ххх
По дороге домой они попадают в бурю. Прекрасное завершение не менее прекрасного дня. Хэ Чэн смотрится непривычно за рулём громоздкого белого джипа, основным водителем которого был Цю. Боссу, скорее, подходили более элегантные модели, с гладкими формами. Быстрые и надёжные. Байки и джипы он выбирал редко и в виде исключения — слишком уж примитивными они казались для старшего сына Главы. Но и такие деньки случались. Когда ему, наконец-таки, надоедало играть на напыщенную публику влиятельных старпёров и необходимо было проветриться, сбросить с себя непомерный груз ответственности. Или когда у него не хватало времени и пространства на лишние понты. Как сейчас, к примеру. Цю смотрит на его строгий профиль, пока он пристально следит за дорогой. На его руку, расслабленно лежащую на руле, несмотря на высокую скорость и непогоду. Половина салона измазана в крови и отмывать его придётся, конечно же, лично Цю. Хэ Чэн никак не комментирует порчу своего драгоценного имущества. Он вообще, по большей части, молчит, и обращается к нему только для того, чтобы проверить, что Цю не уснул. До дома они доезжают практически в полной и гнетущей тишине. Обстановка в квартире примерно как в склепе — серо, сыро и холодно. Хэ Чэн называет это место двухэтажным гаражом и, признаться, он недалёк от истины. Цю был не из привередливых — крыши над головой, стола для еды и нужника ему было вполне достаточно для существования. Всё равно в доме он бывал не так часто и преимущественно — просто чтобы переночевать. Когда они заходят, Хэ Чэн сразу шагает вперёд, осматриваясь вокруг. — Где бинты и антисептик? — Без понятия. Что? Я обычно водой с мылом обхожусь, — пожимает плечами Цю после того, как Хэ Чэн скептично косится в его сторону. — Кухня, крайняя тумба от прохода. Он подходит к квадратному обеденному столу и тяжело опускается на стул, наблюдая за тем, как Хэ Чэн вытаскивает пластиковую коробку с медикаментами. Потом бегло открывает пару шкафчиков, находит во втором небольшую початую бутылку виски. Забирает её вместе с коробкой, тщательно помыв руки в раковине перед тем, как вернуться к Цю. Сев на соседний стул, он по-хозяйски отводит его предплечье, чтобы открыть область с раной; аккуратно снимает с кожи пластыри и отбрасывает испачканную багряным салфетку на столешницу. — Похоже, кровь остановилась. Это хорошо, — заключает Хэ Чэн, склонившись ниже, — подвинься, я наложу бандаж. Он протягивает бутылку Цю, и только после того, как тот делает из неё внушительный глоток, отпивает сам. — Позаботься обо мне как следует, наш великодушный босс, — вяло ухмыляется Цю. Его серая шёлковая рубашка теперь была насквозь пропитана бурыми пятнами и чужим потом. Цю жалел бы об этом больше, если бы ему не было херово. Впрочем, Хэ Чэн и вовсе не обращает на свою одежду никакого внимания. Его потемневшие глаза фокусируются на ранении — неширокой красно-розовой полосе мяса поперёк живота. Крысиный приём, кстати. На кулаках у этого козла и шанса бы не было. В таком положении Хэ Чэн оказывается совсем близко. Можно заметить круги от недосыпа, проступающие на тонкой коже возле век. Сколько часов в сутки он спал на этой неделе — часа по четыре? Три? Дела в организации шли неважно из-за всех этих малолетних уёбищ и их амбициозных папашек, постоянно сующих свой нос в криминал. Сидели бы дальше по своим консалтинговым центрам и горя бы не знали. Всем бы было лучше. — Тебе следует быть осторожнее в драках. Я уже говорил, что ты слишком безрассуден, — монотонно произносит Хэ Чэн, обрабатывая края раны, — нет никакого смысла коллекционировать на теле шрамы. — Да ладно. Я, мать твою, неубиваемый, — Цю морщится от жжения, — подохну, только когда ты прикажешь. Хэ Чэн поднимает на него задумчивый взгляд. Любит он это дело: разговаривать с собеседником одними глазами. Чаще всего в них можно было прочесть либо угрозу, либо усталость. Сейчас в них читается что-то многогранное, и Цю не удаётся это расшифровать. Он иронично хмыкает. — Как правило, первыми кончают самые самоуверенные. — А ты, босс, много знаешь о тех, кто первыми кончает? — усмешка на губах молниеносно сменяется на страдальческую гримасу, — уй, бля! — Быстро же ты забываешь о том, что тебя пырнули. Советую держать свой похабный рот закрытым, пока я добрый. Как водится у таких людей, как они: если ты чем-то жертвуешь, то обязательно должен забрать что-то взамен. Таков суровый закон джунглей. И Цю нашёл оригинальный способ получить своё. Наверное, это было мелочной попыткой отомстить за все служебные тяготы, пусть так. Зато он получал от этого искреннее и неподдельное удовлетворение. И, что важнее — азарт. Ощущение на кончиках пальцев, на поднимающихся от кожи волосках, когда делаешь что-то опасное, ходишь по тонкому лезвию ножа. Доза адреналина в попытках расколоть титановую скорлупу. Поймать спонтанную эмоцию, которую эта ходячая машина для убийств себе никогда не позволяла. Вывести его из равновесия — чисто для забавы, ради шутки. Чтобы убедиться, что он всё ещё живой. Цю не вспомнит точно, когда это у них началось. Когда он начал переступать границы дозволенного и класть огромный болт на субординацию. Слово за слово, издёвка на издёвке. Так он и приобрёл себе одно увлекательное хобби — заставлять Хэ Чэна реагировать на себя. Было что-то соблазнительное в этом: переступать чужие границы, невзначай кинуть за спину «и на какие такие блядки ты собрался в этой распахнутой по самые соски рубашке?» — и получить в ответ сдержанный, режущий лицо на лоскуты взор исподлобья. Или ещё лучше — получить колкое и неожиданно самодовольное: «расстроился, что тебя не пригласили?». И эти свинцовые глаза, сверкающие в предвкушении негласной схватки. О, ради подобного Цю был готов рисковать. Время от времени. Но в этот раз босс, похоже, на их вульгарный флирт настроен не был. Какая жалость. Вздохнув, Цю уставляется в потолок и смиренно подставляет ему левый бок. — Скучно с тобой. Хэ Чэн на это ничего не отвечает. Если подумать, их отношения никогда не были типичными для начальника и правой руки. Иерархия в преступных кругах — это отлаженная и беспощадная система, на вершине которой стояли полубоги, вершившие свой собственный, им одним угодный и понятный суд. И Хэ Чэн соответствовал своему статусу: неприкосновенный, несгибаемый, непоколебимый. Беспощадный. И при всём при этом он всё же спокойно обтирал и перевязывал торс Цю, не брезгуя, не отводя взгляда. Не понаслышке зная, каково это — нуждаться в поддержке в тяжёлые минуты. На перевязку уходит, от силы, четверть часа. Хэ Чэн хлопает его по колену и поднимается со стула, бросая кровавую вату к остальному мусору. Он выглядит невыспавшимся. Даже странно, что он согласился отвезти Цю сам, вместо того, чтобы поручить это кому-нибудь из парней и поехать дальше по своим никогда-не-заканчивающимся-неотложным делам. Цю бы, так или иначе, пережил. На часах — половина девятого. Обычно к этому времени Хэ Чэн либо ехал в один из баров семьи, либо к себе домой, где до полуночи зарывался в отчёты о деятельности организации, сидя в компании своих ненаглядных акул. Глядя на его широкую спину, Цю вдруг понимает, что если не остановить его сейчас, то Хэ Чэн попросту уйдёт. А ему не хотелось быть одному. Только не с ощущением того, что он — самый говёный исполнитель заданий за всю историю заданий. — Ну так что? Чай, кофе, потанцуем? — он вальяжно припадает к выступу стены, наблюдая за тем, как Хэ Чэн во второй раз моет руки и мочит засыхающие пятна на брюках, наспех протирая их ладонью, — не оставляй раненого бойца без заботы и ласки, господин Хэ. Хэ Чэн молча уставляется на него, стряхивая капли с рук. Так же молча отходит от раковины, приближаясь к нему через комнату, будто крадущаяся пантера. И со всей дури вбивает его лопатками в стену. — В последнее время ты как-то много себе позволяешь. Тон его голоса остаётся ледяным. Каждое его движение — выверено. Рот Цю расплывается в вызывающем оскале, пока он предупреждающе смотрит на него. — Вот оно как. А я было решил, что наша игра пришлась тебе по вкусу. Близко. Говорят, если человек увидит перед собой бога, он может сойти с ума. Цю делает глубокий вдох, как перед прыжком с высоты, и осторожно наклоняет голову вбок. Ловит ртом чужие губы, оказавшиеся неправдоподобно мягкими и приятными на языке. И ровно за одно мгновение их безобидное развлечение превращается в большую, большую проблему. Вот же дерьмо. Хэ Чэн не закрывает глаза. Не перехватывает инициативу. По сути, он просто стоит, как истукан, будто со стороны следя за тем, как Цю вылизывает его, пытаясь пробраться как можно глубже. Лишь когда ладони опускаются на его поясницу и поддевают фалангами шлёвки брюк, он тихо фыркает и разрывает поцелуй. Затем протыкает Цю своими зрачками, словно пойманного мотылька. — Ещё и руки распускаешь… — сетует, как бы лениво. Кажущаяся улыбка на приоткрытом рте, — пора бы мне заняться твоей дисциплиной. Сказав это, Хэ Чэн разворачивает его одним взмахом, прижимая грудью к твёрдой плоскости. Цю сдавленно охает, елозя щекой по стене; не совсем догоняя суть происходящего, пытается отшутиться: — Только не говори, что собираешься устроить порку. Он слышит позади себя слабый смешок и шуршание ткани. Несколько секунд спустя запястья скручивает от плотно затягивающегося вокруг них галстука. В этот момент Цю списывает свою заторможенность и глупость на скоропостижное опьянение от виски, а не на то, как ловко Хэ Чэн умеет обходиться с узлами. Закончив с запястьями, его снова разворачивают. Однако ему недолго приходится находиться в вертикальном положении. — Твою-то мать, — шипит, ударяясь затылком, когда Хэ Чэн хватает его за грудки, опрокидывает на пол и усаживается верхом на его таз, — добить меня решил?! Что ж. Вид отсюда был не так уж и плох. Мраморное лицо Хэ Чэна приобретает тёплые оттенки: дыхание частит и сбивается после их короткой потасовки. Верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, крупные ключицы больше не скрыты под галстуком, теперь обвязанным вокруг кистей Цю. Он выглядит… да. Так, как надо. Так, как хочется. Хэ Чэн берёт паузу, чтобы посмотреть на него, беспомощно трепыхающегося под собой. Зачем-то сжимает пальцами его подбородок; водит ими по шероховатой из-за отрастающей щетины коже. — Тебе бы побриться, — отстранённо рассуждает вслух. — Ну так побрей, если тебя это так раздражает. А то у меня руки немного заняты, — пыхтит Цю, потирая предплечьями, ноющими от неудобного положения. В последний раз его связывали для куда менее приятных целей. Так что он, возможно, даже согласен потерпеть, учитывая сложившиеся обстоятельства. Зависит от того, к чему они в итоге приведут. Улыбка Хэ Чэна неощутимая. Одним намёком скользнувшая на губах, припухших от недавнего поцелуя. В отличие от его бёдер, тяжесть которых Цю очень даже явно чувствует на своём моментально проснувшемся члене. Ему даже не стыдно. Да у кого угодно начнётся пожар в ширинке от подобного зрелища. Чего только стоят эти блядские губы и выточенный рельеф бицепсов, завёрнутых в шёлк. И эта проклятая прядь, падающая на лоб, чтоб её. — Теперь мне понятно, почему ты до сих пор не женат, — нагло посмеивается, стараясь скрыть накатывающее горячими волнами возбуждение, — любишь, значит, в зад долбиться? Заведомо провальный план. — Из нас двоих именно у тебя тут каменный стояк, — Хэ Чэн показательно ведёт бёдрами, проезжаясь по выпуклости на штанах, — судя по всему, ты ловишь невъебенный кайф от этого зада. — Ого, наш безупречный босс умеет материться... — Цю втягивает воздух сквозь зубы; громко сглатывает, — а я-то думал, ты не опустишься до такой неслыханной пошлости. — По-твоему, я похож на человека, который никогда не матерится? Он широко улыбается, блаженно прикрывая веки. Плевать ему уже. На всё. — Немного. Последние мысли благополучно выветриваются из башки. Цю и не пытается мыслить в конкретный момент. Он тупо плывёт по течению, как безмозглое полыхающее бревно. Единственное, о чём он искренне жалеет, так это о том, что не может протянуть руки и полапать эти мясистые ягодицы, так отлично трущиеся об него. Упругие, накаченные. Как у лучшей сучки. Это чувствуется даже через несколько слоёв ткани. Верхам преступных группировок запрещается иметь настолько горячие задницы. Их внутренний кодекс наверняка должен был как-то ограничивать подобную херню, потому что где это видано? — Подвигайся так ещё, — судорожно выдыхает Цю, как-то поздно отмечая про себя, что собственная интонация бесповоротно сходит на хриплое жалкое нытьё. Хэ Чэн вскидывает бровь, косо взглянув на него. Замирает. А потом встаёт на ноги. Потеряв его крышесносную тяжесть, Цю едва не скулит от негодования. Приходится как следует проморгаться, чтобы вернуться в ту невыносимую реальность, где он остаётся лежать на полу, со стояком, в унизительном одиночестве. Ещё и со связанными за спиной руками, в придачу. — Эй… Эй?! Куда собрался? — Утратил интерес к твоему торчащему стручку. Хэ Чэн окончательно пропадает из поля зрения. Цю запрокидывает голову, чтобы увидеть, как он увлечённо копается в его мотокуртке в поисках чего-то, а затем удаляется в ванную. — Блядь, ты серьёзно сейчас? Погоди, — Цю вздыхает и кривится от дискомфорта в промежности. Он слишком хочет секса, чтобы вести переговоры. Какого бы то ни было рода и длительности. В данную секунду гордость, правда, волновала его меньше всего. — Ладно-ладно, я не буду выёбываться, только вернись обратно. Или хотя бы руки мне развяжи. Окей? Так пойдёт?! Вскоре Хэ Чэн показывается из ванной, держа что-то в ладони. Первая вещь — определённо новая пачка сигарет, которую он распаковывает, вставая рядом с Цю. Вторая — помятый тюбик смазки, с хлопком падающий ему на грудь. — Интересная реакция, — отвечает невозмутимо, вытаскивая язычок своего кожаного ремня из пряжки, — так что ты, Цю, всё-таки любишь задницы долбить? Зараза. Жестокий, беспринципный, коварный дьявол. Кто-то вообще верил в то, что в этом человеке осталась хотя бы ничтожная капля совести? — Ну, — «твою задницу я подолбить не против» проносится в голове Цю и так же стремительно исчезает, потому что он осознаёт, что произнести это в его положении будет фатальной ошибкой, — хорошо, признаю. Сболтнул лишнего. Каюсь. Прошу, Чэн, прояви милосердие и пощади ничтожного смертного. Один полезный факт, который Цю как-то выведал про Хэ Чэна: он обожал, когда его умоляли. Чтобы прямо захлёбывались слезами и соплями, ползая перед ним на коленях, падали подле его наполированных до блеска туфлей, растирали лоб о ковёр в его кабинете. Кому-то могло показаться, что дело тут в обычном тщеславии, однако Хэ Чэн наслаждался не унижениями — плевал он на извинения. Он наслаждался возмездием. Опустившись на одно колено, он долго смотрит на Цю, как если бы принимал непростое решение, требующее длительного анализа. Потом, усмехнувшись, протягивает руку и небрежно похлопывает его по щеке. — Хороший пёсик. Не отрывая от него взгляда, Хэ Чэн выпрямляется. Неторопливо расстёгивает пуговицы рубашки, одну за другой, до конца; опустив пальцы ниже, расстёгивает брюки — и сдёргивает с бёдер коротким движением, от которого Цю невольно задерживает воздух в лёгких. Он начинает дышать вновь, когда Хэ Чэн садится на него; так, будто перед ним лежит не живой мужик со стоящим колом членом, а удобное, подстраивающееся под анатомию его тела кресло. Дотянувшись до сигарет, Хэ Чэн вынимает одну из пачки и прикуривает. Крепко затянувшись, пускает струю дыма вниз. Прикладывает фильтр ко рту Цю, и тот покорно всасывает никотин в себя, вспоминая о том, как похожая сцена выглядела примерно час назад. Тогда, когда никто из них и представить себе не мог, чем они будут заниматься под конец этого вечера. Хэ Чэн наклоняется и целует его до того, как он полностью выдохнет дым изо рта — властно, грубо и невозможно медленно. Пожалуй, годы работы на Триаду всё-таки сделали из Цю конченого извращенца. Других объяснений, почему его так вставляло смотреть на своего голого босса — и грязно лизаться с ним — у него не находилось. Кроме того, что крепко стоять на Чэна не было чем-то таким уж зазорным. Можно даже сказать, вполне закономерным. Уткнувшись носом под напряжённый сгиб челюсти, он прикусывает солоноватую кожу, чувствуя, как гулко и бешено под ней бьётся вена. Его ведёт, как от мощной дозы. — У тебя сексуальный шрам, — откровенничает, решив, что они уже на той стадии взаимодействия, — всегда гадал, какой он на ощупь. Так и тянуло его вылизать. Запах Хэ Чэна — морская соль и эфирное масло. Острый, пьянящий запах. Он пахнет как дорогая тачка, на которой хочется разогнаться и слететь с трассы, прямиком в канал. Шрам под языком — гладкий, словно бархат. — Ты и впрямь похож на собаку, — хмыкает Хэ Чэн, подставляясь под его рот, — не дрессированную, к сожалению. — Наглая ложь, — не отрывается, говорит так, в кожу, между поцелуями, — я беспрекословно исполняю все твои приказы. Как бы сильно они меня ни бесили. Хэ Чэн выпрямляет спину, надавливая ладонью на низ его живота. Тлеющий окурок впечатывается в пол рядом с виском. — Что, хочешь за это вознаграждение? — Не отказался бы, — Цю вскидывает бёдра навстречу ладони, но это не особо помогает; кусает нижнюю губу, крутит затекающими запястьями, — послушать, как ты стонешь. Посмотреть, как у такого булыжника, как ты, сносит чердак. Хэ Чэн откидывает крышку тюбика большим пальцем и приподнимается на коленях, выдавливая смазку на пальцы. — А ты самонадеянный, — усмехается саркастично. И посмотрите, куда это его привело. Лучше просто не бывает. Честно говоря, Цю не планировал заходить настолько далеко. Стыдной дрочки на светлый образ Чэна в душе перед сном ему вполне хватало — после он просто смывал сперму с кафеля, а заодно и все свои запретные фантазии вместе с ней. Но, наверное, где-то внутри Цю всё же ждал, что их взаимные подъёбы однажды приведут к чему-то большему. Он это чуял, как пума чует застывшую от страха лань в траве. Только вот под конец охоты поймали его самого. — Развяжи мне руки, — просит он, кусая собственный язык во рту, — пожалуйста? Хэ Чэн снисходительно (безжалостно) улыбается, заводя свою мокрую руку за спину. — Какое же в этом веселье? — Да-да, я понял. Ты выиграл, — Цю закатывает глаза, когда он откидывается назад, демонстрируя налившийся кровью член, касающийся головкой мускулистого пресса. Прекрасный, как ёбаный демон-искуситель, — дай мне уже тебя потрогать, Чэн. — И с чего ты взял, что я стану потакать твоим прихотям? Не забывайся. Он не может увидеть — но слышит звук, с которым Хэ Чэн медленно выдыхает и проталкивает палец в себя, опираясь свободной рукой на его правую ногу. Зато Цю очень подробно представляет это, чувствуя давление его ладони на себе. Всё происходящее ощущается как бредовый сон. Сладкий и абсолютно, совершенно бредовый. Через минуту или две Хэ Чэн всё-таки вспоминает про него и прерывается, чтобы добраться до его ширинки. Цю распахивает рот, вздыхая от облегчения, когда он спускает резинку его трусов и грубо обхватывает основание члена кулаком, пару раз проводя им снизу вверх. — Обопрись возле моей головы, — шепчет нетерпеливо; как только Хэ Чэн подаётся вперёд, он дотягивается до его груди и оттягивает зубами твёрдый сосок, — пиздец, как же хочется разложить тебя и выебать по-нормальному. — Выебанным сегодня будешь ты, — уверяет Хэ Чэн, облизывая губы, и шумно втягивает носом воздух, — терпению, заодно, научишься. — Да? — дерзит Цю, слушая неровный ритм его дыхания. Хэ Чэн теряет контроль, — а по-моему, ты так и жаждешь принять в себя мой член. Жизнь ничему его не учит. На его удачу, Хэ Чэн уже не в том состоянии, чтобы прерывать их снова. — Для того, чтобы быть выебанным, член в себя принимать необязательно, — произносит он, активнее насаживаясь на свои пальцы. Так естественно, будто сидел за столом в своём пафосном кабинете, а не на собственных костяшках. Чертовски хорошая выдержка. Годы тренировок, ушедшие на то, чтобы такие как Цю не зазнавались, даже если он собственноручно растягивал себя у них на глазах. И не к месту, совсем не к месту Цю думает о том, сколько раз и с кем ещё он успел трахнуться до него, если делал это с такой уверенностью. Конечно же, он не первый. С Хэ Чэном вообще сложно было представить кого-то первого — можно было подумать, что он идеален априори, по сути своей, что он заведомо умеет всё на свете. И даже разрабатывать себя, как надо, ни на мгновение при этом не смущаясь. Хотя бы помечтать об этом было не вредно. — Пожалуйста, — шевелит губами Цю, жадно глядя на него, но уже ни на что особо не надеясь. И тогда Хэ Чэн разочарованно качает головой, с раздражённым рыком вытаскивает пальцы и дёргает его на себя. Тогда Цю садится, и он перехватывает его запястья, поспешными рывками развязывая галстук. И, боже помилуй, его задница — действительно нечто. Цю не выдерживает и глухо стонет, стискивая пальцы на упругих ягодицах; освобождённые руки слушаются плохо и болезненно горят, но этой боли — как и периодически пульсирующей рези в боку — практически не существует в его сознании, потому что он проезжается головкой по сжимающемуся, растянутому анусу и наконец-то может почувствовать его по-настоящему. Хэ Чэн прерывисто вздыхает, машинально уходя от настойчивого прикосновения. Его сильные руки вокруг шеи; его губы на хрящике уха, горячие и влажные от слюны. Всё ближе и ближе, кожа на коже, у обоих — потная, взмокшая, а ведь они ещё не начали. — Тебе лучше лечь, — настаивает; и Цю чуть не дохнет оттого, как его голос пытается не дрожать. — Не волнуйся, не сломаюсь. Как ни странно, это правда: ножевое ранение для него — штука привычная. А вот Чэн, сидящий верхом на его бёдрах — это что-то новенькое. И входить в него прошибает до мурашек. Цю не уверен, в чём настоящая причина: в том, что это реально оказывается настолько охуенно, или в том, что это именно он. Его босс. Его напарник. Тот, кого Цю не мог выкинуть из своей головы так долго, что дошло до того, что он начал чуть ли не каждую ночь ему сниться. Цю хотел унести это позорное чувство с собой в могилу. Цю не рассчитывал когда-либо воплотить свои сны в реальность. — Ты так тесно сжимаешь меня, — он прикусывает округлое плечо и шикает, продолжая опускать Хэ Чэна на свой член, нетерпеливо толкаясь внутрь, — больно? Руки Хэ Чэна сжимают шею так, словно хватаются за край крутого обрыва. Его сердце будто бьётся в его собственной грудной клетке — так близко они прижимаются друг к другу. Что ближе некуда. — Всё в порядке. — Хочу поцеловать тебя. Может быть, он и в самом деле вкрай обнаглел. И, может, ему в самом деле позволяют сегодня непростительно дохуя. Может, у того, что они творят, всё-таки будут последствия, о которых Цю сильно пожалеет. Может, самое время призадуматься о том, что в его мире ничего не бывает задаром. Как жаль, что Цю по-прежнему не способен соображать, потому что скоро свихнётся от накрывающего кайфа. Похоже на то, что ему полная хана. Хэ Чэн целуется эгоистично: захватывая всё, что считает по праву своим; будто рот Цю — его территория, его собственность, и он может творить на ней всё, что вздумается. И даже несмотря на то, что Цю вступает с ним в первичный поединок — столкновение языками, терзающие кожу зубы, прокусывающие до крови клыки, — сдаться ему оказывается слишком заманчиво. Внутри него — туго и жарко. Слишком хорошо. Хочется, чтобы не кончалось. Цю ведь так может и пристраститься — одного раза для этого с лихвой хватит. — С кем ещё ты ебёшься? А, Чэн? — слетает с губ неосознанно, бездумно. Потому что Цю хочет услышать, что ни с кем. Что только ему было позволено испытать всё это. Грубые пальцы мгновенно сковывают глотку в тиски. Он давится, падая обратно на пол — но из захвата не вырывается. Глаза Хэ Чэна сверкают от ярости. — Кто я, по-твоему, мать твою? Вот как, получается. Цю пьяно улыбается, скользя ладонями по его талии. Шлепки плоть о плоть — громкие, хлёсткие в гулкой тишине комнаты. Они не прекращают трахаться, не сбавляют темп, даже когда один душит другого. — Значит, только я? Да? — он пропускает фаланги в свой рот, широко обводит их языком, — охуеть… Знаешь, — задыхается, когда Хэ Чэн делает волнообразный рывок тазом, вжимая его в пол ладонью, лежащей поверх груди. Держит его на положенном ему месте, — так я вряд ли научусь дисциплине. Может, ты на самом деле меня поощряешь? Жаль стало, после того, как я рану словил? Хэ Чэн давит на его челюсть и скулы, фиксируя. Заставляя смотреть себе в глаза. — Заткнись ты уже, — тяжело выдыхает, насаживаясь на него быстрее. И тогда Цю улетает к звёздам — несётся к Солнцу со скоростью звука, готовый расплавиться заживо, слиться с его лавой воедино и никогда больше не увидеть рассвет. Потому что каждый раз, когда Хэ Чэн подскакивает на нём, каждый раз, когда сжимает в себе — и, блядь, он в самом деле натурально его имеет, — каждый раз, когда из него вырывается не низкий даже стон, а его слабый, скупой отголосок — Цю кажется, что он уже давно, безвозвратно и полностью сгорел.ххх
Хэ Чэн выходит из ванной в его джинсах — слегка свободных и расстёгнутых на молнии, потому что ему, по всей видимости, было слишком влом с ними возиться. Следом за ним тянется шлейф тающего в прохладе комнаты тёплого пара. Валяющийся в этот момент с сигаретой на диване Цю украдкой любуется им издалека. Тем, каким уязвимым и непривычно человечным он выглядит со стороны: с махровым полотенцем, которым елозит по мокрым волосам — теперь не уложенным, а взъерошенным и собирающим на своих кончиках капли. С беспорядочными фиолетово-алыми пятнами засосов на распаренной бледной коже. И даже в таком виде, думает Цю, Хэ Чэн выглядит лучше всего, чем он когда-либо обладал. Всего, чем он являлся. Хэ Чэн всегда словно бы оставался выше этого, парящим над. Недосягаемым. И было так очевидно, прямо-таки бросалось в глаза, что он не принадлежит этому месту. Не подходит ему, как будка для немецкого дога. Полубоги в таких не живут — разве что иногда снисходительно заглядывают в гости, чтобы озарить своим бесценным вниманием. Но всё-таки Цю не хотел, чтобы он его покидал. — Оставайся на ночь, — произносит он тихо, и это скорее звучит как требование, нежели просьба. Хэ Чэн оборачивается к нему. Серые глаза — два затягивающих прыгнуть в тёмные воды колодца. Его рука автоматически продолжает стирать влагу с падающей на лоб чёлки. — Я паршиво сплю в чужой постели. — А ты попробуй. Не отвечает. Отворачивается к столу, словно не услышал. Упрямец. Постоянно так делает, если нужно проигнорировать какой-нибудь бессмысленный, тратящий его время разговор. Только этот — вовсе не бессмысленный. Цю для подстраховки придерживается за спинку дивана, вставая — заново перевязанная рана опять даёт о себе знать, — и бесшумно подходит к нему, пересекая гостиную. Хэ Чэн не смотрит на него, занятый перебиранием своей испачканной одежды, висящей на стуле, и оценивающий её плачевное состояние: шёлковая рубашка гарантированно отправится на помойку. Когда Цю кладёт ладонь на его бедро, то чувствует, как он коротко вздрагивает; это почти не заметно. От его кожи исходит свежий аромат геля для душа, стоящего на полке у Цю в душевой. Дешёвая херня из маркета по десятипроцентной скидке — но в паху всё равно приятно тянет, когда Цю вдыхает его. Он думает о том, что хочет вдыхать его, пока будет засыпать. — Как давно тебя обнимали во сне, Чэн? — интересуется негромко; проводит кончиком носа по выступам позвонков. Как давно он сам обнимался с кем-то? Ночи становились всё холоднее, как и люди вокруг. Иногда всё, чего хотелось Цю — это проснуться с утра и неспеша выпить кофе. Пожарить кому-нибудь хренову яичницу. А потом, позавтракав и умывшись вместе, снова вернуться в постель. С кем-то, кто тоже ищет тепла. — Что, мечтаешь побыть моей грелкой? — фыркает Хэ Чэн, сводя лопатки от его касаний, — кто сказал, что я нуждаюсь в объятиях? — Все мы в них нуждаемся, — Цю прикусывает его загривок, как хулиганистый щенок, а потом давит подбородком на ямку плеча и затягивается сигаретой, — бросай это. Со мной можно не притворяться. Мы пятнадцать минут назад переспали, чёрт подери. Хэ Чэн закатывает глаза и, повернув голову, забирает сигарету из его рта. Втягивает дым, отталкивается от его груди спиной. Притворяется равнодушным, как он это умеет — хотя сейчас это бесполезно. — Кто бы мог подумать, что ты окажешься таким романтиком. В следующий раз притащишь букет красных роз и поведёшь меня есть рамэн? Цю нахально склабится. Может, и притащит. Вот из вредности возьмёт и притащит. — В следующий раз сверху буду я. Хэ Чэн выгибает бровь, критично взирая на него исподлобья. По губам пробегает хитрая насмешка, которая тут же куда-то прячется. Он разворачивается к Цю лицом и думает о чём-то, взвешивает, какое-то время играя с ним в гляделки. Затем возвращает сигарету в его рот и складывает руки на груди, пренебрежительно качнув головой. — Показывай спальню. Я слишком устал, чтобы ехать куда-то ещё. Цю понятливо ему кивает и перекладывает сигарету из одного края рта к другому. Приглашающе выставляет руку перед собой. Требуются усилия, чтобы подавить ликующую улыбку, так и прыгающую на губы. Кажется, он ещё не упоминал, что спит на полуторке — но раз уж Чэн уже дал согласие, этой ночью им придётся очень тесно прижиматься друг к другу, чтобы не свалиться вниз. А утром он обязательно выслушает все претензии насчёт затёкших мышц, приготовит чёртов кофе на двоих и поставит Дженис Джоплин.