Сосновый перебор

Антон, честно, держится до последнего, но Арсений, пользуясь своим исключительным положением, все-таки умудряется затащить его на один из сеансов психотерапии. Шаст с недоверием относится к подобного рода затеям и искренне уверен, что ничего нового от сомнительного специалиста, практикующего в богом забытом санатории, не услышит. И уж тем более на групповой терапии, где кроме него будет еще десять человек возраста его бабушки. Однако держать оборону против настырного Попова оказалось сложнее ожидаемого. Поэтому теперь они медленно бредут по темному коридору, укрытому увесистой ковровой дорожкой с высоким ворсом, и от скуки разглядывают стены, плотно увешанные многочисленными фотографиями санатория разных годов. Из которых можно четко проследить, что прогресс сюда забегал последний раз действительно в середине девяностых, когда в номерах повесили телевизоры. В конце коридора виднеется открытая дверь с кусочком льющегося из нее мягкого желтого света на полу. Антон идти туда сильно не хочет, настороженно относясь к перспективе откровенных разговоров с незнакомцами, поэтому невольно замедляет шаг. И в какой-то момент замедляется настолько, что останавливается совсем. Арсений, идущий рядом, косится в недоумении. — Ты правда хочешь, чтобы я там был? — Шаст вздыхает тяжело и, сунув руки поглубже в карманы спортивных штанов, делает максимально несчастное лицо, надеясь таким образом разжалобить Арса и отмазаться от необходимости разговаривать о чувствах с кем-то, кроме самого себя. — Может, пока ты посидишь тут, я пойду посплю? — Тебе дай волю, ты бы, наверное, сутками напролет спал, — Арсений закатывает недовольно глаза и качает головой, но равно при этом широко улыбается. Пронять его стойкость будет ой как непросто, ведь несмотря на старания, состроить достаточно милую мордашку не выходит: Арсений остается непреклонен. — Ночью выспишься. — Ну, только от тебя зависит, буду ли я этой ночью спать, — многозначительно понизив голос, Антон опускается до перекатывающегося на языке баритона и мурлычет откровенным намеком куда-то в шею Арсения, отчего та красноречиво и в ту же секунду покрывается мурашками. Шаст подходит почти вплотную и смотрит на юношу, поигрывая бровями и хищно, голодно улыбаясь. — Извращенец, — Арс, глядя на это откровенное бесстыдство почти что на людях, неизбежно краснеет пятнами и опускает глаза в высокий ворс ковра. Улыбается смущенно, собирая, видимо, внутри себя остатки самообладания для ответа, раздумывает несколько секунд, а после пихает Антона в бок. — Дошутишься, и я отправлю тебя спать на балкон. — Каков злодей, — Шаст драматично прикладывает руки к груди, прикрывает глаза, запрокидывая голову назад, сыпется и смеется, но желания идти в открытую пыточную все еще не появляется. Антон оглядывается в поисках случайных мимопроходимцев, прислушивается внимательно, пытаясь различить мифические шаги по ту сторону коридора, но кроме мерного гула приглушенных стенами голосов за дверью ничего не слышно. Рискуя, он осторожно кладет руку Арсению на плечо и в таком почти-приличном, если не знать контекста, полуобьятии быстро чмокает того в висок. — Арс, ну правда, ну что мне там делать? — Слушать, что говорит профессионал другим, и делиться своими чувствами в ответ, — Арс приподнимает голову и смотрит благодарно, щурясь от искрящейся между ними нежности. Она горит на кончиках пальцев перманентным желанием касаться, просится поправить упавшую на глаза челку или смахнуть ресничку на скуле, и каждый такой момент единения для них — ценная возможность. — Я не хочу делиться со всеми своими чувствами, — Шаст, несмотря на довольную улыбку, уступать не готов и до последнего гнет свою линию, пытаясь дожать Арса. Сжимая руками чужую поясницу, готовый в любой момент отскочить на безопасное расстояние, он прижимает его к себе сильнее и поглаживает горящую под футболкой кожу. — То, что мне крутит живот после ужина, я хочу оставить при себе. — Дурак, — Арсений коротко смеется, укоризненно улыбаясь, а после, несколько секунд промедлив задержаться в теплых объятиях, делает два безопасных шага в сторону. Поправляет сбившуюся футболку, смотрит снизу вверх и, сложив руки на груди, наклоняет голову. — Перестань паясничать. Ты же понял, о чем я. Антон вздыхает устало, и зыбкое терпение утекает сквозь подрагивающие от усталости пальцы. Он планировал хотя бы один вечер просто полежать и потупить в потолок, чтобы перевести дыхание от очередного загнанного делами и невероятно горячим телом Арсения дня, а после, запланировав тому очередной сюрприз, все-таки отвести Попова на эту чертову дискотеку, про которую тот не затыкается. У Шаста была идеальная, классная задумка, чтобы исправить не получившийся сохранить в тайне шашлык, при идеальном раскладе включающая даже совместный танец и припрятанный во дворе алкоголь, но Арсений, вбив себе в голову очередную навязчивую идею, рушит этим психологом идеально продуманный план. — Я-то понял, а ты? — он выдыхает сквозь зубы и вслепую находит чужие ладошки, крепко сжимая в своих. — Арс, я, может, и рад бы поговорить о своих проблемах со специалистом, но ты правда думаешь, что именно здесь стоит их озвучивать? — Антон спотыкается, понимая, что не может произнести это вслух. — Не думаю, что это место настолько толерантно. — Ну ты, например, можешь о работе поговорить, — Арсений, задумавшись лишь на мгновение, тут же предлагает альтернативу. Шаст между делом скрипит зубами так, словно они такие ему от природы достались здоровые и отремонтированные, а не сожрали добрую часть накоплений. — Я о ней и с тобой могу поговорить. — Антон, о работе и твоих с ней проблемах, — Арс не унимается и повторяет с хорошо различимым нажимом, пока в отблеске разлитого по полу света размеренно двигаются длинные тени. Звуки за дверью вдруг становятся заметно тише, из-за чего обоим приходится понизить тон голоса. — У меня с ней нет проблем, — Антон, сжимая в карманах кулаки, изо всех сил старается сохранять самообладание и дышит натужно, все еще держась за насильно приклеенную улыбку. — Мы с ней давно вместе, и никто из нас двоих не готов что-либо менять. — Не готов менять? — Арсений, заметно удивившись, вдруг меняется в лице и делает еще один шаг в сторону, окончательно разрушая надежды Антона решить все мирно. Расстояние между ними, которое с каждым совместно прожитым днем логично должно сокращаться, почему-то вновь становится больше Эльбруса. — То есть, по-твоему, это нормально — сидеть на работе по двенадцать-тринадцать часов? — Ну, да? Не жаловался пока, — Шаст пожимает плечами и смотрит на Арса непонимающе: зачем он спрашивает, если почти всегда сидит вместе с ним? Да и зачем спрашивать, если и так все понятно? Если сидит, значит нормально. Логично же всё, к чему тогда все эти вопросы? — А с тех пор, как нам кофемашину поменяли, так вообще отлично стало. Арс смотрит на него, медлит буквально несколько секунд, словно раздумывая над чем-то, сомневаясь, судя по нахмуренным бровям и складочке морщинок, перерезающих лоб. Силится что-то сказать, но в последний момент передумывает и обходит Антона слева. — Ладно, хорошо. Если хочешь — иди, я тебя насильно держать здесь не буду, — голос юноши пусть и звучит равнодушно, Шаст все равно различает в нем незнакомые до этого нотки выдержанной обиды. Арсений назад не оглядывается и идет в сторону двери, на собрание за которой они все равно уже опоздали, а желание спорить с ним гаснет так же быстро, как и вспыхнуло пару минут назад. — Арс, ну ты чего? Ну не обижайся, — Антон реагирует быстро и перехватывает того за предплечье, пока не успел далеко уйти. Улыбается несмело, ждет, пока юноша остановится, и валяет дурака, скривив для пущей убедительности губы: — Ну, ну пока я еще побуду чуть-чуть, с вами здесь посижу чуть-чуть, но в последний раз. Поправив невидимые очки в роговой оправе, он мотает головой и пытается казаться делано серьезным, но взгрустнувший буквально за секунды Арсений веселья его не разделяет, отвечая коротко приподнятыми уголками губ. Отцепив от себя руку Антона, он молча уходит дальше и скрывается в итоге за приоткрытой дверью. Шаст, которого даже не потрудились дождаться, вздыхает устало и трет лицо ладонями, зарываясь пальцами в волосы. Ну и что он на этот раз не так сказал? Все же нормально было. Теперь он совершенно оправданно может, конечно, послать все к черту и действительно вернуться в комнату, ведь, номинально, разрешение он на это получил, вот только подотчетная совесть не позволит ему и шага ступить в сторону лестничных пролетов: изголодавшись за много лет, та своими угрызениями расправится с его хилой шеей в два счета. Оставшись наедине с выбором без выбора, Антон качает головой и, дойдя в три шага до двери, толкает ее от себя, тут же оказываясь в небольшой комнатке с неровными рядами школьных стульев. Нагнав Арсения, он останавливается рядом с ним и плечом к плечу встречает десяток пар любопытных взглядов, устремившихся в сторону опоздавших. — Добрый вечер, мальчики, — женщина в темно-синем брючном костюме радушно улыбается им и подходит ближе, с интересом разглядывая новых посетителей. А двухметровый двадцатисемилетний Антон, начальник преуспевающего отдела продаж, чувствует, как у него коленки подгибаются от ее пронзительного взгляда. — Проходите, присаживайтесь. Даже места для вас сегодня остались. — Извините за опоздание, — Шаст, рационально чувствуя вину за потерю контроля над временем, спешит извиниться и дергает нетерпеливо ногой в желании усесться побыстрее и просидеть весь оставшийся час так тихо, чтобы не привлекать лишнего внимания. Которого они и так привлекли больше, чем хотелось бы. — Не страшно, вы еще ничего не пропустили. Мы как раз выбираем тему для сегодняшнего обсуждения, — женщина улыбается, радушно приглашая их занять два последних свободных стула, и присутствующие быстро теряют к ним всякий интерес, отвлекаясь на размышления. Женщина кивает вопросительно: — Не хотите поучаствовать? Ну, по крайней мере, вполне могли бы его потерять, если бы Арс хоть раз не был бы собой. — Как насчет важности рационально выстраивать свой рабочий день и негативного влияния переработок на человеческий организм? — присев на край деревянного стула, изрисованного шариковой ручкой, Арсений изрекает с довольным видом и на Шаста даже не смотрит. — Или, например, нездоровое замещение личной жизни работой и то, как отрицательно это сказывается на человеческой психике. — Сразу видна разница поколений. Суровыми терминами оперируете, — психолог усмехается добродушно, присев на стул посередине, и кивает утвердительно, своим немым согласием обеспечивая Антону непростое окончание вечера. — Но тема зависимости от работы действительно интересная. Мы об этом как-то и не говорили никогда раньше. — Не думаю, что кому-то будет интересно слушать об этом, — Шаст бурчит раздраженно себе под нос, медленно закипая от самовольно влезшего в его дела Попова, но снова допускает ошибку в расчетах и недооценивает силу своего голоса: выходит громче запланированного. Внимание женщины устремляется на него. — Вы зря нас недооцениваете, — она наклоняет голову и пытливо разглядывает зажатого стеснением парня, который сидит на краешке стула и всем своим видом говорит о том, как сильно не хочет здесь находиться. — Работа занимает значительную часть нашей жизни, и умение грамотно выстроить баланс — непростая задача. Господа, что думаете? Не против устроить ребятам бенефис? — Хай молодежь развлекается, — старичок через два стула от Антона говорит первым, перекладывая трость из одной руки в другую. Всем корпусом поворачивается к парню, смотрит на него из-под сурово нависших на глаза бровей и вдруг улыбается сдержано, подмигивая: — Может хоть так умные мысли послушают. Авось научатся чему. — А шо ж мы против-то будем? Всегда пожалуйста, — пожилая женщина в цветастом сарафане звучно усмехается, без всякого стеснения оглядывая с ног до головы сначала Антона, а после и Арсения. — Нам самим интересно будет послушать, как правильно жить нужно было. А то до седых волос дожили, а так и не дотумкали ничего толком. Антон невольно ежится, лишь в последний момент сдерживаясь, чтобы не обхватить себя руками, и сжимает беспомощно пальцы на коленках, чтобы не сорваться. Ему некомфортно, неприятно и хочется выйти, хочется встать, высказаться о бессмысленности пустых разговоров и уйти, чтобы вернуться в одиночество пустой комнаты, но он продолжает сидеть и молча ненавидеть происходящее. Останавливает его от этой бездумной эскапады исключительно Арсений, с которым ему жить по соседству еще несколько дней и который настолько бывает суров, что может устроить ему вполне реальный ад на земле. Не ясно только, ангел он падший или сбежавший из преисподней демон, но умение пытать и доводить людей до безумия он успел где-то отточить до идеала. — Не хотите начать? Может быть, есть мысли, которые хотелось бы озвучить? — женщина, с благодарностью осмотрев ответивших ей согласием присутствующих, на этот раз обращается непосредственно к парням. Антон, пересекаясь с ней взглядом, отрицательно мотает головой, вжимая ее в плечи, но с его комплекцией сложно оставаться незамеченным. Зато Арсений застенчивостью не страдает. Из-за чего, собственно, страдает Антон. — Молодой человек вот считает, что работать каждый день по двенадцать часов — нормально, — совершенно возмутительно Попов сдает его со всем потрохами, сдает, как отмытую в старой ванной стеклотару, выкладывая всю нелицеприятную подноготную, ни рубля за нее не получив: исключительно моральное удовлетворение. — И в отпуск пошел первый раз за три года. Думает, что без него не справятся. — Арс! — Антон к подобному предательству оказывается не готов и впадает в ступор, поэтому все, что может сделать сейчас на людях — это короткое, но емкое восклицание, не способное уместить в себя и тысячной доли того, насколько он зол. Он сдавлено шикает на юношу в попытке заткнуть неуемное желание оставаться правым в любой ситуации. — Помолчи, бога ради. Вот только сказанного обратно не вернуть, как и пасту в тюбик обратно не впихнуть. Совершенно точно не выйдет, как ни пытайся. Даже шприц не поможет. Антон в этом уверен процентов на двести. Он как-то два часа на это потратил. Измазался по итогу весь и два дня еще пах мятой хуже ёлочки автомобильной. Так что совершенно точно нет. Может экспертно это подтвердить. — Подскажите, как я могу к вам обращаться? — женщина, по всей видимости, окончательно определилась с жертвой на сегодняшний вечер, поэтому оставлять в покое несчастного Шаста не собирается. Пока тот обтекает по выделенному ему стулу и думает о том, что такой дурно пахнущей свиньи он от Арса не ожидал. Его шашлык хотя бы вкусным был. — Я Екатерина. — Антон, — Шаст бурчит недовольно себе под нос и вздыхает тяжело. — А болтливого выскочку без чувства меры — Арсений, — остаться незаметным снова не получается. Помните, да? Два метра и низкий бас — не лучшие помощники в скрытности. Екатерина едва заметно усмехается. — Арсений, то, как вы заботитесь о своем друге, похвально, конечно, но вы не задумывались о том, что ему может быть неприятно ваше участие? — она, не церемонясь, переводит взгляд на Арсения и задает ему прямой вопрос, заставляющий того покраснеть буквально за считанные секунды. — Помогать другим замечательно, но при этом необходимо помнить об их личном пространстве. Антон не может сдержать злобной ухмылки. А Екатерина эта ничего. У нее определенно есть все шансы ему понравиться. — Антон должен сам прийти к мысли, что его в его жизни что-либо не устраивает. Вот вы, Арсений, сами как справляетесь? Сумели найти нужный баланс? — Я хотя бы стараюсь, — Арсений, что удивительно, с ответом находится не сразу и, заметно смутившись, бубнит недовольно, перенимая эстафетную палочку у вмиг повеселевшего Шастуна. Тот пусть и понимает, что его мучения еще впереди, не злорадствовать не может. Ну хоть кто-то же должен был заткнуть говорливое радио. Однако праздник до его улицы все-таки не доходит: так, показывается на горизонте, заглядывает для проформы за угол и, увлеченный чем-то за поворотом, проходит мимо. — Антон, вам комфортно живется в сложившихся условиях? — на время оставляя мнущегося Арсения, Екатерина вновь возвращается к притихшему Антону, не делая совершенно никаких переходов. В комнате не слышно ни единого шороха. Шаст неуверенно кивает, соглашаясь с очевидным. — Не хочется разбавить рабочие будни чем-то новым? — Не думаю, что испытываю по этому поводу какие-либо неудобства, — он вдыхает глубоко и находит в себе мужество ответить честно, пусть и заворачивает банальное «да» и «нет» в заумную формулировку. В конце концов, чего ему боятся людей, которых он видит первый и последний раз в жизни? Плевать, даже если он и покажется кому-то никчемным болваном. — А ощущения того, что жизнь проходит мимо вас, никогда не было? — женщина продолжает широко улыбаться, совершенно точно задавая не самый корректный для ее практики вопрос, что ставит под сомнение ее компетентность. Психологи ведь не должны выступать с такими наводящими формулировками. Или там речь шла про судебный процесс с адвокатами? Антон настойчиво игнорирует скользнувшую по телу мелкую дрожь и переключает внимание на притихшего Арсения, который, поняв, видимо, что снова ляпнул лишнее, сидит теперь и помалкивает в воображаемую тряпочку, которую теперь вполне реально хочется в него затолкать. После сегодняшней его выходки идея использовать кляп в постели кажется Шасту все более привлекательной. Для этого болтуна самое то. — А когда еще работать, если не сейчас? Здоровье пока позволяет, — вынужденно взяв небольшую паузу на обдумывание, Шаст все же находит в себе правильные формулировки. Выходит пусть и полуправда, разбавленная полемикой, но зато звучит неплохо. — Сначала себя обеспечить, потом семью, а это дополнительные расходы. А пожить и потом можно. — Всех денег не заработать, молодой человек, — вдруг откуда-то сбоку до них доносится скрипящий мужской голос, который даже из-за более чем скромного расстояния крохотной комнаты тяжело расслышать. Антон, сохраняя визуальное спокойствие, про себя тяжело вздыхает: очередной учитель, который сейчас расскажет ему, как правильно. — Да и здоровье — вещь хрупкая и коварная. — Рады, что вы с нами, Степан Алексеевич, — Екатерина чересчур бодро реагирует на нового участника их словесной конфронтации и быстро находит взглядом сухого старика лет семидесяти, который с трудом сидит на неудобном школьном стуле, сгорбившись и упершись руками в деревянную палочку с большой трещиной посередине. А Антон окончательно убеждается, что друзьями им с Екатериной точно не стать. Вот зачем она лезет со своими комментариями? — Я всю жизнь на заводе проработал, — Степан Алексеевич на женщину внимания не обращает: говорит так, словно никого, кроме него с Шастом в комнате нет. Ну, кроме огромной глыбы непростого, судя по нему, прошлого. — Работать приходилось много, чтобы выжить в чужом городе. Молодежь тогда охочая до работы была, вот и приехали мы в город из деревни, чтобы копейку заработать. Голос старика звучит хрипло и надрывно, хорошо заметно, что ему тяжело говорить, но ни у кого из присутствующих не хватает духу его перебить. Антон прекрасно знает, что прерывать его бесполезно, ведь договорит он в любом случае, поэтому пододвигается и полностью садится на стул. Только вот откинуться на спинку все же не решается. Под аккомпанемент понимающего гула голосов суровый старик вдруг неожиданно улыбается. — А потом я Ниночку свою встретил. Только увидел ее и уже знал, что нужно жениться. Стал дополнительные смены брать, чтобы родителей не объедать, все время на работе пропадал, только бы ей жилось хорошо, — он прикрывает глаза и мечтательно тянет: — Свадьбу тогда богатую сыграли. Много лет еще вся деревня помнила ее платье в пол с кружевами. Мужчина открывает глаза, и поволокой в них тянется густая печаль. — Красивая была моя Ниночка. Все друзья завидовали, что урвал себе такую. Антона невольно пробирает: насколько же внешность может быть обманчивой. Глядя на этого сурового старика, он и подумать не мог, что в нем может скрываться настолько трепетная любовь. И пусть парень большую часть своей жизни цинично не верил в искренние чувства, старик, который с такой теплотой вспоминает свою жену, все-таки сумел что-то в нем зацепить. — Жили хорошо, деток поднимали, а я работал, не покладая рук, чтобы были в достатке и ни в чем не нуждались. Сначала в бригадиры перевели, потом и до мастера дослужился, — Степан Алексеевич шумно шмыгает носом, то и дело поднося к нему видавшие виды носовой платок. — К шестидесяти до главного инженера доработался. Троих бойцов вырастили, все лучшее им дали. Жизнь на них положили. И вроде бы, на первый взгляд, история с хорошим концом, и дети выросли, и жена любимая под боком, вот только мужчина почему-то начинает плакать. Бесшумно, едва слышно, как плачут все старики, но в тишине замерших слушателей его всхлипы кажутся оглушающее громкими. Антон, который еще пару минут назад рвался уйти отсюда, не может двинуться. — И что теперь? Дети выросли, выучились и разъехались кто куда. Вспоминают, дай бог, по праздникам, а так я им, получается, и не нужен больше. В комнатке нарастает тихий ропот поддерживающих Степана Алексеевича голосов, не добрым словом вспоминающих своих взрослых детей. Они ворчат недовольно, расстроенные отсутствием внимания горячо любимых сыновей и дочерей, и Антон невольно вспоминает про маму. Неужели она тоже переживает? Когда он вообще звонил ей последний раз? Кажется, чуть больше месяца назад. А дома так вообще больше двух лет не был. Боже, он отвратительный сын. Ладонь горит сиюминутным желанием достать из кармана телефон и, отпросившись в туалет, набрать ей, поинтересоваться в кои-то веки, как она и все ли у нее хорошо, но встать и уйти сейчас кажется Шасту невозможным кощунством. Он клятвенно обещает себе хотя бы сейчас не откладывать важное на потом и позвонить ей сразу после. — А Нина что? — осторожно интересуется Арсений, зажимая сложенные ладошки коленями. Размыто формулирует простую мысль, очевидно, оставляя себе место для маневра, чтобы быть готовым к любому ответу, вот только Шаст надеждами не обманывается и уже наперед знает, чем все закончится. — Ниночка моя была прекрасной женщиной. Готовить любила, дом в порядке держала да и сыновей воспитывала похлеще мужика любого, — улыбка сквозь слезы пробирает сильнее любых громких слов. Арс в бессилии поджимает губы. — Ждала меня по вечерам, ругала, когда ронял что-то и детей будил, и никогда не ложилась, пока я не вернусь. Поесть грела, постель сама стелила. Жалела меня всегда. Добытчик же. Покореженные временем пальцы сжимаются рефлекторно на рукоятке деревянной палочки и неконтролируемо подрагивают, сжимая в себе и комкая потемневший от слез платок. Иссохшая, исчерченная глубокими трещинами морщин кожа блестит соленой влагой, и сколько бы мужчина ни промакивал глаза, слезы все равно падают вниз на тщательно выглаженные брюки. — О море все время мечтала. Хотела съездить, хоть одним глазком на него взглянуть, — говорить Степану Алексеевичу становится труднее. — Я все обещал, деньги откладывал, но то отпуск дали не вовремя, то машину захотели обновить, то квартира подходящая подвернулась. Она ждала меня, всегда ждала, но на этот раз, родная, не дождалась. Сгорела за несколько месяцев. А я даже не заметил, что ей плохо было. Старик вдруг отпускает трясущейся рукой трость и убирает в карман, чтобы достать из него помятую черно-белую фотографию: с потрепанными краями, исполосованную, исчерченную заломами, бережно хранящую ценнейшие воспоминания давно ушедшей молодости. Антон прищуривается, чтобы разглядеть на ней молодую пару: рослого, коренастого мужчину в костюме и лучисто улыбающуюся женщину в белом кружевном платье. В горле пересыхает. — Сейчас и пенсия есть, и времени свободного в достатке, только рядом никого не осталось. Ни ее, ни детей, — последние слова практически не разобрать: они тонут в хриплых попытках отдышаться. В сознании пушкой гремит чужое отчаяние, эхом незначительности отражаясь от его мелочных проблем. — Ей бы здесь понравилось. А что делать теперь, ума не приложу. Только сейчас завороженная рассказом Екатерина, которая должна следить за порядком и за состоянием своих подопечных, вспоминается и спешит налить воды в стоящий неподалеку стакан. Она подносит его к мужчине, который весь дрожит от нахлынувших воспоминаний, и терпеливо ждет, пока тот, расплескивая воду на себя и на пол вокруг, начнет пить. Арсений же, отвлекаясь от него, впервые с начала разговора смотрит на Антона. Смотрит долго, не мигая и совершенно нечитаемо, отчего Шаст невольно сглатывает и крепче впивается пальцами в собственные колени. Что ему нужно? О чем он думает? Куда делся весь румянец с его щек и почему губы так плотно прижаты друг к другу? Хотя чему удивляться, если Антон наверняка выглядит не лучше. Екатерина профессионально быстро успокаивает мужчину: приводит его дыхание в порядок, сердце — в некое подобие нормы, и дрожь в его руках заметно ослабевает, хоть и не исчезает окончательно. Однако несмотря на то, как подкосила его болезненная история, Степан Алексеевич решает продолжить начатое. — Я ведь не просто так вам все это рассказываю, — он смотрит то на Антона, то на Арсения. — Вы, молодежь, света белого не видите за этой работой, но глупо тратить на нее все свободное время. Живите, у вас ведь для этого больше возможностей, смотрите по сторонам на улицах, а не в экраны телефонов. Хоть раз оглянитесь вокруг себя: на небо над головой или на слякоть под ногами, друг на друга, в конце концов. Антон смотрит беспристрастно, профессионально скрывая эмоции под маской равнодушия, но мужчину это не останавливает. — Брось дурное, парень. Оно тебе не нужно, — старик злобно стирает с лица слезы, словно стыдясь выставленной на всеобщее обозрение слабости, и отдает раздраженно стакан Екатерине обратно, в упор глядя на замершего Антона. — Найди себе жену, родите ребенка и забудь обо всем неважном. Не делай из денег и работы смысл жизни. Они тебе в старости не помогут. Антон, прекрасно понимая, чего именно от него ждут, кивает покорно, но для себя принять правоту мужчины все равно не может. Для других он, может, и правильные мысли говорит, Шаст оспаривать их не берется, вот только он не такой, как другие, и ему не светит ни жена, ни ребенок. Так чему еще он должен посвятить жизнь, если классический ее уклад ему не достижим? Зачем ему отношения, которые все равно ни к чему не приведут? Екатерина украдкой смотрит на часы и быстро сворачивает пошедшую не по плану беседу, а Антон с удивлением обнаруживает на циферблате половину десятого вечера. Кое-как отделавшись от бесконечных наставлений, ответить на которые что-то кроме покорной благодарности не представляется возможным, Шаст буквально выбегает из кабинета. Как только его тело оставляет пределы удушающе темного помещения и выплескивается в темноту коридора, парень тут же лезет за мобильным и находит в списке контактов номер мамы. Развернувшись к окну, он краем глаза наблюдает за стоящим поодаль Арсением, пока долгие гудки мерно гудят в голове, но тот тоже с головой ушел в свой телефон. Разговор с мамой, пусть и привычно короткий, все же возвращает кое-как нарушенное душевное равновесие. Через несколько минут Антон может улыбнуться, клятвенно обещая маме приехать, ведь за три года у него накопилось отпуска явно больше, чем десять дней, а Паша так точно будет рад сплавить его еще на неделю из офиса. Тем более, мама обещала приготовить его любимый борщ. И пусть насчет семейной идиллии и счастливой любви мнения своего Шаст не меняет, положительный эффект от этой странной сессии все же обнаруживается. Эффект искреннего маминого удивления, когда она снимает трубку и дрожащим голосом спрашивает у него, все ли в порядке, а после слез счастья и причитаний о том, как сильно она соскучилась по любимому сыну. *** — Я все еще злюсь на тебя. Развалившись на всей поверхности кровати, они полулежат на подушках, и только тонкий пододеяльник с вынутым одеялом прикрывает обнаженные, остывающие тела. Арсений устроился вдоль на самой середине, Антон — поперек, головой на размеренно вздымающейся груди юноши. За окном на большой территории санатория бесшумно растекается ночь. — Хэй, ну я же уже извинился. Кто знал, что этот разговор может свернуть не туда? Антон поднимает голову и недовольно смотрит снизу вверх на сдвинутые к переносице брови Арсения, которому, кажется, действительно жаль. На самом деле, юноша раскаялся сразу же, как только они вернулись в комнату, но обиженный Антон исключительно в воспитательных целях решает потянуть время перед полным прощением. — Я знал. Меня можно было послушать, — играя в недотрогу, он активно жестикулирует руками, прислоняя к груди указательные пальцы, трясет ими раздраженно, делая акцент на первых словах, а после досадливо обмякает, понимая, что давно остыл. Раньше ругаться надо было. Теперь уже запал пропал. — В конце концов, кто о таком вообще говорит на групповых терапиях? — Мне показалось, что тебе это может быть полезно, — Арс пожимает плечами и тупит глаза в сбитое в ногах покрывало. — Ценю твою заботу, но давай я со своим душевным здоровьем буду сам разбираться, а? — Антон тянет на губы улыбку, надеясь не накалить настроение разговора до градусов неконтролируемой ссоры, но нарастающее в груди раздражение не обмануть халтурной фальшивкой. — Помнишь, что нужно делать, когда кажется? — Ага. Четвертый год уже разбираешься, — Арс снова пытается навязывать свою точку зрения, но гневный взгляд Шаста, который нравоучений сегодня накушался досыта и терпеть чужого участия больше не намерен, вынуждает юношу покорно отступить. Арсений примирительно поднимает руки и улыбается несмело: — Все-все, понял, принял, осознал. Все сам, все сам. Сбоку раздается тихий бульк уведомления чужого телефона, и пока Арсений отвлекается на пришедшее сообщение, Антон смотрит вверх, разглядывая оклеенный белыми обоями потолок. Трехрожковая люстра светит вкрученной в целях экономии только одной лампочкой накаливания, и ее теплый свет лениво разливается по неровному полу и кровати с безнадежно испачканным постельным. Шаст лихорадочно соображает, как исправить убийственно плачевную ситуацию, ведь даже представить себе не может, как будет отдавать грязное постельное бедной женщине-прачке. По всей видимости, действительно придется вместе с заляпанной простыней лезть в душевую кабину и отстирывать подсохшие белые пятна. Да уж, не на такие игры с бельем он рассчитывал полтора часа назад. — Странный этот Степан Алексеевич, — отложив телефон в сторону, Арсений возвращается в комнату и бросает бездумно, поглаживая кончиками пальцев обнаженную грудь Антона. По той тут же галопом разбегаются юркие мурашки, а юноша, задумавшись, спешит поправиться. — Вернее, не странный, конечно, просто история его… Мне как-то не по себе стало. — Есть такое, — Шаст качает головой, полностью разделяя мнение Арсения, но не понимает, зачем он снова поднимает эту тему, если они уже все обсудили? — Неоднозначные ощущения. — Он про свою жену так нежно говорил, — но Арсу, кажется, первого обсуждения оказалось недостаточно, и, судя по тому, как он приподнимается на подушке, усаживаясь поудобнее, легкого вечера Антону не видать. Хотя, справедливости ради, легкой ночи, ведь на часах уже натикало начало второго. — Давно я не видел такой искренней любви. По правде говоря, особенно у людей тех поколений. — Наверняка у всех по-разному, но мои ба с дедом, по ощущениям, поубивать друг друга хотели, — Антону приходится подняться следом за Арсом, поэтому он натягивает повыше на бедра свой край пододеяльника и складывает ноги по-турецки. — Пока не развелись, насмотревшись на освободившихся счастливых родителей. — Надеюсь, это пошло им на пользу? — Арс виновато улыбается, звуча больше вопросом, чем утверждением, а Шаст лишь небрежно отмахивается от ненужного сочувствия: он никогда не нуждался в жалости. Юноша ловит его ладонь и переплетает пальцы. — Зато они приняли взвешенное решение больше не мучить друг друга. Не всем повезло любить взаимно. Антон вздыхает тяжело. — А с чего ты взял, что Степану Алексеевичу можно верить? Ну, в смысле, откуда ты знаешь, что при ее жизни они любили друг друга? — парень не обращает внимания на нахмурившиеся брови Арсения. — Вдруг он переобулся только после ее смерти? Осознал, что она посвятила ему жизнь, ухаживала, обсматривала, разбаловала его, вот он теперь без нее и не может жить. — Вечно ты так. Никакой в тебе романтики, — Арсений заметно грустнеет, почти выпуская руку Антона из своей, и тому приходится сжать свою, чтобы продолжить поглаживать чужое запястье. — Мне приятнее думать, что он действительно ее любил. Или, даже если нет, то хотя бы признал ошибку и помогает другим. Вдруг именно в этом и его призвание? Оберегать других? — Не знаю. Не верю я во все эти возвышенные речи о признании ошибок, — Шаст пожимает плечами, невольно раздражаясь от подобных инфантильных размышлений, но вдруг прикусывает язык, вспоминая первые дни их пребывания в санатории. Он ведь сам еще совсем недавно транслировал подобные возвышенные речи. Приходится смягчиться: — А может, ты и прав. Антон, пусть и не часто, но ошибки все-таки признает, особенно когда те буквально колют ему глаза соринкой размером с космическую станцию и так, что не замечать их становится просто невозможно. Ну вот такой вот он циничный и пессимистичный, ну не может он поверить в любовь до гроба, не позволяя себе забывать и про оборотную сторону медали. В книгах — да, в кино — может быть, в жизни — маловероятно. С другой стороны, а какое еще у него может быть отношение к институту любви и семьи, если целых два поколения самых близких людей перед его глазами в конечном итоге разошлись, разочаровавшись друг в друге и разругавшись в пух и прах? — Видел у него в руках фотографию? — Арсений мудро решает не продолжать и немного меняет вектор разговора, послабляя накалившееся напряжение. Шаст с готовностью соглашается и поглаживает вспухшие венки на тыльной стороне ладони, а после придвигается ближе, обнаженным плечом касаясь чужого плеча. — Свадебная. И она в том самом платье, про которое он говорил. — Видел, конечно. Они там такие счастливые. — Все мы счастливые, пока молоды и красивы, — Арс мечтательно улыбается, а после, явно задумав что-то сомнительное, озорно хихикает, приподнимаясь на локтях. И не упускает возможности поддеть Антона не только словесно, но еще и физически, цепляя ступней его оголившееся бедро. — Ну, кроме тебя, конечно, удава угрюмого. — Зато тебя, попугая болтливого, ничем не пронять, — невольно вспоминая любимый с детства мультик, Шаст с легкостью отбивает укол и чувствует внутреннюю необходимость сделать громкое заявление. Что он, собственно, и делает, потому что что? Правильно, потому что может. — В первые дни, когда мы только приехали, мне хотелось тебя придушить. Чтобы ты хоть немного помолчал. — Так я же тогда жуть как волновался, — Арс шумно выдыхает, широко улыбаясь, а смеющийся украдкой взгляд ослепительно голубых в полумраке глаз полон чего-то нечитаемого. — Перспектива оказаться с тобой один на один на десять дней да еще и спать в одной кровати буквально сводила меня с ума. От беспокойства заткнуться не мог, потому что боялся наговорить лишнего в первые же секунды. — Логика у тебя, конечно, железная. Высший пилотаж, — парень смеется тихо, поглаживая лежащую на животе руку, пока второй Арс укладывает его обратно на себя и бродит по ключицам, перебираясь то и дело на шею и колючие от щетины скулы. Антон, которого давно волнует один важный вопрос, решает пойти ва-банк. — Хотел тебя, кстати, спросить давно: почему именно я? Только из-за того, что гей-радар сработал? Арсений отвечает не сразу. Берет себе десяток секунд на обдумывание, перебирает задумчиво редкие волоски на груди Шаста, бродит руками по расслабленным мышцам, а тот лишь обессилено прикрывает глаза. Сердце отстукивает ровный, размеренный ритм спокойствия, тело, испачканное близостью, срочно требует горячий душ, но разморенный Антон протестует против вообще каких-либо движений. Дай бог, что грудная клетка хотя бы двигается. Остальное — вторично. — Да я как-то никогда и не задумывался, откуда это взялось. Просто увидел тебя, пообщался пару минут, и все — поплыл, — Шаст переводит взгляд на мечтательное выражение лица Арсения. — Боялся все это время, что ошибаюсь, пытался найти хоть какие-то подсказки в твоем поведении, но ты со всеми вел себя одинаково холодно. Поэтому я просто ждал и молча с ума сходил. — Ну, молча это ты уже не перегибай, — смущенный подобным откровением Антон неминуемо краснеет и улыбается, перебирая в пальцах край измятой их телами простыни. Подкалывает, защищаясь от излишней уязвимости в моменте, и, потакая внутренней пятилетке, не удерживается от следующего вопроса: — А сейчас почему поцеловал? — Так это же ты вроде меня поцеловал? — Арс хитро щурится, ловко подлавливая Антона на его же опрометчивом признании, подкалывает в ответ, отвечая нахальной полуулыбкой на ухмылку, играет по заданным правилам, но, заметив топящее Шаста смущение, отступает, коротко чмокая того в кончик носа. — Не знаю. Просто почувствовал, что если сейчас не решусь, то никогда больше не смогу. — Воспользовался моментом, значит? — Можно и так сказать, — Арс пожимает плечами, проходясь кончиками пальцем по яремной впадине. — И ни секунды об этом не пожалел. Ведь из-за своих страхов и неуверенности мог никогда и не узнать, какого это — лежать вот так с тем, кто буквально заставил меня потерять рассудок. Я рад, что смог переступить через себя и получить, наконец, то, о чем так долго мечтал. А ты почему решился? Бархатный голос, срывающийся то и дело на хрипящий шепот, полутонами интимно заползает под кожу, впитывается таящим сознанием, и Антон расслабляется еще сильнее, рискуя или стечь по итогу на пол, или впитаться в и без того испорченную простынь. Говорить не хочется. Портить невесомость приятного послевкусия своими глупыми речами хочется еще меньше. Арс приподнимает голову, чтобы заглянуть Антону в глаза, и эта профессиональная улыбка половиной лица, что неизбежно создает ощущение постоянно ироничной, но доброй насмешки, не оставляет больше шансов трусливо отмалчиваться, вынуждая Антона заговорить. — Не люблю я такие вопросы, — Шаст пытается отмахнуться, привычно уйти от ответа, позволяя себе до последнего оставаться в любимом, безопасном панцире, но долгий, требовательный взгляд Арсения, замершего в одной позе, все же вытягивает из него несмелое: — Не знаю. Просто взглянул на тебя здесь по-другому. — Как? — Ты не отстанешь, да? — довольный Арсений варварски игнорирует тяжелый вздох Антона и радостно кивает, вынуждая его наступить на шею собственным принципам. Он подбирается, крепче перехватывая Арса, и прячет глаза в его острые коленки. — Не знаю. Увидел в тебе не просто коллегу, а привлекательного молодого парня. Очень горячего и сексуального, и даже твоя болтовня не смогла сбить мое влечение. Руки Арсения забираются в спутанные подушкой волосы, мягко массируя уставшую кожу головы, аккуратные пальчики принимаются методично перебирать сбитые за день кудри, и Шаст, невольно расслабляясь под уверенными движениями заботы и поддержки, почти урчит от удовольствия. В груди растекается что-то теплое и уютное. — Рад, что ты смог пробиться через броню моих бесконечных разговоров. Антон, наверное, еще никогда не чувствовал себя настолько комфортно. — Для того, кто так мало говорит, вступить в отношения со мной — большой подвиг. Обрекаешь себя на постоянные муки, ведь я вряд ли смогу подолгу молчать, — Арс тянет задумчиво, разбирая сбившиеся за день колтуны, тихо посмеивается, а вот дыхание в горле Антона вдруг застревает губительной непроходимостью. — Ох, боги, твоя шевелюра любого готова с ума свести. Видимо, больше и не почувствует. Арсений, не услышав ответ на свой последний комментарий, тоже останавливается, замирая. Обдумывает, видимо, сказанное, анализирует обледеневшего Антона, который даже дышать от волнения перестает, и ловкие пальцы останавливаются, замирая прямо в его волосах. От былого спокойствия не остается даже дырки от бублика. Антон напрягается, предчувствуя неминуемо подступающее бедствие. — А ведь и правда, Шаст, — голос Арсения заметно теряет в легкости, а в горле плохо скрываемым, надломленным опасением клокочет пугающая хрипотца. Сердце Антона, до этого момента шагающее налегке, срывается на бесконтрольный галоп. — Что это? Мы ведь ни разу даже не обсудили, что именно между нами происходит. — И не нужно, — Шаст трусливо хрипит сам, позорясь сбитым дыханием. Прокашляться нет ни сил, ни возможности, ведь легкие скованы не чем-то физическим, что можно небрежно смахнуть за ненадобностью: страх разбить чужие надежды запустил в них свои ледяные пальцы. Он ходит по такому тонкому краю, что тот в любой момент может обвалиться под его ногами. — Но почему? — А зачем? — Антон вторит вопросу Арсения, отзеркаливая необходимость отвечать прямо, но чувствует себя при этом так мерзко, что впору не просто в душ бежать, а брандспойтом с себя отвращение сбивать. Слова застревают под комом подступивших последствий. — Наслаждайся здесь и сейчас. Зачем думать о причинах и глупых ярлыках? Арсений, судя по нахмуренным бровям и морщинкам на лбу, таким ответом сильно недоволен, но Антон, пытаясь окончательно не затонуть в непроходимой топи безвыходного, не дает ему времени опомниться и сказать еще хоть что-то. Пока не стало слишком поздно, пока отложенный на потом разговор не взорвался необратимыми последствиями, пока между ними не прозвучали слова, которые все изменят, он приподнимается на локтях и целует. Целует размашисто, жадно и грязно, целует так, чтобы выгнать из чужой головы глупые мысли не о том, целует, отвлекая и отвлекаясь от важного и неизбежного, но к чему он, наверное, никогда не будет готов. Он ловит губы Арса, варварски сминает их ненужным напором, и до конца сам не понимает, для кого больше старается: для него или все-таки для себя. Арсений ему практически не отвечает. Двигает лениво губами, но как-то безвольно и врассинхрон с Антоном, больше рефлекторно, и привычной страсти с воспламеняющим желанием Шаст на этот раз совсем не чувствует. Он даже не старается сделать вид, что забыл о начатом разговоре. Антон словно жабу целует, обманутый злобной старой колдуньей, пообещавшей ему золотые горы. Как бы он ни старался усилить напор и сбить возникшее недопонимание, уходя в привычный и знакомый отрезвляющий секс, как бы ни старался гладить через пододеяльник чужое бедро, прибегая к явно запрещенным приемам, получить желаемую реакцию все равно не выходит. Арсений, растеряв всякий запал, на контакт больше не идет. — Я так не могу, — он прерывает поцелуй первым и несильно, но настойчиво отталкивает от себя растерянного Антона. Шаст, сглатывая, усаживается рядом, играя в глупое непонимание, а юноша, не рискуя больше встречаться с ним взглядом, прячет глаза под прикрытыми веками, подтягивает повыше ноги и обхватывает руками голые коленки. Антону страшно. Опасно тонкий край обрыва все-таки не выдерживает груза совершенных ошибок и обваливается прямо под ногами зазевавшегося путника, сбрасывая нерадивого проходимца в бесконечную пропасть горьких, как битрекс, сожалений. Ему не нужны никакие отношения, он всегда бежал от них, как и от всего остального, что грозило ему потенциальными проблемами. Он плох даже в обыкновенном человеческом общении, так о каких тогда романтических долгосрочных связях можно вообще думать? Отношения, романтика, совместная жизнь и ужины не из доставки — все это где-то там, далеко, не в его сценарии. Любовь ведь вообще не про него. — Арс, ну что случилось? — Антон осторожно пробует придвинуться чуть ближе к закрывшемуся от него Арсению и кладет мягко ладонь тому между лопаток. В слепой надежде отмотать назад случившееся, сбросить все настройки и вернуться до отметки последнего сохранения, хотя сам, не желая того признавать, наперед знает их печальный исход. — Это все из-за психолога, да? — Шаст, к чему это все, по-твоему, идет? — Арс приподнимает голову, ровно так, чтобы его было слышно, но глаза упорно прячет и на подвижки Антона не реагирует. Смотрит слепо в стену перед собой, сидит, обняв себя руками, и совершенно забывает даже про треклятый пододеяльник, что остался где-то в стороне от него. — В каком смысле? — раз уж играть в непонимание, то играть до самого конца, пока разочарованные зрители, не заплатившие ни гроша за билет, не достанут припасенные в карманах примятые помидоры, ведь игра Шаста настолько фальшивая и нелепая, что он сам в нее не верит. — То, что между нами происходит. Поцелуи, секс. К чему все это идет? Что оно значит для нас? Что оно значит конкретно для тебя? Арсений нервно дергает головой и сжимает пальцы на предплечьях. Закрывается, по ощущениям, еще сильнее, отдаляется так поспешно, словно нет уже никакой надежды нагнать удаляющийся силуэт былой легкости и беззаботного общения. А Антон глупо думает о том, что после такого на тонкой коже наверняка останутся красные пятна. — Что мы отлично проводим время? — То есть я для тебя — хороший способ развлечься? — Что-то я ни разу не замечал, чтобы ты хоть когда-нибудь был против. Арсений молчит. Натужно дышит, наверняка сдерживая настолько масштабную бурю внутри себя, что придется оплачивать ремонт в комнате, если вдруг он потеряет над собой контроль. А Шаст, глядя на это зажатое тело, руку с лопаток все-таки убирает, уже двумя натягивая на себя забытый всеми пододеяльник. Он еще никогда не выяснял отношения голышом. И в том, и в другом приятного, конечно, мало. — А потом что, Шаст? — Арсений вдруг поднимает голову полностью и смотрит в глаза. Антон же, к своему стыду, видит в них если пока не слезы, то определенно точно поволоку, предвещающую скорый проливной дождь. Позади в открытом окне вздрагивает в отдалении раскат грома. А следом вздрагивает и Антон. — Что будет, когда мы вернемся домой? — Не знаю, — честный ответ на честный вопрос, и ничего другого он от себя и не ждал под таким тяжелым, прибивающим к земле взглядом. Даже гвозди, по ощущениям, кажутся более милосердным способом крепежа. — Арс, нам до возвращения домой еще два дня отдыхать вместе. Зачем тратить их на никому не нужные ссоры? — Потому что мне нужна конкретика, — Арсений подрывается с места и встает, не обращая внимания на то, что из одежды на нем только один забытый на ноге носок: так сильно поглощен охватившим его… Что это? Злость? Обида? Жалость? Нет. Сожаление. — Я не хочу быть для тебя курортным романом, о котором ты забудешь, как только переступишь порог квартиры. — Думаешь, у меня настолько плохая память? — Антон понимает, что сейчас не время и не место ёрничать, но привычка уводить открытые конфронтации в юмор и сейчас напоминает о себе неуместной улыбкой. — Шаст! — Арс почти что срывается на крик, замирая перед ним все в той же позе жалкого бессилия: обнаженное, подрагивающее тело, не то от волнения, не то от холода, обхваченное руками в бессмысленной попытке вернуть контроль над ситуацией, и совершенно обезумевший, распахнутый взгляд, мечущийся по лицу Антона. Антон на такого Арсения смотреть не может: сердце рвется поперек всяких швов и волокон. Не понимая толком, что нужно делать и что ему вообще позволят, он встает с кровати, медленно, чтобы не спугнуть загнанного зверя, хотя на деле самого травоядного и безобидного, стягивает с себя клятый пододеяльник, наплевав на то, что сам остается голым, и укрывает им плечи Арса, плотно укутывая в несмелом объятии. Убедившись, что его не отталкивают, Шаст мягко подталкивает Арсения к кровати и усаживает на нее, оглядываясь одновременно в поиске хотя бы своих трусов. Те оказываются за изголовьем около балконной двери, и уже через десяток секунд Антон натягивает их на себя и присаживается рядом, понимая, что безболезненно уйти от этого разговора уже не сможет. — К чему ты клонишь? — А ты не понимаешь? Шаст тяжело вздыхает, пережимая пальцами переносицу. Трет ее, думает напряженно, тянет время, хотя копаться в себе нужно было гораздо, гораздо раньше. Потирает устало лицо руками, прячась от тяжелого принятия хотя бы на несколько секунд, а после, глядя на молчащего Арсения, ухватившегося за края тонкой белой ткани, решает поскорее покончить с этим. — Арс, вот скажи мне, как ты представляешь себе дальнейший план развития событий? Что в одной квартире будут жить два парня и у всех на виду ходить, держась за ручки? Мы не в детском саду, Арс! Мы не сможем ездить по утрам в офис на одной машине и вечером уезжать вместе к себе домой, — Арсений вздрагивает. — Ты этого хочешь, так ведь? Забыл, где мы живем? Арсений покрепче перехватывает пододеяльник. — Никто не просит тебя делать все это на людях, — он звучит хлипким отголоском когда-то уверенного, поставленного голоса, зажеванным на ломаной пластинке: настолько рваным и безжизненным тот кажется со стороны. — И ты прекрасно это знаешь. В конце концов, здесь же мы как-то справляемся, и даже не смей говорить мне, что здесь — другое дело. Антон, который именно это и хотел сказать, покорно прикусывает язык. По ногам ползет пронизывающий оголенные стопы сквозняк. — Или проблема не в этом? — Арсений вдруг прищуривается и смотрит на парня пристально, вынуждая того абсурдно прикрыть голый торс руками. Футболка, завалившаяся за кровать, кажется чересчур далекой и недоступной. Антон молчит. Преступно молчит, когда должен говорить без остановки, ждет чего-то в нерешительности, когда должен действовать сам, но как действовать и что ему делать, если он даже в себе толком разобраться не может? Что говорить и о чем просить, если ему толком-то ничего и не нужно, кроме тишины и спокойствия? Антон молчит, ведь до сих пор не знает, чего хочет. Он даже не думал о том, что между ними может быть что-то серьезнее обычного секса, и уж тем более не планировал, что будет с ними после возвращения домой. Пытался, парочку раз честно пытался задать себе подобные вопросы, но всегда в испуге откладывал их на потом, не желая загадывать наперед. А что теперь? А теперь оказалось поздно что-либо решать. Антон молчит, и это молчание говорит красноречивее любых его слов. — Ты не хочешь, — Арсению его ответы больше не нужны: он и без них все понимает. И усмехается так злобно и печально, что Шаст силой сжимает найденное в ногах одеяло, чтобы не кожу на собственных ногах. — Тебе это просто не нужно, да? Все эти отношения, обязательства, ответственность, приходить пораньше домой, когда тебя кто-то в нем ждет. Не нужно? Он стопорится вдруг и добавляет уже тише, окончательно упавшим голосом хрипя: — Или тебе не нужен именно я? Я тебе не нравлюсь? В этом все дело? — Да нравишься ты мне, боже, — Антон устало выдыхает, потерянно осматривая комнату в поисках поддержки или малейшей подсказки, но кроме пыльных углов с паутиной и отклеившихся обоев не находит ничего конкретного. Ему бы клея сюда или скотча, вот только вряд ли хоть что-нибудь из этого помогло бы склеить разбитое доверие. — Но не настолько, чтобы ты захотел везти нас домой, — и снова ни грамма вопроса в интонации: твердое, горькое убеждение, заставляющее Арсения подняться и откинуть назад ненужный пододеяльник. Антон рвется сказать хоть что-нибудь, но юноша жестом просит его перестать. — Не нужно. Не продолжай. Я все понял, завтра утром я уеду. Он поднимается рывком с кровати и пытается в ворохе разбросанных по комнате вещей найти свою одежду. Натягивает поспешно трусы, оказавшиеся у ножки стола, натыкается с трудом на футболку, не глядя, надевает ее наизнанку, а после, натужно дыша, буквально падает на кровать, закрывая лицо руками. — Я бы уехал еще сегодня, но, боюсь, такси отсюда будет стоить мне три зарплаты. Так что ночь придется перетерпеть. — Не нужно уезжать, Арс, — Антон, силой сжимая в кулаках одеяло, вдыхает бесшумно, набирая полную грудь воздуха, и также бесшумно выдыхает в надежде получить хоть какой-то заряд энергии. Безуспешно. Он двигается ближе к Арсению, пытается взять того за руку, но тот, едва почувствовав касание к коже, руку резко одергивает. — Пожалуйста, прошу, давай поговорим. — О чем? О том, что я сглупил с самого начала, заранее не обговорив условия? О том, что от всех этих поцелуев и близости мы ждали совершенно разного? — Арсений поднимает на парня глаза, и на этот раз мутная поволока сменяется крупными каплями. — Или о том, как я, забывшись, позволил себе так долго обманываться насчет тебя? — Я не знаю, — на этот раз хрипит уже Антон. Он устало вздыхает, упираясь локтями в собственные колени, смотрит бездумно перед собой, ощущая давящую тяжесть в груди, и думает лишь о том, что сближаться с Арсением действительно было ошибкой. Одиночество дарит спокойствие. Одиночество защищает от боли. Одиночество — безопасно. Но почему так не хочется в него возвращаться? — Я просто не хочу, чтобы ты уезжал. Арсений громко фыркает. — Совершенно эгоистичное желание, — он смотрит в потолок и всячески пытается остановить хлынувшие вниз соленые потоки. Мотает головой, до последнего играя в равнодушие, и рукой раздраженно вытирает влажный нос. — Которое учитывает только твои желания и интересы. Хотя чему я, собственно, удивляюсь, если ты всегда себя так ведешь? Но я больше не хочу так. Я больше не собираюсь делать то, что хочешь ты. Он опускает голову и смотрит прямо в стену, игнорируя наличие Антона в полуметре от себя. По факту их разделяет только кровать с раскуроченным одеялом да несколько десятков сантиметров простыни, но на деле же гораздо больше: неоправданные ожидания, ложные надежды, безалаберная невнимательность и токсичное отчаяние, помноженное на мечты. Антон в очередной раз просрал все то малое, что ему повезло узнать. Вот только на этот раз разочарование дается ему слишком тяжело. — И что теперь? — А теперь мы ложимся спать, — Арсений злобно поправляет свою подушку и силой забирает у Антона одеяло. Укладывается кое-как, поджав под себя ноги, укрывается ровно половиной колючей шерстяной ткани, не потрудившись заправить его обратно в пододеяльник, и выдыхает волевое решение: — А утром я уеду, потому что после всего, что произошло, я не готов ни единой лишней секунды находиться рядом с тобой. Больше Арсений не говорит Антону ни слова. Делает вид, что спит, или действительно уснул так быстро после пережитого эмоционального всплеска, Антон не знает, но ему больше ничего не остается, кроме как собрать себя по кусочкам, собрать разбросанную по полу одежду, собраться с силами и, сходив по-быстрому в душ, улечься рядом. Собрав всех демонов вокруг себя. Арсений от него — на расстоянии нескольких сантиметров, а по ощущениям, в совершенно незнакомой другой галактике. Ночь выдается парадоксально холодной. И пусть балконная дверь оказывается наглухо закрытой, а одеяло не по-летнему теплым, спать Антону на этот раз даже холоднее, чем тогда на балконе. Уютная, колючая шерсть с легким запахом прошлых счастливых ночей в обнимку вдруг перестает перекрывать собой расползающийся повсюду внутренний холод. Антон этой ночью не хочет спать. Он хочет только как можно скорее вернуться в родную квартиру, где его будет ждать привычное пресное одиночество со стойким привкусом рабочих задач, где все предельно понятно и заранее распланировано, где будет только он и звенящая отсутствием тишина. Он хочет поскорее вернуться и всю душу из себя вытрясти, чтобы не было больше так мучительно больно.