i clung to your hands so that something human might exist in the chaos

POV Питера.

      Меня зовут PTR Arachnid 24601.       Мужчины раньше просто называли меня «Арахнид» для краткости, но сейчас они называют меня «Зимний Паук». Я ненавижу эти прозвища. Я знаю, что существуют настоящие имена, но у меня нет своего. И я даже не представляю, каким могло бы быть настоящее имя. Мужчины говорят, что настоящие имена — привилегия, а я слишком уродлив, чтобы получить его. Я знаю, что у них есть настоящие имена, но я не знаю, какие они. Я думаю, что если бы я узнал и попытался бы назвать их так, меня бы избили. Мне запрещено — ни при каких обстоятельствах — разговаривать с ними, если они сами не обратились ко мне или не задали вопрос. Если я нарушу это, меня наказывают, или я наказываю себя.       Мне 15 лет.       Насколько я знаю, я вырос на этой базе Гидры. Мужчины злорадствуют, что я здесь с двухлетнего возраста. Эти тускло отмытые стены и холодные плиты на полу — это моя жизнь. Да и кто забудет этот ужасный грязный пол моей камеры? Он грязный, затхлый и слишком твердый для того, чтобы чувствовать себя комфортно, но у меня нет другого места, где я мог бы остаться, так что я смирился.       Мужчины говорят, что мои родители ненавидели меня и продали меня Гидре. Я верю им — в некоторой степени. Если бы мои родители меня любили, они бы не продали меня, верно? Однако какая-то глубокая часть меня, за слоями повторяющейся агонии и строгих правил, говорит мне, что это неправда. Я научился знать, что лучше не слушать эту часть. Последний раз, когда я сказал одному из Мужчин, что, возможно, мои родители меня любили, меня жестоко наказали. Я долго не мог ходить. — Сэр, пожалуйста! — отчаянно кричал я, понимая, что от ударов кнутом на моих ногах уже должны образоваться рубцы, но лучше не смотреть вниз. — Остановитесь! — Нет, — шипели они, приближаясь с тем же кнутом в руках, — ты научишься слушать, что мы говорим, Арахнид. Твои родители никогда тебя не любили. Кто мог бы полюбить такого, как ты? — Короткий смешок. Кнут хлестнул по моим ногам. Затем детский голос. — Жалкий, маленький Арахнид, совсем один. Брошенный своими родителями, потому что им… — их голос снова стал жестким, — до тебя нет никакого дела. Ты ничто, PTR Arachnid 24601. Понимаешь? — Но…       Меня прервали, подняли на ноги и потащили прочь, прежде чем я успел вымолвить хоть слово.       На данный момент я не возражаю против того, чтобы быть в Гидре. Расти здесь — ад, но это все, что я знаю. Если бы я был в реальном мире, я, наверное, не знал бы, как себя вести и что говорить. Мужчины повторяют, что реальный мир отличается от этой базы. Я, наверное, даже рад быть здесь. Конечно, это ад, но это мой ад. Я не знаю, что делают обычные люди. Я не знаю, каково быть ребенком или подростком. Я не знаю, что такое нормальное детство. Для меня нормальным является только это. Убийства, пытки, обучение, бои. Мне плохо от того, что я делаю здесь, и не могу отрицать, что это все терзает меня изнутри — в основном во сне. Большая часть меня не хочет делать то, что я делаю, но я не знаю, что бы я делал, если бы сбежал. Я бы потерялся. Поэтому я все еще здесь.       Я знаю свое место в мире и принимаю его. Неважно, насколько мне от этого плохо.       Что касается реального мира; я никогда действительно там не был. Я был на учебных миссиях много раз и так далее… но я никогда не был в городе. Или в людской среде. Однажды я видел город, и он был красивым, но я был слишком далеко, чтобы увидеть его поближе. Большая часть моих миссий проходит вдали от всего, что хоть отдаленно напоминает человека, но у меня есть только смутные обрывки миссий, которые проходили в ярких огнях, высоких башнях и среди страшных людей. Их сложно вспомнить — мою память, я уверен, стирали. Мужчины любят стирать из моей памяти более «общественные» миссии. Но бои остаются в моей голове.       Моя последняя миссия была по захвату человека по имени «Стервятник». Он крал вещи у кого-то за пределами большого города, и моя задача состояла в том, чтобы проникнуть на самолет и забрать вещи для Гидры. Я оказался у склада на окраине города, и Стервятник заманил меня под него. Я был заперт под тоннами цементного строения, которое давило и сдавливало каждую кость и орган в моем теле до того момента, пока давление не стало настолько сильным, что я думал, что взорвусь. Это был первый раз, когда у меня случился срыв на задании.       Я задыхался громко, дыхание было жарким и быстрым, когда я приближался к тому, что задыхался. Цемент на моей спине давил на меня. Сначала это происходило медленно — адреналин удерживал боль и панику в узде. Но теперь я чувствовал, что мое горло пытается вырваться изо рта, и мне пришлось глотать, чтобы предотвратить тошноту и рвоту. — Помогите! — кричал я, гортанно и надрывно. Вокруг никого не было. Мой коммуникатор молчал. Я собирался умереть. — Пожалуйста!       Я никогда не испытывал такой ужасной паники, подумал я про себя, когда очередной глоток воздуха заставил мои легкие сжиматься еще сильнее. Я никогда не думал, что умру. Не так. Конечно, Гидра ненавидела меня, но я знал, что я им полезен. — Заткнись, — прошипел голос в моем ухе, потрескивая от повреждений техники. — Ты в порядке. — Я застрял! — взвыл я, бесполезно сопротивляясь тяжести на спине. — Мне нужна помощь. Пожалуйста, сэр.       Слезы катились по моему лицу прежде, чем я успел их заметить, и тогда я понял, что либо умру, будучи раздавленным насмерть, либо буду наказан хуже, чем когда бы то ни было. — Нет. Если бы ты действительно был нам полезен… Если бы ты действительно был нашим активом, ты бы встал, — снова прошипел голос.       Я пытался звать их снова и снова, уставая с каждой секундой, когда не мог сдвинуться с места. Но я был один.       В тот день я понял, что если я действительно хочу добиться успеха, то нельзя полагаться ни на кого, кроме себя.       Я поймал того парня по прозвищу «Стервятник», но после этого я начал ненавидеть тесные пространства, и мое наказание на следующий день оставило меня чувствующим себя так же мертвым, как и обломки вокруг.       Когда я попал в это место — в Гидру, надо мной проводили эксперименты. Я помню, какие были пытки. Они вставляли иглы в разные части моего тела, пока я был прикован к столу. Моя кожа мгновенно разгоралась, вызывая агонию в моих нервах, и мне казалось, что мои запястья разрываются миллиметр за миллиметром. Мои глаза расплывались, вид становился черно-белым, и мои уши переносили каждый звук в мозг в виде какофонии дезориентирующего шума.       Оказалось, что мой отец был ученым, занимающимся генетикой межвидовых гибридов. Когда меня продали сюда, эти люди также получили его исследования. И они использовали их, чтобы проводить эксперименты надо мной. Они пытались смешать мою ДНК с ДНК паука. И это сработало. Теперь половина моей ДНК — это ДНК паука. Так что, когда мне было четыре или пять лет, я получил… Способности в результате всех этих экспериментов. Я стал гораздо лучше видеть и слышать. Мои рефлексы превосходят человеческие. Я могу прилипать к стенам и потолкам, как паук. Мои запястья стреляют естественной паутиной, невероятно прочной и липкой. Даже мои зубы ядовиты и смертельны (правда, по команде). Я очень силен и могу поднимать целый склад — да, это было проверено в той миссии. Моя скорость, гибкость и ловкость на высоте. У меня даже улучшенное исцеление и повышенная скорость метаболизма. Наверное, лучшая из всех способностей — шестое чувство, которое помогает мне обнаруживать опасность и перемещаться в сторону или блокировать угрозу вовремя. У этой способности нет названия, поэтому я называю ее «Паучьим чутьем», потому что это звучит довольно круто.       Мужчины говорят, что я их любимый актив. Их любимый маленький эксперимент. Они говорят, что хорошо ко мне относятся. Что мне повезло. Они говорят, что дают мне много еды, несмотря на то, что в день я ем только буханку хлеба и бутылку воды. Я постоянно голодаю из-за высокого уровня метаболизма. Они говорят, что ко мне «особое отношение». Говорят, что моя клетка больше. Они говорят все это, но я все равно не могу не задаваться вопросом, действительно ли мне так повезло? Наверное, я чувствую себя счастливчиком по сравнению с другими детьми.       Мне приходится каждый день по два часа заниматься в «школе». Это не самая худшая часть дня, но все же. Они любят пристегивать меня к стулу и устно объяснять мне всякие вещи, которые я не очень понимаю. Но обычно я всегда правильно отвечаю. Обычно. Если я не отвечаю правильно, то меня режут по животу очень острым ножом. Это уже не так больно — я привык и научился концентрироваться не на боли, а на чем-то другом.       Честно говоря, это очень круто — уметь отключаться от боли. Я терплю ее очень часто.       А так же ежедневные пытки. Они длятся всего час. Иногда это иглы, в которые вводят странную сыворотку, заставляющую мою плоть гореть. Иногда это кнуты. Иногда я почти тону. Иногда вокруг меня окружает огонь. Но иногда они делают что-то очень странное. Человек завязывает мне глаза и — иногда, но не всегда — затыкает рот. Он снимает с меня одежду. И я чувствую, как что-то входит в мою нижнюю часть живота. Он жжет, и я извиваюсь от дискомфорта. Мужчина двигается внутри меня и выходит из меня. Он трогает меня в странных местах, и от этого мне хочется плакать и кричать. Я стараюсь сдерживать свои всхлипы как могу. Когда все кончается, я чувствую себя грязным. Однажды я пытался содрать кожу ногтями, но это привело лишь к большим наказаниям. Думаю, эти пытки — одни из их любимых.       Однажды они узнали, что я боюсь тесных помещений, и стали использовать это для пыток. Они делают это не так часто, потому что не хотят, чтобы я привык к тесному ящику, в который они меня помещают. (Поверьте, я не думаю, что я к этому привыкну).       Две руки вцепились в меня, в горло вкололи иглу, чтобы усмирить меня, прежде чем я начал противодействовать Мужчинам. Я не удивился — уколы были для меня обычным делом. Я почувствовал, как знакомый огонь агонии полыхает в каждой моей вене, но затем сила исчезла из моего тела мгновенно, и мои конечности просили просто упасть на землю и остаться там. Я едва успел заметить, как меня, словно марионетку, протащили по тусклым коридорам, завели в такую же тусклую комнату, а затем затолкали в ящик.       Крышка закрылась.       Я понял, что происходит.       Щелчок. Щелчок. Шаги отступили, и дверь захлопнулась.       Я закричал.       Мне всегда не нравился звук шагов — резкий стук ботинок по твердой плитке коридоров всегда означал, что один или несколько Мужчин приближались. Это всегда выходило из строя его «Паучьего чутье», напоминая ему, что он не в безопасности. И даже сейчас, когда он слышал, как они отступают, это ничуть не успокаивало. — Нет! Нет! Вытащите меня! Выпустите… Выпустите меня, пожалуйста. Пожалуйста! Сэр, пожалуйста, я сделаю всё, что вы пожелаете. Пожалуйста! Прошу вас, я не хотел. — Я кричал по-русски, зная, что Мужчины могут быть чуть более милосердными, если говорить на их родном языке.       Мои руки и ноги были все еще слишком «оглушены», чтобы стучать по толстому, похожему на ящик контейнеру. Всё было темно, кроме небольшой дырки, через которую поступал воздух, чтобы я не задохнулся. Я не мог долго держать голову — она слабо обвисла на грудь. — Клянусь, что буду послушным, — я прошептал слабо. Моя энергия убывала и убывала. Я был абсолютно бесполезен, но мой разум был так же в панике, как и при инциденте со Стервятником.       Всё закончилось только через три часа плача и тихих мольб. Меня жестко вытащили из ящика и буквально бросили обратно в мою камеру.       Мне не разрешается кричать, когда меня пытают, потому что это только приведет к большей боли. Каждый раз, когда я проявляю хоть какое-то непослушание, меня наказывают. Или они оставляют меня, чтобы наказать самого себя.       Когда мне исполнилось шесть лет, они сделали мне клеймо на животе. На нем написано «Хайль Гидра» с логотипом. А потом, когда мне было двенадцать, они сделали это снова в нижней части спины. Оно очень сильно болело. По какой-то причине эти клейма никогда не заживали. У меня так много шрамов, что даже моя усиленная способность к заживлению не может избавиться от них всех. От ног до шеи у меня есть порезы и ожоги. Один из них, который я много раз прощупываю, — это рана под глазом от плети с лезвием на конце. Я уже давно не видел свое отражение, так что я не знаю, как он выглядит, но по ощущениям я знаю, что оно так и не исчезло. Наверное, усиленное исцеление способно не на все, да?       Они часто вонзали иглы в мою шею и вводили бледно-розовую сыворотку. Это надо было, чтобы сделать меня слабым и покорным, легко контролируемым, но иногда они давали мне большие дозы, чтобы я уснул. Я знаю, что это делали, чтобы я не сопротивлялся им. Мужчины вставили мне чип в шею, когда мне было тринадцать. Я предполагаю, что это трекер. Теперь я боюсь игл.       Мне часто стирают воспоминания. Не каждый день, но часто. Я не знаю, почему они это делают. Ведь у меня нет никаких воспоминаний о чем-то до этой жизни. Я послушен. Но после промывки мозгов я чувствую себя более… спокойным. И более расслабленным. Когда меня просят что-то сделать, я соглашаюсь без раздумий, повинуясь до такой степени, что не могу понять свои собственные мысли. Сам процесс стирания весьма болезненный. Это единственный момент, когда мне разрешают кричать, но я все равно стараюсь не делать этого.       На тему чипов, игл и стирания… Когда мне было около тринадцати, они вставили этот чип в мою шею. После этого мой разум стал чаще затуманиваться. Мои воспоминания заперты, я их как будто вижу, но не могу ухватить. Я почти не помню мужчину, которого я, кажется, когда-то знал, включая его истории. Мой разум отделяется от моих действий. Привычки и вещи, которые я не хочу делать, начинают происходить против моей воли — я задыхаюсь в своем собственном разуме. И когда я сопротивляюсь, мне кажется, что я отключаюсь. Все становится еще туманнее, и мои действия становятся смертоносными. Даже здравый рассудок ускользает, чтобы издалека наблюдать за тем, что я делаю, оставляя бразды правления другой части меня. Я возвращаюсь в мир только чтобы увидеть всю разрушительную работу, которую я совершил. После промывки и иголок мои эмоции просто становятся тупыми. Как будто ничто не имеет значения, и я существую только для того, чтобы мне говорили, что делать. Я чувствую себя гораздо более… послушным? И это правда, я думаю.       Я не знаю, откуда это берется, потому что Мужчины этим не управляют. И я не могу с этим бороться. Как будто это выгравировано в моем мозгу — нет, в моей ДНК. Когда я восстанавливаю какие-то «нежелательные» воспоминания, мой разум горит, как во время стирания. После того, как все заканчивается, воспоминания снова становятся недоступными, и мой мозг просто тает в тумане.       Потом у меня есть боевая подготовка. Я начал обучение в бою с пяти лет. В этой базе есть и другие дети. Несколько из них младше, а несколько старше. Мужчины ставят нас друг против друга. Я намного сильнее, поэтому всегда выигрываю. В большинстве случаев мне приходится убивать проигравшего. Я привык убивать людей. Это моя вторая натура. Но часть меня говорит, что я этого делать не должен, и я знаю, что эта часть права, но я не думаю, что есть что-то, что я могу сделать, чтобы избежать лишения их жизни. Их испуганные лица напоминают мне моего молодого себя как-то. Мне не по силам видеть, как кто-то, чья жизнь под контролем, как и моя, умирает. Мы все здесь заперты без права голоса, поэтому мне плохо от того, что мне приходится сражаться с ними.       Помню, однажды, когда мне было одиннадцать лет, я противостоял Зимнему Солдату. Я слышал о нем раньше. Я восхищался им. Он был еще одним любимцем Мужчин. Но Зимний Солдат никогда не был в этой базе. Его лицо всегда казалось очень серьезным и угрожающим. На его лице никогда не было видно эмоций. (И неудивительно. Нам не разрешается показывать эмоции. Я отточил свой собственный пустой взгляд, в основном для того, чтобы Мужчины не испытывали удовлетворения, видя мои грустные и болезненные выражения).       Мы сражались какое-то время — он был более опытным, но я был физически сильнее. Прежде чем один из нас убил бы другого, Мужчины остановили наш бой. Затем они буквально потащили нас в мою камеру, ничего не объясняя и не указывая.       Дни проходили обычно, но теперь мы были соседями по камере. Мне это не мешало. Иногда мы разговаривали, но ненадолго. Один раз, за час до стирания Зимнего Солдата, он заговорил со мной. Он рассказал мне историю. Это было о мужчине по имени Стив Роджерс. Капитан Америка. Он сказал, что тот мертв. Несмотря на это, мне понравилась история, и я хотел бы встретить этого «Капитана Америку». Казалось, он был очень близким с этим человеком, и мне просто жаль, что Кэп не вернется, и Солдат больше не увидит его. После этого он рассказывал мне историю каждый раз, когда ему приходила память. Когда он был со мной, казалось, что через него проглядывает маленькая часть его прежнего «Я». Он рассказывал мне о Кэпе и о людях, которых, как он слышал, называли Мстителями. Они были героями мира. Они защищали мир от таких людей, как… от таких, как мы. Это давало мне некую надежду. Если Мстители придут сюда и убьют нас, то, по крайней мере, мы не будем представлять угрозы для общества, верно?       Мы как бы стали ближе; Солдат и я. Несмотря на то, что половину времени он был очень изолирован и молчалив из-за стирания, он никогда не был груб со мной. Видите ли, мне не так сильно промывали мозги, как ему, потому что я гораздо более послушен от природы, чем он. Я думаю, это потому, что мне не за что бороться и нет причин для побега. За исключением, может быть, поиска Мстителей, но это для меня гиблое дело.       Мы разговаривали, когда ему хотелось, и он всегда спрашивал меня, как я себя чувствую, или рассказывал мне историю. Если я не понимал, о чем он говорит, он был терпелив и объяснял. Когда я возвращался в нашу камеру с порезами, он разрывал подолы и рукава своей одежды и бинтовал меня. Он разговаривал со мной до тех пор, пока я не засыпал или не просыпался от кошмара. Иногда даже дарил мне свою еду, настаивая на том, что ему она не нужна. Я делал то же самое для него. Я был счастлив с ним. Он был самым близким для меня человеком. Моя жизнь была уже не так плоха. — Эй, ребенок. Ты выглядишь не очень, — проговорил Солдат, уже протягивая руки, чтобы удержать меня, когда я заполз в камеру. — Больно, — едва смог вымолвить я сквозь ослепляющую боль в голове. — Я знаю, парень. Все будет в порядке.       Меня поставили у стены, где я сразу закрыл глаза и сжал зубы, переживая боль. Я слышал, как рвалась ткань, чувствовал холодные и теплые пальцы и скорчился, когда Солдат начал обвивать мои кровоточащие запястья. — Всё готово.       Я открыл глаза и осторожно погладил теплую руку, которая все еще нежно удерживала мое плечо. — Спасибо.       Но однажды Мужчины пришли и увели Солдата на миссию. Когда он подошел к двери, Солдат попрощался со мной. Он прошептал низким голосом, слышным только мне: — Я вернусь. И вытащу тебя отсюда. — Это дало мне надежду. Но мне было грустно, что он ушел. Он был единственным человеком, которого я считал своим другом. Я думаю. Он так и не вернулся с той миссии. Надеюсь, его не убили. Надеюсь, с ним все в порядке. Надеюсь, что он каким-то образом нашел Стива, если они оба не мертвы.       Мужчины были раздражены. Прошло четыре года с тех пор, как я видел его в последний раз. Теперь мне пятнадцать, и я пережил столько стираний, что забыл, как он выглядит. Но я помню некоторые из его рассказов. Воспоминания о нем сидят на задворках моего сознания, едва пробиваясь ко мне. Они были единственной надеждой на лучший мир. И я все еще помню его последние слова. Я всё еще молюсь, чтобы он пришел за мной. С тех пор как он ушел, я пишу на стене короткие линии о каждом дне его отсутствия. Мне не нравится, что две стены уже покрыты ими.       Трудно доверять людям, когда они либо никогда не заботились о тебе с самого начала, либо бросают тебя, как только ты начинаешь сближаться.       Я бы хотел, чтобы кто-то действительно заботился обо мне.