Падший будет прощен

      Вопреки воззрениям о деспотичных гиперопекающих родителях Харун не сидел под замком у своей матери, и золотая клетка, если таковой он и мог назвать их небольшой особняк в Урфе, держалась всегда открытой. Проветривалась от материнской духоты, так сказать. До воли рукой подать — хватай и пользуйся на здоровье, а смягчающий свет в лице отца даже делал эту клетку в какой-то мере уютной. Во всяком случае Харуну с отцом нравилось завершать в особняке, за ужином, свои насыщенные дни и обмениваться впечатлениями. Мать, как обычно, отстранялась, не интересуясь новостями, похоже, обиженная их крепкой дружбой, а они болтали без умолку.       Харун знал и исходил Урфу вдоль и поперек. Отец посоветовал, чтобы в свободное от школы время мать не закручивала гайки и не навязывала своего охранника, который отвозил и забирал Харуна с занятий. Урфа была всецело в его распоряжении. За семь лет до его рождения ее переименовали в Шанлыурфу, хотя она и без того купалась в ореоле исторической славы. Арамейский Ургой. Селевкидская Эдесса. Город музеев, торговых центров и красивых парков, город легенд и город пророков. Наверное, поэтому родители назвали его Харуном.       Отца с этим знойным краем на границе с Сирией вековечно сочетала обручальная лента безусловной любви к истории и древностям. С матерью брак не задался и год от года расходился, как хирургический шов над взбухшей от воспаления раной. В золотой клетке боль от нее преследовала настойчиво, бросалась, как свирепый зверь, из каждой материнской реплики и ледяного взгляда. Зато в Археологическом музее, где работал отец, утешали лошадиные дозы анальгетика — мир научных исследований, неразрешимых головоломок, туристов и уникальных артефактов.       Харуна всякий раз распирало от гордости, когда сотрудники обращались к отцу уважительно «Эрхан-ага». Харун лисьим хвостом проскальзывал за ним в исподнее музея. Вообще посторонним запрещалось лезть в архивы, лабораторию и офис, но он всегда был на особом счету у коллег отца.       — Мерхаба, Эрхан-ага. Как дела? А, Харун-джаным, давно не виделись! — приветливо улыбнулся хранитель музейных ценностей, показавшись из бухгалтерии. Он четыре месяца проторчал на больничном с переломом бедра и еще прихрамывал. — Ну ты и вытянулся! Проходи чай пить, будущий археолог.       — Я бизнесмен, ага, — вежливо поправил его Харун.       Он слышал, что музеи и экспедиции зависели от финансирования, а Харун не хотел ни от кого зависеть, ему хватало давления матери. Он мечтал работать, накопить первый собственный миллион и навсегда отсечь себя от именитого асланбейского древа, к которому его так стремилась привязать мать.       — Будешь оплачивать наши раскопки, бизнесмен-бей, — шутливо встряхнул ему волосы отец — такие же темно-русые. Харуну часто говорили, что он копия папы.       — С удовольствием!       С отцом-археологом скучать не приходилось, равно как и сидеть без дела. Пожалуй, с матерью их единило стремление к движению и независимости — они как будто условились, что однажды он будет учиться в Штатах, где от него потребуются максимум усилий, знаний и скорость реакции, и готовили Харуна к тому дню. К блестящему будущему. В школе высшие баллы. Мать посвящала в тонкости своего бизнеса и экономики, но без малейшего снисхождения. Есть родители-педагоги, которые унижают детей математически или, допустим, географически. У бедолаг с малых пеленок таблица корней и столица Австралии — Канберра от зубов отскакивают, а если чадо назовет неверное значение или Сидней, то он — ничтожество. Мать унижала Харуна с уклоном в финансы и менеджмент. Поэтому он учился понимать ее с первого раза и полуслова, потому что не хотел, чтобы ее уроки затягивались и повторялись.       А тем временем отец учил выращивать счастье у себя под ногами и, главное, в мыслях, хотя для археолога Эрхана Бакырджиоглу оно буквально содержалось под землей. Так, Харун изучил как свои пять пальцев все музеи, достопримечательности, кварталы и окрестности Урфы. С отцом они посещали Харран с его конусообразными хижинами из глины и соломы, которым по двести лет. Ездили дальше, к Таврским горам, и поднимались на Немрут-Даг. Причем Харун, расталкивая туристов, взбегал первым и ждал, пока его догонит отец. Тот, в светлых мешковатых брюках и рубашке, обхваченных матерчатым поясом, и в зимней куртке с шарфом не спеша печатал шаги. Глаза прятали солнцезащитные очки, переливаясь медными бликами на свету. Сверху на Харуна с отцом взирали каменные изваяния античных богов, выказывая то же холодное безразличие, что и мать. Вечно занятая, она не путешествовала с ними, а приставляла к ним пару охранников с пистолетами. И Шафрановый монастырь недалеко от Мардина, и руины Сард они осматривали в компании этих двоих. Как и прочие туристические места Турции. Заграницу мать не пускала, говоря, что образ жизни Харуна и так слишком кочевой.       В далекие шестидесятые ученые обнаружили Гёбекли-Тепе. Археологический музей Шанлыурфы в сотрудничестве с Германским археологическим институтом активно участвовал в раскопках; руководил ими Клаус Шмидт. Когда Харун достаточно подрос — девять лет — возраст серьезный! — перед ним распростерлись те самые увлекательные поля изысканий и древних тайн, из которых мать не могла выловить его часами, а то и днями во время школьных каникул. От Урфы до руин — двадцать километров, а добирались на машине спозаранку, чтобы успеть до пика жары и обеда.       К месту раскопок стекались зарубежные ученые, с которыми в живом общении можно было прокачать уровень английского. А занятия спортом помогли не убиться на руинах. Повсюду сновали господа исследователи: с лопатами, щетками, кисточками, стопками бумаг, тетрадей и чертежей, в затертых рубашках и футболках, в рабочих и камуфляжных брюках, в джинсах с пятнами земли, в защитных касках, кто-то даже в резиновых тапках. Откопали прилично, но Харуна в коридоры древнего храма пустили всего пару раз на минуточку.       — А вы найдете динозавра? Ну или чей-нибудь еще скелет? А то все камни да рисунки животных, — подтрунил Харун, присев на корточки возле ямы, в которой возился на коленях отец.       Отложив щетку, тот беззвучно рассмеялся, утер обильный пот, и Харун услышал хруст его распрямившейся спины. Отец встал и обвел взглядом монолитные плиты, соединенные стенами в овальную постройку, как бы оценивая проделанную за годы работу. Что означал этот, как его называли взрослые, храмовый комплекс, Харун не совсем разобрался, но страсть как любил слушать разные теории отца и его коллег. Вдруг здесь проводили жертвоприношения? Или лечили больных? И почему древние люди засыпали храм землей? Такой же ребус, как с матерью, когда приходилось отгадывать ее мысли и как ей угодить.       — Принеси-ка воды, остряк, — попросил отец. — И новые перчатки, а то эти уже рвутся.       Иногда они даже ночевали в Гёбекли-Тепе, разумеется, долго упрашивая при этом сварливую мать. Сын копошился где-то в мусоре и пыли, а должен почтить ее важных гостей из высшего круга — возмутительно. И все-таки научные общества отца выглядели занимательней и приятней. На ночь Харун размещался в отцовской машине, а один раз его сморило прямо на земле, под навесом.       Но все же было одно увлечение, которое отец не одобрял. Харун учился стрелять из пистолета, а уроки давал охранник, что возил его в школу. Сперва отрабатывали стойку с двойным хватом и доводили до автоматизма каждое изученное действие. В этом вопросе родители резко расходились во мнениях, а больше самой «бешеной пальбы» в отце вызывало отвращение то, что позже это стало необходимостью.       Когда Харуну исполнилось четырнадцать, он закончил начальное образование и перешел в среднюю школу. А вот мать с кем-то в своих кругах разожгла вражду. С кем-то столкнулась и столкнула кого-то с пути, и как-то на прогулке по городу Харун обнаружил, что его преследуют.       Он ускорил шаг — бандиты ускорились следом. Рванул в людное место, и те, сев в машину, начали петлять за ним. Добежав до базара, Харун решил затеряться в густой толпе и, надежно укрывшись, вызвать родителей, но неизвестные не выпускали его из виду и преградили почти все выходы. Скользкая змея ужаса проползла от горла к желудку и свернулась в тошнотворный комок. Подкосились ноги, и Харун налетел на прилавок со специями, перевернув контейнеры. Торговец с чувством обматерил его, обдав табачным перегаром, а Харун кинулся сквозь людской поток, едва понял, что дорога чиста.       Он чуть не выплюнул легкие, а мышцы нестерпимо щипало из-за молочной кислоты, но на территории полицейского участка он осознал, что погоня прекратилась, и остановился. Успел! Спасся! Уперся руками в колени, тяжело переведя дыхание. Машина преследователей проехала мимо, исчезнув за соседним зданием, и Харун набрал отца.       Брак родителей распался. Мать не посчитала нужным объяснять произошедшее. Ведь для нее это значило лишь то, что она будет сводить счеты с обидчиком, а для отца — что Харуну нельзя задерживаться в особняке львицы, которая объявила войну каким-то подонкам. Увы, Харуна оставили с ней. Сыграли роль ее богатства, громкая фамилия и… проклятые связи.       — Помилуй, Фюсун, это не бизнесмены, а мафия, — придя за забытыми вещами, отец ждал в коридоре, пока прислуга заберет его книги из кабинета.       Мать вышла его встретить — на ней, как всегда, дорогой брючный костюм, безупречно сидящий по фигуре, и ни толики эмоции на лице, она даже не удивлена позднему визиту. Сама только вернулась из офиса, а Харун, заслышав гул, притаился за перилами на втором этаже, тогда как все думали, что он спал.       — Люди, с которыми ты связалась, несут огромную опасность. Ваши разборки пора прекращать, обратись в полицию, — требовал отец. — Пойми, из-за тебя пострадает наш сын. Ты не можешь держать его взаперти всю жизнь, пугая тем, что, если он высунется из дома, его убьют или похитят. Уладь эту проблему, Фюсун. В противном случае я переверну здесь все верх дном и заберу Харуна.       — Очень жаль, что ты против меня, Эрхан. Получить нож в спину от твоей руки вдвойне досадно, — в скучающей самоуверенности произнесла мать.       — Я не против тебя, но отныне не за тебя. Ты перешла черту, ты это понимаешь? Убила человека ради наживы. Раз таков твой бизнес, я не хочу иметь ничего общего с преступницей. И Харун тоже не будет причастен к твоим интригам, — сурово отчеканил отец.       С того дня образ беспощадной убийцы неизбежно и пугающе сочетался с образом деспотичной матери. Ради своей цели Фюсун Асланбей была способна идти по головам, о чем она открыто заявила. И, кажется, извела еще не одну душу, так как вскоре преследования прекратились. Харун виделся с отцом по установленному графику, а созванивались они почти ежедневно, так, чтобы не знала мать.       Отучившись в Сабанчи на бакалавра, он начал готовиться к обучению в Нью-Йорке по программе MBA, которая позволяла расширить карьерные перспективы, посещая американские компании.Перед поездкой, однако, Харун навестил отца в Урфе. Матери о приезде докладываться не стал, а заселился в отель и сразу вызвал такси до Гёбекли-Тепе. В две тысяча пятом году, по окончании раскопок, храм открыли для публики, но Харуну не разрешили посетить то мероприятие и поздравить с успехом отца: за ним все еще вели охоту конкуренты матери.       Засветло доехал до Гёбекли-Тепе — ровная мощеная дорога вела прямо к развалинам храма, которые издалека легко принять за обыкновенный зеленый холм с грудой камней. Работала достопримечательность до вечера, Харун опоздал, но он и не был туристом. К тому же он по-прежнему на особом счету у музейных работников. Расплатившись с таксистом, Харун дошел до ворот, которых тут раньше не было, и не без изумления обнаружил камеры видеонаблюдения. Внезапно дверь со скрипом раскрылась, и он отпрянул, чтобы его не задело.       — Эрхан Бакырджиоглу! Аха-ха! Мерхаба, Харун! — радостно воскликнул хранитель музейных ценностей, уже седой, в меру пополневший, и шустро проковылял навстречу Харуну. — Клянусь Аллахом, джаным, если бы не знал, что ты едешь, решил бы, что твой отец разгадал тайну Гёбекли-Тепе и откопал источник молодости. А я с холма увидел такси и поспешил сюда. Ну хорош! Дай глянуть на тебя. Крепок, как янычар, статен, как лев. Как работа, бизнесмен-бей?       Он пропустил опешившего Харуна вперед себя, и они начали подниматься к смотровой площадке по дощатой тропе.       — Отлично, — улыбнулся Харун, — собираюсь на учебу в Америку. Попробую сорвать «большое яблоко».       — А! Прекрасная весть, Машаллах. А как матушка? Твой отец про нее не рассказывает, но я с расспросами не лезу, все понимаю — развод.       — Все хорошо, ага. Она здорова.       И так же агрессивна, добавил про себя Харун.       — А как вы, ага? — сменил он тему, имея в виду хромоту смотрителя после давнего перелома.       Тот ободряюще хлопнул его по куртке.       — Жив-здоров, не унываю! Заживший перелом бедра, между прочим, — смотритель доверительно понизил тон, как будто собирался поделиться очень важным секретом, — первый признак цивилизации! Так что мне, Харун-джаным, по сравнению с древнейшими людьми, не умевшими заботиться о ближнем, грешно жаловаться: я хожу, Машаллах, а не переварен какой-нибудь саблезубой кошкой. Ну идем чай пить. Эрхан! — закричал он.       — А что у вас камеры повсюду висят, ага? За кем-то следите?       — А у нас печальные известия, — сокрушенно произнес смотритель. — С места раскопок украли стелу, и год Гёбекли-Тепе был закрыт для посещения.       Харун так и подавился смехом, не представляя, как у «черных археологов» получилось из-под носа исследователей свинтить тяжеленную глыбу. Но смотритель пояснил, что стела небольшая, что даже кто-то из туристов вполне мог незаметно вынести артефакт, поскольку охрана отсутствовала.       — Эрхан! — снова позвал смотритель. — Где тебя шайтан носит, аркадашым?       Отец поднялся к ним из развалин по строительной лесенке — бодро, словно ему не минуло полвека, а кости у него не трещали от непрерывной ходьбы и тяжелого физического труда на раскопках. Такой же энергичный, подвижный, стройный и охотно покоряющий глубины столетий и высоты гор. Не изменившийся, как и все в Гёбекли-Тепе, не считая охранных мер с воротами и свежих вырытых пластов земли. Харун обнялся с отцом, а смотритель разлил чай и пригласил за стол их и еще пару коллег, которые трудились под тентом по другую сторону развалин. Один из них принес закуски: мясо и овощи. Ночь подкралась незаметно, воззрившись на них тысячей тусклых звездных глаз.       Посидели в теплой компании, болтая о Нью-Йорке, музее, последних открытиях, литературе, политике, о «черных археологах» и много еще о чем. О женщинах отец глубокомысленно молчал, а ястребиный взгляд вонзил в столешницу, будто нож. В девятом часу стали собираться и относить вещи в машины.       — Ну что, Харун, Америка ждет, значит? На работе все спокойно? Никаких сложностей со стороны матери? — тихо поинтересовался отец после того, как попрощался с сотрудниками музея. Те засеменили по дощатой тропе к воротам, освещая дорогу фонарями. О семейных делах им знать необязательно.       — Нет, абсолютный штиль. Я попрощался с ее фирмой и устроил себе небольшой отпуск в Стамбуле. Для магистратуры рабочий стаж у меня в кармане, — с ухмылкой сказал Харун и свел брови. — Мама не дождется, когда я смотаюсь в Нью-Йорк.       — Ну ладно, — расстроенно кивнул своим мыслям отец, упершись одной рукой в бок. Поморщился и на интерес Харуна ответил, что ушибся, когда спускался в развалины. — Ты вот что, отпускник, не бери в голову то, что говорит мама. У нее свои взгляды, которые, конечно, выходят за грань нормального понимания, но считай, что она так проявляет заботу. Мы хотели, чтобы ты учился в Америке. Время пришло, а с ним пришли волнения. Воспринимай это как родительский мандраж.       — Папа, — с упрямством вырвалось у Харуна, — это не переживания. Ты же понимаешь, что это приятная иллюзия, которой мы оба себя успокаиваем. Я знаю, она опять во что-то ввязалась. В последний раз, когда я навещал ее, какой-то паршивец припечатал ее к стене и душил. Зайди я на минуту позже, и все бы закончилось джаназа-намазом.       Обветренное, сухое лицо отца перекосило от испуга, он сдавил плечи Харуна.       — И ты убил его?       — Вышвырнул из дома. Я же не дурак, чтобы нарушать закон.       — Аллах, скверно… Очень скверно, что ты стал свидетелем ее интриг, — пришел в еще большее беспокойство отец и потер короткую бороду. — Кто бы это ни был, но они тебе этого не забудут. Тебе нельзя задерживаться в Урфе, Харун. Завтра возвращайся в Стамбул.       И отец туда же, закатил глаза Харун.       — Я уже не тот пацан, — вспылил он, — которого гоняли по улицам, как собаку. Могу за себя постоять.       — Это ты думаешь, что будет легко защититься. Отметелить гадов, как в глупых боевиках, не имеющих ничего общего с действительностью. Выстоять против одного… даже при твоей подготовке непросто. А когда они втроем зажмут тебя, не будет никаких шансов уцелеть. Хотя этим уродам хватит и одного профессионала, чтобы убрать тебя и замести следы. А как, по-твоему, люди из собственных домов исчезают, Харун? Как их отстреливают киллеры, а предварительно следят и изучают их привычки? Два выстрела — в сердце, контрольный в голову, и ты даже не поймешь, кто тебя, как собаку, прикончил!       Харун сцепил челюсти, затолкав поглубже внутреннего льва, и не стал развивать спор, с трудом постаравшись уступить правоте отца. В Стамбул так в Стамбул. Отец немного утих и уже не выглядел таким рассерженным.       — Вот и славно, — подытожил он. — Пойдем. Только, если тебе не тяжело, возьми ту коробку, ее нужно завезти в музей.       Охотно подчинившись, Харун, пожалуй, слишком быстро, как будто сбежав, дошел до края развалин. Возле приставленной лесенки стоял складной стул, а рядом с ним нужная коробка, до отвала забитая научной литературой, канцелярией и исписанными листами бумаги. Все подернуто желтой пылью, а сверху композицию завершали отцовские солнцезащитные очки. Лет им уже, кажется, столько же, сколько Харуну, а они как новые. Книги — с ветхими страницами и заметками карандашом на полях — многие он узнал по обложке. В детстве, в музее, Харун продирался сквозь научный язык, читая их и рассматривая иллюстрации — это пригодилось ему потом на учебе. Да и вообще, приученный отцом, читал он взахлеб и не только турецкое. И тут внутри все содрогнулось при мысли, что он уедет в Штаты на два года, а после MBA, вероятно, навсегда.       В потемках руин, по каменным колоннам, пробежала какая-то тень. Харун тряхнул головой. Почудилось. Лучше и правда свалить в Стамбул, пока эти тени не ожили и не обрели человеческие силуэты нанятых киллеров. Протест Харуна смягчало только то, что за отцом гоняться не будут: он матери — впервые это радовало — не дорог.       — Я обсужу с матерью это нападение на нее и каковы риски. Надеюсь, она уже приняла меры, и тебе ничего не грозит. Ее точно не тронут, а будут шантажировать тобой, — сказал отец, когда они пересекли ворота, которые за ними запер охранник, и открыл багажник.       Харун поставил коробку, а отец взял из нее свои очки и приладил к воротнику рубашки.       — Вы общаетесь с мамой?       Удивленному Харуну отчего-то думалось, что родители обменивались новостями только через него, а лично не разговаривали, наверное, уже шесть лет. А еще какая-то часть его души, которая возводила воздушные замки, до какой-то поры верила, что мать с отцом снова сойдутся. Хотя бы ради единственного сына и тех волшебных вечеров за семейным столом.       — Да, сынок. Если что-то затрагивает тебя и твое будущее, мы обсуждаем его, несмотря на… разногласия. Приятно, что с твоей матерью можно дружить на расстоянии, хотя мы не во всех вопросах единодушны. Когда ты решил поступить в Сабанчи…       — Вы советовали мне Анатолийский университет. Мама даже не разговаривала со мной из-за того, что я посмел отказаться. Золотые были дни, — захлопнув со смехом багажник, Харун разместился на пассажирском кресле. Сбив с ботинок грязь о борт машины, отец сел за руль и завел двигатель.       — Мы действовали единственно из тех соображений, что факультет бизнеса в Эскишехире лучше Сабанчи и даст больше возможностей. А какие у него превосходные выпускники и сколького они добились! Сакып Сабанджи, к примеру — между прочим, основатель Сабанчи. Но я нисколько не настаиваю, для меня главное — знания. Интеллект ведет тебя к двери, но не ведет в дом, и так же университет — всего лишь способ получить образование.       Рассекая кромешную темноту, машина пошла вдоль пустынных равнин в направлении города, а от мерной качки накатила безмятежная расслабленность.       — Знаешь, папа, когда я продолжу учиться в Америке, скорее всего, я останусь там насовсем, — поделился планами Харун, но чувство легкости в душе будто залило от этого свинцовой тяжестью. Отец, как Марк Аврелий, учил его разумно и справедливо использовать настоящее, а переезд в Штаты не просто разумен. Он жизненно необходим. Тем не менее Харун не хотел, чтобы это выглядело так, словно он торопился скинуть с себя Урфу, как заношенную одежду.       — Я тоже об этом думал, Харун, и считаю, что это правильное решение. Там тебе будет безопаснее, чем на родине. Но дело не только в матери. Там ты многого добьешься. Это мне нужна земля, черепки, лопаты и клинопись, а тебе — простор, карьерный рост, — подтвердил отец, взмахнув одной рукой, а второй уверенно вел автомобиль к повороту. — Не сомневайся. Поезжай. Обоснуйся в Нью-Йорке и расти свое счастье там, где стоишь. Ты способный и умный парень, я верю, что ты прежде всего обретешь рай в своей душе, а не будешь гоняться за ним по всему свету. Будто за чужим забором у незнакомцев жизнь чем-то идеальнее твоей. Но не волнуйся, если нарушится порядок и перевернется жизнь верх дном. Откуда ты знаешь, что «дно» жизни не будет лучше, чем «верх»?       Последнюю реплику они с отцом произнесли в унисон.       — Шамс Тебризи, — с улыбкой, полной юношеских воспоминаний, Харун озвучил автора высказывания.       — Но мое единственное требование, сын, — омрачился отец. — Не лезь в дрязги матери. Держись подальше от ее войн. Счастье надо самому растить, а не вырывать с корнем у других, как она.       — На случай ее войн у меня припасен пистолет, — отмахнулся Харун. — Я не дам застать себя врасплох.       — Ну вот опять заладил про боевики! Я не поклонник перестрелок и убийств, Харун. Не приведи Всевышний, когда ты лишаешься выбора и убиваешь в целях обороны. Но что я совершенно не понимаю, так это, когда у человека, с которым можно договориться, отбирают естественное право на жизнь. Потому что так проще, на его смерти можно заработать. С людьми нужно ладить, а не воевать. А мать… Bang bang, I shot you down, чем больше жизней заберет, тем лучше, а, юноша?       Они и рассмеялись хором, дружно подшутив над матерью, у которой руки по плечи в крови. А в боковом зеркале, неожиданно завладев вниманием Харуна, мелькнул дальний свет фар. Их догнала машина, вынырнувшая из недр мрака, и, нарушив дистанцию, подъехала почти вплотную. Отец выбранился и посигналил.       — Да приглуши свет, мешает! Что за идиот! Мало того, что подпер под самый зад, не обгоняет, так еще…       Раздался второй пронзительный гудок — отец ударил кулаком по клаксону и ускорился, а в следующий миг Харуну показалось, что он ослеп. Салон отцовской легковушки и трассу на много метров вперед залил сильный, как от мощного прожектора, свет. Машину дернуло в сторону, колеса с характерным грубым рокотом загремели по каменному грунту. Отец заслонился рукой, пытаясь держать машину ровнее и вести наугад, а Харун сполз на кресле, насколько позволил ремень безопасности. Превозмогая горячую резь в глазах, он пытался подглядеть за дорогой, чтобы подсказать отцу направление, но не мог.       — Шайтан тебя задери! Погаси свет, выродок! — завопил отец и вдарил по газам, кое-как сумев вывести машину на асфальт.       Но только они оторвались, как преследователи стремительно настигли их, и машину нехило встряхнуло. По ощущениям Харуна — их консервную жестянку таранил танк. И все, что он сумел различить в сиянии прожекторов — это вздувшиеся от напряжения бугры вен на руках отца, которые намертво вцепились в руль, воротник его рубашки и… солнцезащитные…       — Где твои очки, папа?! — сообразил он. — Надень их! Скорее!       — Не знаю, где они! — вслепую пошарил отец. — Выпали!       От нового удара Харун треснулся головой о свое окно, у отца пошла носом кровь из-за того, что он ушибся о руль. В воздухе пронесся визг гудка, но Харун скорее ощутил его смазанным, фоновым пятном, чем четко расслышал. Висок, пожирая большинство звуков и надрывный рев мотора, буравила тупая боль.       — Фюсун, будь ты проклята! Из-за тебя нас хотят убить! — глухо, как казалось Харуну, ругался отец. — Посмотри, что ты наделала! Аллах, сохрани мой разум. Где пистолет, Харун?! Пали в них!       — Я не брал его!       — Как не брал?!       — Ты ненавидишь оружие, и я не стал брать, чтобы не расстраивать тебя! — беспомощно крикнул Харун, вжавшись в кресло.       — Блядь, сынок, — с бешенством воскликнул отец, — пистолет это меньшее, что меня сейчас расстроило бы! При твоем образе жизни ты должен спать с ним под подушкой! Что нам делать?!       — Я не знаю! Сойди на обочину, иначе нас раздавят!       Но не успели они что-либо предпринять, как танк позади перестроился на встречную полосу и поравнялся с ними. Свет погас и резко окунул их в непроглядный океан ночи. В глазах, дезориентируя, заплясали белые пятна, а затем последовал еще удар, в бок. Их качнуло и опять выбросило на грунт. Сердце на пределе долбило ребра. Харун схватился за ручку двери, а отец, зарычав, вероятно, решил пободаться и толкнул преследователей в ответ. Но куда его легковушке против громадины…       Очередное столкновение выбросило их в кювет.       Харун очнулся и, долго фокусируя взгляд, обнаружил себя лежащим посреди осколков на крыше перевернутой машины. Со лба текли алые струи, окрашивая мир в чудовищные оттенки боли. Он с хрипом отцепил ремень безопасности и далеко не с первой попытки повернулся на живот. Боль скрутила и правую ногу — это, похоже, перелом, так как голень вообще ощущалась объятой огнем, одеревеневшей и не слушалась. Задержав дыхание, Харун выполз на траву и только тогда позволил себе долгий судорожный выдох.       И еще раз осмотреться — на сей раз в поисках отца. Подняться, отталкиваясь от земли руками и перенося вес на здоровую ногу. Шатаясь и напрягая зрение, Харун, наконец, разглядел мутный отцовский силуэт возле машины, и тот был неподвижен. Ошалев от страха, Харун позвал его, но тут же понял, что не различал шумы — даже собственный крик, раной пульсирующий в горле. В ушах шипел яростный ветер с вершины Немрут-Даг.       Харун завалился на землю, не имея сил стоять дальше. В кармане куртки толкнулся телефон, и он вытащил его. Звать отца бесполезно и может быть опасно. Если та машина вернется… И если их найдут живыми… Добьют. Непременно добьют. Сознание путалось и очень быстро ускользало — хватаясь за его край, словно за спасительный канат, Харун набирал номер скорой помощи. 112. Простейшая комбинация не поддавалась ему от слова совсем.       — Мать твою, ну же, — закашлялся он, обрызгав кровью разбитый экран. Пошли гудки. Ему ответили. И пока Харун окончательно не провалился в беспамятство, он назвал локацию. Между Урфой и Гёбекли-Тепе. Между мечтой и смертью.       Его спасли, спустя месяцы лечения устранив последствия аварии, а отец скончался на операционном столе. Это была целиком вина матери, ее войн, Харун кричал ей об этом в лицо, взывал к ее рассудку и чувствам, но чем дольше пытался образумить мать, тем сильнее она убеждала его, что смерть отца — результат его необдуманности и приезда в Урфу без ее разрешения. В какой-то момент Харун в это поверил. И ему понадобились годы, чтобы прижить в себе мысль, что он ни в чем не виноват. Прижечь рану долгожданным избавлением от мук совести и пойти дальше.       Вопреки контролю и течению, которое с еще большим упорством создавала мать.