Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
И. Бродский, «Anno Domini»
* * *
С мысли постоянно сбивают громкие басистые нецензурные высказывания, которые слышно даже за дверью — пара мужчин до сих пор старательно орудуют лопатами где-то в глубине кладбища и проклинают холод, из-за которого земля стала в разы твёрже, руки немеют в разы быстрее, а копать в разы тяжелее. У Лизы снова ничего не получается. Абстрактная Муза, видимо, не просто убежала из захудалой панельки, а в принципе решила, что помогать кому-либо не в её компетенции — самое стервозное существо, с которым приходится знаться, ей-богу. Усталый вздох. Очередной листок размашисто, с силой перечёркивается ручкой, с треском вырывается, сминается с особой злостью и летит куда-то на пол. Всё как обычно: пишет, шипит, перечитывает, фыркает, выдирает, начинает заново — и так ещё, ещё, ещё, пока не получится что-то, по её мнению, стоящее — но, кажется, полностью угодить себе — невозможно. — Тяжело, — жалостливо тянет Лиза, откинувшись на спинку скрипучего стула и страдальчески забросив голову, будто так её возгласы дойдут до Музы, звёзд или Господа бога — неважно, до кого, лишь бы случилось какое-нибудь чудо. Просто не получается. Ни про вечные темы по типу смысла жизни, смерти и бренности бытия, ни про что-то тошнотворно сладкое и пугающее — и при этом, если честно, очень притягательное. Просто потому что о смысле чего-либо уже, по ощущениям, абсолютно всё было написано, а стихи о любви, вроде бы, обязательно нужно кому-то посвящать — и Лиза посвящает даже, просто «тот самый образ» уже давно начал чуть размываться в памяти, а за ним и рваные четверостишия, которые не получается собрать воедино. Взгляд начинает скучающе бегать вокруг — и выть хочется ещё больше. Помещение примерно три на два метра, а бардак неописуемый. На столе кипа бумажек: рваные четверостишия, документы на захоронение очередной бывшей ячейки общества, газеты с разгаданными кроссвордами, оставленные сменщиком, который стажировал — если бесконечное «принеси-подай-не-мешай» можно обозвать стажировкой, — последнюю неделю перед тем, как сбежать на долгожданную пенсию; чужая гитара, стоящая прямо под дверью — пару раз об неё случалось споткнуться, — какие-то грабли и драные мётлы в углу. Ещё есть куча почти пустых бутылок дешёвого коньяка, которые распиханы на столе, под столом, за столом — не хватает только в столе. Неужели этот седовласый мужичок столько пил? Но Лиза ничего лишний раз не трогает — от греха подальше, и потому что чисто по-человечески лень. Хотя потом она обязательно здесь уберётся. Когда-нибудь потом. Завтра, послезавтра, через неделю. Неважно когда, но точно потом, потому что зачем делать сегодня то, что можно сделать завтра — хотя, кажется, нет смысла откладывать на завтра то, что можно в принципе никогда не делать. За пыльным окном уже, кажется, полдень — ещё через пару часиков очередного покойника отпоют в одной из крошечных церквей — на весь город их всего две — и привезут сюда. А после уже можно смело гнать говорливых могильщиков, обойти тихое кладбище, следя за покоем и сохранностью мёртвых — будто им на их покой и сохранность не наплевать, — похрустеть ветками — и затёкшим позвоночником — и без зазрения совести пошугать бродячих котов. А ещё чуть позже можно наконец-то погреметь тяжёлыми калитками, ретироваться домой и успокоиться — потому что Лиза, как и во все рабочие, не перестаёт фоном думать о том, что Понго чересчур долго находится в одиночестве. Но это чуть позже. Сейчас просто очень скучно и тоскливо. Зато уйма свободного времени — деть его, как назло, некуда, — и почти никто не донимает лишний раз. В этом унылом месте, пахнущем смертью — ну, запах характерной для кладбища сырости только со смертью и ассоциируется, — слишком сильно зашкаливает желание взять в охапку какую-нибудь книгу — скорее всего, выбор упадёт на всем известную пьесу Горького, — потёртые наушники, карту с последними шестью тысячами и сесть на первую попавшуюся электричку или поезд, чтобы уехать куда-нибудь подальше. Куда — непонятно. Но обязательно ближе к более яркой жизни и звёздам! Лиза от скуки вспоминает, как она привыкла называть их в голове, призраков прошлого — не потому что они умерли, конечно же, а потому что давно — хотя кто-то и не полностью — в «настоящем» не участвуют. Он бы такой порыв не одобрил — опять говорил бы мерзким голосом, что эти глупые грёзы — самое инфантильное, что он когда-либо слышал. Хотя Она точно поддержала бы на все сто десять процентов и сразу же начала перебирать варианты, куда можно «свалить наконец-то» — хотя они, конечно же, никуда бы в итоге не поехали, как обычно. И Лиза совсем не понимает, кого из них лучше вспомнить. Хотя, если думать чуть реалистичнее и перестать ориентироваться на подзабытые образы, имена которых из принципа игнорируются, этого всё равно никогда не случится, потому что с такими запросами — яркая жизнь, звёзды и всё прочее — проще улететь на Луну. Или сразу переплюнуть прогресс и ретироваться куда-нибудь подальше. Кажется, когда-то кто-то говорил: «На Марсе классно», интересно проверить, правда ли там две Луны и звёзды в сто крат ярче. Ну или никто так не говорил, а просто показалось. Или это была чья-то лирика. Или просто была одна из десятка коротких песен, которую вспомнить у Лизы не получается. Но не суть важно. Всё равно в ближайшее столетие такой побег — ни на Луну, ни на Марс — будет невозможен, поэтому остаётся только покачиваться из стороны в сторону на скрипучем стуле, довольствоваться тишиной — потому что наушники сели ещё вечером, а зарядить их благополучно забыли — и в тысячный раз перекручивать в голове ворох фантазий, мыслей, бессмысленных грёз. Через пару перепрыгнутых мыслей Лиза невольно начинает завидовать каким-нибудь чайкам — непонятно, как к этому удалось прийти, но у этого всего явно была какая-то логическая цепочка. Если подумать, то чайки — как и все птицы, за исключением каких-нибудь попугаев или павлинов, закрытых где-нибудь в зоопарках, — свободны, не думают над чьими-либо высказываниями, не накручиваются, не вспоминают, особо не запоминают. И Лизе, если честно, мимолётно хочется так же: просто дышать полной грудью, просто не знать никого — Машу и Сашу, кажется, можно оставить — и просто быть — так ещё и возле какого-нибудь моря, где можно кричать, когда душе угодно, сидеть на берегу, погружаясь в свои мысли, а может и медитировать — и желательно курить что-нибудь не особо законное для полноты картины. И плевать, что чайки ни медитировать, ни курить не могут. Прикрытая деревянная дверь тихо скрипит — надо смазать петли. Лиза рефлекторно оборачивается на звук, напрочь забывает про все чересчур амбициозные порывы, на долю секунды полностью теряется и тупит взгляд; а следом, вспомнив, что ещё вчера они списывались, вздыхает: в проёме, глупо улыбаясь, стоит крошечная язва — Мишель — со стаканом кофе и — неужели — знакомой курткой в руках. — Привет. Лиза в ответ только кивает. Мишель недолго мнётся на месте, чуть осматривается по сторонам и неуверенно — хотя ей не свойственно — шагает вперёд; а следом ненароком цепляется пыльными кроссовками за гитару — спасибо, что успела подставить под гриф локоть и поставила на место, — и пару скомканных огрызков творчества. Мишель точно заслужила какое-нибудь звание. Что-нибудь из разряда «Мисс Неуклюжесть» — почти как Миссис Смит, только подходит намного больше. — Выходи, подлый трус, — бурчит недовольно, обратно переступая порожек. Лиза выдыхает. Ножки стула скрипят по деревянному полу, когда она отталкивается руками от столешницы, отодвигаясь. — Наконец-то, — бросает Лиза, прикрывая за собой дверь. Мишель показательно-недовольно морщит нос, отдаёт Лизе эту несчастную куртку и начинает бормотать: — Ты бы ещё больше молчала про неё. Я, блять, думала, что у Вилки спёрла её… или у Юли… Лизе больше всего на свете не нравится, когда кто-то пытается оправдываться. Тем более, когда из-за шуточной мелочи. Тем более, когда те, кому не подходит. — Помолчи уже, — а следом, впервые за прошедшую неделю, резко интересуется: — Расскажи лучше, что это за перформанс с сигаретами был? И где ты тогда мой номер вообще взяла, а? — Если бы я знала, — Мишель жмёт плечами и добавляет: — Да и если бы я хоть что-то помнила, то всё равно не рассказала. Своих не сдаю, понимаешь? Лиза непонимающе хлопает ресницами и пытается сообразить. Получается, естественно, из рук вон плохо — это же Лиза. — Партизан хренов, — фыркает. — Ой, отстань, а. Видимо, бесконечная вредность — тоже неоднозначный пунктик в личности Мишель. Такой же, как неоднозначное отношение к русской классике, вечное противоречие себе же, постоянные глупые резкие действия и неизменные «драные» джинсы вкупе с очаровательной улыбкой — уже воспринимается как визитная карточка, ей-богу. И Лизе эта визитка чуточку импонирует. Потому что сразу же отсылает и напоминает кого-то — например, очередного призрака — относительно стоящего. Со стороны, где до сих пор хозяйничают могильщики, резко слышится очередной глупый анекдот, за которым в каком-то непонятном контексте следует: «У них женщины, а у меня таджики!» — и громкий гогот. Раздражает. Лиза за сегодня услышала баянов больше, чем за свои скудные двадцать пять — хотя почти двадцать шесть — лет. — Они такие… жуткие, — тихо бормочет Мишель, рефлекторно обернувшись на очередное громкое высказывание. Лиза наконец-то застёгивает куртку с вечно заедающей молнией. А следом поднимает голову, смотрит прямо в карие и непонимающе щурится. — В смысле? — Будто только с зоны сбежали. Партаки ещё на руках эти… — А ты думала, что могилы копают брутальные мужики на кабриолетах? — Не, — Мишель, слабо улыбнувшись, мотает головой, — думала, что мужики на Мерсах. — Ещё лучше. Мишель кивает, бесцеремонно садится на пыльный порожек, забавно уточняет, не обидятся ли покойники, если она покурит — Лиза сказала, что ничего не обещает, — и, осторожно поставив стаканчик в ноги, достаёт пачку сигарет из кармана; а после, спустя нескольких неудачных щелчков колёсиком, наконец-то затягивается, облегчённо выдыхает и поднимает голову, интересуясь: — Они реально сидели, что ли? Лиза садится рядом и под наполненный непониманием взгляд всё-таки объясняет и без того ясную истину — видимо, ясную всем, кроме взбалмошной Мишель. — Тут обычно мужикам лет по пятьдесят. Либо сидели, либо просто жизнь не сложилась, либо эмигранты, которых занесло случайно… но они тут не на долго. — В смысле? — Ну, либо уезжают обратно, либо находят места получше… — и, наклонившись ближе к чужому лицу, тихо проговаривает: — Либо пиздят много и по ебальнику лопатой получают. Мишель моментально давится дымом, закашливается — Лиза сразу же начинает слабо стучать ладонью по спине — и, как обычно, тихо смеётся. Опять бесконечные «хи-хи», «ха-ха». Ну сколько можно? — Никогда не буду копать могилы, — отдышавшись, продолжает Мишель, — а то буду первая в очереди на лопатой по ебальнику. Удивительно, но это одна из немногих реплик Мишель, с которой Лиза готова согласиться — на «лопатой по ебальнику» она явно была бы первая в очереди — потому что не следит за языком. — Конечно, — кивок, — они в принципе девушек не воспринимают. Да и там такая земля, что у тебя вряд ли получится. — Ага, то есть по-твоему я слабая тупая блондинка? В ответ Лиза несколько секунд молча смотрит в карие — будто в голове прыгает и бьёт тарелками та самая обезьянка из всем известного мультфильма, — пытаясь найти связь. Найти, кстати, совсем-совсем не получается. — Ебать ты загнула. Мишель бессвязная.* * *
Мишель почему-то не ушла. Не ушла после пугающей правды — хоть и в пару-тройку раз утрированной — про могильщиков и лопаты, не ушла, когда Лиза шикнула и попросила быть где угодно, только не возле свежевырытой могилы, не ушла, когда привезли деревянный гробик с маленькой старушкой — только молча бродила где-то поодаль, — не ушла, когда всё закончилось. И сейчас тоже почему-то не уходит. Всё ещё здесь, сидит на углу стола, притесняя Лизу — больше сесть в этой недоконуре банально некуда, — вертит в руках уже пустой стаканчик, болтает ногами — в голове Лиза ставит очередной красноречивый пунктик: «гиперактивность» — и наблюдает за тем, как тонкие, слегка подрагивающие руки перебирают документы. — Не тряси, — не выдержав, шипит Лиза, пихая чужое бедро кончиком ручки. Мишель в ответ фыркает что-то про то, что Лизе нужно-таки полечить нервы — но ногами, господи неужели, больше не болтает. А ещё Мишель, кажется, очень хочет что-то спросить. Потому что постоянно закусывает губы, изредка издаёт какие-то звуки, отдалённо напоминающие то ли скулёж, то ли «слушай» — но почему-то всегда сразу замолкает — и чересчур пристально и заинтересованно смотрит. Чересчур даже для Мишель, а это, кажется, уже некий показатель, пробивающий шкалу чужого терпения — она и без этого вечно буравит, а тут. Лиза в очередной раз не выдерживает через минут пятнадцать: выдыхает, поднимает голову и вопросительно качает головой. — Что ты делаешь? — всё-таки спрашивает Мишель, наклонив голову вбок. — Учёт захоронения, — буркает, обратно утыкаясь в кучу бумажек. Мишель кивает и больше ничего не говорит. Только тихо наблюдает, пока Лиза разбирается с кипой бумажек и недовольно бурчит что-то оскорбительное в адрес, видимо, всего мира — загробного, скорее всего, тоже. А ещё Лизе интересно, собирается ли она вообще уходить в ближайшее время; но, если честно, совсем не уверена, хочет ли, чтобы уходила. Как минимум, пока Мишель почти не раздражает, как максимум, пара часов наедине с этими бумажками, и Лиза добровольно останется на этом кладбище навсегда — не в качестве смотрителя или гостя, конечно же. Но Лиза с выводами о том, что Мишель не раздражает — как и с ангелом, — поспешила. Потому что хватает спокойствия совсем не надолго — минут пятнадцать — и она, поставив пустой стаканчик на подоконник, от скуки начинает перебирать клочки и комки листочков в клеточку, разбросанных повсюду. Первый листочек с края стола — Мишель вдумчиво бегает взглядом, второй — начинает тихо бормотать и криво улыбаться, третий — не выдерживает. — Опять любовная лирика, — тихо смеётся, поднимая голову. — Сама писала? Лиза слабо качает головой, стараясь не смотреть лишний раз. Мишель только обратно комкает листочек, откладывает туда же, где взяла, и начинает шуршать следующим. — Чё ты всё чёркаешь, блин? Разобрать невозможно, — бурчит недовольно, а следом, кажется, разобрав-таки первую строчку, заявляет: — О, песня такая есть. Лиза всё ещё упорно не поднимает глаза и посильнее сжимает в руках ручку. — Где ты уже там песни нашла? — «Я люблю тебя любить, я люблю твой нежный взгляд…», — Мишель откладывает листочек на колени. — У «Нервов» песня похожая есть. Там тоже типа, «я люблю тебя любить»… Лиза, когда отчётливо слышит обрывок четверостишия из уст Мишель, не выдерживает. Молча поднимает голову, в секунду стаскивает с чужих коленей помятую бумажку, заново комкает и бросает от проворных лап подальше — в самый дальний угол, куда-то под грабли и мётлы. Мишель моментально поднимает руки, согнув в локтях, мол, сдаюсь, и начинает лепетать: — Прости-прости. Я к тому, что классно, — Мишель откидывается, упираясь спиной и затылком в стену. — Группа ж неплохая, песни крутые… Лиза фыркает, перебивая, и утыкается обратно в бумажки — потому что объяснять, что стоило хотя бы спросить, перед тем как копаться в чужих вещах, не хочется от слова совсем. — Не выдержала душа поэта, — через пару минут молчания резюмирует Мишель, поддаваясь вперёд. — Ты когда злишься, на лисичку похожа. Знала? Лиза чувствует, что тонкие пальцы пробираются в волосы и мягко треплют; и, выдохнув, всё-таки поднимает голову. — Я не злюсь. Слабо улыбнувшись, Мишель кивает и убирает наконец-то руку — Лиза спокойно вдыхает полной грудью. — Хорошо, не злишься, а сердишься. Так лучше? — Лиза снова опускает голову, недовольно отмахиваясь, и Мишель переключается: — Ну и зря. Песня классная так-то! А следом, уткнувшись взглядом в пол, бормочет: — У меня была… знакомая, которая их песни постоянно включала. Их тогда ещё никто не знал толком, а щас она типа гимна влюблённых подростков. Так что это был комплимент, а ты дуешься. — Обидно? — буркает Лиза, снова не отрываясь от бумажек. — За что? — Ну, она ж, наверное, как что-то личное ощущается, — и, чуть подумав, добавляет: — А теперь уже общее. Мишель снова начинает слабо качать ногой. — Творчество — людьми для людей. И музыка тоже. Для кого-то сейчас она ещё более, как ты сказала, личная, а я с этой подругой уже года два не общаюсь, — Мишель жмёт плечами и набирает воздух в лёгкие. — Так что поколение сменилось типа. Лиза опять тычет ручкой чужое бедро в намёке прекратить — Мишель послушно успокаивается. — Всё равно, оно же было. И было важным. — Было и было, — Мишель жмёт плечами. — Если постоянно пытаться ухватить прошлое за хвост, то ничего не получится. Лиза недовольно закатывает глаза. — А если забыть про него, то наступишь на те же грабли. — Так я про него помню, — Мишель резко спрыгивает со стола — Лиза шипит, потому что бесконечная тряска всего в радиусе двух метров невыносимо раздражает, — и заявляет: — Но всё равно самое главное — прошлое пережить. Лиза морщится и отмахивается, потому что не очень понимает. Не понимает, когда Мишель успокоится, не понимает, где тянется логическая цепочка в её речи. Но разбираться — не хочет. Поэтому предпочитает промолчать, лишь бы она наконец-то перестала мельтешить — а Мишель — слава богу! — перестаёт через секунд тридцать, потому что желание выйти на улицу покурить намного выше желания кому-то что-то вбить в голову. А ещё Лиза начинает думать о том, что, несмотря на своё личное «фи», пора примкнуть к «новому» поколению. Поколению, пишущему стихи в телефонах. Ну, чтобы Мишель больше никогда не могла добираться до кусочков чего-то личного.* * *
Мишель плетётся рядом, точно хвостик какого-нибудь кота. Опасливо осматривается вокруг, чертыхается от каждого резкого хруста какой-нибудь ветки — Лиза старательно наступает на каждую — и с интересом рассматривает надгробья или — хотя их намного меньше — деревянные кресты, бесконечно пытаясь предположить, сколько же «бабла на них было вбухано». А ещё, видимо, ей очень нравится давать незнакомым покойникам и могилам какие-то характеристики: «у него глаза добрые», «усы забавные», «цветы красивые» — и дальше по списку. И, как назло, совсем не отлипает. А ещё совсем непонятно, почему: из вредности, каких-то личных тараканов-жучков-паучков, бесконечно шуршащих в светлой — причём буквально — голове, или просто потому, что очень весело наблюдать за бесконечным недоумением на чужом бледном лице. — Ты не боишься совсем одна по кладбищу ходить? — резко интересуется Мишель, остановившись у очередной могилы. Лиза непонимающе хмурится, и Мишель, игнорируя чужое молчание, бесцеремонно наклоняется, вчитываясь в какие-то надписи на могиле какого-то неизвестного. — Живых бояться нужно. А этим только сочувствовать, — бурчит. В ответ Мишель только молча рассматривает чьё-то надгробие, будто ничего интереснее никогда не видела. — Эпитафия забавная, — всё так же неизменно и резко. Лиза в очередной раз вздыхает, складывает руки на груди и пристально смотрит; а Мишель, кажется, принципиально молчит, пока её не спросят — ну кто так делает вообще? — Что забавного там? — не выдерживает. — «Мир без тебя пуст». Очень меланхолично, конечно… но забавно. Непонятно. Лиза чуть напрягается и снова спрашивает: — Что забавного-то? — Ну, мир всё ещё полон. Я же тут стою. И ты стоишь. Какой-то обман получается. — Для его родных, видимо, мир уже пуст, — Лиза жмёт плечами, а в голове ставит очередной пунктик: Мишель, кажется, со смертью никогда не сталкивалась. Мишель, скорее всего, поджимает губы — Лиза просто её лица не видит, — кивает слабо — видимо, совсем не знает, что вообще ответить, — и признаётся: — Всегда, когда хожу на кладбища, понимаю, что очень хочу жить. В секунду Лиза осекается, убирает одну из галочек — самую последнюю — и чуть тупит. — У всех так, думаю, — Лиза бросает взгляд в сторону надгробья, привлёкшего Мишель: какой-то хмурый мужчина лет тридцати с широким лбом и густыми бровями — доверия не внушает, ощущается, как клишированный тиран. И, на толику секунды закусив губу, комментирует: — Мне кажется, что он заслужил. Не уверена, конечно… Мишель резко выпрямляется, разворачивается и кивает, сбивая чужую мысль. А после машет головой куда-то в сторону, бросая: — Пошли, я ещё не всё рассмотрела. Лиза моментально тушуется, напрочь забывает мысль, о которой собиралась нудно рассуждать в ближайшую вечность, и непонимающе пялится несколько секунд в след, пока не выдавливает: — Нихуя се… Ты типа как в музей пришла? Мишель тихо смеётся. И, в очередной раз наплевав на какие-то мнимые личные границы, слабо тянет за собой вперёд по дорожке, зацепившись за чужую руку — и ещё, как обычно, накрепко переплетает пальцы. И под кожу, кажется, забирается крошечный разряд тока — про их существование Лиза уже давно забыла. Лиза, как обычно, мысленно ставит очередную галочку в списке чужих привычек — цеплять за руку, не спросив. А ещё чувствует, что от прикосновений внутри где-то под рёбрами привычно что-то сжимается. И это «что-то сжимается» — тревога. Ну, кажется, именно она. И Лиза понимает, что Мишель определённую черту никогда и ни за что не переступит. До этого прекрасно знала, сейчас — подавно. Просто не переступит, потому что Мишель никогда не позволят — из принципа, вредности, опыта и дальше по списку. У Лизы в голове всё состоит из списков — списки покупок, дел, чужих привычек, чужих ошибок; списки того, что делать не нужно никогда и не за что — например, слишком крепко цепляться за людей, которые в перспективе исчезнут, — списки того, что делать нужно всегда и обязательно — чистить зубы по утрам, стараться не хамить всем вокруг, мыть голову по графику, периодически таскать Понго к ветеринару и так далее. Но пальцы, несмотря на черту, которую никогда никто не переступит, и один из сотни списков, Лиза всё равно не расплетает. Даже не пытается, потому что чужие ладони чересчур тёплые — то ли тепло кофе настолько въелось, то ли Мишель просто сама по себе — огонёк. Но неважно, главное — руке тепло. А пригреться к чему-нибудь Лизе всесезонно хочется неописуемо сильно.* * *
По куртке вовсю бьют капли — Лиза постоянно шипит и ёжится, посильнее натягивая капюшон. Пытается спрятать волосы, лицо, прищуренные глаза; потом — руки: запихивает в карманы и верит в то, что точно никогда больше их оттуда не достанет — но только если Мишель по своей дурной привычке не зацепит запястье, конечно же. А Мишель, кажется, вообще плевать: спокойно бродит, даже не пытаясь посильнее спрятаться в свою тонкую куртку — удивительно, что она вообще есть, — и до сих пор бесконечно рассматривает всё, что рассматривается. Причём рассматривает очень по-детски, с особым интересом, будто на кладбище впервые в жизни пришла. И ей, кажется, даже совсем не стыдно за то, что под дождь они так-то попали из-за неё — ну, потому что если бы не прилипчивая любопытная Мишель, Лиза давно бы спокойно обошла всё, погремела замком ворот и занырнула под козырёк автобусной остановки, чтобы спокойно выжидать последний автобус, на котором она ретируется домой каждый день всю последнюю неделю — его уже, кстати, успешно пропустили. — Посмотри, маленькая совсем была, — чересчур тихо бормочет Мишель, нагло проводя рукой по надгробию относительно свежей могилы, — семнадцать всего. «Маленькая» — что-то новенькое. Были комментарии про венки, чьи-то «очаровательные ушки», грязные рюмки, которые стоят почти у каждого надгробия, следы лап бродячих собак на земле — ну, они слишком большие для котов, — и цветы, которые по тем или иным причинам очень давно не меняли. И от этого становится чуточку интереснее. Лиза подходит ближе. Наклоняется, мягко кладёт руку на чужое плечо — почти как подлокотник какого-нибудь офисного стула с колёсиками, — щурится, пробегает взглядом по цифрам и чувствует себя слепой, потому что разглядеть почти не получается — хотя Мишель, несмотря на то, что темнеет неприлично рано, всё равно всегда почему-то видно отчётливее всего. А следом, когда разобрать всё-таки получается, тихо говорит: — Вечно молодая, — и, сглотнув надоедливый ком в горле, добавляет: — Жалко родителей было, когда хоронили. Мишель хмыкает и как-то слишком наивно — будто Лиза должна всё знать — интересуется: — А как она это?.. Лиза морщится, потому что в голове моментально всплывают кадры унылых заплаканных рож и вопли несчастной матери, смысл жизни которой, кажется, в тот день закопали на метра три под землю на пару с переломанным по всем фронтам жмуром — жуть и только. — По-моему из окна выпала случайно, — бурчит, чуть подумав. — Ну, выглядела так. В морге её дерьмово собрали, очень видно было, что рёбра и череп в кашу. Слышно, что Мишель тихо шипит, видно, что вся сама по себе прям-таки сжимается и, кажется, вот-вот по-детски заткнёт уши ладошками, лишь бы ужасы такие не выслушивать — хотя сама и спросила. И ещё теперь совсем непонятно, как она вообще может любить что-то из разряда Кинга — а ещё больше Лиза не понимает, почему она про эту противоречащую любовь помнит. — Жуть, — шипит, — ей не к лицу эта смерть, думаю… Лиза слабо кивает — хотя откуда ей знать, какая смерть «к лицу»? — и тихо, чуточку досадливо усмехается. Потому что Мишель, на самом деле, тоже не подходит. Вот совсем не подходит сидеть на корточках перед какой-то могилой в настолько мрачном месте — она слишком живая и контрастная, как какое-нибудь пятно краски на белой бумаге. Слишком не вписывается, слишком не подходит, слишком… Мишель просто сама по себе — слишком. А после, когда Мишель в очередной раз выпрямляется и оборачивается, слышится: — Надеюсь, в другой вселенной у неё всё заебись. Лиза раз в тысячный поправляет слетающий от ветра капюшон куртки и недолго молчит, пытаясь сообразить — а соображать, если Мишель что-либо говорит — ну или просто по-дурацки стреляет глазками, — почему-то получается из рук вон плохо. — Ты, типа, веришь в теорию квантового бессмертия? — спрашивает, как только мысли чуть-чуть упорядочиваются. Мишель жмёт плечами, в очередной раз машет головой куда-то в сторону и, не дожидаясь какой-либо ответной реакции, начинает медленно плестись по слегка размытой дорожке — было бы славно, будь тут хоть крупицы асфальта. — Я даже таких слов не знаю, — не оборачиваясь, громко болтает, чтобы Лиза точно услышала. — Считай, что я просто верю в чудеса. Чудеса. Кажется, Лиза это где-то уже слышала. Лиза резко подрывается, за пару широких шагов нагоняет Мишель и бурчит насмешливое: — Ещё скажи, что в бога, бесов и ангелов веришь, а на Пасху куличи ешь и яйцами бьёшься. — Естественно, — кивок, — если ангелов нет, то я кто? Ощущение, что Мишель специально издевается смеха ради. А ещё ощущение, что читает мысли, потому что Лиза отчётливо помнит, что во время их косвенного знакомства наивно сравнила Мишель с ангелом — и, как обычно, чуточку промахнулась. Но сравнивала мысленно, точно не вслух — хотя и в этом уже уверенности никакой. Лиза, несмотря на ряд вопросов, тихо усмехается и качает головой. — Даже если ангелы существуют, ты всё равно больше похожа на дитя Сатаны, — и, чуть задумавшись, вспоминает про то, что Мишель на свете не единственная: — Как Машка с Саней. Мишель чересчур хитро — и очаровательно — улыбается, беспечно жмёт плечами и заявляет: — Ну, ад пуст, все дьяволы слетелись к тебе хорошей. Лиза хмыкает. А ещё понимает, что этот бес с ангельской внешностью всё-таки пока не до конца потерян: Шекспир уже чуть лучше, чем какой-нибудь Буковски. Такими темпами, может, и дойдёт до чего-нибудь, по субъективному мнению Лизы, относительно стоящего — хотя, судя по Мишель, очень маловероятно, что такое своего рода чудо когда-нибудь случится. — Мечта, — чуть помявшись, фыркает. Мишель кивает и недолго тупит взгляд в землю. А потом резко, кажется, без какой-либо причины, бурчит тихонько: — А вообще, религия — это сильными для слабых. Любая. Не только христианство. — В смысле? — Сильные придумывают, слабые верят, — Мишель в очередной раз жмёт плечами и, заправив уже окончательно вымокшую прядь за ухо, продолжает: — Чё-то типа гипноза группового, не знаю. — Может массового? А то со словом «групповой» ни одной приличной ассоциации. Мишель показательно-громко фыркает, мол: «Только об одном!» — и просит: — Успокой своё либидо. А следом слышится очередной хруст ветки — Лиза постаралась, — Мишель чертыхается и недовольно — но очень забавно — бурчит что-то про чужую необоснованную жестокость. А следом нагло и из вредности стягивает чужой капюшон. Лиза резко понимает, что, благодаря Мишель, голову могла сегодня и не мыть.* * *
Лиза уверена, что это самое странное рандеву, которое с ней вообще когда-либо приключилось — а приключилось с ней много и разных. Причём за это время ни одной стоящей темы они с Мишель, как и в другие разы, не подняли — только бесконечно обменивались любезностями, фыркали, спотыкались и перебрасывались редкими фразами, комментируя чужие смерти, религию, положение звёзд и всё самое «великое». Пока Мишель останавливалась чуть ли не у каждой могилы, дождь успел сойти на нет и оставить после себя размокшую, скользкую землю— Лиза уже неоднократно убедилась в том, что очень скользкую. — Я тебя ненавижу, — бурчит, покрепче сжимая чужую руку в попытке не упасть. — Ага, я ж тучи подкупила, чтоб дождь пошёл, — фыркает Мишель, обиженно выдёргивая ладонь; а следом, осторожно отойдя чуть в сторону, заявляет: — Щас наебнёшься и будешь знать. — Не наебнусь. Мишель тихо усмехается, складывает руки на груди и слабо кивает. А ещё бесконечно смотрит и медленно плетётся за Лизой, осторожно переступающей через небольшие лужи — будто специально ждёт какого-нибудь перформанса с фееричным падением. Лиза принципиально не оборачивается и внимания не обращает. Только медленно идёт и глубоко вдыхает — нос морозит, ладони, кажется, скоро онемеют; но желания прятаться куда-то в тепло почти нет: шум затих, тишина опустилась, а вся дневная суета ещё пару часов назад начала прятаться где-то за горизонт вслед за закатным солнцем. Но сейчас — наконец-то — на тёмном небе ещё светят звёздочки — причём очень ярко, потому что туча, до этого погрузившая всё и вся во мрак, наконец-то куда-то испарилась. Лиза впервые за последние серые сутки-промежутки чувствует себя живее всех остальных — хотя, если не считать Мишель, она, в целом, и единственная. Голову забивает дыхание, где-то отдалённо, на заднем плане, слышится тихий жалобный треск мелких вымокших веток — то прямо под ногами, то где-то рядом, за спиной. Вдох — воздух холодный. Кажется, через нос пробирается к затылку, спускается по горлу, теряется где-то в лёгких. А после — выдох, и кончик носа немного согревается. Лиза, отдавшись целиком и полностью мимолётной пустоте в вечно перегруженной голове, не замечает, что наступает на особо скользкий кусочек земли. И следом, когда нога по инерции резко скользит назад, чувствует крепкую хватку за локоть. Мишель чересчур искренне-насмешливо, но совсем беззлобно улыбается — Лизу чуть-чуть раздражает. — Я же говорила. — Помолчи, — фыркает. И Мишель, на удивление, в ответ даже не цокает, не закатывает глаза, не шипит, как какой-нибудь недовольный котёнок. Только наконец-то отпускает руку, хмыкнув, машет головой в сторону и бормочет: — Не гунди, щас вещи свои заберёшь, и пойдём уже. Лиза щурится, чтобы понять, на что показывает Мишель; а следом замечает наконец-то, что один из кругов ада по Данте наконец-то пройден, и они вернулись туда же, где начали: в сумраке видно небольшое сооружение с пыльными окнами, приоткрытой скрипучей дверью и виднеющимися силуэтами старых мётел. А ещё у самого порога под крохотным козырьком можно заметить пару светящихся под лунным светом глаз какого-то чёрного пятна — видимо, один из котов, которых тот самый пьющий старичок в своё время постоянно подкармливал. — Заебись, мы все умрём. — С чего бы? Лиза машет рукой в сторону чёрного пятна и объясняет: — Вон, кошка чёрная. Мишель хмыкает, всматривается в темноту и, видимо, только заметив, кивает. И после, кажется, что-то решив, быстро — но при этом осторожно — оказывается у порожка с чёрным пятном. Лиза нехотя плетётся следом и, сложив руки на груди, наблюдает за тем, как Мисс Неуклюжесть и Бессвязность — или какие звания уже успели дать ей в мозгу — наклоняется и осторожно протягивает руку, давая мокрому носу обнюхать кончики пальцев. — Она дорогу тебе не перешла, — глупо улыбаясь, бормочет Мишель. — Суть дела не меняется. Мишель качает головой в сторону небольшой тощей и вымокшей зверушки, которая уже вовсю ластится к протянутой руке и, кажется, очень банально надеется согреться о вечно тёплые ладони. Будто Мишель — какой-нибудь обжигающий огонёк, свалившийся с неба. — Меняется. В Великобритании вообще считают, что если чёрная кошка прибилась к порогу, то это к любви. Лизе начинает казаться, что если Мишель перестанет постоянно приплетать в диалоги какие-то мифы или приметы, то либо вселенная схлопнется, либо случится конец света, либо начнётся самый настоящий апокалипсис — ну как те самые суеверные вредные бабки, сидящие под подъездами, ей-богу! — Но мы не в Великобритании, — устало, на выдохе. — А хотелось бы, — мечтательно тянет Мишель, пока осторожно гладит влажную чёрную шерсть, — все говорят на страшном непонятном языке, атмосферные улочки, красные автобусы как в фильмах, лондонский дождь… — Щас лешай подцепишь от этого чудовища ушастого, и хуй тебе, а не красные автобусы, — перебивает. Мишель цокает, выпрямляется и явно о чём-то раздумывает, сверля взглядом кошку. И через минуту Лиза слышит резкое: — Она на тебя похожа, кстати. А следом, когда чёрное чудовище тихо мяукает — кажется, возмущается, что его с кем-то сравнили, — и прибивается к чужим ногам, Мишель, видимо, не выдерживает: визжа молнией, быстро стягивает с себя светлую куртку и парой ловких движений заматывает в неё кошку. Лизе начинает казаться, что Мишель с любыми живыми существами автоматически на «ты» — начиная с Понго, который так-то незнакомцев не шибко любит, и заканчивая бродячими котами, которые любого шороха обычно пугаются. — Тебя Саня выгонит вместе с ней на улицу, — напоминает, когда Мишель оборачивается. Мишель выдыхает, кивает и о чём-то задумывается, уткнувшись взглядом в землю. Но молчит и думает, как обычно, совсем не долго и, хитро улыбнувшись, бормочет: — Да, Саня выгонит… Лиза моментально соображает. Перебивает недовольным фырканьем, быстро-быстро мотает головой и говорит уверенное: — Нет.* * *
Лиза — как всегда, мысленно проклинающая свою безотказность, — открывает дверь, по привычке сразу же вставляет ключ в замок с внутренней стороны; следом заходит в квартиру, быстро находит выключатель на ощупь и, как только свет загорается, бормочет, не оборачиваясь: «Проходи уже». Слышится стук когтей по линолеуму, громкое дыхание и довольный то ли недоскулёж, то ли недолай. Понго молниеносно оказывается у двери, начинает вертеться в ногах и, кажется, вот-вот запрыгнет Лизе на голову — ну или, как Карлсон, взлетит в воздух на своём хвосте, которым активно машет в разные стороны. — Понго, — строго, на слегка повышенных, но всё равно со слишком довольной улыбкой. Понго сразу же послушно тушуется, отходит чуть назад и непонимающе смотрит — в его собачьих глазах, на пару с бескрайней и чересчур искренней привязанностью, читается чересчур искреннее непонимание. Мишель наконец-то заходит. Неловко хлопает тяжёлой дверью, задевает Лизу плечом, бросает тихое: «Пардон», причём с такой старательной попыткой в акцент и серьёзном лицом, будто она лично проектировала Эйфелеву башню — и сразу же восторженно улыбается, когда, опустив взгляд, замечает морду, отражающую все существующие в мире стадии недоумения. — Привет, — ласково тянет Мишель, явно обращаясь к чужой собаке — и Понго сразу же начинает тихо нетерпеливо скулить, поджав ушки. — Давай это, дистанция пять метров, а то ещё блох подцепит, — бормочет Лиза, быстро стягивая ботинки; а потом, когда куртка оказывается на пустой вешалке, наклоняется и быстро гладит за ушками. — Пошли, горе-любовник. — Какие мы злые, — фыркает. Лиза отмахивается, а следом быстро заводит Понго в комнату — без принуждения и насилия, всего лишь с помощью мячика, до этого валяющегося на полу, — и, закрыв дверь, возвращается обратно к Мишель, которая всё это время упорно стояла солдатиком у двери и вот вообще никуда не двигалась — то ли из вредности, то ли из вежливости, то ли просто потому, что с интересом рассматривала всё вокруг — Лиза не понимает, что может быть интересного в потёртых и выцветших жёлтых обоях, вешалке с одной курткой и старых, скрипящих деревянных дверях, разбросанных по периметру. Лиза складывает руки на груди, упирается плечом в стену и, качнув головой вверх, бросает банальное: — Ну? — Чё ну? — Раздевайся давай. Следом слышится тихое мяуканье. Видимо, новоиспечённый член семьи — хотя Лиза уже не понимает, кого нужно вписывать в члены семьи и что под собой эти пять букв подразумевают — полностью согласен — или просто слишком надоело сидеть в этой куртке на чужих руках. Мишель чересчур довольно усмехается. — Прям так сразу, без прелюдий? Лиза показательно закатывает глаза. За пару шагов оказывается возле Мишель, требовательно протянув руки, осторожно забирает комок, состоящий из куртки и кошки. И следом кивает головой то ли в сторону входной двери, то ли на всё ещё не снятые кроссовки, которые, как и джинсы — чуточку не по погоде. — Только об одном и думаешь, кролик похотливый, — фыркает. — Будто там нет подтекста. — Вообще-то нет. Мишель отмахивается и, господи спасибо, начинает разуваться; Лиза только кивает сама себе, разворачивается на сто восемьдесят и плетётся в ванную, рассматривая-таки при нормальном освещении уже засыпающую — видимо, потому что в квартире теплее, чем на улице, — кошку. И Лиза только сейчас замечает, что у неё, кажется, что-то не так с глазами — то ли просто нужно промыть и закапать что-нибудь, то ли тащить к ветеринару. Скрип двери. Чужая куртка — в стиральную машинку, волосы — в хвост, несчастное животное — в ванную, в которой лапы моментально разъезжаются. Лиза, игнорируя протестующее мяуканье и отвратные звуки скрежета когтей по эмали чугуна, начинает рыскать по полкам, открывать дверцы шкафчика под раковиной и перебирать все возможные баночки, в попытках найти нужную — потому что то самое «завтра», в которое она собирается навести-таки здесь порядок, никак не наступает. — Ну ты и чучело, — слышится из-за спины. Лиза молча отмахивается — даже фыркать и узнавать, что опять не так, не собирается — и продолжает быстро бегать взглядом по всем возможным строчкам с мелким шрифтом в поисках срока годности — потому что ни на дне, ни на крышке найти не удалось. Слышно, что Мишель чем-то шуршит, а мяуканье и шипение подозрительно резко прекратились. Лиза находит-таки нужные даты, кивает сама себе, мол, хорошо всё, и наконец-то встаёт, разворачиваясь; а следом тихо усмехается, когда видит, что кошка снова готова заснуть в чужих руках. И ещё Лиза впервые обращает внимание на тонкие пальцы, пробирающиеся через влажную шерсть: на среднем пальце правой руки кольцо, прячущее, кажется, татуировку — видно только краешки каких-то острых очертаний. Лизе интересно, что там. — Есть полотенце, которое не жалко? — выводя из затянувшегося транса, спрашивает Мишель. Лиза непонимающе щурится, а после, осознав, кивает и быстро ретируется в комнату, где в шкафу на верхней полке валяется много хлама — «завтра» для этого шкафа тоже всё никак не наступит. Лиза спешно перерывает кучу вещей. Между делом находит давно потерянную красную шапку, пару каких-то перчаток — кажется, именно их Машка потеряла прошлой зимой — и — вот это да! — пару небольших полотенец. Облегчённо выдохнув, потому что это тоже своего рода крохотная победа, она тащится обратно в ванную, где Мишель уже успела усесться прямо на пол — кошка всё ещё старательно пытается согреться и поспать в её руках. — Выбирай, — буркает, бросая полотенца на чужие колени. Мишель с секунду тупит. А следом, бросив: «Оба» — Лиза не понимает, куда ей столько, — поднимается наконец-то с пола, прихватив эти несчастные полотенца с собой. Мишель, заметив чересчур яркое недоумение — не зря говорят, что собаки чем-то похожи на своих хозяев, — на чужой рожице, начинает: — Объясняю для умственно не спешащих, на пальцах… — Может лучше попробуешь языком? — перебивает. Мишель морщится и фыркает: — Отцепись. Лиза тихо усмехается и, сложив руки на груди, кивает — Мишель устало вздыхает и продолжает: — Короче, чтобы она, — взгляд карих падает на кошку, а следом возвращается обратно на лицо Лизы, — не сделала из тебя Монтану, нужно полотенце на дно ванной постелить. Мокрое, правда, будет… но не суть. — Ага, а от полотенца она типа сразу подобреет… — Господи, — шипит, — лапы скользить не будут, и жить станет проще. А следом, отдав сонное ушастое чудовище Лизе — к слову, с чудовищем у них явно взаимная нелюбовь, потому что оно моментально начало тихо шипеть, — в руки, буркает: — Не понимаю, как Понго жив ещё. Лиза недовольно качает головой. Ну, потому что Понго жив, здоров, и всё у него просто замечательно — конечно, если не считать, что сейчас его заперли в комнате, не объяснив, почему. — Живёт припеваючи, чё тебе не нравится? Мишель отмахивается, быстро проводит ряд нужных махинаций — несчастное полотенце уже покоится на дне ванной — и, показательно перекрестившись, чуть задирает рукав чёрной кофты, снимая растянутую резинку — даже на ней у неё две пластиковые звёздочки — с запястья; а после собирает волосы в небрежный хвост — ей даже он идёт — и наконец-то освобождает Лизе руки. Лиза отходит на пару шагов назад, упирается плечом в дверной косяк и вымученно буравит сонным взглядом хрупкие плечи, слушая бесконечное чересчур ласково-приторное сюсюканье, скрип ручек крана и шум воды — кажется, если когда-нибудь Мишель перестанет холить всех животных, попадающих под руку, то что-нибудь в этой вселенной взорвётся — например, пара звёздочек на чужой растянутой резинке. Через пару минут Мишель тянется за банкой, которая была предусмотрительно оставлена на стиральной машинке, и Лиза снова цепляется взглядом за эту несчастную татуировку, прячущуюся под громоздким кольцом. — Может, кольцо снимешь? — предлагает, нагло вламываясь в чужую идиллию. Мишель сначала слабо дёргается — видимо, испугалась резкого звука, — потом на долю секунды замирает и замолкает. Следом смотрит на руку, чуть щурится и, вдохнув поглубже, бормочет: — Не хочу. Лиза кивает — зачем, если у Мишель глаз на затылке нет? — и мысленно ставит очередную галочку.* * *
Лиза сидит за столом, пытаясь найти в импровизированной аптечке — просто коробке из-под обуви с кучей мазей, таблеток и капель — что-нибудь полезное. На фоне вовсю жужжит стиральная машинка — кажется, соседи снизу скоро будут готовы отстучать по батарее мотивчик какой-нибудь песни «Ласкового мая» — и недовольно бурчит на чужой беспорядок Мишель, разыскивающая кофе — от чая она наотрез отказалась. К слову, найти у Мишель не получается уже минут семь, а Лиза эти несчастные пакетики «три в одном» не видела уже неделю и не знает, где они могут быть и есть ли вообще. Не знает, потому что, возможно, сама переложила куда-то и забыла; а может, Саша или Машка выпили в один из дней, когда добродушно, воспользовавшись запасными ключами под, как бы ни было банально, ковриком, зашли, чтобы забрать униженного и оскорблённого — странным графиком Лизы — Понго на выгул. — Ненавижу котяр, — нарушив тишину, шипит Лиза, открывая небольшую чёрную банку. — Вот умру от бешенства и буду тебя по ночам кошмарить. — Бешенство передаётся через слюну, а не когти. — Помолчи, — фыркает. А следом кошка, только что вылезшая из-за двери, явно возражая что-то, бесцеремонно запрыгивает сначала на свободный стул, следом на стол — спасибо, что уже сухая, — и что-то мяукает. — Ты ей тоже не очень нравишься, — резюмирует Мишель, победоносно разворачиваясь с пакетиками кофе в руках, — причём за дело. — Да что я уже сделала, блять? Мишель качает головой из стороны в сторону, разворачивается обратно к гарнитуру, быстро включает газ, набирает воду в чайник и ставит его на конфорку; а после в секунду усаживается за стол и начинает в красках объяснять, почему не стоило «кошмарить несчастную» феном — как до этого вообще можно было додуматься? — и через минутки две заканчивает свою речь, бросая: — Да и она хорошая, просто ты слишком страшная… вот и получила. Между делом Лиза уже успела прошипеть несколько матерных оборотов, накапать перекиси на пораненную в жестокой схватке с протестующим ушастым чудовищем руку и, кажется, уверовать в Господа бога или теорию реинкарнации — ну, потому что всё это явно досталось за какие-то грехи то ли в этой, то ли в прошлых жизнях. — Ты как Чацкий, блять, — шипит, отодвигая коробку, набитую ненужными медикаментами, в центр стола. — Это ещё почему? — Тебе слово скажешь, так ты в ответ монолог сразу. Мишель обиженно вздыхает и отмахивается, переключая всё внимание на нахальное ушастое чудовище, развалившееся на столе: осторожно протягивает ладонь к сонной мордочке и, позволив в очередной раз принюхаться, начинает мягко трепать шерсть за ушками — Лиза только показательно утыкается в телефон и начинает расставлять иконки приложений на рабочем столе по алфавиту, исподтишка поглядывая на вдумчивое лицо с неестественно выразительными веснушками. Но тянется это недолго. Через пару минут, когда по кухне в унисон с громким жужжанием стиральной машинки свистит чайник, Мишель отлипает-таки от кошки, скрипит ножками стула по полу и, выключив газ, начинает греметь чашками — на кухонной тумбочке возле раковины появляются две синие кружки; одна из них — с чайками. — Тебе чё делать? — спрашивает, не оборачиваясь. Лиза, задумавшись, молча сверлит взглядом кружку. Вспоминает дневные размышления на тему свободных, ни о чём не думающих чаек, вспоминает, что Мишель почему-то перебралась из огромного города в эту дыру — удивительно, что умудрилась это запомнить, — понимает, что не понимает, зачем; а ещё невольно вспоминает и прокручивает в голове мотив песни Земфиры, в которой поётся про чаек — и слабо ёжится, потому что по-своему их полюбовно ненавидит. — Алё, — говорит Мишель, резко положив руку на чужое плечо, — ты тут вообще? Лиза быстро-быстро моргает, сразу же ведёт плечом в намёке отлипнуть и, кивнув, бормочет: — Я ничё не буду. Мишель хмыкает, жмёт плечами и снова оказывается у кружек; только на этот раз прячет одну из них обратно в шкафчик — ту, которая без каких-либо рисунков. Лиза продолжает думать о чайках. Прокручивает в голове все знакомые виды: Серебристая с красной точкой на клюве; Сизая, очень похожая на Серебристую, но меньше, круглее и без точки; Калифорнийская — похожа на Сизую, но с красной точкой, как у Серебристой, так ещё у неё, в отличие от других, вроде бы, есть своеобразное чёрное кольцо на кончике… С мысли сбивает Мишель, снова севшая напротив и опять прилипшая к уже спящей — или просто дремлющей — на столе кошке. Лиза без понятия, откуда вообще знает что-либо про чаек, но всё ещё им своеобразно завидует. — О чём ты так увлечённо думаешь? — интересуется Мишель после мелкого глотка горячего «три в одном». Лиза, чуть помявшись, буркает тихо: — Про чаек. — Терпеть их не могу. — Почему? Мишель делает очередной глоток, морщится и резко, с характерным грохотом ставит кружку на стол — видимо, отпила слишком много и обожгла язык. Кошка испуганно поднимает голову, осматривается вокруг и через пару секунд спрыгивает со стола, ретируясь куда-то за пределы кухни. Лиза только сейчас замечает, что кошка почему-то чуть хромает — интересно, как она при этом умудрилась залезть на стол. Мишель тихо усмехается, провожает зверюшку взглядом, а после возвращается к потерянной нити разговора. — Так вот, чайки твои эти агрессивные, еду на пляжах пиздят и стращают маленьких птиц. И ничего хорошего в них вообще нет… — прикрыв рот ладонью, она зевает и продолжает: — Особенно когда живёшь возле Невы и выслушиваешь их вопли в пять утра. Я была готова как в «Утиной охоте» уже… Лиза подпирает рукой подбородок, слушает и от нечего делать начинает рассматривать: на чужие глаза спадают спутанные и растрёпанные, но уже сухие светлые волосы; щёки пестрят россыпью веснушек, в карих глазках можно рассмотреть выразительные блики от тусклой лампочки; губы обкусанные — видимо, нервы полечить нужно не только Лизе, — но без трещинок, несмотря на холодную погоду. Мишель продолжает говорить про чаек. Лиза старается вникать, но суть всё равно ускользает через какое-то время. Хотя поймать эту самую суть можно, если захотеть, но попыток никто не предпринимает: пусть лучше она болтает дальше, лишь бы на подольше оставалась возможность изучить — нужно же примерно понимать, что из себя человек представляет. Лиза только сейчас замечает, что у Мишель проколот язык. Мишель протягивает руку через стол и щёлкает пальцами прямо перед чужим задумчивым лицом. — Чего? — буркает, чуть поджав губы. Мишель начинает улыбаться, делает несколько глотков уже слегка остывшего кофе и показательно качает головой. — Спрашиваю, чем интерес такой к чайкам вызван. — А, это, — взгляд снова упирается в кружку в чужих руках, — они прикольные. — Почему? — Летают, кричат когда хотят… — и, заметив кривую ухмылку напротив, моментально тушуется. — Короче, я не знаю. Просто ассоциация. Они же, типа, символ свободы всегда, вот и всё. Мишель кивает, утыкается взглядом куда-то в стол и, чуть помолчав, кажется, вспоминает что-то. — У Чехова пьеса «Чайка» есть. Знаешь, чё там? Лиза начинает перебирать все пыльные бумажки, прячущиеся в мозгу — ничего связанного с Чайками и Чеховым не находит, оттого жмёт плечами и качает головой. — Либо нет, либо не помню. Мишель показательно — или насмешливо — морщится, раз в тысячный улыбаясь. — Ну конечно, у тебя в голове только Бродский. Лиза посильнее тянет воздух носом и начинает тихо постукивать подушечками пальцев по столешнице. — Не сердись, — Мишель чуть наклоняет голову вбок и чересчур хитро смотрит, — лисичка. В квартире резко становится тихо — громкое жужжание растворилось после протяжного писка со стороны ванной. Слушать про чаек, кошек, лисичек, прочий животный мир и Чехова резко становится совсем не интересно. Показательно зевнув, Лиза отмахивается, скрипит ножками стула по полу и уходит, бросив банальное: «Я спать» — Мишель, кажется, не особо поняла, что случилось, но ничего не говорит; хотя можно очень отчётливо почувствовать её взгляд где-то в районе затылка. Лиза плетётся к двери ванной, быстро, с характерным хрустом старого, уже слегка пожелтевшего пластика выдёргивает вилку из розетки, бросает на пол — потом, когда будет развешивать вещи, обязательно уберёт куда-нибудь. Следом, завернув за угол, оказывается-таки в комнате, щёлкает дверью, прикрывая — детская привычка, терпеть не может открытые двери, — и замечает Понго, устало уснувшего на голубом зайчике, который почему-то оказался на полу — лежанка, стоящая у кровати, видимо, совсем не устраивает. Забирать любимую — и свою, и Понго — игрушку Лиза не пытается, чтоб случайно не разбудить; а ещё, тоже чтобы не помешать собачьему сну, не включает свет. Только слабо улыбается, ставит на зарядку всё, что ставится — телефон и дешёвые наушники, — стягивает одежду, небрежно бросает на пол, в дальний угол, заменяет её на домашнюю, до этого валяющуюся на кровати, и осторожно, чтобы лишний раз не скрипеть старыми пружинами, заползает под одеяло — и между делом неловко бьётся локтем о потёртые прутья металлической спинки. Взгляд ореховых упирается в заученную дверь, внизу которой, через щель, видно крупицы света жёлтой лампочки из кухни. Будто пытается запечатлеть отпечатком в памяти. Хотя мысленно она всё равно уже не здесь: как обычно, думает о чём-то неважном, но по-своему великом — о чём на этот раз, никто не скажет, потому что известно только ей самой и, возможно, Господу богу. Глаза, на удивление, слипаются с непривычной скоростью — быстро, будто бы никаких проблем со сном никогда и не было. Так ещё и без каких-либо таблеток под языком. Кажется, сегодня случилось какое-то чудо. Через некоторое время, когда мерзкие щупальца какого-то ночного кошмара начинают обвивать щиколотки, торчащие из-под одеяла, за дверью слышится звук когтей, царапающих древесину — видимо, все кошки действительно ужасно не любят закрытые двери. Лиза в секунду полностью просыпается, щупальца испаряются, а со стороны, где ранее мирно спал Понго, слышится тихое рычание. А после слышны звуки шагов, какое-то тихое бормотание, в щели появляется тень чужих ног, и когти прекращают терзать дверь — Понго в секунду затихает. Когда очередные шаги отдаляются и исчезают где-то за стенкой, Лиза снова пытается уснуть.* * *
Прикрыв глаза, Лиза растворяется. Растворяется в чужих — и очень по-тёплому родных — коленях, на которых, как обычно, поудобнее устроила голову; растворяется в лёгких прикосновениях кончиков тёплых пальцев, пробегающих по щеке, линии челюсти, растрёпанным волосам; растворяется в греющем уши голосе и тексте: «Быть может, она поведает им и о лёгкой Стране чудес и, разделив…» Но растворяется, как ей кажется, недостаточно долго — это «достаточно» никогда не наступит, — потому что буквально через пять секунд слышен хлопок книгой и краткое: — Зе энд. Лиза открывает глаза, смотрит пару секунд и, переворачиваясь на бок, бормочет: — Я почти уснула. — Сон отменяется, у нас курсачи, — напоминает, тихо посмеиваясь, и запускает руку в тёмные волосы, убаюкивая ещё сильнее. Лиза в секунду хочет завыть. Потому что сейчас всё важное — неважно, а «курсачи», дышащие в затылок, совсем в эту атмосферу не вписываются. — Хочу в Страну чудес чай пить. Или водку… самогон… что угодно, лишь бы не курсачи, — мямлит, снова прикрывая глаза. — Или отчислиться хочу. Или сдохнуть… Я пока не решила. Лиза чувствует, что Она чуть наклонилась, что тёмные волосы щекочут щёку, что чужое дыхание обжигает ухо — и раствориться хочется окончательно, бесповоротно, без шанса на дорогу назад. — Рано пока спиваться, отчисляться, — тихо, приторно-ласково, — и умирать. — Но всё равно хочется. Она тихо смеётся. А следом Лиза чувствует очередной смазанный поцелуй на щеке и после небольшой паузы слышит тихое: — С чувством и толком мы жить будем долго… — И вместе взорвёмся в метро, — перевернувшись обратно на спину, заканчивает. — Да, — тихий смешок, и, выпрямившись, Она продолжает: — Только сначала нужно переехать куда-нибудь, где метро есть. А то не получится ничего. — И не повеситься. В ответ Лиза слышит показательное цоканье и привычно-оптимистичное: — Да нормально всё будет, переживём. — Легко говорить, когда у тебя всё замечательно, — фыркает. — Лучшая на потоке, как обычно. Она качает головой и слабо хмурится. Следом в секунду снова наклоняется, слабо улыбается и тихо уточняет: — Только на потоке? Лиза послушно подаётся вперёд, подставляясь под очередные поцелуи. Ещё сильнее растворяется в до одури нежных прикосновениях и, глупо улыбаясь, бормочет послушно: — Не только. Она отстраняется, кивает и больше ничего не говорит. Только, скрипя пружинами старой кровати, откидывается к стене, не прекращая трепать тёмные волосы, и смотрит в потолок — Лиза уверена, что она опять думает о чём-то «великом». Счёт времени теряется окончательно. Лиза пригревается под светом майского солнца, бьющим в окно общежития, и понимает, что точно не ошиблась, когда решила не ехать домой на трёхдневные выходные — потому что в комнате непривычная тишина — Идея, Вероника и Кристина вчера уехали, — по коже бесконечные ожоги, а за дверью наконец-то не слышатся голоса и топот студентов, бегающих туда-обратно. Чуть позже — то ли через пару минут, то ли через пару часов — молчание резко прерывается, и Лизе приходится открыть глаза. — Может, сыграешь что-нибудь? — Она машет головой в сторону угла, где стоит расстроенная пыльная гитара с перетянутыми струнами. На Лизу внезапно нападает неописуемое дежавю. Резко становится понятно, что уже было. Это уже было. Но было не так. Совсем по-другому. Будто прикосновения были по-другому. Будто струны старой гитары были перетянуты по-другому. Будто тёмные пряди, отливающие рыжим на весеннем солнце, были по-другому. Лиза поднимается, садится и смотрит. То в угол, то на Неё. Старается прокрутить все ржавые шестерёнки в голове. Не так. — Чего случилось? — Она выглядит обеспокоенной. — Чудес не бывает, — невпопад бормочет Лиза, чуть опуская голову. Она непонимающе щурится, чуть подаётся вперёд и осторожно кладёт ладонь на чужое запястье. И Лиза непроизвольно ёжится, вся сжимается, будто сейчас чувствует себя не вовремя нагой под пристальным взглядом карих и невинными — зато чересчур обжигающими — касаниями. — Лиз, что такое? Она продолжает смотреть. Непонимающе, осторожно и, кажется, строго. Но совсем без напора — и Лиза моментально выходит из строя, потому что даже если очень захочет, не объяснит. Просто было по-другому. Это уже было и просто повторяется. Она — вкус разочарования в себе, особенного возраста и первых взрослых травм. Лиза внезапно хочет что-то сказать. Хочет намекнуть, что здесь и сейчас их не существует. — Разбуди ме… Секунда. Говорить невозможно. Слышен резкий звон чего-то разбивающегося. Лиза открывает глаза. Сверлит прищуренным сонным взглядом знакомый белый потолок, пытается сообразить, что произошло, и, как назло, очень отчётливо ощущает следы обжигающих прикосновений на запястье. Лизе, несмотря на всё желание быть не глупой, всё ещё интересно где Она, как Она, вышла ли Она в итоге замуж, правда ли Она всё ещё хранит все тайны и смогла ли в итоге Она выбраться куда-нибудь, где есть метро. А ещё Лизе до сих пор очень хочется обратно в тёплый май, где тонкие пальцы трепали волосы и не приходилось искать оправдания чужим непонятным поступкам — их найти так и не удалось. Вдох — Лиза прикрывает глаза, выдох — снова белый потолок. И никакого весеннего солнца не предвидится, несмотря на то, что очень хочется; а время, кажется, где-то в районе двух после полуночи. Лиза переворачивается на бок. Подкладывает руку под голову, второй мнёт уголок одеяла, пытаясь успокоить нервную систему; но, как назло, в мыслях слишком отчетливо играют мотивы песен Земфиры, которые из принципа пропускались во всех возможных плейлистах — ну, потому что дружить в губы, как в одной из, больше никогда не захочется, даже с Ней; а туда, где есть метро, они так и не выбрались. И от этого становится чуточку обидно, хотя и отпустило, по ощущениям, две тысячи лет назад — и плевать, что на деле всего семь, — а может уже и восемь. Следом в голове очень отчётливо всплывает фиолетовая обложка «Алисы в Стране чудес». Именно это издание Лиза, несмотря на то, что очень долго пыталась, не нашла. Будто этой книжки и в помине не было, а угол памяти, в котором это воспоминание уже покрылось пятью слоями пыли — кажется, на ней вполне можно записывать чьи-нибудь номера, — решил что-то исказить и переврать. Лиза не выдерживает. Находит под подушкой телефон, который перемещается за ней везде, где можно — чаще всего в карманах, — снимает с зарядки, смотрит на время и, тихо охнув, выключает — и правда, два после полуночи. Пружины скрипят. Понго в секунду подскакивает с места и прибивается к ногам, Лиза быстро гладит за ушками. А после оказывается в коридоре и несколько секунд стоит столбом, потому что стопы обдаёт влагой. Взгляд попадает в ванную с дверью, открытой нараспашку — можно было и прикрыть: на металлическом полотенцесушителе висит громоздкая тряпка — Лиза тихо усмехается и проходит на кухню. Мишель, согнувшись в три погибели, собирает в ладонь крупные осколки какой-то кружки и не обращает внимания. Лиза молча усаживается на ближайший стул — рядом, прямо на пол, садится Понго и укладывает морду на чужие колени, подставляя голову для очередной порции поглаживаний, — наблюдает и, когда все осколки летят в урну под раковиной, а особо мелкие резво собираются какой-то тряпкой, резко понимает: разбилась именно та кружка со свободными чайками. Мишель — всё так же неподходяще молча и спокойно — усаживается напротив, поджимает ногу, ставя на неё подбородок, и утыкается в телефон. Лиза тихо хмыкает и утыкается взглядом на подоконник: всё ещё безымянная кошка — почему-то в голове щёлкает, что кружку, скорее всего, разбило это чудовище, а не Мишель — сидит возле горшка с полумёртвым кактусом в керамическом горшочке и с интересом высматривает что-то через запотевшее стекло в темноте — возможно, звёзды. Следом резко становится понятно, что нужно придумать чудовищу имя — но заняться этим Лиза планирует утром. После взгляд спотыкается о прикрытые собачьи, и ореховые утыкаются в почти высохший пол. — Ты серьёзно от нехуй делать решила мне полы помыть? — бормочет. Лиза поднимает голову. Видно, что Мишель слабо улыбается уголком губ; но внимания — ноль. Просто продолжает что-то листать в телефоне. — Чё ты делаешь? Мишель поднимает-таки голову и смотрит несколько секунд. А после, слишком нагло игнорируя вопрос, спрашивает: — Тебе кошмар приснился, что ли? — Это с чего такие выводы? — Ты ещё бледнее стала… хотя мне казалось, что больше уже некуда. Лиза цокает и слабо кивает, но тему не развивает: под потолком горит лампочка, ладони пробираются сквозь мягкую шерсть, внезапная мимолётная тоска уже успела умереть — да и в принципе не стоит того, чтобы долго о ней думать. — Так чё ты делаешь-то? — взгляд падает на телефон в чужих руках. — Читаю статью про то, что Австралии не существует. Кажется, Мишель это бессмысленное занятие подходит. Вписывается и сочетается. — И думаешь, что реально не существует? — Не думаю, конечно, — тихий смешок, и Мишель наконец-то выпускает телефон из рук, откладывая на край стола. — Просто забавно. — Расскажи. Мишель непонимающе щурится. — Что? Лиза мнётся пару секунд, будто забыла, что хотела услышать, но всё-таки быстро соображает и мямлит: — Ну, про Австралию. Мишель утыкается лбом в колено, пряча лицо, и тихо, чуть сдавленно, будто в попытке сдержать порыв, смеётся — Лиза чувствует, что внутри внезапно начинают тихонько звенеть проржавевшие крохотные колокольчики, ниточки которых давно кто-то оборвал и бесцеремонно выкинул. Но через какое-то время, отсмеявшись, она всё-таки кивает. — Расскажу. И Мишель правда начинает что-то рассказывать — у Лизы под кожей ползает нечто непонятное, но даже почти не напоминающее тревогу. И ещё становится совсем не понятно: это глупость или честность. Потому что Лиза почти ничего о Мишель не знает — если не считать расстрельный список чужих мелких привычек в голове, — а тащить к себе домой незнакомцев, кажется, глупо; но при этом, если честно и откровенно, нравится. Лизе правда нравится Мишель слушать. Да и чужое щебетание о океане, устрашающих рептилиях и насекомых, высоких горах, попугаях, теориях заговоров и каком-то Южном Кресте, который кому-то постоянно напоминает о существовании смерти, опасным совсем не кажется. Лиза кладёт на стол свободную руку, ставит на неё подбородок и, прикрыв глаза, слушает.* * *
На кухне точно не хватает штор. Лиза недовольно жмурится, приоткрывает слипшиеся глаза и понимает, что спина ужасно затекла и ноет, голова кажется чугунной, в горле отвратительно першит, а за окнами вовсю буянят неестественно яркие для середины ноября лучи солнца. Медленно — и очень болезненно — встав, Лиза замечает, что на плечах всё это время висел плед — теперь он беспомощно лежит на полу, — и совсем не может вспомнить, когда успела притащить его из комнаты на кухню — и тащила ли вообще. А ещё, когда чуть получше просыпается, замечает, что из раковины испарилась вся посуда, накопившаяся за последние пару дней; поэтому, интереса ради, быстро оказывается у шкафчика, открывает и замечает, что всё стоит на полках — так ещё и всё вымыто и вытерто насухо. Лиза хмыкает, хлопает дверцами и петляет по комнатам в попытках разобраться. Замечает, что стиральная машинка разгружена, а все вещи — кроме светлой тонкой куртки Мишель — висят на бельевых верёвках; следом в комнате находит Понго, пытающегося лапой достать мячик, закатившийся под кровать — Лиза добродушно ему помогает, — и телефон, валяющийся у подушки — в «семейном» чате, в котором на днях внезапно появилась Мишель, чуть больше ста сообщений: ночная фотография, на которой запечатлена Лиза, уснувшая на столе, пара вопросов о том, что у Мишель вообще там происходит, от Машки, а после, уже утром, поток высказываний Саши о том, что она устала от работы, и стикер с грустным котом и каким-то непонятным «ыаа ыбб беб ыб» — хотя раньше этот чат состоял из ежедневных просьб вывести на улицу двух собак разом — жертвой чаще всего была Машка, — фотографий графиков работы и вечного «Саня, вечером в парк». Лиза ставит какую-то дурацкую «реакцию» на стикер с грустным котом, откладывает телефон обратно на подушку и тащится в прихожую. Отмечает, что её куртка на этот раз, слава тебе Господи, вместе с Мишель не исчезла, дёргает ручку и толкает дверь — закрыта. Ключи — на полке, ни Мишель, ни кошки — нет. Лиза вспоминает, что Мишель дама почти не наглая и просила пустить всего на ночь, чтобы по утру потащиться в ближайшую ветеринарную клинику и как-нибудь успеть морально подготовить домочадцев — в частности Сашу. Но всё равно появляется стойкое ощущение, что Мишель, как и подобает звёздам, на которые у неё явно какой-то пунктик, любит внезапно появиться на ночь, а потом исчезнуть с первыми лучами солнца, оставив после себя какой-нибудь след в памяти — и между делом, видимо, от скуки, убравшись в чужой квартире. Взгляд падает на какую-то бумажку, валяющуюся возле ключей. Лиза тянется, быстро разворачивает и какое-то время щурится, пытаясь разобрать чужие каракули. «Ключи под ковриком это настолько банально что спиздить могут» — Лиза мысленно расставляет запятые и тире, фыркает — для Мишель что угодно банальным будет — и, сложив вдвое, кладёт бумажку обратно. А после быстро вставляет ключ в замок, цепляется за дверную ручку, открывает и проверяет, не утащила ли она из наглости второй комплект — на месте, хотя обратное бы совсем не удивило. Тихо усмехнувшись, Лиза захлопывает дверь и, щёлкая замком, бормочет, кажется, самой себе: — Блять, как нужно было нагрешить, чтоб бог Мишель послал-то… Но с мысли сбивает Понго, внезапно оказавшийся за спиной с ошейником в зубах. Лиза смотрит в очень жалобные собачьи глаза, начинает тихо смеяться и кивает. А ещё понимает, что в квартире на самом деле немного душно. И следом понимает, что нужно почаще выгуливать не только пса, но и себя — потому что от графика дом-работа-дом и ночного жужжания Мишель голова сейчас раскалывается напополам.* * *
Лиза перебирает потёртые корешки. Аккуратно проводит по ним ладонью, вчитывается в названия, а на особо интересных вариантах останавливается, аккуратно достаёт и крутит в руках, вчитываясь в аннотации. Избитая русская классика, которая давно уже перечитана вдоль и поперёк; какие-то детективы — начиная с Артура Конана Дойла или Агаты Кристи и заканчивая чем-то более низкосортным и современным по типу Дарьи Донцовой; что-то от фантастов; неизменный Гарри Поттер, который есть, кажется, в абсолютно каждом книжном. И так дальше по клишированному списку. Очередная полка. Взгляд прыгает с названия на название: «Святилище», «Яма», «Клей», «Коллекционер», «Парфюмер»… И так почти до бесконечности, пока Лиза не цепляется за не шибко воодушевляющее: «Макулатура» — звучит, как плохая шутка или слишком банальная ирония. Очень просто — от этого ещё интереснее. Потому что чем проще, тем лучше. Лиза цепляет пальцами верх корешка, осторожно достаёт книгу, пытаясь случайно не помять, и рассматривает — обложку, аннотацию, толщину и далее, далее, далее. Рассматривает и рассматривает, не унимаясь, пока не цепляется взглядом за автора: «Чарльз Буковски». И в голове — удивительно! — всплывает воспоминание, кажется, полуторанедельной давности — хотя Лиза, как обычно, даже не помнит, завтракала ли сегодня в итоге. Вспоминаются фонари, работающие через один, какие-то отдалённые вопли пьяных подростков и визг шин редких машин. Следом искрящиеся карие, глупое «привези мне сигарет» и чужое резкое, невпопад: «Читала книги Буковски?». А потом: «Нет. Не люблю грязную пошлость», которое Лиза чуть ли не прошипела в ответ. Хотя, если честно, Лиза «грязному реализму» никогда даже шанса не давала — пошлость, и всё тут! А тут, как назло, где-то в подкорке сознания укоренилось, что шанс дать стоит, несмотря на очень сильное «фи» — и ещё Лиза совсем не помнит, откуда это «фи» вообще взялось, но почему-то уверена, что это что-то из навязанного кем-то ещё в юности. И Лиза, подумав пару минут, сдаётся — и точно не из-за того, что кто-то там с очаровательной улыбкой что-то там говорил! Посильнее сжимает книгу — вот-вот тонкую плёнку порвёт, — плетётся в сторону кассы и, отдав свои кровные, вываливается на улицу, перед этим бросив: «Хорошего дня» — и ещё краем глаза было замечено, что сонная девушка, пробившая «Макулатуру», в ответ слабо улыбнулась. Лиза быстро спускается по низким ступенькам, параллельно запихивает новую книжку в сумку, висящую через плечо, и после, оказавшись вплотную к Понго, наклоняется, запуская руку в тёмную шерсть за ухом. — Заждался, жук? Ответом служит нос с намордником, который упёрся прямо в щёку, и тихий скулёж — ещё бы, минут десять на месте сидел, куда столько? Лиза тихо смеётся с собачьих попыток прикинуться самым главным страдальцем всея Руси, выпрямляется, отвязывает конец поводка от перил — ну не тащить же его в книжный — и, кивнув головой в сторону, бурчит краткое: — Пойдём. И Понго — не удивительно — моментально оживляется: активно передвигает лапами, по пути с интересом вынюхивает что-то на мокром асфальте, изредка рыпается в сторону редких запуганных голубей и бродячих котов и иногда, подняв голову, оборачивается, проверяя, не потерялась ли Лиза где-то позади — совсем непонятно, кто кого выгуливает. Лиза только бурчит бесконечное «рядом», рассматривает заученные вдоль и поперёк пейзажи и понимает, что раньше, кажется, и небо было чуть более синим, и солнце было чуть более ярким, и редкие деревья — чуть выше. Но раньше — понятие очень растяжимое. И Лиза совсем не может понять, когда именно — но точно когда-то было, она же помнит. Лиза петляет по паре тропинок, переходит через несколько светофоров, очень глупо теряется на заученном — как и весь этот городок — перекрёстке — потому что витает где-то в облаках, а на землю внимания не обращает — и облегчённо выдыхает, когда замечает узкие тропинки и небольшую церковь, колокола которой периодически очень громко звенят — Понго, как обычно, рефлекторно поворачивает голову и, навострив ушки, внимательно смотрит секунд, наверное, двадцать. Лиза не отстаёт — смотрит туда же. Маленькие сутулые старушки — а изредка и пропитые старички, которым здесь явно не место, — наивно и очень медленно плетутся в церковь — и чуть реже выходят из неё — из-за очередной субботней службы. Наивно, потому что пытаются найти утешение в чём-то, что не имеет никаких доказательств. И от этого становится жутко — запуганным неизвестностью, а, возможно, и отчаявшимся людям действительно можно что-то внушить настолько сильно. Хотя Лиза прекрасно понимает, что внушить можно что угодно, если очень захотеть — испытывала на своей шкуре Сглотнув странный ком, появившейся где-то в горле, Лиза делает несколько медленных шагов в сторону узкой тропинки, ведущей куда-то вглубь парка. И, как только Понго подрывается и снова выходит на метра полтора вперёд, выдыхает, пытаясь собрать мысли в кучу. Но в голове, как назло, снова всплывает только Мишель — ощущение, что её очень резко слишком много, — и не шибко понятное: «Религия — это сильными для слабых». Лиза, несмотря на то, что всё, кажется, до банальности просто, совсем не понимает. — Рядом, — на повышенных, когда Понго в очередной раз рыпается куда-то в сторону — на этот раз небольшой детской площадки. Потому что, несмотря на безграничную любовь и привязанность к этому ушастому чудовищу, доверие он подорвал знатно — теперь страшно отпускать, мало ли опять судьбоносно выцепит кого-то по типу Мишель. Петляя по тропинкам, Лиза проходит между лавочек с привычными парочками — и чего дома не сидится в такую рань? — покрепче сжимает поводок, когда замечает поодаль чересчур громкую и мелкую чихуа-хуа, во избежание каких-либо инцидентов с незнакомыми собаками, и всё-таки, сняв намордник, спускает Понго, когда доходит до части, где народу относительно немного — перед этим, конечно же, не забыв чуть-чуть поворчать. Пёс в секунду отлетает куда-то как ошпаренный, с особым удовольствием несётся в сторону, возвращается обратно через минуту и, получив одобрительный кивок, снова сбегает — хотя обязательно скоро вернётся, так ещё и, возможно, с какой-то гадостью в зубах. Лиза достаёт из сумки наушники, пихает в уши и хочет ещё раз заслушать до дыр давно выученный плейлист; но внезапно вспоминает, что Мишель умудрилась сравнить рваное четверостишие с какой-то группой. Мишель — очень резко очень много. Очень резко и очень много в трещащей по швам чугунной голове. Лиза быстро вбивает в поиске «Нервы» — причём сама не понимает, зачем это запомнила, — первой высвечивается песня с одноимённым названием — бьёт пальцами по экрану, слушает минуты полторы и понимает, почему всё-таки Мишель сравнивала огрызки недотворчества с песней. Пальцы снова бьют по экрану, и давно неизменный плейлист становится на две минуты длиннее и непривычные.* * *
Лиза, развалившись на кровати с Понго в ногах, с особым интересом сверлит взглядом монитор, на котором мельтешат кадры из давно заученной вдоль и поперёк «Бригады», с хрустом отламывает дольки горькой шоколадки с орехами и периодически отвлекается на телефон, пролистывая чат, который с появлением Мишель стал чересчур активным — ну, например, Саша и Мисс Бессвязность уже сорок минут спорят из-за написания слова «охуеть» — одна уверенно опирается на то, что слова «охуй» не существует, а вторая постоянно ссылается на какую-то песню «Нервов», — а Машка, игнорируя перепалку, активно высказывается на тему того, что пододеяльники — зло. В дискуссию Лиза не влезает, от греха подальше, но негодование Маши разделяет — оттого, как обычно, ставит какие-то реакции на многочисленную нецензурщину. А после, услышав из динамиков ноутбука знакомое «собака не будет тебе сначала в любви клясться, а потом по чужим койкам…», тихо усмехается и откладывает телефон, снова утыкаясь в экран. Телефон пищит и жужжит уведомлениями — ощущение, что скоро слетит с кровати от бесконечной вибрации или, ещё лучше, взорвётся. Лиза порывается отключить наконец-то звук, чтобы заполучить свои законные несколько часов тишины, но в секунду откладывает эту затею: в шторке уведомлений, кроме сообщений из общего чата, висит «кружок» от Мишель. Лиза чуть тупит и совсем не понимает, что уже от неё надо; но всё-таки вздыхает, бьёт пальцами по экрану и смотрит. Мишель, забавно морща нос, сдувает с лица прядь волос. А после поднимает камеру, показывая колени, на которых в клубок свернулась кошка, которая ночью накуролесила по полной, и, глупо улыбаясь, бормочет: «Пока никто не выгнал… Надеюсь, Саня придёт не злая, а то пизда всем». Лиза тихо смеётся и печатает напоминание о том, что кошке нужно придумать имя. Мишель сразу же спрашивает, может ли позвонить. Пара секунд, серия сериала ставится на паузу, а после из динамиков телефона слышится: «Давай думать, я не знаю, как её назвать». Понго, кажется, услышав знакомый голос, в секунду подрывается с места, оказывается возле подушки и, тыча мокрым носом Лизе в руку, начинает тихо-тихо скулить. — Предатель, — усмехнувшись, бормочет Лиза, отодвигая назойливую морду. Мишель бормочет про то, что у Понго просто хороший вкус; а следом — кажется, в комнату зашла Машка — говорит взять какие-то стики с какой-то полки. И после — ну наконец-то — Мишель возвращается к тому, с чего они начали, и спрашивает: «Есть варианты? А то у меня в голове только Буффи или Кокс». Лиза в очередной раз тихо смеётся — удивительно, что за последние сутки щёки ещё не начали болеть, — приподнимается, сдвигает ноутбук с коленей на кровать и, усевшись, предлагает: — Уголёк назови. «Банально» — посмеиваясь, тянет Мишель. Лиза морщится и начинает перебирать в голове все самые «не банальные» имена, начиная с «Грета» и заканчивая странным «Гелла» — причём почти все имена почему-то были на букву «г». Но Мишель все варианты вредно отклоняет, фыркает, обсмеивает; так ещё, судя по звуку дверей, позволяет себе разгуливать по квартире во время разговора. «Тёрочка!» — резко слышится из динамиков сразу после скрипа, кажется, двери какого-то шкафчика. — Чего? Мишель, судя по звуку, привычно цокает и быстро тараторит: «Её будут звать Тёрочка. Вопросы, возражения, предложения?» — Господи, — шипит, — надеюсь у тебя никогда не будет детей. Из трубки слышится красноречивое: «Не дай бог будут!» — и Лизе внезапно становится очень забавно со всего происходящего: с голоса Мишель, с только что выбранной клички и с бесконечного упоминания всевышнего — с учётом того, что «религия — это сильными для слабых». И ещё, кажется, на Лизу, впервые за эту почти кончившуюся холодную осень, со спины нападает вдохновение. Ну, потому что внезапно захотелось написать что-нибудь ужасно глупое и не особо лиричное про дурацких кошек с дурацкими кличками.* * *
Мишель чувствует, что каждое прикосновение залезает под кожу. Въедается, смешивается с кровью и расползается странным, липким теплом по всему телу. Тонкие — даже чересчур — вечно подрагивающие руки подхватывают за бёдра, тянут вверх и помогают усесться на кухонную тумбу. Короткие ногти царапают спину, оставляют жгучие следы по коже, а обветренные, потресканые, сухие губы и зубы оставляют мокрые и ноющие дорожки по грудной клетке — и тянутся вниз, пересчитывают рёбра, обжигают живот. Мишель в такие моменты резко чувствует себя, как никогда и никому, важной и нужной. Мишель тянет воздух носом, чуть морщится от въевшегося в квартиру запаха, напоминающего то ли горелую резину, то ли литры пролитого ацетона — а возможно всего вместе — и слабо выгибается в спине, громко выдыхая, когда чувствует сжимающуюся ладонь на внутренней стороне бедра. — Пиздец ты шустрая, — бормочет сбивчиво. В ответ недовольный, строгий и чуть притуплённый взгляд голубых с покрасневшей слизистой — из-за вечно завешанных штор Мишель даже толком не видит, но уверена, что они всё ещё не пришли в норму, — и грубое: — Заткнись. Мишель послушно замолкает, поджимает ноги, упираясь стопами в край верхней крышки тумбы, и чужие пальцы с загрубевшей кожей на кончиках, отодвинув ткань белья, делают несколько круговых, распаляющих внутри всё, что можно; следом — бесцеремонно толкаются внутрь. Мишель громко выдыхает, забрасывает голову, случайно бьётся затылком о дверцу шкафчика и недовольно шипит: — Сука. А после нескольких резких поступательных движений и свободной руки, начавшей с силой сжимать и царапать бедро, жмурится, забывает про слабую боль в затылке, громко выдыхает растянутое хрипловатое: «Блять» — и подаётся бёдрами навстречу. Старая мебель начинает поскрипывать, а из комнаты слышится недовольный — или жалостливый — лай чужой собаки. Собак Мишель никогда не любила. Но сейчас — неважно. Мишель всё ещё не очень понимает, как умудрилась во всё это ввязаться в свои несчастные восемнадцать, но уверена: так — лучше, чем с родителями. А она всегда уверена во всём — кроме себя — безоговорочно и неоспоримо.* * *
У Мишель короткие идеально уложенные волосы, душащий воротничок белой рубашки, бесконечные стрелки на тонких колготках из-за отвратных стульев, «дай списать» вместо имени и постоянные попытки найти вещи, которые озлобленные за что-то — хотя, кажется, за просто так, потому что захотелось, потому что почему бы и нет, — одноклассники с определённой периодичностью прячут, выбрасывают в урны или, ещё хуже, открытые окна. — Что в пятом? — шепчет одноклассник, сидящий прямо под боком — когда ему пришлось садиться за эту парту из-за отвратительного зрения и чересчур низкого роста, он очень долго в сторону Мишель фыркал, не пытаясь даже хоть чуть-чуть из вежливости скрыть неприязнь. Мишель выдыхает, двигает тетрадь вбок и нетерпеливо отбивает какой-то ритм кончиками пальцев по парте, пока этот несчастный скрупулёзно пытается разобрать чужие закорючки — хотя, кажется, на самом деле просто пытается перерисовать точь в точь, не разбираясь. Через пару минут тетрадь передвигают обратно — и даже не шепчут банальное «спасибо». Мишель дописывает «ответ» в последней задаче, перелистывает страницы, быстро перечитывая, и убеждается, что всё — не удивительно, — как всегда, идеально, правильно, без грязи и каких-либо исправлений. Со скрипом отодвинув стул, Мишель за пару шагов подходит к учительскому столу, осторожно кладёт тетрадь на угол и, наклонившись, тихонечко спрашивает: — А можете меня пораньше отпустить, пожалуйста? Учительница — имя за последние три года в голове так и не отложилось — нарочито недовольно выдыхает, берёт тетрадь в руки и, открыв, начинает придирчиво щуриться, листая страницы. Первая, вторая, на третьей задерживается неприлично долго — на секунду кажется, что там точно-точно что-то неправильно, и становится чуть страшнее, — но через пару секунд всё-таки слышится: — Куда? — К кардиологу — и, посильнее сжав ладони в кулаки, не очень уверенно добавляет: — Очень надо… Я ещё в июле записывалась, и только сейчас он объявился. Понимаете? Мишель, если честно, никуда не надо. Но поскорее ретироваться куда-нибудь жизненно необходимо, потому ещё чуть-чуть, и желание измученно завыть переплюнет привитые с детства манеры, а боязнь случайно нарваться после уроков на компанию неприятелей из параллели сорвёт сердце со всех возможных сосудов — и тогда уже действительно придётся записываться к кардиологу, к которому, по ощущениям, попасть на приём можно только в полнолуние двадцать девятого февраля. Пара секунд раздумий со стороны учительницы, очередной взгляд сначала в сторону тетрадки, потом более сосредоточенный в сторону открытого журнала и последний — самый пугающий — прямо в глаза. И наконец-то слышится решающее: — Иди, но на следующем уроке к доске пойдёшь первая. И Мишель не спорит — прекрасно знает, что обязательно подготовится на все пять баллов. Потому что других вариантов в принципе не было, нет и, кажется, никогда не будет. Хотя, вроде бы, кто-то говорил, что, когда кажется, креститься надо.* * *
Мишель тихо закрывает дверь, несколько секунд стоит по струнке ровно, не дышит, прислушиваясь, и поняв, что дома никого нет, быстро сбрасывает рюкзак на пол, снимает неудобные туфли на низком каблуке, наступая на пяты, и тянет затёкшую спину. А после переносит вещи в комнату с двухэтажной кроватью, забрасывает их на нижний ярус — прямо к многочисленным плакатам с «Гориллаз» и одному громадному с «Отрядом самоубийц», который в прошлом году с щенячьими глазами был удачно выпрошен у сотрудников кинотеатра после премьеры, — и достаёт из кармана телефон, чтобы узнать время — примерно пять часов до прихода родителей. Мишель постепенно расстёгивает пуговицы на рубашке и думает над тем, что, пока сентябрь ещё тёплый, нужно успеть поймать момент и закрыть сезон открытых площадок с пошарпанными рампами вместе со всеми. Рубашка летит на кровать к рюкзаку, и без душащего воротничка дышать становится намного легче. Мишель вспоминает объём домашнего задания на завтра и непроизвольно корчит гримасу неописуемого ужаса. Следом ещё раз смотрит в окно, где видны деревья с постепенно желтеющими листьями. И после понимает, что момент точно нужно хватать, пока он не превратился в отголоски упущенной возможности и перекрученной в мозгу фальши. Мишель берёт телефон, находит нужный номер и усмехается, когда после гудков слышится: «Нихуя, я думала, ты из-за учёбы уже вымерла». — И тебе привет, — фыркает. — Дай Машку. По ушам бьют отдалённые — но всё равно очень громкие — голоса подростков, а следом слышится: «Неужели сама Мишелла решила наконец-то удостоить нас своим визитом?» Мишель, поставив на громкую связь, кладёт телефон на стол, в спешке натягивает мешковатые джинсы, до этого висящие на спинке стула, и на повышенных — чтобы точно было слышно — говорит: — Уважаемая, тебя вообще-то на арест посадили. Щас… — тираду на секунду сбивает ремень, который не получается нормально застегнуть, и Мишель, недовольно процедив под нос что-то нецензурное, продолжает: — Так вот, щас позвоню мамочке с Пашенькой и расскажу, что Мариечки после уроков дома нет, а телефон в комнате валяется. Будешь вместе с Мишеллой до четырёх над учебниками сидеть. В ответ слышно недовольное фырканье, обиженное: «Ну ты и ябеда!» — а следом какой-то отдалённый голос — кажется, Даши, — и Маша, выдохнув прямо в динамики — Мишель даже морщится на секунду, — бормочет: «Короче, мы на Московском, как обычно. Захвати, пожалуйста, сигареты из моей сумки. И телефон мой под подушку закинь. Хорошо?» Мишель натягивает футболку и, недовольно цокнув, нехотя соглашается — момент, когда надоедливая младшая сестра, вечно просящая помочь с курсом математики за шестой класс, внезапно начала днём курить, пить — слава богу, дальше, вроде бы, пока не зашла — и часами кататься в открытых скейт-парках, а по вечерам готовиться к экзаменам, совсем прошёл мимо. — Кепка моя где, кстати? — резко спрашивает Мишель, когда, открыв шкаф, не замечает на верхней полке чёрную кепку с порванной во время героического падения с какой-то рампы тканью на козырьке. Маша начинает бормотать что-то про плохую связь, быстро прощается и, игнорируя тихое негодование сестры, сбрасывает трубку. — Сучка мелкая, — фыркает. А после всё-таки берёт с той же верхней полки сумку, натягивает на плечо и захлопывает шкаф. Морщится от слишком громкого звука, забрасывает всё самое необходимое — телефон, две пачки сигарет, ключи, зажигалку на колёсике, — достаёт из-под кровати потрёпанный скейтборд и тащится в прихожую. Обувшись, Мишель щёлкает выключателем, выходит, закрывает дверь и бежит вниз по лестнице — так быстрее, чем выжидать лифт. Писк от нажатия кнопки, хлопок тяжёлой металлической двери, и, вдохнув наконец-то полной грудью, Мишель заталкивает в уши наушники. Включает «Clint Eastwood», становится на доску и наконец-то — спустя семь бесконечных часов отсидки в школе — чувствует себя живой. У Мишель вне стен гимназии исцарапанный скейтборд, приросший к подошвам поношенных кроссовок, песни «Гориллаз» в шипящих проводных наушниках на повторе и волчья обозлённость на девяносто восемь процентов человечества, просвечивающая даже через ядерно-голубые линзы, которые от родителей приходится по-своему прятать. У Мишель вне стен гимназии разбитые колени, постоянные нарушения всех возможных правил, которые родители с младенчества внушали на импровизированных уроках благонравия, и придуманная в голове аллергия на зеркала. У Мишель вне стен гимназии расстрёпаные от ветра волосы, выжженные дешёвым осветителем — в прошлом году за эту проделку её на недельку выгнали из дома, — голая шея без каких-либо воротничков и тысячи шуточных форм имени, которые от скуки придумывают знакомые. У Мишель вне стен гимназии и дома — искрящееся желание быть. И сейчас, в момент искр, пробегающих под кожей, Мишель, объезжая женщину, кричащую на какого-то ревущего ребёнка, в который раз мысленно проговаривает какую-то недоистину: чем сильнее кто-то пытается затянуть на шее ошейник, тем больше желание его снять. Следом в пример подтверждения этой теории приводит Машку: телефон с приложением, отслеживающим передвижения, дома, и никаких запретов на ближайшие несколько часов не существует. Хотя потом, когда снять ошейник получится — а получится обязательно, потому что желание вдохнуть обостряет смекалку, которая поможет найти выход из любого тупика, — его обязательно наденут ещё раз.