Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.
Электричество поступало издалека, с болот,
И квартира казалась по вечерам
Перепачканной торфом и искусанной комарами.
И. Бродский
* * *
Если в жизни уже прям абсолютно всё начинает идти наперекос, то пора начинать одеваться ещё теплее, доставать шапки, искать любимый шарф, заброшенный на антресоль ещё весной, и натягивать тёплые носки. В окошко совсем скоро старательно постучит — хотя скорее бесцеремонно выбьет стекло — начало ноября, а за ним совсем скоро и первый снег. Глаза и сердце, как всегда, кричат о том, что очень хотят перемен. Желательно хороших, приятных; потому что плохих хватило неделю назад, когда Андрющенко со скандалом уволилась с очередной подработки — ну, потому что флиртовать с клиентами запрещено, особенно, когда это жена твоего начальника; но она же сама это начала! Горячая вода бьёт по ледяным ладоням — ледяным, потому что отопление в этой квартире с картонными стенами бесполезно, а сейчас ещё и форточка открыта, — губку и какую-то тарелку посильнее сжимают в руках. Саша, которая бесцеремонно сбежала к подруге из своего дома в законный выходной — чтобы не таскаться по магазинам в роли грузчика, — беспечно сидит на стуле возле окна, забросив ногу на ногу; пьёт дешёвый чёрный чай без сахара, нахально курит прямо в помещении — ну выдыхает же в сторону форточки! — сверлит взглядом чужую спину и без умолку бубнит. — У нас уже третью неделю сестра Машки живёт. Я не могу-у, — жалостливо тянет. Лиза кивает, хотя откуда в чужой квартире взялся ещё один жилец, совсем не понимает: то ли Саша решила тактично умолчать подробности, то ли они были очень удачно прослушаны — скорее всего второе. Но Саше совсем плевать на то, что её собеседнице совсем ничего не понятно — ну или она свято верит в обратное. Трещит и трещит — так много говорит оттого, что ничего не делает, — не унимаясь: — Только хотим сделать что-нибудь, она сразу же домой приходит. Как чувствует, блять! Лиза показательно закатывает глаза, наконец-то закручивает ручку крана, отряхивает мокрую тарелку и тянется к полотенцу, дабы это безобразие не накапало на и без того потрёпанную полку. — Ты слушаешь вообще? — обиженно бурчит. Лиза криво улыбается, всё-таки поворачивает голову в сторону подруги и уточняет: — Она вам потрахаться мешает, что ли? И Саша загорается — хотя тут скорее сигаретный дым вместо огня — ещё сильнее, когда понимает, что хоть малейшее уважение к ней присутствует. — Да! Ну, блин, ты понимаешь, как неудобно вообще? Нам троим было места мало, а тут ещё Мишель со своей собакой… Выдох — Лиза всё равно совсем не понимает. — Вот это имечко у неё… Мишель, — Лиза тихо усмехается с этой чрезмерной напыщенности — глупость полная. — У родителей Маши фетиш на имена на «м»? Саша понимающе кивает, начинает глупо улыбаться и тихо хихикать; но очень быстро — удивительно! — успокаивается и всё-таки отвечает: — Скорее только у матери, отцы-то разные. Тарелку ставят на полку, задевают ей пару кружек, которые гремят и чуть ли не падают; полотенце бесцеремонно бросают на газовую плиту, а после с этой же плиты берут коробок спичек, подпирающий край шаткой решётки — пустой. — Откуда эта сестра выползла вообще? Маша про неё ничё не говорила раньше, вроде. — Лиза, блять, я ж тебе рассказывала, — цедит с фильтром в зубах. Коробок от спичек сминают, бросают в мусорку, стоящую под раковиной. Лиза подходит ко столу, нагло утаскивает сигарету из чужой полупустой пачки и, наклонившись к чужому лицу, прикуривает — зажигалку клянчить не стала, чтоб окончательно не наглеть, конечно же. — Ты ж бросила, — брови вскидывают вверх, взгляд полный непонимания утыкается прямо на Андрющенко. — Бросила… Но что мне делать, если они так соблазнительно лежат? — и, пожав плечами, добавляет: — Тем более попробуй не закурить в таких условиях. Лиза, на самом деле, до конца ничего бросать не умеет — почему-то очень боится. Ни какие-либо привычки, ни людей; да даже камешки по воде бросать не умеет — в детстве во время игры в «блинчики» всегда была первая с конца. Постоянно всё бросает, но потом возвращается на ту же точку и слишком искренне удивляется тому, что жизнь застыла на линии старта, по которой, как по канату, она шагает туда-сюда уже пару лет — держать равновесие и идти ровно уже получается с трудом. — Условия у тебя, конечно, так себе, — кивает. — Что с собеседованием тем? Свободной рукой Сашу щёлкают по носу — та морщится и фыркает. Лиза усаживается возле ножки стула, спиной упирается в батарею: слабое тепло растекается по коже через ткань толстовки, но толку от него ноль. — Подзалупа редкостная, — шипит. — Я скоро в лес уеду, буду жить в палатке и завтракать белками. Саша хмыкает, понимающе кивает — потому что недавно сама страдала от отсутствия нормальной работы — и больше ничего не спрашивает — ну, это конечно же временно. Сигареты в руках, чай на столе — эта схема проста, всегда работает отлично. И, если честно, менять эту приевшуюся стратегию на что-то новое желания совсем нет — наверное, единственное, что трогать до сих пор не хочется; ну или в очередной раз слишком страшно. Пара затяжек, клуб дыма в сторону форточки, и Лиза, собравшись с мыслями, всё-таки интересуется: — Так чё за Мишель? Взгляд поднимается вверх, утыкается в потолок: Саша, кажется, старательно вспоминает чужую биографию. И через пару секунд, собрав все мысли в более или менее понятную ей кучу, начинает вещать: — Из Питера припёрлась. Лиза хлопает ресницами, тупит взгляд и совсем не понимает: как можно променять огромный живой город, о котором многие грезят с самого детства, на место, из которого большинство жителей очень хотят уехать. — Зачем? — Не ебу, — пожимает плечами. — Мне похуй как-то. — Пиздец какой-то, — выдыхает. Жестом Лиза просит подать крышку от какой-то банки, которая стабильно служит пепельницей во время их «посиделок»: вся в следах пепла, ржавая в некоторых местах, но чересчур удобная, чтобы менять на новую — покупать пепельницу никто совсем не собирается. — Согласна, — кивает Саша, протянув «пепельницу». — Я от нехватки личного пространства задохнусь скоро. Лиза стряхивает пепел, кивает в призыве вернуть крышку на место и порывается что-то ответить; но с мысли сбивает резкий стук лап и когтей по линолеуму, тихое рычание: Понго с Джесс, видимо, решили наиграться по полной и начали носиться из комнаты в комнату друг за дружкой — сейчас очередь дошла до кухни. — Дочь у тебя ебанутая, — фыркает Лиза, когда маленький бульдог забавно прыгает на Понго, упираясь передними лапками в бок, покрытый тонким слоем чёрно-белой шерсти. — Кто бы говорил, — обиженно бурчит. Саша наклоняется, опускает руку к полу, жестом подзывает Джесс; но той, кажется, сейчас абсолютно плевать: игнорирует хозяйку, продолжая старательно цепляться к своему ушастому другу — правда, этот друг, скорее всего, не очень этому рад. Лизе своего пса чисто по-человечески жалко. Представляет, каково ему терпеть бесконечные шутливо-игривые нападки — сама постоянно с этим сталкивается. — Понго, иди сюда. И он слушается: спокойно плетётся в нужном направлении — бульдог следом, — ложится рядом и устало утыкается мордой в колени. Лиза сразу же подхватывает чересчур буйную Джесс на руки, протягивает Саше — чтобы наконец-то стало чуть тише — и, кивнув на краткое: «Спасибо», запускает руку в шерсть — успокаивает. — На чём мы остановились? Саша вопрос игнорирует: быстро отмахивается, усаживает чересчур активную собаку на колени и утыкается носом в телефон — слишком слащавая улыбка кричит о том, что пишет Маша. И Лиза показательно вздыхает, закатывает глаза — ну слишком приторно и нежно, правда, задохнуться можно. Становится тихо — слишком, Лизе уже не нравится — и до невозможности скучно. Взгляд начинает бегать вокруг, цепляясь за давно заученные мелочи: полотенце на плите, доверху забитая урна, потому что слишком лень выносить мусор, пятна кофе на дверце шкафчика, потому что утром забыла протереть, мягкий мячик для игры в большой теннис, валяющийся за деревянной дверью — любимая игрушка Понго. Саша отстукивает короткими ногтями по столешнице ритм какой-то песни, бурчит что-то в голосовые сообщения с фильтром в зубах — Лиза в принципе старается не выслушиваться — и мягко поглаживает Джесс за ушками. Но — то ли к счастью, то ли к глубочайшему сожалению, — тишина повисла совсем не на долго: Саша сминает бычок о крышку, бросает в неё же, перестаёт приторно улыбаться —удивительно — и поворачивается; а после выдыхает, утыкается жалобным взглядом и тихо-тихо бурчит что-то под нос. — Эти две купили комод за пятнадцать косарей, понимаешь? — резко шипит. — Моя кредитка щас в таком ахуе. Лиза хлопает ресницами и, надеясь, что ей просто послышалось, на всякий случай переспрашивает: — Сколько? — Пятнадцать, — выдох. — Его ещё и собирать нужно… нам. Лиза хмурится, складывает руки на груди — чересчур напоминает обиженного ребёнка — и фыркает, отворачивая голову: в «рабы по дружбе» она не нанималась. Но, кажется, уже всё решено. И, нагло игнорируя немой протест, Саша уточняет: — У тебя ж шуруповёрт есть?* * *
Лиза, к своему же сожалению, помогать слишком привыкла: согласилась, несмотря на слишком сильное желание просидеть весь день дома — просто потому, что погода на улице, мягко говоря, отвратная. — Зонт возьми, — просит Саша, сидя прямо на полу в попытке разобраться с надоедливыми шнурками кроссовок. Лиза хмыкает, в привычной манере кивает — да и вообще она всегда и на всё кивает, прямо как болванчик — и, неловко пытаясь не наступить на ковёр в ботинках, рывком поддевает зонт, висящий на вешалке. Выдох. Взгляд упирается сначала в макушку Саши, на которой, как и всегда, красуется бандана — ощущение, что она даже спит в ней, — а после падает на пару чересчур живых глазок и стоящие ушки — Лиза сразу же рефлекторно наклоняется, запускает ладонь в мягкую шерсть, треплет за ухом и старательно игнорирует Джесс, бегающую под ногами. Через секунд так десять слышится шуршание чужой куртки, какие-то звуки, напоминающие перелом чьего-то позвоночника, скрип поводка-рулетки, который цепляют за ошейник, и резкое: «Пошли уже». Лиза снова молча кивает, быстро по привычке целует пса в нос — брать его с собой не собирается, потому что одновременно терпеть трёх собак, Машу, Сашу и какую-то Мишель точно не получится, — и, всучив Саше рюкзак, хлопает по карманам куртки — телефон на месте. Пальцы цепляются за ключ в попытке открыть дверь; но ничего не получается — этот замок слишком изжил себя и из раза в раз выводит на чересчур нецензурные комментарии. Лиза супится, бурчит что-то и через пару минут шуршания в замученной скважине всё-таки засовывает свою гордость и самостоятельность подальше. — Блять, Сань, помоги.* * *
Входная дверь тихо скрипит, маленькие коготки сразу же начинают характерно стучать по ламинату — Саша шипит что-то про чистые полы и грязные лапы; а после рывком подхватывает бульдога на руки, стягивает обувь, наступая на пяты, и плетётся в ванную, не снимая куртку. — Привет, — бросает Маша, выходя из комнаты, в которой чересчур громко шумит телевизор. — А Саша… Лиза сразу же машет головой в сторону нужной двери и сообщает краткое: — В ванной. В ответ кивок — кепка, натянутая козырьком назад, чуть ли не падает, — глупая улыбка и взмах рукой в сторону двери, мол: «Давай быстрее, комод сам себя не соберёт». И на секунду кажется, что в один момент все дружно забыли про шестьдесят первый год: ощущение, будто крепостное право никто не отменял. Куртка на перегруженную хлипкую напольную вешалку, ботинки в дальний угол к чужим кроссовкам, рюкзак туда же — стандарт. Деревянная дверь тихо поскрипывает при слабом давлении. Стоит переступить порожек, взгляд сразу же падает на золотистый ком шерсти, валяющийся в чужих ногах. Благодаря дедукции — хотя скорее благодаря методу «научного тыка» — в голове щёлкает, что это, кажется, собака той самой надоедливой сестрички, которую вскользь упоминала Саша часа полтора назад — ну а кто ещё? Мишель — ну, вроде бы это она — спокойно сидит на диване, вытянув ноги, читает какую-то книжку и изредка косится на телевизор, на котором вовсю идёт какая-то передача — что-то из разряда заезженного «Пусть говорят» или чересчур сомнительных «Пацанок». Рожица почему-то кажется слишком знакомой. Но вспомнить совсем не получается. Бумага тихо шуршит, когда тонкие пальцы мягко обхватывают уголок страницы и перелистывают. Лиза неловко мнётся, думает, что было бы неплохо что-нибудь сказать — из вежливости — и всё-таки неловко плетётся вперёд. Но после первого шажка рукав кофты цепляется за ручку, дверь начинает закрываться и по инерции попадает прямо по локтю — нервные окончания, кажется, вопят мольбы о пощаде и помощи. Мишель — ну это же она? — отрывает взгляд от страницы, когда Лиза начинает тихо шипеть и растирать кожу прямо через ткань. Утыкается карими, тихо смеётся; а после всё-таки соизволяет, предварительно загнув уголок страницы, отложить книгу на колени и чересчур уверенно заявить: — Я же говорила, что судьба. — И тебе привет, — шипит Лиза. — Чё за судьба? Чересчур очаровательная улыбка, блондинистые пряди, спадающие на глаза, чёрная кепка, натянутая козырьком назад прямо в помещении — видимо, это семейное — и «драные» джинсы — это комбо Лизе до невозможности импонирует. — Вот это память у тебя, — фыркает и, наклонив голову в бок, иносказательно бурчит: — Ну, там может недели две назад кое-кто не уследил за своей собакой? Лиза закусывает щёки, тупит взгляд и думает. Думает, думает, думает — бесполезно, в голове ну вот совсем ничего не щёлкает. Мишель, глядя на бесподобную картину непонимания на чужой рожице, закатывает глаза, цокает, слабо качает головой из стороны в сторону — чересчур показательное недовольство. А через пару секунд нависающего непонимания опускает голову вниз, запускает руку в золотистую шерсть и слишком слащаво говорит: — Пэдди, хоть ты помнишь чё-нибудь? И, кажется, всё моментально встаёт на место — ну клички собак, правда, слишком подходят друг другу. — Подожди, это ты… Чувствуется резкий толчок в спину. Саша фыркает и бурчит про то, что Лиза — дура и встала прямо посреди прохода. Лиза рефлекторно оборачивается, морщится в ответ на чужую грубость и делает пару шагов спиной вперёд. Пятами чуть двигает ковёр, шипит на свою неосторожность и эту глупо-неловкую ситуацию; а после, всё-таки включив мозги, догадывается сесть на свободный краешек дивана — всего лишь краешек, потому что кое-кто разлёгся со своей собакой на всю длину. Маша тихо посмеивается, доверчиво уткнувшись лбом в чужое плечо, пока Саша непонимающе хлопает ресницами и пытается понять, что за сыр-бор только что вообще произошёл. Понять, видимо, не очень-то и получается; зато в голове щёлкает, и она наконец-то выдавливает из себя что-то кроме не шибко цензурной брани: — Вы познакомиться хоть успели? Тихий смешок, и Мишель всё-таки протягивает ладонь, отставив наигранно-показательные недовольство с обидой — хотя это, скорее всего, временно. — Тебя зовут? — Меня? Покачивание головой, пара неозвученных едких комментариев о чужой несообразительности — ну а кого ещё? — и на выдохе: — Да. — Лиза. Лиза закусывает щёки, выдыхает; но руку боязно жмёт — ещё бы — и не придумывает ничего лучше, чем сказать до банальности простое: — Вы с Машей пиздец похожи… я только щас заметила. Мишель цокает, бросает взгляд на Машу, стоящую неподалёку, и резко переворачивает кепку, надевая её «по-человечески»: козырьком вперёд. — Теперь мы разные. Саша непонимающе смотрит то на Лизу, то на Мишель; а после переводит взгляд на Машу, ведёт плечом в намёке выпрямиться и хмыкает, когда Романова в ответ отрицательно качает головой. — Погодите, вы… И Мишель сразу же перебивает: — Ага, её собака меня посреди ночи с ног сшибла, когда я к вам топала. На всю жизнь запомню. Лиза нервозно закусывает губы и досадно бурчит: — Я несколько раз извинилась так-то.* * *
Телевизор давно выключили — отвлекает. Сейчас тишину в комнате нарушает только Маша, которая сидит на полу, упираясь спиной в диван, и очень эмоционально что-то рассказывает, мастерски прыгая с мысли на мысль. Мишель постоянно шикала, бурчала про то, что все вокруг слишком громко дышат, и проклинала Сашу ровно в тот момент, когда она с громким грохотом и треском уронила одну из стенок комода на пол. Но, вопреки всем проклятиям, кажется, на латыни — ну назвать это русским языком не получается, — тише не становилось. Мишель терпением не блещет: очень быстро сдалась, фыркнула и просто ушла в другую комнату, утащив за собой хвостиком собак — слава богу, потому что надоедливый бульдог постоянно вертелся под руками. И Лиза, если честно, до сих пор не шибко этому рада — но совсем-совсем чуть-чуть! А Саша, кажется, недавно подалась в психологи или экстрасенсы — ну слишком заметно хихикает уже минут двадцать. — Да она ко мне подходит, говорит, мол, давай, долги какие-то… А какие долги — в душе не ебу. Я долгов так-то не брала! — и, чуть подумав, Маша добавляет: — Ладно, брала. Но не у этой козы точно. Лиза выдыхает. Слабо бьёт Сашу по руке, чтобы не защемить чужие пальцы одним из наконец-то собранных ящиков, и старательно поддерживает диалог: — Маш, четвертый курс, а мозгов, — вдох. — Ты в унике появляешься вообще? — Я была уверена, что меня уже отчислили. Саша разбирается с последними болтами. Тихо посмеивается с несуразной попытки в связный диалог — Лиза просто чересчур нудная, вот и бесится — и встревает: — Хочу напомнить, что ты свой диплом из шараги даже не забирала. В голове появляется пунктик: больше ничего, никогда, ни при каких обстоятельствах Саше не рассказывать — ну она же правда послушает и зачем-то серьёзно запомнит на ближайшую вечность. — Ну он у меня хотя бы есть! — пытается оправдаться Лиза, нервозно задвигая второй — наконец-то собранный — ящик. — Или был, — закрутив очередной болт, Саша наконец-то поворачивает голову и смотрит прямо в глаза. — Ты серьёзно думаешь, что его ещё не выкинули? И на этом попытки учить кого-то уму и разуму заканчиваются: Лиза цокает, складывает руки на груди и опускает взгляд пол — ну смысла всё равно нет, они просто невозможны.* * *
Последний ящик торжественно задвигается на место спустя битых три часа мучений. Три, потому что кое-кто решил, что «инструкции для дебилов, не хочу это читать» — а читать так-то стоит, даже если это обычная бумажка с кучей букв, которой по ощущениям можно укрыться вместо банального одеяла. — Господи спасибо, — и на выдохе Лиза добавляет: — В следующий раз напомни послать тебя с твоими странными играми. Саша только отрицательно мотает головой и бурчит: — Надеюсь, я до следующего раза не доживу. Усмехнувшись, Лиза кивает, соглашаясь. А после наконец-то встаёт с пола, отряхивается — потому что крохотные кусочки древесины прилипли к штанинам — и наконец-то, сложив руки за спиной, тянет затёкший позвоночник. — Вы уже закончили? — слышится со стороны приоткрытой двери. — Ага, — тянет Саша, вставая с пола. — Я так и не поняла, нахуя вам комод. Мишель усмехается и жмёт плечами. — Я щас иду эту леди выгуливать, — взгляд карих опускается на ретривера, спокойно стоящего в ногах, — могу Лизка захватить, чтоб ей скучно не было. Или вы ещё что-то планировали? Лиза молчит и поворачивается к Саше — кажется, ничего не планировали. Саша, как назло, жмёт плечами и одними губами говорит: «Как хочешь» — поганая мисс проницательность. Но Маша, господи спасибо, резко подаёт признаки жизни, сбивая нагнетающую тишину: — Миш, не горишь желанием Джесс захватить? — Не горишь, — фыркает Мишель. — Она меня сожрёт.* * *
— Куришь? — резко интересуется Мишель, когда наконец-то ныряет под козырёк автобусной остановки. Лиза отрицательно качает головой, усмехается на чужое хмыканье и внимательно наблюдает за незамысловатыми махинациями: поиск пачки в рюкзаке, красноречивое: «Да ёбаный ты в рот», самодовольная — и, если честно, очаровательная — улыбка, поиск зажигалки, чуть менее красноречивое: «Блять», облегчённый выдох и шипение, кажется, на ветер — стандарт. Стоит тонкой струйке дыма пуститься вверх — кажется, он очень стремится к тусклым звёздам, — Лиза тычет пальцем в сторону какой-то потёртой наклейки, кричащей о том, что курить можно за остановкой, под остановкой, перед остановкой, но никак не на ней. — Боже, с кем я стою? Мишель, да вы опасная женщина. Мишель показательно выдыхает, перехватывает сигарету в зубы, делает пару шагов — её названная «леди» следом, — бесцеремонно накрывает глупую надпись ладонью. — Теперь можно. Лиза держится из последних сил, чтобы откровенно не засмеяться с чужой глупости и кивает — теперь, кажется, и правда можно. В голове идёт обратный отсчёт минут до последнего автобуса — всего четыре. Очень вовремя, потому что прыгать через лужи к дому в холодину — отвратительная перспектива. И без того вечно холодные руки сейчас мёрзнут даже в карманах. Мишель беспечно забрасывает голову, расплывается в улыбке и тычет пальцем куда-то в небо: — Смотри, ковш. Лиза щурится, старается понять, что от неё хотят вообще; а через пару секунд, правда, замечает созвездие — не полное, конечно, но созвездие. — Не, — отрицательно помотав головой, Лиза объясняет: — Тут двух звёзд из-за тучи не видно. — И что? Всё равно оно же. Лиза снова качает головой: — Не хватает звёзд. Мишель фыркает, усаживается на мокрую скамейку и, чуть поразмыслив, резко — кажется, абсолютно каждое её действие происходит слишком спонтанно — спрашивает: — Тебе сказок в детстве не читали? Пара хлопков ресницами, и Лиза переспрашивает: — Чего? — Того, — и, забросив ногу на ногу, объясняет: — Тебе нужно «душнила» набить, вместо «индиго»… Ну или на лоб, чтоб сразу видно было, кого обходить надо. Лиза складывает руки на груди. — Ну правда же, — фыркает Мишель. — Ты же сто процентов ни одной сказки не знаешь. Или легенды. Или мифа… Ты, блять, походу сразу родилась с какой-то нудной книжкой в руках. Лиза непонимающе хмыкает. Мишель бросает бычок на землю, запускает руку в светлую шерсть и резко спрашивает: — Вот ты знаешь, почему «Большая медведица»? — Без понятия. — Если кратко, то нимфа одна втюхалась в Зевса и родила от него. А потом его жена превратила её в медведя, — и тихо, как-то горестно усмехнувшись, Мишель добавляет: — Мораль в том, что измены добром не заканчиваются. И Лиза сдаётся: начинает открыто смеяться — но рот ладонью всё равно прикрывает, ради хоть какого-то приличия, — и что-то мычит про глупость всего этого — хотя, если честно, смешнее и глупее всего сейчас сосредоточенная рожица напротив. Такая реакция, видимо, не устраивает — Мишель недовольно шипит: — Иди ты… Это мифы древней Греции так-то. — Ага, — вдумчиво тянет Лиза, — мифы, придуманные сумасшедшими в хитонах и с венками на башке. — Ну тип того, — жмёт плечами. — Только венки не у всех были, а за какие-то заслуги. Лиза хмурится. — Да какая разница? Мы всё ещё в России двадцать первого века. — В России двадцать первого века, где у людей не хватает фантазии даже на какие-нибудь дурацкие мифы, жить неинтересно. Мишель забавная.* * *
Ночью ещё холоднее. Настолько, что на окнах можно рисовать без кистей и чёрных, белых или синих красок: достаточно провести тёплыми подушечками пальцев. Ноябрь, видимо, решил составить конкуренцию зиме. Холод проходит сквозь фаланги и пробирается прямиком под кожу. Несколько незамысловатых движений травмированными руками, и вырисовываются посредственные крохотные цветы — очень напоминают незабудки. Выдох, и очередное немое проклятие несчастного комода. Прошло уже недели две, а на руках и в голове до сих пор красуются травмы: синяк в районе локтя, «измены добром не заканчиваются», оставшееся отпечатком в памяти, и несколько ссадин на ладонях, полученных в схватке с металлическими боковинами ящиков. Правда, проигравшей оказалась Лиза, потому что даже после этих ссадин ничего не получилось — спасибо, что не сломала, — и крепила их Саша. Становится ещё холоднее, когда посильнее сжимаешь ручку, чуть приподнимая оконную раму, бесцеремонно распахиваешь окно, чтобы впустить крохи свежего воздуха, и высовываешь голову на улицу. Узкую тропинку старательно освещают тусклые фонари. Лавочки пустые, не слышно басистых голосов. Отдалённого лая собак со стороны парка тоже совсем не слышно. Ощущение, что последний бог уснул на тёмной стороне луны — если чудаки в хитонах, конечно, этих богов не выдумали. Ощущение, что мир погрузился под лёд, как какой-нибудь затонувший корабль; а и без того тихий маленький город окончательно умер, теряя хотя бы малейшую пульсацию в венах. Кажется, сейчас не спят только тень, падающая от мёртвой бетонной глыбы, и горе-поэтесса, которая до сих пор грезит о каких-то переменах. Выдох, щёки начинают чуть гореть. Лиза в три шага отходит от окна. Хлипкая табуретка в углу кухонного стола скрипит, когда на неё садишься. После скрипит при каждом движении — даже если это малейший взмах руки. Кончик еле пишущей шариковой ручки царапает бумагу в попытке вывести хотя бы чуть-чуть разборчивые закорючки — все попытки до этого мимо. Но абстрактная муза, кажется, покинула эту захудалую панельку с концами — даже ей здесь не шибко нравится. Взгляд в тысячный раз пробегает по несчастному предложению, которое удалось из себя выжать с горем и недовольными криками о бренности вдохновения творческих людей, вынужденных всю жизнь страдать: «Те звёзды, тот дым, к небу хочется быть выше» — злостный выдох. — Ну и поебень, — шипит. Очередной листочек из общей тетрадки — хотя она уже давно стала в два раза меньше, — с треском вырывают, откладывают на край стола — ничегошеньки не получается. Такое бывает у всех: просто нет ни рифмы, ни смысла, ни каких-то подходящих слов, ни какого-либо понимания того, что вообще должно получиться. Ну просто не «идёт» — давно пора смириться, с этим сталкиваются все горе-творцы. Но почему-то никто до сих пор не придумал стопроцентного способа борьбы с этим — и очень зря! Слышится странный звук — будто кто-то старательно барабанит фалангами по потолку. Лиза выдыхает, нехотя поднимает голову и понимает: маленький мотылёк, кажется, залетевший в открытое окно — хотя откуда зимой на улице мотыльки? — прибился поближе к лампочке — единственное, что светит в этом доме. И становится до невозможности жаль: его участь — в поисках неба бесконечно пачкать площадь потолка. Ручка снова чиркает по бумаге. Только небо на потолок никто никогда не натягивал. Потому что не получится. Даже если потолки высокие и кажется, что на них можно уместить бесконечную вселенную — правда, на самом деле, совсем крошечную, состоящую из пары никому не понятных абстракций, нескладных четверостиший и созвездий, в которых обязательно будет не хватать звёзд; но всё же вселенную. Да и Лиза, если честно, давно больше походит на мотылька, нежели на человека. Настолько давно, что скоро будет три года. Лучше бы этого «три» не было. Но горечь роится в голове совсем недолго — только когда на небосводе появляются мерцающие огоньки. Потому что с рассветом, который кто-то да встречает — как минимум, из вежливости — снова появляется сотня причин жить. Особенно когда ненароком представляешь, как над тобой склоняются врачи в белых халатах — уж лучше дожить до ста, лишь бы настолько не позориться. Взгляд пробегается по двум корявым четверостишиям.Мои волосы сгорают на ветру, я бьюсь головой, стараясь быть ближе к небу
И участь моя такая же, как у мотылька — не у неба, а у потолка…
Тишину резко разрывает громкий звон. Лиза чертыхается и фыркает, когда, взяв с края стола телефон, замечает, что номер не определён. А ещё громче фыркает, когда замечает, что время близится к четырём утра. Лиза страдает от бессонницы. Пальцы скользят по экрану, нарочито недовольный выдох сам вырывается наружу, и, посильнее сжав челюсти, приходится недовольно пробурчать: — Алё. — Алё, занята? И, на удивление, сразу же становится понятно: Мишель. Кажется, новая головная боль, с которой придётся жить в ближайшие непонятно сколько месяцев — и от этой мысли по коже моментально пробегает холодок, а в голове появляется пунктик, обязательный к выполнению в ближайшее время: открутить голову Саше, Маше или на худой конец Джесс — хотя вряд ли собака могла зачем-то дать её номер. — Что надо? На фоне слышится чересчур громкие голоса и какая-то музыка; а после резкий хлопок, кажется, металлической двери — Лиза рефлекторно дёргается от чересчур громкого звука — и гам сменяется на приглушённый гул ветра. Выдох в трубку и глупое: «Привези мне сигарет, пожалуйста» — заставляет морщиться и непонимающе хлопать ресницами. На секунду отвлекает тихий звук когтей по линолеуму — видимо, ушастое чудовище уже выспалось. Лиза жестом призывает подойти ближе и через пару секунд, слабо улыбнувшись, запускает руку в шерсть. — Чего? — переспрашивает Лиза после выдоха из трубки. — Ну, сигарет, — и через пару секунд тянется жалостливое: — Пожалуйста.* * *
Мишель глупо топает ножками, воюет с еле живой зажигалкой. И, господи неужели, становится чуть тише, когда наконец-то затягивается, упирается спиной в стену крохотного круглосуточного. Но тише не равно уняться полностью. И она всё равно шипит и шипит кучу оскорблений в адрес отвратной погоды, не вовремя закончившейся пачки, почему-то вскользь затрагивает Сашу, а после переключается на случайно утерянную карту и, осознав, что придётся мотаться в банк, заканчивает тираду красноречивым: — Да, блять, ебись оно всё! Мишель, несмотря на опору, всё равно слабо качается из стороны в сторону, иногда глупо не может подобрать слова и забавно машет руками в попытке выразить всё своё негодование — а негодования в ней, видимо, накопилось чересчур много. А ещё, стоит подойти чуть ближе, чтобы было хоть чуть-чуть проще разобрать поток бессвязного красноречия сквозь гул бушующего ветра, в нос сразу же бьёт чересчур знакомый и неприятный запах: табак с шлейфом какого-то дешёвого крепкого алкоголя — крепкого, потому что каким-нибудь искусным вином так не напиться. В голове, если честно, совсем не укладывается. Мишель ассоциируется с показательным недовольством, глупой слащаво-приторно-искренней улыбкой, горящими карими и глупыми — по мнению Лизы — высказываниями в адрес поистине великих произведений. Ну, во всяком случае, именно такой образ в голове успел выстроиться за несчастные две встречи — хотя одна из них очень и очень косвенная. И сейчас эти хамовато-несуразно-злостные речи кажутся чем-то неправильным, несвойственным, неподходящим, рушат всю «картинку» и отзываются внутри странным покалыванием где-то в области горла. И Лиза, проглотив слабое детское разочарование, тихо выдыхает недовольное: — Мы живём в городе цвета окаменевшей водки. А ещё совсем непонятно, почему она всё ещё не начала хныкать на холодную погоду — ну, потому что в градусов пять тепла джинсы и футболка не вписываются. Мишель сразу же замолкает — удивительно, что она вообще смогла что-то разобрать, — щурится, пару раз хлопает ресницами и, кажется, совсем-совсем ничего не понимает; но через пару секунд — видимо, до пьяного сознания чересчур долго доходит — искренне, совсем даже не злостно усмехается, за пару шагов оказывается очень близко и запускает руку под капюшон кофты в и без того растрёпанные тёмные волосы — отвратительно. — Ага, а ещё электричество поступает издалека, с болот, — на выдохе бурчит Мишель. Это пренебрежение задевает за живое. Вымораживает посильнее холода, настораживает посильнее странного телефонного звонка и раздражает посильнее не вовремя протянутой руки — Мишель оно, кажется, совсем-совсем не подходит. Лиза дёргается, отмахивается от раздражающей ладони и фыркает: — Человек есть то, что он читает. — Ага, — вдумчиво тянет Мишель. — Значит, ты хочешь угнать самолёт? Лиза хлопает ресницами, чуть морщится и ну вот совсем не понимает, к чему это было — ни одного произведения про угон самолёта в голову не приходит. Найти какую-то слишком тонкую логическую нить — если она вообще есть — не получается от слова совсем. Ну вот не клеится, будто Мишель по дурости что-то перепутала, придумала, перекрутила и сейчас пытается выдать за истину. В ответ Мишель цокает и бурчит что-то про ознакомление с биографией «твоего любимого графомана». И это напрягает. Бродский — искусство, а не графомания. Во всяком случае, это давно плотно укоренилось в голове, как аксиома: доказательству и опровержению не подлежит, потому что точно-точно является истинной. Мишель сразу же тушуется, выдыхает дым в сторону и быстро оправдывается: — Я шучу, если что. Лиза, на самом деле, оправдания терпеть не может. Никогда не могла, а сейчас, кажется, и подавно. Надоедливая ладонь теперь оказывается ниже, переплетает пальцы и слабо тянет куда-то вперёд — напрягает. — Пошли прогуляемся. Ощущение, что желанные перемены наконец-то упали на голову. Правда, очень маленькие: всего лишь придётся терпеть на одну взбалмошную личность больше. Прогулка. С какой-то пьяной умалишённой. Так ещё и настолько поздно, что скоро придётся встречать рассвет, и звёзды посыпятся с неба, исчезая до следующей ночи. И всё путается ещё сильнее — совсем непонятно, чего от Мишель вообще ожидать. А неизвестность всегда пугает больше всего на свете: больше темноты, больше высоты, больше сообщений от того, чьё имя в голове давно приравняли к слову «катастрофа», больше глупой тревоги, которая моментально появляется, стоит кому-то коснуться. Но смазанная тушь — ощущение, что она ревела до этого, — теперь уже та самая привычная улыбка и, господи неужели, молчание — хотя даже оно сейчас кажется до невозможности громким вкупе с редким свистом шин проезжающих неподалёку машин — почему-то внушают крошечную толику доверия — ну, потому что Мишель выглядит слишком безобидно! Совсем-совсем крошечную толику. Прямо как тот же наивно-глупый мотылёк, вселенная на потолке или недописанное четверостишье, оставленное на краю стола — теперь его почему-то очень хочется дописать. Совсем-совсем крошечная, но толика всё-таки доверия — хоть и очень наивного. Лиза делает шаг вперёд. Кажется, соглашаясь ненадолго погрузиться под лёд вслед за мёртвым городом.* * *
Через двадцать минут из бессвязной болтовни получается уловить тонкую нить банального сюжета стандартных драм: Маша и Саша почему-то резко стали врагами номер один — причину разобрать так и не удалось, — а Мишель, оказывается, дама гордая: сразу же сбежала от бытовой суеты к какой-то знакомой, имя которой, видимо, слишком созвучно со столовыми приборами, и, кажется, именно с ней напилась в каком-то захудалом подъезде. Но это, если честно, сейчас важным совсем не кажется. Да и ощущение, что сейчас всё важное — неважно. Неважно то, что на самом деле у Лизы через пару часов должен начаться первый рабочий день; неважно, что Мишель, кажется, временно — до момента, пока не помирится с сестрой и её «подругой» — осталась без дома; неважно, что внутри мечется бешеная тревога, потому что в людей верить не особо получается ещё со школьных времён — кажется, искренняя вера впервые треснула примерно в тот момент, когда на неё бессовестно поспорили бывшие одноклассники. Да и то, что у Мишель напрочь отсутствует вкус в литературе, тоже совсем не важно. Значение имеют только фонари, под светом которых блондинистые пряди сияют намного ярче тусклых звёзд; а ещё значимым кажется то, что Мишель всё это время упорно не расплетает пальцы — хотя это и до ужаса пугает. Где-то отдалённо слышится воодушевлённый вопль каких-то пьяных подростков — ещё парочка особо одарённых некрасивых и неспящих. Мишель даже не оборачивается в сторону, откуда, кажется, доносился звук — будто его и не было вовсе. — Читала книги Буковски? — резко интересуется Мишель, заворачивая в какой-то из дворов. — Нет, — под ноги резко попадается какой-то камень, и, случайно споткнувшись, Лиза шипит, объясняя: — Не люблю грязную пошлость. Мишель сразу же останавливается и поворачивает голову, пристально заглядывая в глаза. — Это не пошлость, а реализм, — объясняет через пару секунд. — Грязный, вульгарный, но реализм. Лиза только отрицательно качает головой, и Мишель, пару раз непонимающе хлопнув ресницами, спрашивает: — Но при этом нытьё Бродского тебе вкатывает? Серьёзно? — Не нытьё, — разочарованный выдох и Лиза объясняет: — Он гений. Думает о великом, примеряя на серую реальность. — Слишком не романтично, — фыркает. — А Бродский — меланхоличный нытик, умеющий ритмично рифмовать… Ему надо было в рэп пойти. — Бред, — шипит Лиза, пытаясь отбиться от чужой чересчур неуместной точки зрения. — Не бред. Мишель резко расплетает пальцы и наклоняется, чтобы завязать шнурки кроссовок. Ладонь начинает мёрзнуть. — Объясни. — Думать о великом в его случае — вредно, — бурчит. — Вредно кому? — Моей блядской менталке, — выдох, шнурки наконец-то собираются в крохотный бант, и Мишель выпрямляется. — Мне плакать хочется, когда я его текста вижу. — А это плохо? — Плохо, — кивает, — потому что реветь хочется не из-за глубоких чувств. Я просто не могу на это смотреть. И, не дожидаясь чужих возражений, Мишель разворачивается на пятах, расставив руки в стороны — хамство. А после плетётся в сторону холодной скамейки, спотыкается о трещину в асфальте, шипит много чего нецензурного и с горем напополам всё-таки садится. Лиза тихо смеётся с чужой неуклюжести, за пару широких шагов подходит совсем близко и падает рядом. На Мишель даже смотреть холодно — до сих пор непонятно, как она всё ещё не замёрзла. — Хуёвый из тебя критик, — звук молнии, шуршание плащёвки и куртка оказывается на чужих плечах. — Ты что-нибудь кроме грязи читаешь? — Достоевского любишь? — Мишель, кажется, вообще ничего не слушает. Лиза непонимающе щурится, всматривается в лицо напротив в попытке понять, к чему она клонит — но кроме глупых искр в карих радужках ничего рассмотреть не получается. И, выдохнув, кивает. — Допустим. Мишель почему-то усмехается. А после, скрестив руки на груди, продолжает заваливать своими непонятными неуместными вопросами. — Как тебе «Преступление и наказание»? Посредственность. Ощущение, что Мишель осталась примерно на том этапе, когда законы Ома ещё не знакомы — где-то в средней школе. — Ты дальше школьных знаний не ушла? — Возможно, — Мишель жмёт плечами. — Но, как минимум, эта избитая книжонка — такое же показательное проявление животности людей. — Нет, это не… Мишель резко подаётся вперёд — под кожу заползают мурашки. Но резко останавливается прямо у чужого лица и напрочь сбивает и без того не шибко связную мысль. — То. Именно то. Совсем непонятно, какие мысли и сюжеты вечно забивают её голову. Мишель напрягает.* * *
Мишель не любит лирику. Ещё, кажется, презирает русскую классику. Не любит драматургию Островского, терпеть не может творчество Грибоедова и на дух не переносит «Отцы и дети» Тургенева — ощущение, что ещё одно упоминание Базарова, и у неё начнёт дёргаться глаз. Шипит, когда речь заходит про Толстого, морщится после диалога о Беляеве и вовсю смеётся, когда речь заходит про Карамзина — а ещё очень глупо шутит про «Бедную Лизу». Но при этом восторженно обсуждает рассказы Чехова, воодушевлённо пару раз цитирует Булгакова и смеётся ещё громче, когда Лиза по глупости говорит, что в «Собачьем сердце» Преображенский пересадил Шарикову сердце. Теперь на всю жизнь запомнится, что пересаживали мозг — хотя, если точнее, гипофиз, но такие страшные слова запоминать не хочется, — которого Лизе, видимо, очень не хватает последние несколько часов — ну, потому что в голове до сих пор не укладывается, как можно было прийти к обсуждению литературы, так ещё и с Мишель. Ещё Мишель, кажется, обожает Кинга. И с искрящимися глазами бурчит про какое-то одиночество и Гарсиа Маркеса. Лиза, если честно, понятия не имела, о чём она настолько восторженно болтала; но после услышанного краткого пересказа пришла к выводу, что это ещё более меланхолично, чем Бродский — к Мишель эта тоска совсем не клеится, и появляется стойкое ощущение, что она себе же противоречит. Мишель странная. Противоречивая. Не перебирает слова, прямо заявляет, что ей что-то не нравится, не пытаясь относиться снисходительно к чужим вкусам. Так ещё и упорно игнорирует мнимые личные границы: нагло улеглась прямо на колени, даже не спросив. Мишель сложная. А ещё Мишель продолжает показательно фыркать и цокать, как только речь снова заходит о стихах. Но фыркает настолько убедительно и уверенно, что на секунду начинаешь верить — но всего на секунду, потому что своё мнение пересматривать Лиза никогда и ни за что не собирается. — Ты просто ищешь страдания в стихах. Зачем, если их в жизни и без этого достаточно? — чужие попытки в проницательность кажутся нелепыми. Лиза показательно выдыхает — кажется, раз в сотый за последние несколько часов, — устало прикладывает руку ко лбу и монотонно отвечает уже раз в третий: — Не ищу я ничего. Мне просто нравится. Просто нравится. Без излишнего смысла — так проще. Чем проще, тем лучше. Мишель тихо — причём совсем беззлобно — усмехается. — Человек есть то, что он читает, Лиз. — Значит, я гений… Ну или просто хочу угнать самолёт, — а после, достав из кармана почти севший телефон, смотрит на время и выдыхает: — А ты за два часа разговора со мной начала цитировать Бродского. Я победила. Мишель слабо мотает головой и, перебиваясь на тихие смешки, спрашивает: — Сколько времени? — Автобусы уже точно ходят. Мишель резко дёргается и наконец-то садится. Следом, чуть наклонившись, упирается взглядом прямо в экран и, прошипев что-то нецензурное, откидывается на спинку скамейки, недовольно мыча — времени слишком много, но по ощущениям катастрофически не хватает. Лизе смешно. Мишель сидит в перемятой фиолетовой футболке с чужой курткой на плечах, смотрит куда-то в небо, где сквозь мрачные тучи виднеется серая глубина, и молчит. Молчит оглушающе громко — ну, или это из-за резкого отдалённого гула чьей-то старой машины. И, нагло забыв про какую-либо мнимую субординацию — но Мишель первая начала! — Лиза быстро фотографирует — смазано, без фокусировки камеры. Кажется, хочется запечатлеть это проявление противоречивости — но совсем чуть-чуть. А после, игнорируя чужой взгляд прямо в тусклый экран, находит чат с Сашей, где последним непрочитанным сообщением висит красноречивое «я тебя ёбну» — уже перехотелось, — и отправляет глупый снимок дурацкой Мишель, дописав ниже: «Отдам в хорошие руки. Про деньги не пиши, у меня нет». — Эй! Я котёнок, что ли? В смысле отдам? Не услышав внятного ответа, Мишель слабо бьёт кулаком в плечо Лизы, обиженно отворачивается, складывает руки на груди и молчит. Молчит, молчит, молчит, нагнетает, душит и заставляет поджать губы; а после резко, совсем-совсем неожиданно выдыхает: — Домой пора, наверное, — и через пару секунд, опустив голову, тихо объясняет: — Надо с этими двумя поговорить всё-таки. — Я проведу. И неважно, что Лиза вот-вот начнёт опаздывать.Мои волосы сгорают на ветру, я бьюсь головой, стараясь быть ближе к небу
И участь моя такая же, как у мотылька — не у неба, а у потолка.
На потолке не хватает миллиарда звёзд, но всё равно довольно схож на вселенную,
А я, как бы ни старалась, больше похожа на мотылька, чем на человека.