Все мы — отпетые плуты, никому из нас не верь
Уильям Шекспир «Гамлет»
«Наверно, все подобные истории должны начинаться таким образом, — думает Чифую с трудом подавляя желание растирать ноющие запястья, — с эпилога». Эпилог. В голове слово крутится и крутится, раскладываясь на составляющие, на ἐπι — «сверх» и λόγος — «слово». Если до этого момента уже было сказано так сокрушительно много слов, любое произнесённое теперь становится сверхсловом. То ли превосходящим. То ли избыточным. Дверь открывается слишком тихо. Возможно, потому что Чифую подсознательно ожидает зловещего скрежета. — Добрый день, — здоровается Чифую, потому что, что бы там кто про него ни думал, у него есть манеры. — Ночь, — поправляют его, — и не слишком добрая. Когда сидишь то в камере, то в допросной, время начинает размываться. Начинаешь понимать, почему говорят, что оно относительно. Время Чифую сейчас совершенно точно не движется, тогда как время главного следователя Масато Тачибаны однозначно шло слишком быстро и прямо по нему. Усталость, даже переутомление не скрывают ни свежая рубашка, ни идеально выглаженный костюм, ни аккуратно зачёсанные набок чёрные волосы. Усталость глядит на Чифую из-под линз очков в тяжёлой оправе. Вид у старшего Тачибаны скорее профессорский, чем следовательский, поэтому Чифую невольно начинает ощущать себя на экзамене. В каком-то плане это ощущение не такое уж и ложное. — Я уже рассказал вам всё и не понимаю, чего вы ещё от меня хотите. — Ты действительно многое рассказал, — Тачибана занимает место напротив, отодвинув жёсткий неудобный стул, клон того, на котором сидит Чифую. — Но не то, во что бы я поверил. — Я не проповедник, чтобы заставлять вас уверовать. — Не играй словами, Мацуно, ты не в том положении. На самом деле он в том положении. Он может играть хоть словами, хоть в русскую рулетку, его положение вряд ли что-то ухудшит. — Я правда не понимаю, чего вы от меня хотите, — Чифую хмурится, нервно дёргает руками, но наручники не дают никакой свободы движений. — Я рассказал всё настолько подробно, насколько возможно. Несколько часов на это убил. Это «убил» тяжело повисает в воздухе, пропитанном тишиной и полумраком. — У вас разве рабочий день не закончился? Вам домой не нужно? — Как только я приду домой, на меня накинутся с вопросами о тебе. Я должен ответить детям нечто такое, чтобы они… — Тачибана задумывается, подбирая слово. — Отстали от вас? — подсказывает Чифую. — Да. Как минимум до утра. Мне нужно что-то, во что поверит тот, кто знает тебя, Чифую. Сбивается с фамилии на имя, забывая формальности. Вот поэтому к расследованиям и не допускают тех, кто хоть как-то связан либо с жертвой, либо с подозреваемыми. Личный интерес очень мешает. Сейчас, к несчастью, личный интерес Тачибаны мешает только Чифую. — Мне нужна другая история. — «В моей жизни была только одна история, и лишь её я могу рассказать», — Чифую улыбается уголком губ. Главный следователь Тачибана сокрушённо вздыхает. — Вот чем я действительно сыт по горло, так это вашим бесконечным поясниченьем. То, что сейчас вы стали снабжать его литературными отсылками, ситуацию не спасает. В свои четырнадцать-шестнадцать они были злыми, едкими, неуравновешенными и необразованными. Надеяться, что образование сделает их добрее и мягче было как минимум наивно. — Понимаю, что есть какая-то причина, которая не даёт тебе рассказать всё полиции. — У нас у всех травматичный опыт общения с полицией, — встревает Чифую. — Это взаимно, поверь, — Тачибана снимает очки и трёт переносицу. Усталость разливается по комнате волнами. Чифую с удвоенной силой начинает ощущать, как же затекло тело и болит спина. — Ты можешь не говорить ничего полиции, если так хочешь. Но расскажи хотя бы своим друзьям. Не считаешь, что у них есть право знать, за что и почему их друг решил отправиться за решётку лет на десять? — Как я могу рассказать что-то здесь, чтобы об этом не узнала полиция? — Чифую отводит взгляд, смотрит в чёрное зеркало сбоку. Сколько там сейчас человек? Раньше Чифую смог бы определить это с помощью своего магического чутья, сейчас же удавка магического блокатора плотно сдавливала его шею. — Там никого нет, — говорит Тачибана, проследив за взглядом Чифую. — И не будет никого постороннего. Я даю слово. — Типа тайна исповеди? — Называй, как хочешь. Чифую не может этого проверить. Тачибана предлагает ему прыжок веры. — Не будет никого постороннего, — Чифую цепляется за слово, потому что в последнее время, после того как один из лучших друзей так жестоко кинул их всех, у него проблемы с доверием. — А кто будет? — Я, — отвечает Тачибана, — потому что говорить ты будешь не со мной. Наото врывается в комнату, как по команде, словно всё это время стоял и ждал реплики, предвещающей его появление. Но, если учесть, как он запыхался, и то, что дверь звуконепроницаемая, то всё это чистая случайность. Просто мир литературоцентричен и иногда в нём случаются красивые ходы. — Чифую, — выдыхает Наото так облегчённо, будто ожидал увидеть его разве что на том свете. Тяжело опирается на стол, загнанно дышит, говорит: — Ужасно выглядишь. Чифую думает, что выглядит соответственно ситуации, но говорит другое: — Зря бежал. Мне нечего больше сказать, — всё, что он скажет, будет сверх. Сверх меры и сверх необходимого. — Почему бы вам всем просто не отстать и не успокоиться? — А ты хоть раз отставал и успокаивался? — Наото режет его взглядом, и в нём такая глубокая обида, что Чифую замолкает, теряется, не найдя ответ. Его подводят слова, на которые он в последнее время так полагался. Хотя кое на кого другого он тоже полагался, а вот оно как вышло. Тачибана старший встаёт, уступая место Тачибане младшему. — Ты вообще имеешь право здесь находиться? — спрашивает Чифую. — Будем считать, что это стажировка, — отвечает Наото уже спокойнее. Чифую хмыкает. Он сомневается, что на втором курсе будущим следователям предлагают такие стажировки. Дверь за следователем Тачибаной закрывается. Наото что-то прокатывает по столу к Чифую. Ключи. — Только не говори, что организуешь мне побег, — ключи Чифую всё-таки берёт и вставляет в замок, потому что побыть без наручников наслаждение, — ты знаешь, почему я не сбегу. Те, кто свидетельствуют против себя, вряд ли сбегают. — Ничего я не знаю, — отрезает Наото холодно. — Никто из вас так и не смог рассказать эту проклятую историю полностью и объяснить, что же произошло, сохранив все причинно-следственные связи. — Восприятие субъективно. Журналистика учит этому, как ни что другое. Опроси двадцать очевидцев и получишь двадцать картин событий, если не больше. Расскажи об этом правильно, убеди людей и получишь истину. Даже если с реальностью она не будет иметь ни малейшей связи. Чифую видел десятки случаев того, как свидетели разубеждались в том, что видели, поддавшись влиянию чужих слов. А потом выдавали эту версию за собственную. — Поэтому я хочу, чтобы вы все рассказали мне, что видели. Чтобы я мог составить картину. У Наото была необычная способность, идеальная для будущего следователя, он мог сопоставить фрагменты памяти разных людей в одну хронику, будто бы снятую с разных ракурсов. Проблема или же, наоборот, преимущество этой способности — картинку видят все участники процесса. Что-то вроде публичного слушания внутри собственной головы. — Решил свести всех ненадёжных рассказчиков вместе, чтобы вытащить истину? — Вроде того. Я не прошу выдавать подробности личной жизни или что-то вроде того. Только то, что ты сам захочешь рассказать. Но я замечу, если кто-то будет осознанно утаивать нечто важное или врать. — Можно врать своей памятью? Тяжёлый взгляд Наото как бы говорит: «Тебе ли не знать?» — Всё ещё не понимаю, почему я должен согласиться, — Чифую растирает запястья, удобнее устраивается на стуле. Часы в комнате висят, но не двигаются, это он замечает только сейчас. Что ж, время всё равно относительно. — Потому что ты тоже не всё понимаешь, — говорит Наото, — а тебе хочется понять. Безумно хочется, если я хоть что-то о тебе понимаю. Что-то Наото о нём определённо понимает. Забавно, как в какой-то момент двухлетняя разница, казавшаяся в детстве пропастью, стала незначительной, а Наото из младшего братишки Хины, вечно таскавшегося за ней, превратился в полноценного члена их… банды? стаи? семьи? — И если я ещё что-то о тебе понимаю, то ты защищаешь кого-то. — Не делай из меня героя, — Чифую склоняет голову, смотрит в стол, смотрит на алые полосы от наручников. — Знаешь, тут как в той тупой дилемме: тонут два человека, одного любишь ты, другой любит тебя, и вот вопрос в том, кого ты спасёшь, — речь становится сбивчивой, судорожной, руки начинают мелко подрагивать, но Чифую наконец имеет роскошь убрать их в карманы. — Причём это проклятое абстрактное пространство. В плане у тебя нет опции спасти всех, кинуть спасательный круг, позвать на помощь. Ёбаная дихотомия, спасение одного полностью исключает спасение другого, жизнь одного означает смерть другого. В моём случае исходные установки немного другие, но суть та же. Суть в том, что от твоего решения в любом случае кто-то умрёт. Суть в том, что ты в любом случае станешь убийцей. И сложность в случае Чифую не в том, чтобы выбирать между тем, кого ты, и тем, кто тебя. Вот он его выбор: убить потенциального преступника и спасти жертву, оставшись единственным, кто замарает руки, или же позволить всему случиться, оставшись чистым. Выбор почти очевиден, в эпоху серой морали уже никто так упрямо не держится за невинность. Но что делать, если убийца тебе так же дорог, как жертва? Если убийца тебе дороже? Если бы Чифую правда был героем, у него был бы выбор спасти всех. Но героя из него не выходит даже трагического, слишком много изъянов. — Я бы сделал вид, что понимаю, — говорит Наото и устало трёт глаза. Усталость у них такая, можно сказать, фамильная. — Но я не спал больше суток, поэтому просто разреши увидеть всё твоими глазами. Руки в карманах сжимаются, комкают ткань. Уголок губ нервно дёргается. Всё его глазами они точно не увидят, потому что то, как он видел Казутору, Чифую точно никому не покажет. Ни один его пойманный взгляд, ни одну мягкую улыбку, ни одно по-кошачьи плавное движение. Не то, как он смотрит, когда сомневается. Не то, как он смотрит, когда не сомневается. Не то, как он сонно щурится, разбуженный солнцем. Не то, как тепло обхватывает руками. Не то, как смеётся в голос, забывая о сдержанности. Не то, как прикрывает глаза от удовольствия. Не то, как задумчиво закусывает губу. Не то, как видит всё это Чифую. Потому что Казутора его «Неизданное» — объяснение причин всех внутренних войн Чифую за последнее время, тайная их история. — Чифую, — зовёт Наото неожиданно мягко. Наверное, Чифую трясёт. Наверное, это заметно. — Пожалуйста. Мы заслуживаем хотя бы знать. «Если не понимать, то хотя бы знать», — имеет в виду Наото, глядя на Чифую глазами ебучей Сивиллы, коллективного сознательного, способного вынести самый беспристрастный на свете приговор. С той лишь разницей, что в Сивиллу были запихнуты лучшие умы человечества, а Наото досталась компашка проблемных придурков, с букетом не диагностированных и застарелых нервных расстройств. Чифую думает, как же всем остальным поперёк горла встало их незнание, что они аж память свою на всеобщее обозрение вывалить согласились. Он думает, что своим молчанием их почти что предаёт, почти что поступает как… Если бы Чифую всё ещё был в ебучей дилемме с двумя тонущими, он бы нахуй утопился первым. Потому что он так не может. Он уже сделал выбор, но сделать и выдержать — две (снова ебучая дихотомия) пиздец какие разные вещи. — Расскажи эту историю так, чтобы мы тебе поверили, — говорит Наото. «Собственная память может врать, — думает Чифую, — но можно ли врать собственной памятью?» Он думает о свидетелях, которые меняли показания. Которые искренне говорили о том, что видели, которые искренне верили, что видели то, чего никогда не было. Если хочешь обмануть кого-то, сначала заставь себя поверить в свой же обман. Время относительно. Прошлое субъективно. Прошлое выглядит так, как его зафиксировали. Прошлое выглядит так, как ты его помнишь. Ты можешь никогда не узнать, как всё было на самом деле. Но если никто не знает, как было на самом деле, то было ли оно? Чифую четвёртый год методично занимался тем, что разоблачал чужие обманы. Хладнокровие, здравый уровень подозрительности и фактчекинг — вот на чём стоит расследовательская журналистика. Сейчас же ему предстояло поменяться местами со своими жертвами. — С чего мне начать? — спрашивает Чифую, поднимая голову, чуть подаваясь вперёд. Наверно, его больше не колотит, потому что взгляд Наото светлеет. — С начала? — С тринадцатого века? — Не настолько далеко. Давай начнём с того, что помните вы все или по крайней мере большинство из вас. Ночь 31 октября. Чифую хочет злорадно спросить, какого года. Им всем патологически не везёт в Хэллоуин. Но у Чифую развито понимание фразы по контексту, а сил на едкость всё меньше. — Как мне начать? — Просто сконцентрируйся на самом ярком образе, дальше само пойдёт. Чифую прикрывает глаза, потому что от здешнего тусклого света уже болит голова. Он концентрируется на ярком образе: ночная прохлада, запах алкоголя и только прошедшего дождя, неоновый свет вывески клуба, тёмная лужа, растекающаяся у самых ног, медленное осознание, что это не вода, а густая, тёмная кровь. Дальше действительно идёт само, прошлое затягивает их всех, словно стремительное речное течение. Чифую надеется хотя бы на то, что все умеют плавать и второй раз решать дилемму с тонущими ему не придётся.