Лифт не работает, ножками-ножками,
Форточка, лесенка, форточка, лесенка,
Добрые жители, дверки с порожками…
* * *
Если в один момент в жизни абсолютно всё начинает идти наперекос, то пора одеваться потеплее, менять любимые удобные кроссовки на чуть менее удобные ботинки, доставать забытые курточки и желательно не забывать про зонтики — октябрь старательно завоёвывает «место под солнцем», вытесняет оставшееся после лета тепло и постоянно напоминает о себе вечными проливными дождями. Андрющенко посильнее жмёт на потёртую кнопку — злостный выдох. Этот поганый лифт в очередной раз сломался, обрекая жителей дома — особенно несчастных с верхних этажей — на муки, страдания, боль в ногах, одышку и невыносимую усталость. Опустив голову, Лиза сталкивается с чересчур живыми глазами и в привычной манере — будто он человек самый-самый настоящий — спрашивает: — Ну что, жук, готов щеголять по лестнице девять этажей? Хаски, кажется, на лифт абсолютно плевать. Да и то, что придётся побегать чуть больше обычного, тоже совсем не трогает: ушки стоят торчком, хвост старательно мотается туда-сюда, ровная мордашка поднята вверх, понимающие глазки смотрят прямо на хозяйку — ну он правда всё-всё понимает! — Ну конечно, тебе только дай повод. Лиза выдыхает — очень старается забыть про сонливость и усталость, оставшиеся после только недавно закрытой смены, — посильнее сжимает в ладони чёрный тканевый поводок и кивает в сторону выхода на лестничную клетку — пёс сразу же начинает плестись в нужную сторону. Дверной проём без двери — потому что год назад её кто-то очень нахально выбил с петель, — обшарпанные стены с кучами написанных поверх старой краски гадостей, пара бутылок на небольших подоконниках под редкими форточками — бабушки, живущие за многочисленными дверьми с порожками, даже до лестничной клетки добрались со своими вялыми цветами в горшочках, — пара пустых жестяных банок, служащих в роли пепельниц, и, господи спасибо, металлическая дверь. Стоит нажать на очередную небольшую кнопку, пёс моментально рвётся наружу — очень сильно и нетерпеливо ждёт, пока с него наконец-то снимут надоедливый намордник, спустят с короткого поводка и дадут желанную свободу; но после строгого «ждать» сразу же тушуется, ненадолго забывает про свои амбиции и послушно, уже чуть терпеливее, ждёт, пока Лиза выйдет: давно было заучено, что сначала хозяин, а он — следом. Ступеньки мокрые, кругом листья, плывущие в огромных лужах. Ветер надоедливо забирается под ветровку, не щадит причёску — укладывать волосы тяжело вообще-то! — а вереница тусклых фонарей уныло освещает улочку — нужно сказать «спасибо» за то, что хоть где-то эти светила не разбиты несносными подростками. На чуть ли не разломанных в край лавочках под подъездом — скорее всего несчастные жёны слишком устали терпеть этот гам в своих небольших квартирах панельного дома — торжественно распивают пиво добрые соседи: размахивают руками с дешёвыми сигаретками, щёлкают зажигалками, которые постоянно гасит «дружелюбная» погода, басом на весь двор талдычат какие-то баяны, с которых их прорывает на до невозможности громкий гогот. И кажется, что они вот совсем не мёрзнут — умалишённые совсем. Чуть ускорив темп — от греха подальше, мало ли чего этому пьяному сброду в голову треснет, — Лиза резво обходит толпу «неотёсанных мужиков» — ну именно так их хочется называть в своей голове — и облегчённо выдыхает, когда всё-таки сворачивает на чуть более оживлённую улицу. «Чуть более оживлённую» в рамках этого захудалого городка в Подмосковье, конечно же: машины, стоящие на светофорах, вымотанные серые рожи слишком несчастных людей, что только тащатся домой после тяжёлого рабочего дня — хотя уже десять часов вечера, — и пара детей, бегающих в небольшой магазинчик, скорее всего, за пачками дешёвых сухариков — или за чем-то более криминальным, потому что на паспорт там смотрят в самую последнюю очередь. Лиза в сотый раз размышляет о жизни, как ночь о лампе: выносит себя на первое место, игнорируя факт того, что мир, на самом деле, такой же огромный и бездонный, как слишком мрачная ночь, в которой лучей света и без несчастной лампочки достаточно — те же звёзды, которые очень редко удаётся увидеть за вечной завесой огромных туч. Но ей точно заготовлено что-то большее, она же чувствует! И в тысячный раз появляется осознание того, что ну не хочет она так. Ощущение, что создана была для чего-то более великого; что банально в свои двадцать пять должна не пахать на временных подработках, должна жить не в съёмной однушке панельной могилы, должна не проводить вечера в обнимку с любимой собакой и ручкой в зубах — потому что тонкая душевная организация требует чего-то романтичного, а романтизировать свою жизнь в настолько унылом месте с помощью посредственных стишков получается лучше всего. Но, как бы ни хотелось наконец-то ретироваться подальше из этого города именно сейчас, в голове плотно сидит наивная, даже какая-то детская, чересчур оптимистичная мысль: всё впереди. Хотя «впереди» — понятие растяжимое. И совсем непонятно, когда «тот самый» момент в жизни наступит; когда уже наконец-то всё станет так, как надо — ну или вовсе не надо, но Лиза уверена, что заслуживает лучшего. Потому что лучше всегда может быть. Наверное. Но в этом она убедится — ну или разочаруется — чуть позже; потому что на данный момент она до сих пор здесь, всё ещё посильнее сжимает в руке конец тканевого поводка, с опаской обходит бездонные лужи и ёжится от каждого резкого рывка ветра — всё-таки нужно было натягивать куртку.* * *
— Я тебя ненавижу, — тянет Саша, когда усаживается на скамейку рядом с Лизой. — Выперла меня сразу после работы. Я есть хочу вообще-то! Лиза еле сдерживается, чтобы не залиться слишком глупым и искренним смехом: подруга бурчит о несправедливости с набитым ртом — видимо, не сдержалась и утащила из кофейни какую-то булку, — параллельно зачем-то роется в карманах, чуть ли не проливает на себя кофе, который, слава богу, успевает поймать в момент, когда он почти упал с кривой древесины мокрой скамейки, и просто выглядит слишком нелепо — в самом хорошем смысле слова «нелепо», конечно же. — Чё ты ржёшь? Забери свой кофе, пока не наебнулся отсюда. Лиза на такую грубость хмыкает, но стаканчик всё-таки соизволяет забрать — хоть что-то греет холодную ладошку и немного бодрит. — Пошли уже, хамло. Понго заждался, скоро перегрызёт нам что-нибудь, — говорит Лиза через минуты две, когда Саша запихивает в рот последний кусок. — Я постоянно хочу назвать его Поно, — слова звучат слишком нечётко, потому что кое-кого в детстве не научили банальному выражению: «Когда я ем, я глух и нем». Лиза непонимающе щурится, и Саша, всё-таки наконец-то прожевав, повторяет: — Имечко у него слишком похоже на «порно». Чем ты думала вообще? В ответ Филина получает только бурчание о том, что она «жертва пубертата» — хоть ей уже и двадцать три — и постоянно думает об одном и том же. Кивок в сторону тропинки, которая ведёт в глубь парка, где людей обычно в такое время не бывает — максимум несколько очень и очень счастливых владельцев собак, которым приходится высовываться в холод вечером, — и Саша всё-таки соизволяет подняться со скамейки — огромное ей за это человеческое спасибо. Поднявшись следом, Лиза наконец-то освобождает собаку от незамысловатых «оков»: вешает конец поводка на запястье, снимает надоедливый намордник и, господи спасибо, щёлкает небольшим карабином под нетерпеливый скулёж. А после командует строгое «рядом» и начинает плестись в самую глубь — прямиком к потрёпанной, хлипенькой, старенькой площадке для собак, — изредка оборачиваясь на Сашу, что очень активно кому-то что-то печатает, стоя на месте столбом. Понго, правда, очень старается держаться рядом, но получается не идеально: внимание привлекает ворона, нагло таскающая что-то из небольшой мусорки. — Понго-о, — тянет Лиза, когда пёс резко рыпается в сторону птицы — тот моментально слушается, сразу же подбегает на пару метров ближе. Саша наконец-таки отрывается от своего мобильника, нагоняет подругу, что-то бубнит и тихо хихикает — и что тут смешного-то? Но, когда она не получает ответа — потому что её нагло не слушали, — дёргает подругу за рукав ветровки, наконец-то переключая внимание с собаки на себя. — Лиза-а-а, алё! Андрющенко забавно быстро-быстро машет головой, смотрит прямо на подругу и спрашивает: — Чего? Саша недовольно цокает — ну достала уже не слушать! — и повторяет вопрос, который задала уже примерно минуту назад: — Он тебе не писал больше? Лиза от простого краткого «он» сразу же закусывает щёки, посильнее сжимает поводок и намордник, болтающиеся на запястье, опускает взгляд и думает. Думает, думает, вспоминает, насколько «он» — имя даже в голове произносить не хочет — всё-таки мудак, и, надумав, отрицательно качает головой. — Слава богу, — констатирует Саша. — В следующий раз предлагаю набить ему ебальник. — Ага… мечта. Под нос ботинка попадает камень — моментально отлетает вперёд на пару тройку метров. И почему-то сразу же становится намного холоднее, чем было до этого: под кожу забираются толпы мурашек. Пёс резко подбегает под ноги, чуть ли не роняет хозяйку, что почти наступила на лапу, и, сразу же осознав произошедшее, отбегает на пару метров в бок. — Блять, Понго, — тихо рычит Лиза.* * *
«Давай проведу, этот жук хоть нагуляется нормально» — эта фраза является ключевой в каждой вечерней прогулке и символизирует её скорое окончание. По пути от парка к дому Саша восторженно рассказывает что-то о каком-то фильме, который они с Машей смотрели прошлой ночью, бурчит о том, что из-за этого фильма — конечно же только-только из-за фильма, ничего большего, вот совсем-совсем! — она поспала два часа, и проклинает «ебаный капитализм» за то, что он мешает ей — да и всем людям в мире, в принципе — нормально, полноценно жить и спать. Из подъезда очень удачно — прям когда они подошли к нему почти вплотную — выходит знакомый силуэт: короткий пуховик, кепка козырьком назад, в руке поводок-рулетка, который удерживает на расстоянии метров трёх очень забавного чёрного французского бульдога — Джесс, которую Саша торжественно оставила на день под присмотром своей «дамы сердца» — ну, именно так Филина вечно слишком лестно отзывается о Маше. На рожице Саши моментально вырисовывается искренняя, чересчур слащавая улыбка. Рука поднимается вверх, ладошкой старательно размахивает в знак приветствия. И Маша, кажется, чуть ли не подпрыгивает на месте от детского восторга: сразу же ускоряет шаг настолько, что короткие лапки за ней еле поспевают. Подойдя, Маша обнимает свободной рукой за плечи, целует в щёку, утыкается носом в шею и бурчит о том, что до невозможности соскучилась за последние четырнадцать часов — двенадцать Саша провела на отвратной работе, два потратила на выгул Лизы и её собаки. Ощущение, что они птички-неразлучники самые настоящие: постоянно ошиваются рядом, а когда всё-таки оказываются не вместе — на удивление, такое происходит достаточно часто — постоянно талдычат друг о дружке чересчур приторные и лестные комментарии. — Пошли в магазин, гуляка. Я есть хочу, — выдыхает Маша в чужую кожу через секунд пять. В ответ Саша снимает чужую кепку, запускает пальцы в блондинистые волосы и что-то шепчет на ухо — кажется, соглашается прогуляться до ближайшего круглосуточного. Лиза постепенно начинает задыхаться от этой чрезмерной нежности — и совсем чуть-чуть, вот прям капельку, от невинной зависти. Ну чисто по-человечески завидно, потому что, как бы ни было стыдно признаваться, иногда очень хочется так же: чтобы дома ждал и скучал кто-то кроме ушастого бедокура. — Я пошла тогда, Сань, — совсем тихо и очень осторожно. Саша слабо кивает, мол: «Да вали уже отсюда, момент портишь только» — ну, во всяком случае, именно так Лиза этот немой кивок трактует. Андрющенко разворачивается, подзывает рукой пса, который уже во всю начал обнюхивать новые кроссовки Маши, и спокойно, не оборачиваясь лишний раз, плетётся в сторону выхода из дворов — домой идти добрые минут двадцать. Опять мокрые камешки под носами ботинок, полуразваленный забор какой-то то ли школы, то ли детского сада, который минуты три назад они прошли вместе с Сашей, и самый верный в мире друг, который точно никогда ни на кого не поменяет — любимый пёс. Но, кажется, с выводами о самом верном Лиза поспешила: Понго резко останавливает, смотрит куда-то во дворы и отбегает слишком далеко, игнорируя строгое «рядом», которое периодически разрывало ночную тишину. Это настораживает: он же совсем не глупый и за последние два года совместной жизни давно все правила заучил, что случилось уже? — Понго, иди сюда, — строго, на повышенных тонах. Но псу на чужое «хочу», кажется, сейчас абсолютно плевать: резко подрывается как ошпаренный, несётся как угорелый, игнорирует кучи листьев, которые дворники старательно сгребали весь день, и ну вот совсем не останавливается, даже не оборачивается. В голове загорается мысль: придётся мыть не только лапы с мягкими подушечками, а всю шерсть — тихий ужас. — Блять, — шипит. — Понго! Непонятно, что вообще сейчас надо делать: настолько неподатливый и вредный он впервые — и Лиза впервые жалеет, что поводок висит на её запястье, а не прикреплён к ошейнику. Подсознание кричит, что нужно бежать следом, дабы этот несчастный ненароком не потерялся где-то — Лиза подсознанию честно и искренне верит. Играть в салочки со своей же собакой — интересный эксперимент, потому что раньше в таких играх «водой» всегда был Понго. Но местами иногда нужно меняться — видимо, этим он руководствуется сейчас. Пёс несётся по тропинкам, пробегает подъезд, от которого они отошли минут пять назад, — птички-неразлучники уже, видимо, успели ретироваться в магазин, — и заворачивает в небольшой соседний дворик — Лиза совсем не успевает, теряет из поля зрения. Когда лёгкие уже в край отказываются работать, Лиза наконец-таки заворачивает за этот злосчастный угол и застаёт картину маслом: её любимый «ребёнок», кажется, решил набедокурить по полной, дорвалася до какой-то несчастной девушки, выгуливающей своего пса, и нахально повалил её прямо на землю. Лиза жадно вдыхает, посильнее сжимает поводок — пытается успокоить слишком возбуждённую нервную систему — и осторожно подходит совсем близко в попытке нацепить поводок на ошейник — Понго сразу же дёргается в сторону, не даётся совсем. — Извините, он впервые такой… непослушный, — тихо мямлит Лиза, пытаясь зацепить ошейник пальцами. Девушке, кажется, абсолютно всё равно на то, что она сидит на мокрой траве; плевать на её светлые «драные» джинсы — отстирывать же сложно будет! — и плевать на то, что какая-то незнакомая собака пытается её то ли вылизать вдоль и поперёк, то ли съесть. Золотистый ретривер — ну, вроде бы ретривер — старательно трётся рядом, пытается как-то отвадить чужого пса от «своего» человека и тихо рычит — беззлобно совсем, больше как-то ревностно, мол: «Уйди отсюда наконец-то, тут занято уже!» — Нормально всё, не парься. Моя тоже сегодня пакостит целый день, — взгляд карих падает на ретривера, а после снова возвращается на хаски. Тихо посмеиваясь, она запускает руку в чёрно-белый мех, треплет Понго за ухом и что-то сюсюкает — ему явно ласка очень нравится; ну или сама девушка слишком нравится. Лизе до невозможности стыдно: её ушастое чудовище нагло дало драпу к какой-то неизвестной, измазало чужую одежду своими лапами, совсем не слушается, так ещё и, как назло, отлипать вот совсем-совсем не хочет — непорядок полный, будто по щелчку пальцев он совсем из своего собачьего ума вышел. Тонкие пальцы наконец-то пробираются под чёрный ошейник, чуть оттягивают, цепляют на законное место карабин поводка, который снимать с него будет теперь очень страшно, потому что, оказывается, этот пёс может быть очень и очень непредсказуемым — ну или это только разовая акция в честь какого-то праздника, про который Лизе никто не сообщил. — Понго, отцепись уже, — фыркает Лиза. Девушка, когда слышит кличку, чуть улыбается, что-то совсем тихо говорит про какую-то судьбу — но Лизе расслышать полностью попросту не удаётся. А через пару секунд она всё-таки пересиливает прилив собачьей нежности, стопами плотнее упирается в землю, принимает руку, которую Лиза добродушно протянула в качестве хоть какой-то помощи и ещё одних извинений, и наконец-то поднимается. — Хорошее имя у него, — тихо говорит, пока пытается спасти свои джинсы ладонями — бесполезно. Лиза кивает: — Хоть кто-то оценил… Да и сам он хороший, на самом деле, — и подумав секунды две, добавляет: — Ну, переодически. Кажется, всё постепенно приходит в привычное русло: поводок снова плотно сжат в ладонях, пёс трётся рядом, больше не бросается на незнакомку — только с особым интересом обнюхивает чужого любимца, тихо-тихо что-то скуля. Но Понго «отшивают»: ретривер грациозно обходит его вокруг, отворачивает мордашку и отходит за спину блондинки, которая стоит рядом, всё ещё отряхиваясь. — Вижу, — девушка не перестаёт тихо хихикать. — Ладно, мне бежать пора. Девушка наконец-то поднимает с земли рулетку и рюкзак, которые торжественно покинули её во время «полёта», заправляет блондинистую прядь за ухо, ещё сильнее очаровывает своей прощальной — слишком-слишком обаятельной! — улыбкой и, бросив: «Пэдди, идём», машет ладошкой в знак окончательного прощания. И теперь Лиза слишком уверена, что ну точно судьба их свести надумывает — у их собак даже клички чересчур, вот прям слишком сильно, подходят друг другу. Правда, жаль, что эта судьба не подкинула хотя бы имя владелицы обворожительной улыбки — хотелось бы очень!Человек размышляет о собственной жизни,
как ночь о лампе.
«Колыбельная Трескового Мыса»