история длиной в половину наших жизней

Это - кожурка. Сморщенная, потерявшая товарный вид, но отвратительно воняющая даже с фотографии кожурка мандарина. Юн шёл мимо. Юн шёл сдавать табельное оружие. Юн ненавидит мандарины и исключает их из своей жизни в любом виде. Конкретно эту кожурку нашли на парковке, где раньше стояли три дорогих тачки. Тачки угнали. Кожурку оставили. Юн криво усмехается и не собирается поддаваться иллюзиям. Только глупцы сунутся в его город. Любитель мандаринов безумен, но не глуп. - Я тут поспрашивал у ребят. За последний месяц уже третий угон, - вещает с набитым ртом какой-то рядовой. Ли, Сон?.. Фамилии рядовых совершенно не остаются в памяти. Они приходят на смену, пиздят в обеденный перерыв, разбрасывают слюну и сплетни на валяющиеся тут же фотографии мандариновой корки и следов жжёной резины. Юн скрипит зубами. И проходит мимо. Мимо склада, куда должен сдать табельное. Мимо кабинета. Своего. Отдельного. Кабинета. От вони цитрусовых свербит в ноздрях, и Юн тянет сигарету из пачки. Закурить и уничтожить запах. Закурить и уничтожить... Колются краями собранные со стола у рядовых фотокарточки. Ги в городе.

Прошлое...

- И чё, прям никогда не было желания взять хоть одну из тачек на покататься? Они ж тут так и просятся. - Нет. Ги так-то не похож на человека, который не любит дотошных, шумных, вот таких вот заноз в заднице. Как сам. Сам вечно шумный, вечно лезет, докапывается, вечно его бывает слишком много - за двоих. Если смотреть со стороны, не копая глубже. Но глубже - они с Юном, на самом деле, очень похожи. Просто Юн всегда слишком честный. Только вот не с самим собой. Чимин невольно улыбается мыслям, глядя на близнеца, который снова в своём неизменном последние недели рабочем комбинезоне. Его корни отрастают и волосы приходится затягивать в рваный хвостик на затылке, чтобы в глаза и лицо не лезли. Чимину каждый раз так и хочется за этот хвостик цепануть пальцами. А Ги будто намеренно волосы отпускает, на время забыв о постоянных экспериментах с покраской. Он сейчас на многое стал забивать с пугающей систематичностью. В противоположность той самой фотке из части. Чун Со на этот его хвостик смотрит с пренебрежением человека, у которого всё и всегда идеально отглажено, прилизано и уложено. И весь этот лоск вот совершенно не похож на привычную, пусть и бедную, но опрятность Юна. Да и выглядит куда более неестественно, чем та же расхлябанность и небрежность Ги... Чимин спешит смахнуть все эти образы и ассоциации. Не сравнивать. Тем более он с ним вроде как сдружился (или сприятельствовался?). Да и близнецы несравнимы ни с кем. - Да лан тебе. Ты ж совсем на зануду не похож, чел, - Чун Со выдыхает смешок с неразборчивой интонацией знающего всё обо всех и, подавшись вперёд, хлопает Ги по пояснице. Чимин отмечает как-то совсем по касательной про себя, что именно по ней, а не ниже, по обтянутой комбезом заднице, хотя Ги как раз наклонился над капотом машины и что-то там перебирает-вычищает-высматривает. Как будто у его однокашника так и колется, но он опасается. Ги роняет что-то неразборчивое (Чимин это неразборчивое уже давно сам себе додумывает на диалекте и сам же краснеет ушами от разнообразия гиевского запаса нецензурщины) в глубины машинного нутра, выбирается из-под крышки и улыбается широко и дружелюбно. С лихорадочной мутью по радужке и усталой тяжестью век. - А ты не похож на того, кому в принципе нужно брать чужое. Своё явно вне конкуренции, - его взгляд скользит медленно и оценивающе, а кончик языка коротко мелькает между сухих губ. Губы эти потрескались и покрылись лёгкой корочкой, а у Чимина сердце привычно пропускает удар и срывается в учащённое. Так и тянет провести по ним пальцами, увлажняя бальзамом. Обычный, казалось бы, взгляд. Да ещё и от тощего пацана, который сам в запачканном машинным маслом комбезе и с небрежным хвостом неровно остриженных и давно некрашеных по корням жжёно-розовых волос. Но Чимин всё равно подмечает, как у Чун Со слегка сбивается выдох и на губах прорисовывается довольная улыбка - ему откровенно льстит. Пока сам Чимин поджимает губы от обжигающей волны мурашек и лижет по их пересыхающей мягкости. - Ну речь-то о тебе, - Чун Со зеркалит взгляд собеседника и Чимин вдруг, точно на прозрачную стену, натыкается на мысль о том, зачем вообще связался с этим парнем. С ним он всегда так мил, забавен и обходителен. И пусть Чимин неизменно непреклонен в том, что касается всяческих материальных подарков и одолжений, однако того, что его чужое внимание и фавор греют, никогда не отрицал. Но вот в такие редкие моменты от парня исходит некий душок двойного дна. И Чимину он совершенно не нравится. - Вон та, например, стоит, небось, целую кучу бабла, - Чун Со тычет пальцем в Мерседес, что сияет отполированным корпусом, дожидаясь завтрашней встречи с хозяином. Вычищенный, отремонтированный (Ги наказали с него пылинки сдувать). - И как хозяин с ней обращается? Мой дядька вон меняет их, как только ему прошлая надоест. Или стоит заметить царапину. Вечно покрышки жжёт... - И дверьми, небось, хлопает, будто тачка не его, - Ги подхватывает с видом сочувствующего чужому горю, хотя у самого в голосе так и сквозят нотки сарказма и презрения. (уловимые разве что только для Чимина) - Точняк! - Чун Со хлопает в ладоши, как заправский ведущий телевикторины с вопросами на эрудицию. А Ги думает, что сам этот хрен вряд ли ведёт себя хоть на каплю бережнее, чем образ описанного дядьки. И тачку свою получил от родителей. Как и всё остальное, вплоть до места в престижном универе, куда их Чимин пробивался обмороками и нервными срывами от учёбы, хотя определённо достоин несравнимо больше. (“Целого мира у своих ног” - услужливо подсказывает голос Юна в голове. Сдавливая своим призрачным звучанием горло и дёргая кадык спазмом.) Он смотрит на Мерседес, хозяин которого под страхом скандала не должен знать, что чинил и перебирал его мотор именно Ги - дёрганный "деревенщина", у которого ещё молоко на болезненной роже не обсохло. И который шарит в этом куда лучше, чем любой любитель иностранных авто, которые заваливаются сюда на своих дорогущих тачках. Да, хозяин ему доверяет. Клиенты - хрена с два. И как вообще этот отброс попал в столь люксовое место? В автомастерские вообще попадают через постель или за отсос? - Ну так что? - чужой голос мажет по затылку высокими тональностями, перетекает к левому уху и фантомно скребёт тяжёлым глотком по глотке. - Может стоит показать ей, как бывает хорошо, когда за рулём достойный водитель? Ты ведь совсем не зануда, м, как там тебя? И, кстати… Нет. Вот ни черта твой голос не заводит, парниша. Тут чисто из уважения к этой дамочке. Ги не торопится представляться. Достаточно и бейджа на груди слева. Но это "кстати", почему-то оседает на нёбе знакомым горьковатым налётом. А голос Чимина дрожит за правым плечом нотками недоброго предчувствия и испуга: - Ги... Чун Со с шуршанием вытаскивает из внутреннего кармана куртки небольшой пакетик на клапане и перетряхивает белёсое содержимое перед лицом автомеханика. А у автомеханика этого, волоски по шее и рукам встают дыбом от уловимого только для него звука, с которым таблетки внутри стучат друг о друга боками и округлостями. - Чун Со, что это? Моська Чимина выскальзывает из мути заторможенности, но обеспокоенный взгляд не бегает по помещению; цепляется не за однокашника, не за пакетик и его содержимое, а за бледное лицо Ги и его слегка приоткрывшиеся сухие губы, а голос делается в разы более хриплым: - Убери, ты чего. Он старается звучать легко и даже чуть улыбается, но Чун Со ловко отдёргивает пакетик от протянутой ладони Чимина и оттягивает клапан, как будто в желании выпустить в промасленный воздух порцию аромата. Стрёмного такого аромата. Привычного. Ги морщится, но улыбается и оттесняет Чимина плечом в сторону от парня и пакетика, будто оберегая: - Всё норм, Чимин-а. Моя смена всё равно уже закончилась. Друг бы и рад с облегчением вздохнуть на эти слова, но что-то, напротив, туго сжимается где-то в животе неприятным холодным комом недоброго предчувствия. Чун Со улыбается Чимину и прячет пакетик обратно в карман куртки. Наружный. Так и не вынимая руки. Пока Ги скрывается в глубине салона, чтобы умыться и переодеться. Оставляя гостей гулять по мастерской. Чун Со не без любопытства обозревает шкафчики, машины и блестящие детали. Будто ребёнок в магазине, где для него нет ничего полезного, но зато всё новое и непонятное. А Чимин всё ещё ощупывает взглядом проём, за которым пропал силуэт его друга. Любви всей его дурацкой жизни. - Ты чего, Чун Со-ши? - Чимин начинает паниковать, но силится улыбаться всё так же непринуждённо. - Где ты вообще это взял? За такое сажают. Смешок срывается с губ больше нервозным, чем весёлым. И выдать происходящее за шутку вот совершенно не получается. Таких как Чун Со не сажают. Им дают мягкое предупреждение и винят во всём таких как они с Ги. Плохое влияние улиц. Повсюду эти отбросы, которые сбивают наших невинных чистых деток с пути истинного. У Чимна непроизвольно зубы сжимаются до желваков. А следующая реплика однокашника и вовсе выбивает воздух из лёгких: - Да не кипишуй, всё ж нормально. Пусть у этого торчка сегодня будет праздник. Он и сам давно заметил. Ну ладно, недавно. Но это бросалось в глаза как ветер бросает в лицо горсть ледяных осенних капель во время ноябрьского дождя. Покалывая кожу и стекая холодящим предчувствием скорой зимы под, казалось бы, тёплую одежду. Недавно. Верить так не хотелось. Ну заметил и что? Что ты для него сделал? * Ги смотрит на себя в зеркало, влажными ладонями зачёсывая волосы с лица назад, затягивая в хвост туже, пока прохладные капли стекают по щекам и подбородку, совершенно не освежая жара навязчивых мыслей внутри черепной коробки. Его лицо стало острее, сильнее обозначились скулы, а веки нависают теперь ещё тяжелее, добавляя к теням под глазами большее ощущение бесконечной бессонницы. Да и работать с каждым днём всё сложнее. Выдирая себя из кровати разве что на огромной любви к машинам, которая угасает всё более неумолимо, и в необходимости достать денег, что, напротив, разрастается до зуда. Брат на той фотке единственной увиденной им выглядел куда здоровее. Даже крупнее, что ли. Оно и к счастью. Но слишком нелепым со своей короткой стрижкой под бокс. До истерики нелепым. Возможно, у матери есть ещё фотографии, но после той реакции, Ги и сам просить бы ни за что их не стал. Он тогда чуть не задохнулся от смеха. От слёз чуть не задохнулся. Но уже позже. Ночью. Наедине. Внутри его шкафчика, на дверце, висит календарь. Чисто рабочий, с фотографией красной спортивной Мазды. Небрежно перекрывающий предыдущий. Но с таким же "узором" перечёркнутых дней, будто своеобразный отсчёт тюремного срока. Перечёркнутый март, апрель, май, июнь, июльавгустсентябрьоктябрьнояброьдекабрьянва... Неполные квадраты прошедших месяцев. Отсечённые в прошлое дни без Юна с его ухода в армию. Позади европейский новый год и город уже снял все эти украшения на манер американских фильмов, а пропитавшие его ароматы хвои и имбирной выпечки так и остались, как и сверкание иллюминаций... Весь насквозь такой позитивный и праздничный нескончаемо, непрерывными лентами гирлянд, вплоть до их автосалона. Брат приезжал домой на первое января? У них там в армии вообще какие порядки? А на соллаль* приедет? Приедет сюда к ним, в Пусан? Хотя бы к Чимину. Захочет? Ги для него даже ттоккук* бы сделал. И рисовые лепёшки. Не такие, как у матери, конечно. Но Юну ведь нравится. Нравилось. Юн знает, что они в Пусане будут. Ги ему сам об этом сказал. Хвастался? Ставил перед фактом? Заманивал? Да чёрт знает. Это слишком давно было. Грёбанное почтигодие вечности назад. Под сухим ветром и под не менее сухое шуршание травинок в морозном поле на многие сотни метров вокруг. Где-то на отшибе за городом. Будто они точняк те самые деревенщины. Будто они на пару спецом такое место выбрали - отрешённое от мира, кинематографичное, так и воняющее патетикой прощания и жирных точек над i. Сейчас и здесь у него работа. Хорошая работа. Денег, конечно, не пачками, но вполне ведь хватает. Если он перестанет тратить их на дрянь. Он ведь точно перестанет, просто Юн ещё не вернулся, а ему надо как-то коротать все эти маймартоктябрьавгуст без единого письма. Юн не захочет. Ты ведь так и не изменился. Капля чертит по щеке ещё одну влажную линию, цепляется за подбородок и щекотно проскальзывает по нему, под шею. Ги шмыгает носом, подушечкой большого пальца утирая тот, смахивает ладонями воду с лица, растрёпывает зализанные назад волосы и одёргивает подтянутые до локтей рукава комбинезона, скрывая вздуто истерзанный рисунок вен на тыльной стороне под белой кожей. А потом идёт к шкафчику переодеваться, не глядя на исчерченный лист календаря. Пальцы подрагивают. Уже совсем привычно. И вовсе не от того, что он ссыкует снимать ключи от мерина с крючка. Завтра, возможно, он лишится работы. "Возможно" можно смело откинуть. Скоро новый год. Самое время начинать жизнь заново. Чимин улыбается Ги так, будто того не было сутки, как минимум, но никак не минут 15. Но, блт, почему ему, конченному, этого мало? Юн за эту улыбку душу бы отдал. Ну ладно, не полностью. Хочется верить, что чуток оставил бы и на него. Да уж, Ги половину так точно уже из брата вытряс. Но Юн-то для своего Цыпы кусок с мясом хоть сейчас бы оторвал. У Ги просто больше нечего отдавать. А Чимин, тем временем, тянет Чун Со за локоть прочь из помещения: - Идёмте, что-нибудь поедим, м? Хочу чего-нибудь горячего. Тебе тоже нужно слопать большую тарелку рамена, Ги. Я угощаю. - Ну тогда с меня карета, - Ги усмехается, звеня ключами, что лишь чуть показываются из кармана его джинсов. Чун Со в ответ выдыхает смехом, рукой выскальзывая из хватки Чимина, и крепко пожимает свободную руку Ги. Тот улыбается в ответ, нагловато, довольно, нервозно, голову наклоняя к плечу и в очередной раз облизывая губы: - А с тебя? Голос такой неродной и знакомый одновременно. У Чимина аж мурашки по спине пробегаются липкой волной от этой гулкой хрипотцы юновских ноток. Давящей на собеседника чёткостью. - Без вопросов, друг, - Чун Со тоже ведётся, не замечая ни этого, ни смены интонации в чужом голосе. Тянет из кармана руку с пакетиком, с откровенной наглостью человека, которому всё можно. Плевать, что они всё ещё в автомастерской. Плевать, что рядом в любой момент могут оказаться люди. Ги тянется было выхватить пакетик, но Чун Со отдёргивает руку, усмехаясь шире и задорнее, протягивая свободную ладонь в требовательном жесте. - Ги, нет, - Чимин не успевает вклиниться, пакетик и ключи обменом переходят из рук в руки, а чужой голос щекочет жаром уже у самого уха: - Всё хорошо, Чимин-а, - Ги приобнимает его за плечи, носом и губами задевая по прядям волос и краю уха. Вдыхает его прохладный аромат чистых вещей и ландыша*. И лишает самого Чимина возможности не то, что спорить - дышать. Сердце подскакивает к горлу, а в груди взамен становится так тепло и сладко, что ресницы вздрагивают в желании опуститься. - Всё будет хорошо, Чимин-а, даю слово. - Чужой лоб прижимается к собственному и Чимин выдыхает тихо и спокойнее, тянется обнять, сминая пальцами куртку Ги, вдохнуть его резкий запах в ответ. Смесью машинного масла, мыла, цитрусового шампуня, который сам же подарил, и чего-то ещё, скребущего по нёбу тревогой и страхом. Неуловимо знакомого. И такого НЕжеланного. Не будет. Не обещай. А потом это наваждение, до последней нотки запахов, исчезает так же резко, как и возникло. Горячая ладонь Ги перехватывает его собственную и тянет к Мерседесу. Друг не пускает на переднее сидение, открывая заднюю дверцу, лыбится широко и довольно и подмигивает: - Прокатимся поесть и вернём. Не боись. И звучит это всё ну так искренне, что Чимин ведётся. Снова и снова. Как сотни тысяч раз "до" на любую авантюру Ги. Игнорируя здравый смысл. И даже тот, что постоянно голосом Юна. До сих пор где-то на подкорке шепотком. Вот и сейчас. Отсекаемый и заталкиваемый куда-то ещё глубже. - Да-да. Туда-сюда, обратно, - Чун Со откликается с водительского сидения довольством победителя. - Пристегнись, Цыплёнок, - лицо Ги возникает снова, уже из-за спинки пассажирского сидения спереди, и ударяет Чимина по нервам таким родным не-от-него прозвищем, разбавляя эффект присутствия смехом и улыбкой, совершенно несвойственными Юну на постоянке. Но спорить всё равно не хочется. Не можется. Не способно. Сердце перед этим давно и без вариантов бессильно. Чимин только фыркает смешливо и щёлкает ремнём безопасности, тревожно и одновременно предвкушающе ёрзая на сидении. В салоне пахнет кожей, чистотой и теплом включённого кондиционера. Мотор гудит ненавязчивой приятной мелодией. И всё так естественно. Чимин за все свои двадцать, на машинах-то ездил от силы пару раз. И те далеко не были такими красивыми и новыми. Тем более дорогими. А тут... Ты будто важный пассажир - на заднем. Машина выезжает из мастерской под дружное веселье на передних сидениях. Ги возится на своём месте, трогает всё, до чего может дотянуться, гладит, впитывает осязательные ощущения, знакомится и бросает взгляд в зеркало заднего вида, на Чимина. Пока дрожащие пальцы нашаривают в пакетике плотный кружок таблетки. Дыхание сбивается, сердце заходится чаще. Он выщупывает две, перекатывая их на ладонь, и закидывает в рот сразу обе, растворяя по языку слюной привычно отвратный вкус. Волна всё того же отвращения привкусом стекает в глотку и поднимается выше - к носу. Так-то лучше. [Точно нет.] Свет вечернего города постепенно размывается перед глазами рябью, пятна цвета плывут, пляшут, перетекают одно в другое и размазываются. Мир переворачивается с ног на голову, а звуки тонут в толще воды, которая почему-то вдруг закладывает уши и шумит пусанским морем. Ги лопатками и хребтом вминается в спинку сидения, что-то кидает с языка с подзабытым сатури своего родного Тэгу со скоростью печатной машинки, смеётся, перехватывает звучание чужого смеха и смешивает всё это в один нескончаемый белый шум. Отражение Чимина в зеркале заднего вида пульсирует, увеличивается, соскальзывает с гладкой поверхности, вылезает на его границы и снова исчезает где-то за периметром прямоугольника, невидимое маяча за спиной оригиналом. Чун Со уводит у него пакетик с дрянными кружками, щедро сыплет те на ладонь, без грамма бережливости мимо по салону, а потом и в себя. Под чиминово возмущение. Или это голос Юна снова в висках колотит. Просто кажется, хрипит через собственный тембр, сдавливает в грудине и выплёскивается через рот пренебрежительным смехом в собственные уши. Машина вихляет, мчится, рвётся через все эти смазанные обтекающие линии света, через дождевые капли на лобовом стекле и раздражающе дёрганные рывки дворников. Хоть гадай по запотевшей размытости на своё блядское беспросветное будущее. Они не едут за едой. К чёрту жратву. К чёрту завтра. К чёрту, к чёрту, к чёрту. Хотя бы в аду его будут ждать с распростёртыми объятиями. Ему там уже давно нагрето, наложено, налито полную грёбанную ванну ледяной воды с острыми кусками льда. Как личный коктейль из всей возможной дряни. И ты в нём на закуску - мятная конфетка. Ги, смеётся так громко, что собственные уши закладывает, сгибается пополам на своём сидении, а потом лезет в открытое окно, обжигаясь по лицу холодным воздухом. - Проветриться, Чимин-ааа...нааах. Им сигналят, визжат шинами по асфальту, пачками кидают мат и проклятия, а Ги только свистит и отвечает всё тем же матом, ещё забористей, ещё злее, уже проклятый до самой обсосанной косточки. И не различает где небо, а где дорога, когда тело втекает обратно в салон, растягиваясь на сидении и по спинке. Кажется они уже где-то на границе города. Кажется, здесь можно услышать море, утопая в тревожной черноте пустоты за линией фонарей. Кажется, даже песни китов прорываются откуда-то издали, из глубины этой живой черноты. Так пугающе до мурашек и комка внизу живота. Чимин утопает в этой тревожности, в гуле мотора, в липких касаниях ветра, который врывается в открытые передние окна. Молит Ги вернуться на место и сидеть на своей тощей заднице ровно. Молит Чун Со сбавить скорость и повернуть обратно. Оба только смеются, сдавливая комок страха внутри него ещё туже, и вынуждая тот пускать корни. Машина виляет, мчится, режет воздух. Встряхивает их на лежачих полицейских так, что душу почти вытрясывает. А потом. - Стой! Стой, тормози! Чимин так и не вспомнит, кто именно из них кричал. То ли он сам, то ли Ги, который в какой-то момент вдруг сдулся и притих на переднем сидении, изредка лишь роняя какие-то бессвязные реплики или обдолбанно смеясь на ответные идиотские от Чун Со. Зато вспомнит - и уже навсегда - визг тормозов и, о с о б е н н о, тот звук, с которым что-то бьётся о капот машины, затем о крышу и дальше - в тишину. Глухой, какой-то хрусткий, тяжёлый. И как будто живой. Но не как с морем. По-настоящему. Хрупкий. Пульсирующий и обрывочный. Вспомнит и тишину. Которая нависнет над ними всего парой мгновений и десятком частых ударов сердца, но на десятилетия вперёд. А затем разорвётся паникой, матом, криками, жаром холодного-горячего воздуха, гудками в телефоне, сиренами и голосами, что лавиной и снежным комом - одним сплошным звуком отчаяния. Запечатывая на подкорке воспоминаний и всё то, что последует позже. Разрезая жизнь на “до” и “после” жёлто-чёрной полицейской лентой, бьющейся по ветру звуком ломаных птичьих крыльев. 2. Ги помнит как блевал. Вообще так-то, если составлять хронику его жизни, подобное воспоминание будет в топе популярности чуть ли не первым. Он помнит как пытался успокоить Чимина, но вот честно - после того как проблевался, это такая себе забота. Вряд ли хоть кому-то понравится. Чимин, кстати, держался получше. Даже на Чун Со полез с кулаками. Ги бы тоже полез, только как-то ещё ни разу никому не давал в рожу. Да и... Ги помнит всё слишком смутно и тошнотворно. Помнит, как набежали, наехали люди. Помнит кровь на асфальте, которая тогда казалась нефтью, пролитой из бака. Лоснилась и переливалась в мутных из-за дождевой мороси отсветах фонаря и фар. Как голову сдавило обручем от воя сирен. Как что-то в чёрном мешке укатывали на носилках. А после. После всё это перебралось в его бред и сны, смешалось с вымыслом и образами в голове, с чувством вины и отчаяния, и помнить об этом стало до крайности НЕжелаемо и как-то неестественно театрально. (а ещё, кажется, на него орали чужие родители. бред) Он очнулся уже в камере. Почему? Сперва трясло в машине и почти укачало. Только почему-то укачаться было страшно. Чтобы снова не вывернуло. Жёсткая скамья, липкий холод по коже, дрянной привкус во рту. Тычки, силуэты, крики. Чем-то очень напоминало прошлое, в котором ещё был Юн. В котором Юн всегда выныривал из всех этих образо-силуэтов, тычков, голосов-по-вискам, а потом нырять приходилось ему - Ги - чтобы вырваться наружу уже почти осознанным, жадно вдыхая воздух и давясь ледяной водой. Юна не было. Часы на стене напротив и где-то слева тикали, сердце силилось поймать общий ритм, дёргалось, забегало вперёд или почти останавливалось. У Ги начало рябить в глазах от обилия людей в форме, потом этого же обилия стало дичайше не хватать. Лишь бы хоть кто-то живой, нормальный, не вызывающий приступы мандража и отвращения. А потом он помнит только щербатый узор кирпичной стены, по которой, переливаясь из трещин между, текла вода, заполняя пространство его камеры. * Чимин очень хотел ему рассказать. Он потому и спешил в тот день к Ги, а Чун Со увязался следом после очередного отказа подвезти куда надо. Безобидный такой Чун Со, просто избалованный малость и падкий на всё красивое и блестящее - как сорока... Мерзкий, эгоистичный, трусливый ублюдок. Которому до удивительного идёт разбитый нос и кровь на губах. Чимин не сдержался. Слишком воротило. Слишком выворачивало сухими спазмами, даже когда Ги согнулся у капота Мерседеса, вываливая из себя скупой завтрак. Чимин стесал костяшки пальцев о чужое лицо, но не ощутил при этом ни капли облегчения. Такое бывает? Но хуже всего было, когда этот ублюдочный Чун Со сделал ему одолжение и не стал жаловаться на разбитый нос своим богатеньким перепуганным родителям. Чимин сам звонил. Дрожал всем телом. Молил у голоса по ту сторону, чтобы скорая приехала быстрее. Пытался хоть что-то сделать, хотя трясло так, что зубы не попадали друг на друга и, похоже, от озноба звенели собственные кости. Но быстрее всех почему-то приехали родители Чун Со. И полиция. Такое бывает? Всё точно какой-то бред и сон. Его даже слушать не стали. Только оттаскивали от Ги, который стал белым как полотно (с его-то завидно бледной кожей) и совершенно не сопротивлялся, пока его запихивали в полицейскую машину как тряпичную куклу, того и глядишь вот-вот рассыплется. Таблетки по всему салону, таблетки у Ги в кармане. Таблетки у Ги в крови. У Ги, который торчит уже второй год и за которым не приедут родители на машине класса-люкс. Что может быть красноречивее, ведь так. Чимина тоже везут в участок. Даже берут показания. Но отпускают уж очень быстро. Прийти в себя, отдохнуть, обратиться в больничку, у вас ведь шок, молодой человек. Мы обязательно послушаем, если вы вспомните ещё какие-нибудь подробности. Только не сейчас и не о том, что ваш друг не виновен. В этом деле всё более, чем прозрачно. Бессонная ночь, собственных денег на счёте в банке слишком мало, чтобы хоть что-то сделать. На адвоката может и хватит, но как долго и где отыскать того, который хотя бы выслушает и поверит. К отцу идти бесполезно, а матери... Матери он даже не стал писать. Всего каких-то почти сутки назад он шёл к Ги, чтобы рассказать ему всё о том новом, что вдруг начало происходить в привычной, казалось бы, жизни. Ги всегда отлично помогал уложить мысли в голове и найти среди них правильный вариант. Не успел. И теперь правильного варианта попросту нет, есть только единственный. Юн тоже всегда помогал. Более хладнокровно и прямолинейно. Чимин пишет ему письмо прямо в автобусах, пока не бегает сломя голову, а катается туда-сюда по городу. Лист мнётся, скрипит под грифелем карандаша, впитывает в себя пару капель, что цепляются за ресницы. Чимину приходится моргать чаще и тереть веки, чтобы текст не размазывался перед ним нечёткостью. С такой же нечёткостью проходят дни. Недели? Он складывает листок аккуратно, суёт к сердцу во внутренний карман. У него даже конверты дотошно подготовлены, чтобы слать их Юну сразу на нужный адрес. Один за одним. Уже не столько пытаясь дождаться ответа, сколько просто успокоительным ритуалом. Особенно сейчас, когда отчаянно хочется кричать, попросту замерев посреди обтекающего потока людей. Хотя бы так - через бумагу в письме. Уже запечатанный и ждущий отправки, конверт едет с ним, когда Чимин в очередной раз трясётся в автобусе. На встречу с хозяином имени на визитке, что с самого дня вручения всегда тут же, при нём, в тетради, из которой берутся листья, чтобы писать Юну. Тот самый единственный вариант. - Ты мне поможешь? - Шершавость отправленного в никуда конверта всё ещё ощущается на подушечках пальцев, Чимин потирает их друг о друга, грея в подмороженном воздухе февраля. Перчатки-то не взял. Снова. Сейчас не до себя. И смотрит раскрасневшись из-под сбитой под шапку чёлки. Человеку перед ним разве ж больше, чем ему или Ги? Роста они так точно почти одного. Разве что из-за дутой куртки собеседник смотрится крупнее, шире в плечах. Да и взгляд напряжённый, задумчивый, тяжёлый не по возрасту. Ни искорки насмешки или веселья. (Ги вон так всегда над ним подтрунивал (подтрунивает!). Даже Юн не выдерживает, когда Чимин залипает в мыслях и делается похож на нахохленного цыплёнка. Совсем как в их первую встречу... Ги...) - С него должны снять все обвинения. Я хочу, чтобы он прошёл лечение. Чтобы он...не в тюрьме. Ему в клинику надо. Я знаю Ги, он выберется. Лишь бы не в тюрьму. Ты сможешь? Я...я очень тебя прошу. Я больше не буду с ним видеться. После суда я порву все контакты. Только бы Ги помогли выкарабкаться на нужный путь. Голос ломается, хрипнет, сбивается у губ рваными облачками пара. Чимин так и продолжает тереть пальцы, ногтями цепляет мягкую кожу у ногтей, но смотрит упрямо, на собеседника, не отводя взгляда. Ждёт, почти не дыша в накинутом чуть не до носа шарфе. И вздыхает судорожно, всхлипом, жадно, когда дожидается наконец-то короткого: - Хорошо. * От жёсткой койки ноют лопатки и поясница если бы от неё, а нос постоянно хлюпает, потому что холод здесь повсюду. Больше - он у Ги под кожей и по венам мешается с кровью. Ползает, щекочет, пульсирует, будто что-то живое. Это такие мелочи. Он уже свыкся с постоянным чувством тревоги и бессонницей. А чужие пробирающие до мышц и костей взгляды и вовсе лижут по затылку, шее и грудине чем-то обыденным. Ощущение, будто ты загнанный в угол заяц, которого от пастей голодных псин отделяют лишь ржавые прутья клетки, в которую тебе удалось просунуть своё тощее тельце - дальше бежать некуда. Но удалось же. Ложь. Ложьложьложьложьложьложьложьожьожьжьжьжьжьжь. Блть. Пиздец наступает к следующему вечеру. Пиздец накрывает его с головой, выбивает почву из-под ног и изливается из глотки желчью. Ощущение, будто сердце пытается вырваться из хозяина и свалить к чертям из этого замкнутого ящика камеры. Оно-то может. Оно маленькое. Оно пролезет между прутьев. Только вот Ги совсем не хочется без него. Но и так тоже не хочется, если по чесноку. Его сердцебиение оглушает, бьётся внутри черепной коробки и снаружи рикошетит от стен. Его мышцы будто кто-то принимается растягивать и выворачивать. Вместе с костями. Голова становится колоколом. А чужие взгляды царапают кожу со всех сторон, сколько ни возись на койке. Даже стены следят за ним. Слушают его стоны, впитывают их в себя и выплёвывают в него обратно. Полицейские смеются над ним. Утырки в соседних камерах смеются над ним. Он сам над собой смеётся, когда не давится слезами. Пиздец приходит к нему не в первый раз, но на этот - остаётся постоянным гостем. Нет, не так. Гостем становится сам Ги. А привкус собственной крови на кончике языка, которая собирается из ранок на пальцах, и щелчки ногтей о зубы - неотъемлемой частью его существования. И всё, к чему сводится это самое существование - это мечты о так ненавистной ледяной ванне, после которой обычно наступала блаженная тьма, наполненная таким родным и успокаивающим запахом стирального порошка, хвои и школьного мела. Запахом Юна. Тьма, обволакивающая его теплом и крепкими объятиями. Объятиями Юна. Тьма, в которой неизменно был Юн. И из которой он сам неизменно выбирался, следуя за голосом брата. Сейчас тьма - самое страшное, что может быть. Даром - в следственном изоляторе она никогда не бывает абсолютной. В этой тьме нет запаха стирального порошка, хвои и школьного мела, нет низкого хриплого от напряжения, но всегда чёткого и уверенного голоса. Нет Юна. И вот это - с а м о е ж у т к о е. Им приходится таскать Ги. В прямом смысле таскать. Его абстиненция* усиливается в первую неделю. Переходя на пик ко второй. Тюремный врач не особо-то и рвётся помогать. Что-то там колет. Но чаще его просто держат на транквилизаторах и облагодетельствовывают витаминками. Зато так удачно списывают все неудобные показания и попытки отгородиться чужим именем на галлюцинации и спутанность сознания. Государственный дарственный, тоже мне подарственнный, заберите назад, ленточек подарочных тоже не надо адвокат тем же макаром вьётся вытянуть из него чистосердечное, облегчительное душу, которая уже давно выгнела. Но, вот же упрямый сопляк! Признайся и всё быстрее и проще будет. Чимин во всём этом сумбуре из бреда, желания выть и лезть на стену, выныривает с пару раз. У Ги, если честно, все встречи с ним сливаются в одну, которая только и держит его сейчас хоть сколько-нибудь на краю, воспоминанием знакомого лица по радужке глаз изнутри. Второе лицо совершенно не хочет рисоваться чётким образом поверх той жести, что смотрит сейчас их любой зеркальной поверхности. Того и глядишь - выскочит и загрызёт к херам. уж лезла бы, хрена ты только лыбишься и изводишь, падаль!? Чимин. Он приносит ему чистые и тёплые вещи. Чудом угу, деньгами кому надо на лапу, что они в итоге оказываются на Ги, а не где-то ещё. А глаза при этом блестят от слёз. Ги видит. Делает вид, что - нет. И что его вот нихерашечки не ломает. Друг же в ответ силится улыбаться шире и говорить веселее. Из обоих актёры паршивые, но зато по взаимности. Только вот каждая эта улыбка и интонация царапают Ги по позвоночнику, пересчитывая хребет и отыгрывая на нём дрожью мелодию стыда, которая ломит поясницу, когда худое тело сжимается в тугой комок на койке. Чимин. Он был тогда с ним в машине. А ведь Ги мог оставить его в автомастерской. Послать назад в общагу, чтобы читал там свои двоичные коды. К чёрту уж скулить за угон тачки. И молчок о таблетках, о них лучше вообще ни проблеска. Но Чи он точно мог бы не брать. И сейчас его воображение раз за разом прокручивает то, как мерин не справляется с управлением и влетает в черноту моря с обрыва, в ограждение, в другую тачку поцелуем всмятку. Десятками и сотнями вариаций, от которых задушенный вой сдавливает глотку тисками. Чимин приходит. Чимин что-то там говорит, убеждает, обещает. Чимин улыбается, улыбается, улыбается. Но, если быть честным - то, что держит сейчас на плаву, его же и топит. В непреодолимом чувстве вины и предательства, в очередном доказательстве своей бесполезности. * Итоговое заседание суда назначают на первую половину дня. Чтобы быстрее отделаться и забыть, ага. Ги уже давно утратил счёт времени. Даже не знает, какое сейчас время года. А время суток отличает лишь по уровню яркости. Да и тому, что ночью обычно нет никаких встреч с кричащими на него безликими фигурами и судов. Только дремотный омут из слёз, спазмов и судорог. И тени, которые шипят и шепчут. Ему уже класть на всё совершенно, лишь бы таскать перестали. Шпынять, пихать, дёргать как цирковую обезьянку на цепи. Пусть бы уже запихали в какую-нибудь колонию и. Ну, всё. Жёсткая спинка стула впивается в спину промеж лопаток. Пусть бы и так, стоять всё равно тяжелее. Но его заставляют принять вертикаль, когда "суд идёт", и держат. Хотя бы держат, под руки, и на том спасибо. Впрочем, полежать сейчас было бы более желанно, если совсем уж на чистоту. Ну хоть в зале нынешним утром тихо. Всего-то и есть: не Чимин какой-то местный захудалый репортёр, которому надо чем-то заполнять странички никому не интересной газетёнки, да пацан(?) не Чимин Парень(?) не Чимин Йуноша. Смахивающий на студента юрфака. Ги не запоминает потому_что_не_Чимин, только очки от студента да щелчки камеры от репортёра. Фактом того, что Чимина_тут_нет зрителей по пальцам одной руки. Суд идёт. Потом садится, потом встаёт снова. Ги только и надо, что лечь, ноги совсем ватные. Пожалуйста. Лечь и не подниматься. - Так как реальный виновник происшествия во всём чистосердечно сознался, подсудимому выносится приговор: невиновен. И в связи с его состоянием, он будет переведён в центр реабилитации, для прохождения принудительного лечения от зависимости. На этом суд по его делу считается закрытым. Стук молотка долбит по затылку, хлопком невидимой ладони пригвождая Ги обратно к неудобному стулу. Заднице ещё никогда не было так некомфортно, но лёгкие судорожно заполняются воздухом, а в уголках глаз и по нижнему веку собираются уже привычно солёные капли слёз, которые он смаргивает и утирает измятым рукавом несвежей кофты. - Ты тоже это слышал? - собственный голос звучит скрипом ногтей по стеклу. Но Ги даже не ёжится от этого звука, глядя на своего поднадзорного как на того, которому единственно во всём мире сейчас доверяет. Мужчина, чьё лицо и имя всё никак не хотят запоминаться, но, кажется, уже не забудутся, вздыхает с видом человека, которому приходится разжёвывать очевидное вот уже в сотый раз, и нехотя кивает, всё-таки изгибая губы в лёгкой улыбке: - Да, чудик. Ты оправдан. И ты уж не упусти этот шанс. - За такое, я бы предложил тебе стать моим отцом, но, кажись, сам стал слишком стар, - Ги глотает тугой комок, тянет губы в улыбке в ответ, но сдаётся и роняет голову подбородком на грудь, силясь отдышаться. А потом бормочет, чтобы подняться подталкивая себя на руках от собственных коленей: - Выйду я сам.