому на его вызов Шаст ничего не отвечает. – Много чего успели закрыть. А что тут скажешь? Действительно ведь хорошо поработал. – Я тебе в твоей передаче дел комментарии оставлял, чтобы ты смог отследить прогресс. Кое-что закончили без тебя, но что-то пришлось оставить до твоего возвращения, – Позов с деловым видом поправляет очки и щелкает мышкой, а Антон вспоминает, что так и не удосужился включить свой компьютер. Отлично отдохнул, ничего не скажешь. – С большего вопросы позакрывали, но, как всегда, от Паши успели прилететь новые. – Спасибо, Дим. Сейчас все просмотрю и позову тебя, если вдруг вопросы возникнут, – Шаст улыбается благодарно, глядя на Поза, скользит украдкой в сторону стола Арсения, где кроме темной макушки разглядеть ничего не выходит, а после возвращается к индикатору загрузки на экране, который издевательски крутится перед его носом. – Хотя не думаю, что возникнет необходимость. – Арс, твои вопросы я тоже почти все закрыл, – Сергей, до этого молча перебиравший стопку бумаг на столе, поднимает голову из-под монитора и смотрит в сторону Арсения, который на его замечание вообще никак не реагирует. Кажется, что и вовсе не услышал комментарий коллеги, но тяжелый шумный выдох говорит об обратном. – Большое спасибо, – тихий, практически безжизненный голос наживую режет желание еще хотя бы секунду продолжать играть в этот бессмысленный цирк безразличия и никому не нужной гордости, вот только теперь разговор с Арсением кажется еще более проблематичным и нереальным. Судя по тому, как он общается с другими коллегами, шансов у того, кто наговорил ему столько гадостей, нет никаких. Дождавшись полного включения компьютера и последующего обновления системы, Антон пытается отвлечься на работу, и у него это почти получается. Почта оказывается переполненной катастрофическим количеством писем и запросов, телефон, стоит только парню снять автоответ об отпуске, тут же разрывается сотнями просьб и вопросов, а календарь встреч оказывается забитым без его ведома. Почти получается, потому что всегда шумный и незатыкающийся Арсений сегодня упрямо молчит, чем раз за разом иррационально привлекает внимание Антона. Он носа от стола не поднимает, уткнувшись не то в бумаги, не то в клавиатуру, а у Шаста руки чешутся подойти и под хоть каким-нибудь предлогом с ним заговорить. Как назло, по его профилю никаких поручений нет. – Шаст, выйти не хочешь? Погнали, перекурим, – Позов неуклюже вклинивается в тягостные мысли и застает Антона, который снова вместо того, чтобы читать отчет, разглядывает притихшего Арсения, врасплох. Тот дергается невольно, поворачивает голову и натыкается на сосредоточенное лицо Димы со скромной улыбкой. – Расскажешь хоть, как отпуск провел. – Я ж не курю, – Антон, который никогда ничем личным на работе не делится, рассказывать ничего не намерен и никак не может догнать, зачем его зовут на курилку, если он курить бросил еще два года назад. Дима же, достав сигарету, закладывает ее за ухо, поднимается и, выйдя из-за стола, подходит к столу Антона, нависая над ним сверху. Вид на Арсения оказывается недоступен. – Значит, дымом подышишь по старой памяти, пока я курить буду, – странное поведение мужчины должно настораживать, но уже с утра уставший Антон не хочет задавать лишних вопросов и покорно встает. В конце концов, вдруг в его отсутствие действительно что-то случилось, о чем Поз боится рассказывать при всех. Мало кому нравится признаваться в том, что ты проебал контракт на много миллионов денег. Шаст по сторонам не смотрит, хотя и очень хочется: буквально заставляет себя смотреть только вперед и не косить глаза в сторону играющего в молчанку Арсения. Они выходят из кабинета, Дима первым идет в коридор, но почему-то вместо того, чтобы пройти прямо до лифтовой, он вдруг сворачивает в сторону боковой лестницы. – Ты не забыл, что курилка на улице? Или пешком решил пройтись? – Антон стопорится на месте, не понимая, почему действия всегда четкого Позова на этот раз разнятся с планом, и потерянным, слепым котенком замирает посередине, указывая рукой вправо. Такое ощущение, что он отсутствовал не десять дней, а лет. – Нам к лифтам нужно, на первый этаж. – Там ушей много лишних , – как только они покидают границы кабинета, Дима разительно меняется в лице. Отмахиваясь на вполне логичное замечание, вместо того, чтобы внять голосу разума и прислушаться к начальнику, он тычет пальцем в какую-то дверь и, подумав коротко, распахивает ее в приглашающем жесте. – Обойдемся кладовкой для швабр. – Будешь, как Ритта Скиттер, интервью у меня брать? – приподняв в удивлении брови, Антон давится усмешкой, но под пристальным, серьезным взглядом не может ничего возразить: пожимает плечами и проходит в указанное помещение, которая на деле действительно оказывается кладовкой с привинченной к потолку пыльной лампочкой. – Скорее, отчитывать, как Дамблдор, – Позов усмехается коротко, щелкая выключателем, а после заходит следом и, проверив коридор на наличие нежелательных посторонних, тщательно закрывает дверь. Развернувшись резко лицом к Антону, он без обиняков заявляет, уперев руки в бока, и даже разница в возрасте не мешает ему выглядеть грозно: – Шаст, ну чё за херня-то опять? Шаст, не ожидавший такой подставы, натурально опешивает. – О чем ты? – А ты не понимаешь? – Мы все-таки просрали тот тендер, да? – первые догадки, рожденные еще в кабинете, начинают приобретать стройность и крепнут из-за странного поведения всегда спокойного и по большей части даже флегматичного Димы. Антон понимающе кивает и включает на максимум шестеренки, пытаясь придумать другой план. – Игорь с тобой так и не связался? – Да боже мой, расслабься ты уже с этим тендером. Выиграли мы, выдыхай, – Дима отмахивается от него, расслабляя плечи, а Шаст в сомнениях смотрит на него, пытаясь найти подвох. – Игорь клевым мужиком оказался, по итогу все же согласился помочь, – подвох не находится, а Дима подмигивает. – Так что все на мази, машина уже выехала к заказчику. – Оперативно, – в ответ на хорошие новости Антон, успевший у себя в голове провернуть новую схему и найти им дополнительный способ заработать, действительно выдыхает и улыбается довольно, подсчитывая примерную сумму премии в этом квартале. А после хмурится, понимая, что ничего не понимает. – Но тогда я не понимаю, о чем ты говоришь. – А ты и не должен, – повеселевший на несколько секунд мужчина почему-то снова сбрасывает с себя улыбку и становится серьезным. Рефлекторно достает из-за уха сигарету, подносит ее к губам, но вспоминается и возвращает обратно. Антон смотрит на него с нарастающим беспокойством. – Сейчас я буду говорить с тобой не как коллега, а как друг. Дима сегодня сам на себя не похож. – Не знал, что мы друзья, – глупое замечание вырывается само, не отфильтрованное в край растерявшимся сознанием, а удивление Антона приобретает все новые масштабы. О чем он говорит? Какие еще друзья, если у Шаста уже пару лет таковых не наблюдается? Это еще что за номер? Чего он еще не заметил за три года совместной работы? И что это знание теперь должно для него значить? – Ага, а на ужин с женой я просто так тебя звал, что ли? – Шаст хмурится, но припоминает то самое приглашение, смутившее незрелого парня, только недавно назначенного на должность. – А Матвиенко тебя в бар тянул зачем, по-твоему? – серьезное выражение лица Позова дает трещину разочарованной ухмылкой, а руки оказываются в кармане джинсов. – Совсем ничего не понимаешь, да? Антону, который запутался в нескончаемом потоке нелогичных и абсурдных фактов, щедро подаренных ему этим утром, под насмешливым разочарованием Димы ставится невыносимо стыдно. И так тошно, как не было даже утром. Когда он умудрился разочаровать весь свой коллектив разом? – Я ж так и не пришел ни туда, ни туда, – исключительно остаток силы воли заставляет Антона звучать более или менее слышно. Стыд буквально забивает ему горло. – Потому что ты дурень, который погряз в работе и света белого не видит, – он задыхается возмущением, но ему снова не дают ни звука вставить. Дима останавливает его прежде, чем тот начнет что-то говорить. – То, что ты не нашел на нас времени, еще не значит, что мы так быстро сдадимся. Кто-то ведь должен вставить тебе мозги на место, раз сам не догоняешь. – К чему ты ведешь? – возмущение Антона, вспыхнув за секунду, тут же сдувается пердящим резиновым шариком, ловко перевоплощаясь в чувство вины. Почему за столько лет он ни разу не удосужился принять хоть одно приглашение? Потому что, вспоминая, Шаст понимает, что их было гораздо больше, чем одно на каждого. – К тому, почему Арс второй день хмурый ходит и почему на день раньше на работу вышел, – отвлекшись на собственные чувства, Антон теряет концентрацию и пропускает прямой, решающий удар, прилетевший прямиком в солнечное сплетение. Дыхание застревает в легких, разливается тянущей болью в груди, а Дима возвращает себе укоризненную серьезность во взгляде. Шаст напрягается, пытаясь вернуть сбитую коварным ударом выдержку. Зачем ему говорить об Арсении? Что он хочет узнать у Антона? Как много они знают? Или это на Антоне, как на воре, шапка горит, и на самом деле неравнодушный Поз пришел к нему, как к начальнику, с просьбой переговорить с поникшим подчиненным? Нужно успокоиться. Нечего паниковать раньше времени. – Ты о чем? – повторяя один и тот же вопрос уже в третий раз, но так ни разу и не получив на него внятный ответ, Шаст выбирает стратегию выжидания и осторожно прощупывает почву, прежде, чем сделает следующий неосторожный шаг. Потому что точка невозврата после него перечеркнет рухнувшим обвалом всю его прежнюю жизнь. – Определив с самого начала, что я говорю с тобой не как коллега, а как друг, я, надеюсь, не рискую работой, ведь в отличие от Сергея, молчать не могу и не хочу, – с каждым следующим словом Димы, который заметно волнуется и поэтому городит огороды ненужных слов, Антон напрягается сильнее. – Ты пусть и начальник, но все еще младший и менее опытный, поэтому я чувствую, что тебе нужна помощь старшего. Подскочившие брови едва не задевают висящую на вырванном из потолка цоколе горячую лампочку, а расширившиеся от удивления глаза рискуют выпасть из глазниц на грязный пол, и только усилие воли заставляет их оставаться на месте. Так и растерять можно. А вдруг под шкаф укатятся? Как их тогда искать? Без глаз-то. – И если ты еще хоть раз спросишь меня, о чем я говорю, я надену тебе ведро на голову. Легкий, пусть и нервный смешок разбавляет атмосферу накалившейся недосказанности, и Антон, не выдерживая, тихо смеется, поправляя ворот рубашки. – Оно же для мытья швабр, а не головы. – Ничего, твоя шевелюра хорошо сойдет на замену, – Дима коротко усмехается, все еще улыбаясь, но сложенные на груди руки и то, как нетерпеливо он переминается с ноги на ногу, говорят о наличии серьезного, но сомнительного намерения, принятого в его активном мыслительном процессе. Шаст хорошо его знает: он ведет себя так, когда волнуется. – Шаст, так что случилось? Почему он приехал раньше? Что-то происходит буквально перед его носом, но Антону не хватает внимания и базовых социальных навыков, чтобы понять, что именно. Он обдумывает коротко вводные данные и понимает, что слиться с этого разговора шансов у него мало. Сбежать-то он всегда может, но в долгосрочной перспективе с Арсением нужно будет что-то решать: ребята уже замечают сложности в их общении. И пусть лучше он выдумает адекватную историю их неудачного совместного отдыха, чем до них дойдет неприглядная правда. – Мы поругались, – каждое его слово проходит тщательный отбор, фильтруется сразу на нескольких уровнях, чтобы не допустить двоякой трактовки: право на ошибку сгорело еще неделю назад. Он выдавливает из себя ответ осторожно, дозировано и сильно нехотя, но из вариантов на сегодня или решиться на разговор, или идти к Паше писать заявление. – Сильно. Я крепко его обидел. – Как ты умудрился-то? Накануне ж все нормально было, – Позов, почему-то чересчур сильно переживая за коллегу, в сердцах бросает явно необдуманный вопрос и, когда Антон шокировано смотрит на него тысячами немых восклицаний в глазах, понимает, что ляпнул явно лишнего. Кривится, наверняка, в желании прикусить язык, только вот поздно уже кусаться. Ну что, пришло время выкладывать все карты на стол? Дай бог, чтобы не пара двоек. – Ну не смотри ты на меня так, – Дима виновато тупит глаза в пол и занимает себя преувеличенно внимательным разглядыванием ряда баночек с чистящими средствами на полке. – Возможно, мы знаем чуть больше, чем тебе бы хотелось, – он рискует поднять глаза и натыкается на внимательное нечто в глаза Антона. Антон и сам, честно говоря, не понимает, что это. – Нам Арс все рассказал. Глубокий вдох надежды. – Насколько все? – Настолько, что я предпочел бы об этом не знать. Шумный выдох отчаяния. О боги. Антон обессилено прикрывает лицо руками и тяжело вздыхает, ощущая острую потребность присесть. Коленки натурально подкашиваются, ведь на плечи неуемной силой давит груз будущих нелицеприятных последствий, которые начинаются уже сейчас, а грудь сдавливает удушающих размеров обида. Он рискнул довериться, и это снова не закончилось для него ничем хорошим. Обида не на Арса, который решил поделиться переживаниями с, по всей видимости, хорошими друзьями. Обида в первую очередь на самого себя, ведь так глупо позволил себе неоправданно рискнуть и так разгромно все проиграть. Лицо горит стыдом, сожалением, обидой и унижением. Он за свою жизнь много раз бывал в ситуации, когда его оскорбляют, когда поносят его только за то, каким его сделала природа, меньше, но все же бывал и там, где люди применяли физическую силу. Но еще ни разу ему не приходилось увольняться по причине того, что работодатель узнал правду о его личной жизни. В этой компании он проработал долгие, прекрасные семь лет. Когда-то они приютили студента на отработке, который по сей день их благодарит и делает все, что в его силах. Жаль будет отсюда уходить и начинать сначала, особенно, если шлейф неприглядной истории потянется следом. Антон тянет воздух, буквально заставляя вернуться на землю и взять себя в руки, а точнее, наоборот, убрать их от лица. На жалость к себе у него времени будет навалом, сейчас нельзя киснуть: нужно сделать все возможное, чтобы минимизировать последствия необдуманно разгульной жизни. Медленно, на пробу он открывается миру и смотрит на Диму, ожидая страшного. Однако Позов, не оправдывая ожиданий, кажется спокойным и разве что слегка обеспокоенным. Острого отвращения или слепой ненависти, судя по всему, действительно не испытывает. Ну и что это должно значить? – И что ты обо всем этом думаешь? Ну, в смысле, что твой начальник... – Шаст запинается на полуслове, проглатывая окончание фразы, ведь, к своему стыду, банально не может договорить: язык не поворачивается озвучить самый постыдный факт своей биографии. Поэтому лишь оставляет многозначительную недосказанность, надеясь, что Дима поймет его и без слов. – Пойдешь в отдел кадров? – Зачем? – секундное промедление непонимания быстро сменяется пораженным осмыслением. – Ты что, дурак? – Антон, который уже мысленно забрал трудовую в отделе кадров, отчаянно тормозит. – Шаст, мне вообще пофиг, что ты делаешь в свое свободное время, веришь, нет? Наличие хера у тебя в заднице или твоего в чьей-то не делает тебя худшим человеком или плохим начальником. Ого. Вау. – Так, ну ты это, границы все-таки не переходи, – смутившись, Антон адово краснеет, как студентка на первой вписке, запинается невольно от захлестнувшего волнения и все никак не может расхлестнуться. Поправляет волосы бездумно, только чтобы занять хоть чем-то предательски подрагивающие руки, но облегчение внутри все же дает течь. Неужели буря миновала? – Я все еще твой начальник. – А я старше тебя почти на десять лет, – Дима усмехается, делая шаг вперед и хлопая Антона по плечу, и в этом мимолетном движении так много заботы и внимания, что Шаст готов расплакаться от облегчения. В ворохе отодвинутых на время чувств волнение лихорадочно сменяется чувством вины. Как он мог не замечать столько прекрасных людей вокруг себя? Позов смотрит на него в ожидании то ли исповеди, то ли нагоняя за пренебрежение чужой личной жизнью, стоит, перекатывается с пятки на носок, то и дело касаясь рефлекторно сигареты за ухом в диком желании покурить, а Антон даже после всего услышанного и оговоренного почему-то медлит. Ну тяжело ему решиться на откровенный разговор, что уж тут поделать? Хотя, с другой стороны, ну вот что он теряет, если все карты давно на столе? Арсений еще у него за спиной им все рассказал, и остается только гадать, как далеко он зашел в своем желании облегчить душу. Отреагировали ребята, вроде как, нормально, так что работа и должность временно остаются в безопасности, а поговорить по душам Антону все равно не с кем: старых друзей он давно растерял. Шаст сдается, выдыхая обреченное: – И что мне делать? Узнать ответ на главный вопрос хочется безумно, особенно у, вроде как, семейного и сведущего в этих вопросах человека, но животное желание просто посидеть перекрывает собой всякие душевные терзания. Парень, забыв совершенно о чистых и тщательно выглаженных перед выходом брюках, сползает по стенке вниз и усаживается на корточки. Ноги ломит ушедшее вниз пережитое волнение. – Для начала как минимум извиниться, – резонное замечание встречается с тихим хмыком очевидного, но это не останавливает мужчину от дальнейших указаний. Он осторожно присаживается рядом, в очередной раз доставая из-за уха сигарету. – А потом уже в зависимости от того, что ты для себя решил. Поговорите сегодня, сейчас, не откладывай в долгий ящик. А то этот уже заявление на увольнение собрался писать. – Не думаю, что захочу его отговаривать, – Шаст тянет неуверенно, понимая, что даже если ему и удастся вымолить прощение, он вряд ли вывезет сомнительные отношения, отягощенные связью с непосредственным подчиненным. Антон же уходить с насиженного места эгоистично не хочет. Так просто, как было в санатории, не будет уже никогда. Сложно даже предположить, чем закончится их неизбежно непростой разговор: то ли они разругаются вдрызг, послав друг друга так далеко, куда ни один самолет не летает, то ли в конечном итоге сойдутся, что тоже не предполагает под собой простую сказку со счастливым концом. Будет ли правильно и допустимо продолжать после этого вместе работать? – Тогда хотя бы просто извинись, – Позов пожимает плечами, с сожалением смотрит на такой близкий, но недоступный ему никотин, и, несмотря на то, что курить хочется явно сильнее, чем вправлять мозги великовозрастному начальнику без романтического опыта, не унимает наставлений: – И, молю тебя, не проеби из-за собственной глупости хорошего человека. Потому что потом будешь жалеть. – А ты жалел? – Нет, потому что я за свою сразу ухватился. И держусь до сих пор, – Дима широко и счастливо улыбается, потому что точно знает, что дома его всегда ждет любимая жена с двумя прекрасными детишками. Ну, почти всегда, потому что то одного нужно забрать вечером из сада, то вторую – из школы и отвезти на каток, пока Дима торчит на своей работе и даже не думает прийти домой пораньше. Было бы у Антона такое счастье дома, он бы, может, и вовсе больше никогда не работал. Дима, выполнив, видимо, свой дружеский долг, кивает, считая разговор исчерпанным, и отходит в сторону, пропуская Шаста на выход из кладовки, а после выбирается из нее сам. Шутит, что теперь уж точно можно перекурить, ведь он все еще счастливый и все еще не уволенный человек, и действительно шагает в сторону лифтов, чтобы с легкой душой выйти на улицу и все от той же души затянуться. Антон же, напротив, зависает посередине коридора и задумывается. Стоит ли вообще затевать разговор с Арсением сейчас? Не будет ли лучше отложить его до конца рабочего дня, чтобы лишний раз не отвлекать Арсения от работы? Или, что еще лучше, перенести все на завтра? В конце концов, их не было десять дней, работы навалилось по горло, нужно же сначала разобраться с основными задачами, а уже потом личные вопросы решать. Нет. Дима прав: разговор лучше не откладывать. Нельзя позволять себе бездействовать и откладывать извинения в долгий ящик: расстроенный и злой Арс на многое способен и может натворить дел, которые им вдвоем потом не расхлебать. Очень не хотелось бы объяснять начальству, что их любимый сотрудник увольняется из-за того, что они с начальником койку в санатории не поделили. А потом как поделили... Антона невольно передергивает, пока кончики пальцев покалывают фантомные касания к чужому телу. У него с математикой со времен начальной школы не заладилось: складывать ему до сих пор не нравится, поэтому шмотки в шкафу почти всегда комом валяются, делиться тоже не про него, ведь он собственник до мозга костей и своего не упустит, а отнимать так он вообще никогда не любил – мало в нем уверенности и надменной грубости. Шаст, стоя посередине всегда пустого общего коридора, на автомате здоровается с коллегами и понимает, вроде, что выглядит странно, но двинуться, увы, не может: застыл посередине двухметровым столбом на Масленицу, и не пошевелиться никак. Радует только, что залезть на него никто не пытается. Хотя один вон уже попытался, только путного ничего не вышло. Боже, всего-то нужно просто начать. Но почему это всегда самое сложное? Всего-то нужно сделать первый шаг. Всего один, крохотный шажочек, который положит начало всему, даст нужный разгон, задаст правильное настроение. Потом еще один. Через пятнадцать его будет ждать металлическая ручка их скромного кабинета. Еще через пять – стол Арсения, чтобы подойти и попросить его выйти. Всего-то нужно начать. Первый шаг, первое слово, первое «извини, я погорячился, давай поговорим». Но Антон слабый и Антон боится. Несмотря на то, что уже давно вырос и не носит подштанников. Несмотря на то, что давно живет один и не ест манную кашу, в которой всегда были противные комочки или ненавистный изюм. Несмотря на то, что санки давно заброшены далеко на антресоль, а детство давно позади, он все равно продолжает трусливо оглядываться назад. Страхи его со временем трансформировались в модное «тревоги», которые частенько заставляют его не спать по ночам, просыпаться в половину третьего и беспокойно ворочаться в попытках нагнать упущенное, вот только как их не назови, а жить Антону проще не становится. Он боится: в равной степени как и большой, глобальной ответственности, так и мелких, незначительных задач. Боится, но, несмотря на это, все же делает чертов первый шаг. С гулко клокочущим сердцем. С украденным кем-то дыханием. С сжатыми от усилия зубами. Но делает и, в конце концов, идет. Сначала на негнущихся ногах и с подрагивающими руками в кармане. Потом выдыхая рвано застоявшийся в груди вдох и решительно поднимая голову. Толкает от себя дверь и не позволяет ни секунды промедления. Потому что точно знает, что если промедлит хоть одну – больше не решится. – Арсений, можно тебя? – Антон сам удивляется тому, как ровно и спокойно звучит его голос. Ничто в его поведении не выдает истинной вопящей внутри паники, и он тихонько ликует, когда плечи Арсения едва заметно вздрагивают. Любопытный же взгляд Матвиенко Шаст предпочитает игнорировать, добавляя, прокашлявшись: – В первую переговорку. Сердце грохочет покореженным металлоломом, старой консервной банкой, привязанной на веревку к бамперу автомобиля, который на запредельной скорости мчится неконтролируемо под откос. Подпрыгивает бесконтрольно на кочках и выбоинах, неугомонное, бросается в глотку, блокируя к чертям дыхательные пути, и возвращается на место только тогда, когда тяжелый, пронзительный взгляд сменяется покорным кивком. Арсений медленно встает и, опустив голову, выходит из-за стола. В коридор Антон выходит первым, но сильно не торопится: ждет, пока шаги за спиной не станут громче. Убедившись, что Арс не потерялся где-то по дороге, он идет нерешительно по коридору и в панике пытается придумать, что же делать дальше. Переговорка была чистейшим блефом, очередной никудышной импровизацией, ведь он даже не подумал проверить наличие свободных для беседы помещений. Так что решать проблему, как всегда, приходится быстро на ходу. Пусть и сомнительный, но все же рабочий вариант находится быстро, бросившись в глаза приоткрытой дверью кладовки в конце коридора, и Шаст, недолго думая, прямой наводкой идет именно к ней. В конце концов, он на себе сегодня проверил, что место действительно располагает для задушевных бесед. – Первая переговорка несколько в другой стороне, – Арсений, до этого собиравшийся, видимо, первым в истории выиграть молчанку, усмехается вдруг самодовольно и складывает руки на груди, останавливаясь около приоткрытой в темноту двери. Говорит тихо, чтобы их никто не услышал, но и помогать Антону остаться незамеченными не спешит. – Экспериментальный случай, – Антон парирует, найдясь буквально за мгновение, раскрывает дверь еще шире, нетерпеливо подергивая ногой, ведь если кто-нибудь застанет их здесь, от вопросов будет не отбиться. Обиженный Арсений – непробивной и вредничает, продолжая стоять на месте. – Планируем увеличить эффективность использования свободных площадей. – Какой новаторский подход, – юноша улыбается самодовольно и кивает понятливо, словно то, что между ними сейчас происходит – в порядке вещей. Шаст, прикрывая глаза, сдается первым и ступает в темноту уже знакомой кладовки, щелкая выключателем. – Похвально, конечно, но места маловато. Хотя если вон те швабры сдвинуть, то можно, при желании, и стол поставить. – Обязательно передам все ваши пожелания руководству, – судя по тому, что тише голос юноши не становится, он тоже входит в небольшое помещение, и короткий, но емкий поворот головы подтверждает правоту Шаста: Арсений закрывает за собой дверь, прислоняется к ней спиной, опираясь, и смотрит вопросительно. Антон доигрывает до конца: – Мы ценим мнение и вклад каждого нашего сотрудника. Губы открыто смеются напыщенной правотой, дешевой ширмой скрывающей истинные чувства, а лишившиеся смелости руки отчаянно потеют в волнительной нерешительности. Вся их словесная дуэль, все это нагромождение бессмысленных смыслов буквально пышет глупостью, которая нужна исключительно для того, чтобы оттянуть неизбежное. Места катастрофически мало. И если, сидя рядом с Димой, Антон чувствовал себя почти что комфортно, то токсичная близость Арсения с его чертовым цитрусом, выжигающим нещадно все доступные слизистые, нервирует парня до колик в животе. Хотя вполне вероятно, что вчерашние щи из доставки все-таки следовало отдать обратно курьеру. Он еще не решил. – Подойдет, правда, только для очень близких партнеров, – Арсений вертит головой, осматривается, встречаясь с безмолвным любопытством надменно молчащих деревянных подруг, прислоненных к стене, и невольно сам начинает говорить тише. Низкий, на грани утробного голос, звучащий едва ли не с придыханием, давит в Антоне последние ростки решительности. – Арс, надо поговорить. Антон сдается, отходя на несколько шагов назад. Капитулирует, сдувается, выдыхает шумно, потому что устал играть в надменную независимость. Арс слишком близко, пугающе близко, говоря откровенно, и даже эти отвоеванные двадцать сантиментов, которые в рамках их непростых отношений все равно ощущаются пылью, его не спасают. Она здесь буквально на каждой поверхности, даже в носу свербит. – Вентиляцию бы еще настроить, – Арсений же словно не замечает пусть и отчаянных, но оттого и неуклюжих попыток Антона перейти к сути. – И какой-нибудь стеллаж для моющих средств организовать, чтоб не валялись бессистемно... – Арс! – Шаст не выдерживает, ведь продолжать этот бессмысленный цирк с конями кажется невыносимым. Понимая, что звучит слишком громко для того, кто хочет остаться незамеченным, он понижает голос, но не градус. – Пожалуйста. Едва слышная в другое время усталая просьба, убаюканная мерной тишиной каморки, кажется теперь оглушающее громким криком. Антон никогда не умел в актерство или притворство. Он простой и прямой, как монорельс, в нем нет и никогда не было глупого желания казаться кем-то другим ради собственной выгоды. Нравится – держи, даю всего себя, нет – не держу и добровольно приглашаю на выход. Антон такой и на работе, и с людьми, он так воспитан и прожил так всю жизнь. Только вот на Арсении отработанный годами механизм почему-то дал сбой. Изменение настроения разговора Арсений, судя по всему, замечает сразу. Стопорится взглядом теперь конкретно на Антоне, смотрит долго, словно пробует его на стойкость, и пусть голос его по-прежнему звучит грозным, холодным металлом, издевательской насмешки в словах больше не слышно. – О чем ты хочешь поговорить? – О нас. – Нет никаких нас. – Об этом и речь, – Антон, ухватившись за возможность грамотно завернуть его откровения в красивую обертку, тараторит сбивчиво, пока не ушел момент. Пытается объясниться, вот только нестройные слова сбиваются в кучу, как мятая простынь под задницей за ночь. Когда он, в конце концов, найдет время вставить в нее резинку? – Я так не хотел. Не хотел, чтобы все получилось так, как получилось. – Спасибо, ты ясно дал это понять, – Арсений, до этого иронично усмехаясь, мрачнеет на глазах, растеряв в секунду всякий запас колкостей и острот. Они валятся безобразной кашей ему под ноги, и он, убрав руки за спину, опускает глаза вниз, пытаясь еще сильнее вжаться спиной в дверь. – Поэтому и уехал, чтобы тебя не напрягать. – Что? – Антон не сразу понимает, о чем идет речь, а когда осознание сказанного догоняет его тупым ударом по затылку, он хлопает себя по лбу, удваивая количество боли. Ну и дурак! Надо было в школе литературу реже прогуливать: кажется, именно на ней и учили грамотно строить предложения. И думать перед тем, как хочешь что-то сказать. – Боже, нет! Я не в этом смысле, Арс! Я не это имел в виду. Вдох. Выдох. Эмоции в кучу, мысли в ряд. Грудь словно электрошокером шарашит. – Прости меня. Я не хотел тебя обидеть. Вдох. Выдох. Слова через фильтр. Руки в кулаки, глаза в глаза. – Я не должен был говорить того, что наговорил в тот вечер. Вдох. Выдох. Вдох. Сердце замедляется до приемлемой частоты. Выдох. – Я ведь совсем не задумывался о нас, – когда дыхание кое-как удается взять под контроль, а сбивчивые обрывки извинений объединить в плюс-минус связную речь, Антон делает шаг вперед. – Вернее, о том, что для тебя это может значить что-то кроме сухой физиологии. Я знаю, что допустил ошибку, знаю, что такие вещи оговариваются заранее, просто я... Вдох. Выдох. Первый дрогнувший мускул в лице напротив. – Просто я упустил это из виду, – шелковая мешковина просторного кармана насквозь пропитана животным страхом. – И я готов признать допущенные ошибки. Теперь, обдумав детали, я готов говорить, но тогда, когда ты решил поднять эту тему, я к ней совсем не был готов. Мы ведь вроде про деда этого говорили, а потом вдруг это, так что твой вопрос меня попросту огорошил. – Хорошо, что не окукурузил, – Арсений, за все время импровизированной исповеди не проронивший ни слова, вдруг тихо усмехается, окончательно поставив запутавшегося Антона в тупик. Уже знакомые лучики вокруг глаз и смеющийся взгляд, открыто глядящий без прежней злобы или обиды, картины не проясняют. – Ты знал, кстати, что она не переваривается? Шаст, оставив, наконец, карманы в покое, не сдерживает в себе лихорадочный смешок. Лицо трескается в нервной улыбке. – Боже, Арс, – он прикрывает глаза, готовый от усталости рухнуть сразу на пол, трет их руками, пытаясь успокоиться, но как можно, если этот негодяй даже серьезный разговор может превратить в настоящий фарс? Стоит напротив, смотрит пытливо, наклонив голову вбок, а ты стой тут и гадай, правильные вещи говоришь или лучше уже начать жрать безвкусный по всем параметрам галстук. – Ты правда решил мне рассказать об этом сейчас? Арсений с готовностью кивает, ни на грамм не меняясь в лице. – Ты невыносим. – А ты повторяешься. Немая битва взглядов заканчивается ничем. Они смотрят друг на друга, испытывая силы в бессловесной дуэли упрямства и своенравия, улыбаются, выводя друг друга на первое поражение, ратуют за безоговорочную капитуляцию и сдачу в плен, но, как всегда, проигрывают оба. Смеются, ломаются, выдыхают резко, сбрасывая с себя днями копившийся негатив. Вот теперь они наконец-то смогут нормально поговорить. Антон улыбается с облегчением, разглядывая исчезнувшие морщинки на лбу Арсения. Он удивительный, единственный в своем роде экземпляр, и он никак не может свыкнуться с тем, что такова природа – Арс, если не потеряет свою волшебную искру, никогда не перестанет его удивлять. Антон же, в свою очередь, не может так: быстро загораться, а после быстро отходить, злиться до потери границ и через пять минут мириться, обижаться до конца жизни и тут же шутить, позволяя уводить себя в скорое примирение. Он скуп на эмоции, долго раскачивается, ему тяжело вот так резко переключаться с грусти и загонов о будущем на легкие шутки, тепловой пушкой топящие лед разногласий. Минутная передышка и глубокий вдох возвращают часть утерянных сил. – Я пытаюсь сказать, что я действительно не задумывался прежде о природе наших отношений. Мне было хорошо с тобой, я видел, что тебе со мной тоже. Я никогда не стремился навешивать ярлыки на людей, поэтому просто наслаждался моментом, совсем не задумываясь о том, как это выглядит с твоей стороны. А когда ты спросил меня, я... потерялся? Мне вообще сложно представить себя... – Чьим-то парнем? – Арсений с готовностью пытается помочь, и Антон благодарно ему улыбается. – В отношениях в целом, – он неопределенно машет рукой в сторону стопки ведер и смотрит удрученно, остро осознавая собственную неполноценность. Арсений кивает, принимая информацию к сведению, разминает затекшие ноги, а Антон уверяется в своей идее принести сюда один из старых стульев. – У меня ведь даже друзей нет. Что можно сказать о человеке, который не умеет дружить? – Что этот человек много работает и совсем себя не бережет, – Арс на грустную ухмылку лишь мягко улыбается и невольно делает небольшой шаг вперед, пряча руки в карманы джинсов. Поджимает виновато губы, словно это его заслуга в том, что Антон – социальный калека, подбадривает как может, а после, задумавшись коротко, добавляет с усмешкой: – И еще немного не знает чувства меры. Антон устало вздыхает, сдувая разом пыль со всех баночек, ведер и швабр, смотрит на него угрюмо из-под недовольных бровей, а во взгляде – мольба, тощая от усталости. Он рефлекторно зачесывает волосы назад и пытается взбодриться, хотя сделать это оказывается тяжелее, чем планировалось. Арсений говорит ему про чувство меры? Нонсенс. – Я просто пытаюсь сказать, что боюсь, – Антон и сам не замечает, как тяжелое признание на этот раз с поразительной легкостью слетает с языка: словно это не он еще несколько минут назад боялся лишнее слово сказать, чтобы не опозориться перед важным человеком. И почему он только боялся этого разговора? Оказывается, всего-то стоило просто начать. – Мы же уже выяснили, что я не пинаюсь во сне, – Арсений, пытаясь мнимой серьезностью перекрыть назойливую улыбку, выгибает изощренно левую бровь, складывает руки на груди, хмурится старательно, но лазурные глаза смеются во всю, выдавая обладателя наивысшей степени актерства с головой. – По крайней мере, теперь. – Арс. – Прости, – виноватая улыбка тут же ложится на поджатые губы, и юноша торопится спрятать взгляд в стопку упакованных в пленку коробок с бумажными полотенцами. Руки нервно теребят край не по размеру свободной футболки, и улыбка вдруг перерастает в взволнованную усмешку. – Я всегда много болтаю, когда нервничаю. – Уж мне-то ты можешь об этом не рассказывать, – на этот раз сдержаться не может уже Антон. Он фыркает против воли в поспешной усмешке, веселится с того, как смущается рядом Арсений, застигнутый врасплох безобразно откровенным признанием, и понимает, что не может по-другому. Не может грустить, не может держать лицо, не может держать оборону, когда рядом Арс, потому что это Арсений, потому что именно из-за его поведения и случился этот переклин сознания. Ну как можно злиться на того, кого хочется только прижать к себе как можно ближе и никогда не отпускать? Не убирая, правда, кляп изо рта, чтобы не болтал без остановки, но это уже совсем другая история. – Ладно, проехали, – Арс замечает улыбку Антона и невольно расслабляется, пускай и розоватый румянец на скулах покидать просторы тесной кладовки не спешит. Почувствовав себя, по всей видимости, немного увереннее и свободнее, юноша отлипает, наконец, от двери и опирается плечом на стенку рядом, делая несколько шагов вперед. – Чего именно ты боишься? Что кто-то узнает о твоей ориентации? Оказываясь от Антона на расстоянии не больше шага. – Не без этого, конечно, не в большей степени, но... – Шаст тараторит, собирая на языке обрывки крутящихся в голове фраз, но из них никак не выходит собрать одну конкретную и лаконичную, что бы объясняла все и сразу. Он вздыхает устало, чувствуя тянущее под ложечкой бессилие, теряется, потирая пальцами переносицу, и усмехается. – Это сложнее, чем кажется. Арсений на этот раз ничего не говорит. Лишь молча находит его руку и крепко сжимает в своей, одним лишь касанием запуская разряды на двести двадцать по еще почему-то жизнеспособному телу. Антон улыбается, собираясь с силами. – Скорее, я больше боюсь разочаровать человека, который на это подпишется. Не оправдать его ожиданий, ну или того, что он не оправдает моих, потому что глупо отрицать, что это не так. Я давно решил для себя, что проще быть одному, что меня все устраивает и отношения – это не мое, раз я в них так откровенно плох. Но теперь... – А что теперь? Сомневаешься? – нетерпеливый балабол не может не вставить свои комментарии, варварски вторгаясь в только-только сформированную сознанием мысль, но укоризненный взгляд Антона вынуждает его виновато поджать губы в едва сдерживаемой улыбке и прошептать тихое: – Понял. Молчу. – Уже не так категорично уверен в том, что одиночество – лучший для меня сценарий, – Шаст поглаживает пальцами чужую ладошку, особо не задумываясь над своими действиями. Зато задумывается о перспективах, которые рисует ему благосклонность Арса. – Оно больше не кажется мне таким уж привлекательным. В отличие, например, от тебя. И без того розоватые щеки вспыхивают пунцовым смущением, а глаза, оторвавшись от одной точки в стопке бумажных полотенец, принимаются лихорадочно бегать по богатой на инвентарь кладовке. Антона подобная живая реакция на каждое свое откровение невероятно веселит: словно оно смущает Арса сильнее, чем то, чем они занимались несколько дней назад. – Но уверен все же не до конца, – Арс не оставляет попыток достучаться до правды и в привычной манере продолжает свой душный, дотошный опрос. Шаст, кивая, с опасением осматривает крохотную комнатку, в которой даже окон нету: как бы они тут не задохнулись ненароком. – В чем? В том, что хочешь отношений? – Что потяну их. Арсений задумчиво хмыкает, беря короткую паузу на подумать, а Антон внезапно широко сам себе улыбается: наконец-то он понял, в чем была истинная причина его паники в тот вечер разговора с Арсом. – Я тебе нравлюсь? – Арсений же, переварив быстро полученную информацию, не разменивается на прелюдии, придумав себе уже, видимо, какой-то план. Антон от такой прямоты теряется, подавившись рваным вдохом, но, подумав немного, покорно кивает, не решаясь увиливать от подобной бескомпромиссной конкретики. – Ты хочешь продолжать то, что было между нами в санатории? – Зачем спрашиваешь, если и так знаешь ответ? – Никогда нельзя быть уверенным наверняка. – Уел, – Шаст сыпется поверженной усмешкой и выдыхает резко, чувствуя непривычное, давно забытое тепло в районе левой реберной пластины. Почему так хочется громко кричать и неистово смеяться, пока его «просто коллега», который, как оказалось, уже давно совсем не «просто», смотрит на него вот так и улыбается в ответ, прикусив от напряжения нижнюю губу? – Зачем тогда загонять себя мыслями о том, чего вообще может не случиться? Зачем думать о будущем, которое из-за твоих размышлений может никогда и не настать? – Арсений, возвращаясь к основной теме разговора, градом своих лаконичных, прямолинейных и непоколебимых вопросов загоняет Антона в тупик. – Почему нельзя просто попробовать и посмотреть, к чему все это приведет? Антон невольно хмурится, рефлекторно переплетая их пальцы. Он не может «просто попробовать», он не может вот так слепо бросаться в омут с головой, не понимая дальнейших путей отступления. Антон такое не любит. Он любит, когда все четко и заранее распланировано, желательно по пунктам и в сводной таблице с цветными графиками, когда нет обманутых ожиданий или нереализованных мечтаний. И поехавших формул с ошибкой в каждой ячейке. Вот и как он должен послать к чертям последние несколько лет и годами выработанную философию? – А что насчет работы? – в голову приходит логичный контраргумент, который, как Антон надеется, переломит ход их спора. Надеется, но чувствует себя при этом максимально глупо, словно действительно верит, что ему станет лучше после этого выигрыша. Зачем он вообще спорит о том, чего сильнее всего боится? – Ты ведь будешь злиться, если я буду продолжать задерживаться в офисе. Словно действительно готов отказаться от Арсения ради мнимых карьерных перспектив. – Если ты сам не будешь хотеть проводить со мной время, если тебя не будет тянуть домой, то это красноречивее любых слов будет говорить о твоих намерениях, желаниях и отношении ко мне, – Арс заметно теряет в улыбке, нахмурив брови для пущей убедительности, и ослабляет хватку на ладони Шаста. – О каких тогда отношениях мы вообще говорим? Тут и начинать не стоит. Антон, уловив легкое покалывание в районе совести, задумывается. Еще пару недель назад перспектива оставить дела даже на несколько дней приводила в ужас: он даже в больнице после операции работал, умудрившись протащить в палату ноутбук. Он не мог представить, как отлучится больше, чем на сутки, и даже слышать не хотел об отпуске, отрицая всякую его полезность. Теперь же, проведя десять дней практически вдали от цивилизации, правда, там, где все же есть готовая еда и душ с кроватью, перспектива делегировать часть задач больше не кажется Шасту настолько ужасающей. По факту оказалось, что неделя пролетела незаметно, а отпуск, оказывается, может быть более чем приятным: у него в кои-то веки перестала болеть спина, а бесконечные мигрени по вечерам ушли на покой. Он даже извечно любимый всеми курильщиками лифт на время сменил пешей ходьбой по лестничным пролетам, почти не испытывая при этом заметной одышки. Может, он и правда рано списал себя со счетов? – У меня для тебя кое-что есть, – Арсений тихим покашливанием привлекает ушедшее внимание Антона, смущенно улыбаясь, и лезет в карман, зачем-то после этого пряча руки за спиной. Избегая заинтересованного взгляда Антона, он мнется несколько секунд, словно не в силах решиться на задуманное, а после все же тянет неуверенно: – Я хотел отдать тебе это в день отъезда, но все сложилось не так, как я планировал. Возможно, сейчас время более подходящее. Любопытный, растерянный в предвкушении и бесконечных догадках Антон делает последний, третий шаг и оказывается почти вплотную прижатым к зазевавшемуся Арсению. Тот жестом искусного фокусника достает из-за спины сжатый кулак и протягивает его вперед, невольно упираясь им в тело парня. Когда Арс раскрывает ладонь, Антон почти что давится смехом и не почти – воздухом. Потому что на ладошке, в самой ее середине, лежит маленький кусочек янтаря. – Ты все-таки его отковырял, – откашлявшись, Шаст шокировано смотрит то на крошку необработанного янтаря, коих в той комнате было десятки тысяч, то на Арсения, который на свете такой один. Крохотной икринкой на дне океана она жжет Антону глаза, и он невольно промаргивается, пытаясь прийти в себя. – Боже, как ты вообще умудрился-то? Зачем? – Чувствовал себя должным ответить за грушу, – он не то фыркает, не то усмехается и с вызовом смотрит вверх на Антона, который успел вплотную к нему подобраться. Не прячется больше – показывает все, что чувствует, выставляет напоказ все, что имеет. А Антон покупает. И покупается, становясь реальным банкротом. – Ты же все-таки чуть не погиб из-за нее. Облако сладкого цитруса обволакивает все вокруг себя: покрывает снаружи невидимой пленкой, не пропускающей через себя глупый, бесполезный кислород. Укутывает густым туманом желания, завладевая контролем над бессильным перед ним сознанием. Безостановочно проникает внутрь, забивая собой все мелкие поры и щели. Занимает собой годами пустовавшее до этого пространство. Сладкий, заразительный цитрус. Мелкий, золотистый янтарь. Широкая, лучистая улыбка на пол-лица, игриво обещающая большее. И бескрайняя синева напротив, которая легким взмахом пушистых ресниц с первых же секунд вводит в безнадежный транс. Арсений, который одним своим присутствием способен всю жизнь перевернуть с ног на голову. – Ты невыносим, – Антон, не в силах больше говорить, снова шепчет, но на этот раз тупая, безысходная усталость сменяется детским немым восторгом. Аксиома, с которой спорить нет смысла, безоговорочный факт, доказательств которого – тьма. Арсений невыносим, и это истинная правда, с которой, правда, делать уже ничего и не хочется. Потому что Арсений – такой. И Антон настолько прекрасных людей никогда не встречал. Рука сама тянется к Арсению, потому что истощенное одиночеством тело чувствует нужду касаться. Всего несколько дней прошло с момента ссоры, они не виделись всего-то двое суток, вот только парень так изголодался по его касаниям, словно прошло не меньше месяца. Ему кажется, что если он сейчас же не коснется Арса, то он исчезнет и никогда больше к нему не вернется. А Антон понимает, теперь уже безупречно точно, что не готов его отпустить. Подрагивающие тревогой пальцы замирают у лица юноши, но тот, давая Шасту право выбора, не двигается, замерев с распахнутым взглядом. Антон позорно медлит, все еще боясь быть отвергнутым: вдруг, даже несмотря на временное потепление, его оттолкнут и, вспомнив все сказанные сгоряча обидные слова, отправят восвояси. Вот только руку убрать все-таки не может: переворачивает ее ладонью вверх и осторожно касается нежной кожи одними лишь костяшками, вырисовывая на чужой скуле неровную кардиограмму безудержного волнения. Юноша едва заметно вздрагивает, и, прикрыв на несколько секунд глаза, приближается на этот раз вплотную. – А ты повторяешься, – Арсений, разомлевший от неудержимой близости, выдыхает привычно своенравный ответ Антону прямо в губы, обжигая того волной многообещающего позволения, и вмиг лишает обоих последней защиты в виде нескольких оставшихся между ними миллиметров свободного расстояния. Антон тонет. В поцелуе, сначала неуверенном и несмелом, а после в жадном и требовательном. В тихом стоне, когда случайно касается затекшей рукой зоны чужого паха. В собственных ощущениях и темноте захлопнувшихся глаз, когда чужие руки забираются ему в волосы и несильно оттягивают назад. В острой нехватке воздуха, когда его прижимают к незакрытой двери. В чертовом апельсине, который, он надеется, никогда не сотрется с его собственной кожи. Антон тонет. В собственных страхах сделать все не так: осознать, немного погодя, поспешность принятого решения, пожалеть о содеянном и навредить другому человеку. В сомнениях и метаниях, как стоило бы поступить и верный ли сделан выбор. В непросматриваемости дальнейшего маршрута и отсутствии благоприятных долговременных перспектив без возможности точного аналитического просчета. Антон тонет. В ощущениях чужих рук, что очерчивают его угловатые плечи и соскальзывают медленно вниз. В ощущениях чужого тела, что так близко и так чутко реагирует на все бесстыдные касания. В том, как тот, другой, о котором он раньше даже думать боялся, шепчет ему на ухо милые глупости, смеется тихо и все повторяет страшное слово на «л», хотя для него еще слишком рано. Антон тонет в ворохе чувств, в калейдоскопе взрывающегося перед глазами счастья, захлебывается эмоциями, едва не теряя рассудок, но лишь крепче цепляется за Арсения и все целует, целует в ответ, не в силах оторваться. У него нет иллюзий, что будет легко. Он не рассчитывает на то, что они быстро поладят друг с другом, избежав громких ссор и ругани на кухне с битьем тарелок. Ничего страшного: у Шаста где-то в шкафу припрятано целых три набора посуды, еще в заводской упаковке и покрытых пылью, а он всегда будет помнить, для чего ему нужно собирать осколки после и слушать бесконечный поток болтовни. Антон будет помнить, для чего борется и к чему идет. Он будет помнить и искать всевозможные компромиссы, но даже если вдруг в какой-то момент почувствует слабость и желание сдаться, Арсений, он уверен, придет ему на помощь, сумев приструнить обоих. И обязательно придумает очередной план, как все исправить.