Still Pool funeral agency

— Эвер, ты не уложила Лису спать? — Чуть взволнованно лепечет женщина, приподнимаясь с подушки. Она вытягивает шею, всю испещрённую морщинками, обращаясь слухом к вечернему дому. Кожа на её шее натягивается, как тонкая рисовая бумага, бледная и полупрозрачная. — Я же просила тебя. Ты снова забыла? — Её светлые брови слабо хмурятся, морщинки испещряют бледный лоб, в голосе прибавляется просящая интонация, — ты же знаешь, я не могу так часто подниматься с кровати. Лиса не ляжет сама: если её не уложить, будет бродить до самой ночи. Эвер тупит взгляд в пол, сидя на стуле у кровати матери. — Ходит и ходит, — продолжает женщина, — и по гостиной, и по второму этажу. Я слышу ночами. Мне кажется, она не знает, как меня найти, но ищет. Я зову её, но она… О! Слышишь? — Она снова приподнимается, кивая в сторону двери, — слышишь, по лестнице спускается? Ступени скрипят. Лиса! Лиса, милая, иди сюда! Голос женщины, слабый и надтреснутый, звучит тихо, даже когда она пытается кричать. Эвер аккуратно укладывает мать обратно в постель, и та послушно ложится. Ослабевшая рука женщины, такая же бледная, покрытая возрастными пятнышками и веснушками, находит в складках одеяла руки Эвер, и та берёт руку матери, мягко сжимая. Вайолет Грин — так зовут её мать. Ей и пятидесяти нет, но она уже выглядит так, словно смерть каждую ночь стоит у её кровати, день за днём вытягивая остатки жизни. — Эвер, — вздыхает она, — не забывай укладывать Лису спать. Я же каждый день тебя прошу. Ты меня не слушаешь? Если ты меня ценишь, пожалуйста, закрывай её. Мне так… так жаль, что я не могу сама о вас заботиться. Вы, наверное, поэтому ко мне заходить не хотите. Я для вас чужая. Но вы хотя бы друг у друга есть. Заботься о своей сестре, Эвер, хорошо? Эвер еле заметно кивает. Женщина улыбается, на её веснушчатых щеках проступают ямочки. Она поглаживает руку дочери большим пальцем. — Главное, закрой её, чтоб не ходила ночью. Эвер до подбородка укрывает мать одеялом и тихо выходит из комнаты. Прикрыв за собой дверь, она прилегает к ней спиной и закрывает глаза, сжимая пальцами ручку. В доме тихо, только лишь кровь шумит в висках. Она глубоко дышит с закрытыми глазами, ожидая, когда уймётся колотящееся сердце. Конечно, у неё нет и никогда не было сестры. *** Запах белых вестибюлей больниц знаком Эвер с детства. Растягиваясь по коридорам, здесь циркулирует щемящая тоска, запах антисептика и только-только вымытых полов. Нагнетённая тишина в воздухе — то, что знакомо Эвер. Сегодня утром, около пяти часов, ей пришлось вызвать врачей. Приступ бреда у мамы начался ещё вечером, но ночью всё стало в разы хуже. Со стеклянными глазами, под сопровождение маминых истерических воплей, Эвер собирала сумку с вещами в больницу. Это не был первый раз. Санитары вошли в их дом, как хорошие друзья, по-семейному поздоровались с Вайолет, вкололи ей чего-то седативного и повезли в больницу. Там мама уже не кричала, не дёргалась и не тараторила, только сонно обводила глазами белый потолок и едва ворочала языком, пытаясь сказать что-то Эвер, держащей её за руку. Дальше потянулись бесконечные часы маминого оформления в больницу. Бумаги, врачи, коридоры, стулья, тишина, рассвет… Поспать этой ночью Эвер не удалось. Её мама тоже работала в больнице. Лет пять назад, ещё до того как заболела. Это было самой грустной частью, потому что медицинская среда всегда была для Эвер родной, успокаивающей. Привычной. Сейчас всё ощущалось так, будто в мире не осталось места, где можно было укрыться. Все было испачкано. Кажется, момента осознания никогда не было. Мама всегда была сложным человеком. Даже много лет назад, когда все было в порядке, Эвер была обязана соблюдать правила. Она не помнила, откуда правила взялись, но, кажется, эти аксиомы были посеяны ей в голову ещё тогда, когда она не умела говорить. Может, они пришли к ней с молоком матери.       ”В любую минуту дня ты должна знать, где мама находится”.       ”Перед выходом из дома проверь, взяла ли мама все нужные вещи”.       ”Никогда не заставляй маму переживать”. Мама была рассеянной. Она часто теряла вещи. Часто забывала о планах. Часто опаздывала. Работа, кажется, была единственным аспектом её жизни, не дающим ей совсем потеряться в себе. Шутка ли: эта импульсивная, инфантильная женщина, теряющая очки, когда те были на её лице, раньше работала хирургом. Да не просто хирургом — главным хирургом в её больнице. Только с годами к Эвер пришло осознание, что так, наверное, не должно быть. Хирурги не оперируют родственников. Их руки не должны дрожать, когда им грустно, когда они растеряны или напуганы. Но мама часто была растеряна или напугана. Маму всегда нужно было уберегать от переживаний. Это два простых факта, безоговорочно приводящие к тому, что Вайолет Грин не должна была быть человеком со скальпелем в руках. Эвер складывала эти факты в уме, но результат, не в угоду логике, был один — её мама была отличным хирургом. Эвер видела это, ведь провела большую часть детства в больнице, именно там, где мама была другим человеком: сдержанным, уверенным, рассудительным, взрослым человеком. Словом, совсем не той матерью, которая была с маленькой Эвер дома. Хуже все становилось постепенно. Третье правило — ”никогда не заставляй маму переживать” — оно включало в себя подпункты. Эвер пыталась вспомнить, откуда этот ступенчатый этап взялся в её голове, и воспоминания уводили её вглубь, туда, где ещё был отец. Родной отец. Эти воспоминания, скорее обрывки чувств, были тёплыми, пахли лесом и дождливой свежестью, но не хранили ни одного образа. Фрагменты, такие личные, хранились в её сердце, в самом потаённом уголке, рядом с правилом дверей. Прежде, чем что-то сказать, всегда нужно было думать: ”Действительно ли то, что ты собираешься сказать — правда?” ”Важны ли эти слова, необходимы ли?” ”Это действительно важно именно сейчас? Срочно ли это?” Это правило — правило дверей — было выточено многолетним опытом. Любая вещь, которая теоретически могла заставить маму переживать, на практике приводила её в полнейший ужас и панику, будь то маленькая неумелая ложь о школьных оценках или лёгкий синяк под глазом. Легче промолчать, когда знаешь, что можешь ранить и без того ранимого человека. Неудивительно, что никто не понял, когда в голове мамы что-то пошло не так. Все началось с участившихся истерик. Потом были вспышки агрессии, а в последствии — приступы. Постепенно мама начала теряться в воспоминаниях, путать их и переставлять местами, позже — вовсе выкидывать вещи из памяти. Каждый приступ скрадывал частичку мира, окружавшего её, и первое, о чем она забыла, была её зубная щётка. Всего лишь. Такая мелочь. Однажды мама просто не смогла её найти. Долго осматривала раковину, пока Эвер с непониманием следила за её действиями, а затем, когда Эвер указала на щётку, мирно стоявшую там же, где и всегда, мама хлопала глазами в лёгкой прострации. ”О. Действительно.” Но эту невзрачную деталь уже было не вернуть. Сколько бы раз Эвер не повторяла, что щётка всё так же стоит в стаканчике на краю раковины, для мамы щётки там больше не было. Это был первый раз. Но дальше стало постепенно сокращаться пространство дома, где они прожили всю свою жизнь: однажды мама проснулась, более не помня, что в их доме есть вторая ванная на втором этаже. Потом в её ментальной карте пропала спальня Эвер. Потом — весь второй этаж, и в конечном счёте в её голове не осталось места в доме, кроме её комнаты, которое она бы помнила. В моменты приступов всё было совсем тяжело. Она могла забыть о базовых навыках, вроде того, как следует держать ложку. Непоправимая стагнация для человека, умевшего управляться со скальпелем. Что будет делать художник, с каждым днём забывающий цвета? Что будет делать музыкант, забывающий ноты? Детали просто терялись из её головы. Эвер думала: может, если ходить за ней, она сможет вовремя подбирать эти детали и вставлять их на место? Только сейчас, уже смотря через перспективу прошедшего времени и зная чуть больше, можно было уверенно сказать, что её болезнь началась задолго до явных проявлений. Но до этого всего Вайолет Грин была хирургом, и вместе с ней Эвер много времени проводила в больнице, когда была младше. Правильнее сказать — почти все её детство прошло в больнице. Ей всегда было спокойно там. Там всё вставало на свои места, как кость, вправляемая в сустав. Всё было понятно и естественно. Но не сегодня. Не здесь. Не в психиатрической лечебнице. Сзади доносится стук каблуков, и Эвер закрывает глаза, вдыхая. Ей не нужно смотреть, чтоб узнать знакомое сочетание: запах цветочного парфюма, ландыши, лемонграсс. Уверенная поступь по каменному полу. — Эвер? Почему ты не брала трубку? — Спрашивает женский голос из-за спины. Эвер тяжело выдыхает. — Что произошло? Эвер открывает глаза, разворачиваясь. Перед ней — женщина, её ровное тёмное каре обрамляет острое лицо, изогнутые брови, тёмную линию тонких губ. Её имя — Эми Фаулер, Доктор Эми Фаулер. Она пахнет ландышами, и сама она — ландыш. Она — кардиолог из той больницы, где работала мама, так что знакомы они уже очень давно. Эми помнит Эвер ещё маленькой, размером с полчеловека, жмущуюся к руке матери. А Эвер помнит Эми — молодую аспирантку в чёрном врачебном кителе. Сейчас она уже не аспирантка. Она взрослая женщина с личным кабинетом и табличкой с именем на двери. Эми знает, что у Эвер есть правило дверей, и она не пренебрегает им понапрасну. Эми знает, что бывают дни, когда Эвер предпочитает не говорить вовсе. Эвер знает, что Эми и это знает, и от этого ей легче. — У Ви снова был приступ… — Женщина скорее утверждает, чем спрашивает, — бред с галлюцинациями… — Она кивает сама себе, не ища подтверждений в пустом взгляде Эвер, — опять про Лису. Третий раз за этот месяц… — Доктор Эми Фаулер вздыхает. Её ровные брови сводятся к переносице, в глазах проскальзывает отблеск мысли, которую ей придётся озвучить, даже зная, что никому её слышать не хочется. Их двое в белом коридоре, и Эвер выглядит так, будто мысленно утекает в трещину в полу. — Ты знаешь. Таблетки не помогают. В этот раз ей придётся остаться надолго. Эвер молчит некоторое время, а затем слабо кивает. Около часа назад она позвонила Эми и, наверное, целую вечность молчала в трубку. Она молчала до самого утра, сидя в вестибюле больницы. Молчала до обеда, ожидая, когда начнутся часы посещений, а затем, когда Эми взяла трубку, ей казалось, что она больше не умеет говорить. Она могла бы молчать всю оставшуюся жизнь, но ей нужно было сказать, и она сказала: ”Приезжай в больницу, пожалуйста”. Эми задавала вопросы, но больше Эвер не смогла сказать ни слова. Теперь, когда Эми — единственный человек, которого Эвер могла позвать, — была здесь, она чувствовала себя чертовски беспомощно. Эми приезжала каждый раз, когда маму клали в больницу, и это был уже третий раз. Она не была им родственницей, но доверенным лицом. Просто другом семьи. Просто человеком, которому было дело и до Эвер, и до её матери. Она не была обязана. Никто не был обязан видеть маму в приступе. И всё же, она приехала. — Как она сейчас? — Голос выдернул её из мыслей. Брови Эвер изогнулись в неясном выражении, она слегка пожала плечами — лучше, но ситуацию это лучше не делает. — Мы ведь можем к ней зайти? Конечно, они могут. Сейчас ведь время посещения. Они ближайшие люди, и они уже здесь, уже возле палаты. Если это так просто, почему все естество Эвер противится этому? Почему её мысли приросли к полу там, где она стояла, когда тело уже делает шаг в палату? Почему в голове не осталось мыслей? Мама лежит на одной из трёх белых кроватей. На второй — спящий мужчина преклонного возраста, третья — пуста. Воздух пахнет ароматизатором сирени. — Привет, Вайолет. — Тихо и мягко здоровается Эми, садясь на край кровати. — Привет… — Ещё тише отвечает мама, но как-то очень медленно и рассеянно. — Как ты себя чувствуешь? — Даже не знаю… Мне немного грустно, потому что я хочу домой, а здесь мне не нравится. Её высокий голос звучит монотонно, как записанный на кассету текст. Эвер стоит у изголовья кровати с сердцем, сжавшимся в груди, боясь подойти и взглянуть матери в лицо. Она видит лишь её рыжую голову. Такую же, как у Эвер. — Вы же заберёте меня домой? — Не сегодня, Вай. — качает головой Эми, — тебе нужно полежать в больнице, пока не почувствуешь себя лучше. — Я не люблю больницы… — Тихо всхлипывает мама, — здесь страшно… Сердце Эвер сжимается, и ей становится тяжело дышать. — Разве не любишь? — Мягко удивляется Эми. — Нет… — Но почему? — Мне страшно здесь одной… Эми поднимает взгляд на Эвер, одними губами подзывая её ближе. Ноги Эвер едва гнутся, когда она обходит кровать и встаёт рядом. Мамины глаза застают её врасплох. Большие, зелёные, родные… Напуганные. — А Лиса?… Где она? — С Лисой… всё в порядке. Она дома. — Неуверенно подхватывает Эми. — Она не пришла ко мне? — Мамин голос ломкий и дрожащий, её глаза блестят от подступающих слез. — Главное, что мы пришли, разве нет? — А где мои родители? Никто ко мне не пришёл? — Все придут в следующий раз, — говорит Эвер, чувствуя, как голосовые связки горят от этих слов. Её голос глухой и тихий. Она знает, что приходить больше некому, кроме неё и Эми. Она знает это и говорит: — Тебе нужно выспаться и поесть, и тогда мы позовём всех, кого захочешь. — Здесь невкусно кормят, — корчится мама. — Невкусно? — Сочувственно улыбается Эми. — Каша пресная… Как опилки… — На последних словах её голос совсем истончается, а маленькая слезинка, сорвавшись, сбегает вниз по носогубной складке, — можно мне домой? Мамина рука цепляется за край куртки Эвер, и она тут же берет её руку в свои, садясь на корточки у кровати. Эвер говорит: — Что бы ты хотела съесть? — Торт… Эвер тяжело сглатывает, одним лишь выдохом повторяя: — Торт?… — Шоколадный… — Принесём тебе торт. Завтра. Мама молчит пару секунд, шмыгая носом, а затем морщинки на её лбу распрямляются. — Правда? — Недоверчиво спрашивает она. — Правда, — мягко кивает Эвер, — только не расстраивайся. Некоторое время они говорили о том, хорошо ли с ней обходились врачи и какие вещи нужно принести, а затем пришёл санитар, и они аккуратно попрощались. Уже за дверью немолодой мужчина в халате долго говорил о раннем альцгеймере, о шизоаффективном психозе и о психотропных препаратах, говорил малопонятные слова и формулировки, которые Эвер уже слышала, но все это — пустой звук. Когда он уходит, Эми тянется обнять Эвер, она произносит: — Милая… — В её голосе жалость, — я знаю, как это тяжело для тебя. Ты тратишь так много сил… Мне так жаль… Но Эвер отступает назад, не смотря в глаза собеседнице. — Давай без этого. — Я знаю, ты этого не любишь, но мне действительно жаль, что тебе приходится через это проходить. Никто не должен видеть своего родителя таким. Никто, Эвер. А ты остаёшься такой сильной… У Эвер больше не было сил говорить. Она отмахнулась от предложения Эми довезти её до дома, и шла домой, пребывая в каком-то сомнамбулическом состоянии. От дорожной пыли сильно першило в горле, она часто покашливала, и от каждого спазма, казалось, мозговые извилины пухли, давя на череп изнутри. В тело будто налили воды, и она, потяжелев втрое, едва переставляла ноги вдоль дороги. Временами, выныривая из-под толщи апатии, глушившей все мысли, она хваталась за вопрос: где я вообще? Она шла вдоль какой-то лесополосы. Шла и шла. Куда она шла… Перед глазами стояло только мамино лицо. Знакомое лицо… Оно было таким растерянным. Непонимающим, словно у ребёнка, который проснулся утром и обнаружил себя запертым в теле взрослой женщины. Это была её мать. Разве это… вообще возможно? Эвер зажмуривалась и давила пальцами на глазные яблоки, пытаясь заставить глазные нервы передавать информацию в мозг, но всё почему-то работало наоборот. Мамино лицо плыло в центре её зрения, когда она открывала глаза, как световой ожог на роговице. ”Остаёшься такой сильной”. Разве было в Эвер что-то сильное? Разве было что-то сильное в том, что она не могла выдавить из себя ни слова? Разве было хоть что-то… Она чувствовала себя такой слабой. Мимо пронёсся оглушительный шум, сопровождаемый вспышкой света — это проехала, сигналя, большая фура, и в воздух поднялось облако песка с листьями. Эвер скрутило сильным приступом кашля, раздирающим горло, едва ли не сгибающим пополам. Она совсем потерялась. Она думала, что идёт по обочине, но под ногами почему-то стелилась, втягиваясь вдаль асфальтовой дороги, белая разграничительная линия: кажется, она шла прямо посередине трассы. Почему-то вокруг не было леса — она шла вдоль полей и ферм. А ещё она вдруг поняла, что уже давно начало темнеть. Эвер продолжила волочить своё тело, едва справляясь с кашлем, дерущим горло. Больше всего на свете хотелось пить. Какой-то магазин… Она стояла, ослеплённая болезненно-белым светом, перед стеллажом газировок. Вокруг было прохладно, даже через чур. — Ребята, отстаньте… — Это тонкий, женский голос. Шутливый и стеснительный. Перед глазами Эвер были целые ряды ярко-красных банок колы без сахара. Кола без сахара… Эта мысль была такой заманчивой. Она почти коснулась пальцами металлической поверхности, мельком взглянув на ценник. Доллар и шестьдесят. Она порылась в карманах кофты, джинсов, рюкзака… Долго не могла сфокусировать взгляд на ладони. Там было не более доллара. — Так у тебя правда есть парень? — Нет у неё парня. — Да чего вы заладили! У Эвер совсем не было денег. Совсем. Ей так хотелось грёбаной колы… Никогда, наверное, ей не хотелось ничего так сильно. Разве она не могла позволить себе такую мелочь? — Что? Зачем в туалет? — Давай уже, не ломайся. — Ай! Не трогай меня! Что это такое? Эвер с трудом проморгалась. Она была одна в проходе. Обрывки диалога отпечатались в её голове, хотя трое молодых ребят ушли уже какое-то время назад, и от их присутствия осталось только эхо. Ведомая этим остаточным отзвуком, она оказалась у двери женского туалета в конце длинного слабоосвещённого коридора, из-за которой едва слышно различались голоса, перешедшие со смеха на ругательства. Женский голос лепетал напуганно. Скрипнула дверь — это Эвер зашла внутрь. Два молодых парня и девушка, которую они держали, уставились на незваную гостью, как будто фильм поставили на паузу. Парни — встревоженно, девушка — со смесью ужаса и просьбы. Эвер показалось, что она смотрит фильм со стороны: вот её руки в карманах, мышцы ощущаются странно, будто натянуты как гитарная струна; вот два парня, которые, только что заламывавшие руки девушки, теперь натянуто улыбаются и отшучиваются, что это, наверное, выглядит странно. Вот голубая рубашка перепуганной девушки, она валяется на грязном кафельном полу, а по бледным женским плечам сползают лямка лифчика. Вот камера в руке одного из парней. У него смазливое лицо и светлые волосы. Девушка, опомнившись, начала визгливо причитать, чтоб Эвер позвала кого-нибудь, а парни, напротив, уже более грубо просить Эвер не лезть не в своё дело. Подошвы кед Эвер тихо скрипнули по грязному кафельному полу. — Положи камеру, — сухо произнесла она, хотя как будто бы и не она вовсе. Дальше все слиплось в один комок. Просьбы девушки, голоса парней… Эти голоса, они ввинчиваются в её голову, их никогда не заткнуть. Никто никогда не слушает её. Кулак с размаха впечатался в приторное лицо, только и успев сверкнуть серебристым металлом на костяшках. Парень завалился на кабинку туалета, открывая ту своим телом, а рядом пронзительно завизжала девушка. — Ох ты ж… — Охнул другой голос сзади, успев только беззащитно поднять руки, прежде чем получить по носу с разворота. Ещё удар коленом прилетел ему в пах, выбивая из под-ног землю. Эвер развернулась на рычащее ”сука”, и в глазах тут же сверкнули искры. Левый глаз будто вдавился в глазницу, но Эвер, игнорируя подступившую темноту, наотмашь ударила источник звука, попадая прямо в твёрдый выступ кадыка. Спустя секунду дезориентации в пространстве, зрение прояснилось, и она осознала себя заваливающей парня в кабинку туалета. Они вместе стукнулись о пол. Эвер, не медля, схватила его за светлые волосы и рванула вверх, с размаха ударяя лбом о кафельный унитаз. Соприкосновение брызнуло красным и оглушило громким. Парень завопил: ”Стой!”. Она не остановилась. В голове было пусто. Все происходило само собой. Эвер там практически не было. Ещё несколько раз его лицо опустились на ободок унитаза, выбивая крики. Затем она оторвала его голову от поверхности, крепко держа за светлые волосы; смесь крови и слюны, сочащаяся с него, соединяла его разбитое лицо с желтоватым кафелем. Она застыла лишь на секунду, взвешивая: кажется ли его физиономия всё такой же приторно-сладкой. Опрометчивого замешательства хватило, чтоб дать парню впечататься своим лбом в её. Боль брызнула из глаз синими искорками разожженной конфорки, заплясавшими по стенкам кабинки, и взгляд окончательно потерял ясность. Челюсти сжались, как сжались пальцы на пульсирующей шее. Голова парня гулко стукнулась о кафельный пол. И ещё. И ещё. Давление пульсировало под пальцами, хрипело и задыхалось. Словно вынырнув из секундного обморока, Эвер пришла в себя, видя свои пальцы, душащие чужое горло. Так включаются старые телевизоры — темнота рассасывается, открывая картинку. Последнее её усилие было приложено, чтоб дать голове парня безвольно упасть на пол, к грязному растрепанному ёршику. Он тяжело дышал, запрокинув голову и пачкая пол своими жидкостями. Она поднялась, тяжело разгибаясь. Хрустнула шеей. Встряхнула саднящую кисть. Пнула напоследок парня по рёбрам, от чего тот скрючился. Горло неимоверно жгло. Она закашлялась. Кто-то сзади вскочил и, скользя по кафельному полу, пропал из туалета. Хотела ли она этого всего? Она вообще ничего не хотела. В ушах звенело. Она доволокла своё тело до раковины, и, склонившись к ней, стала растирать лицо руками, мокрыми и холодными от воды. Она тёрла и тёрла глаза. Снова и снова набирала в ладони ледяную воду и погружала в неё лицо. Кажется, она о чем-то забыла… Только теперь она обратила внимание на девушку, закрывающую рот руками. Её рубашка всё так же лежала на полу, смятая. Эвер молча указала на неё взглядом. Та, с трудом дыша от слез, выдавила: — Это что… кастет? Эвер растерянно потупила взгляд. — Может… — Она поднесла к лицу свою правую руку, будто ища подтверждение, что металлический обруч с выпуклостями на костяшках — и правда кастет. Пошевелила пальцами, разминая, а затем спрятала его обратно в карман. — А это… законно? Эвер ничего не ответила. Ей не было, что ответить. Хотя, нет, вообще-то было. — Уходи. — Спа… с-спасибо… — Вон отсюда, — зарычала Эвер. И девушка убежала, роняя слёзы. Туалет опустел. Эвер опустила лицо под струю воды и ещё раз растёрла его, сопротивляясь спазмам в горле. Холодная вода немного остудила, и как будто бы даже время замедлилось. Стало тягучим. Тишина вокруг была настолько густой и тяжёлой, что, казалось, начинала впитываться в тело Эвер, давя и облегая со всех сторон. Под действием такой диффузии, наверное, можно совсем раствориться в тишине, даже не будет сил сопротивляться. Она так сильно хотела спать… Она не спала, наверное, год. Или пять лет. Было бы так сладко уснуть прямо сейчас. Она даже могла почувствовать эту сладость на губах, вперемешку с сочащейся кровью. Так хотелось бы чего-то сладкого. Чем это пахнет? Какая-то сладость в воздухе. Карамель, или… Конфеты. Или сахарная вата. Как будто за её спиной только что прошёлся цирк-шапито, оставив шлейф запаха пряного попкорна и яблок в карамели. Боже, в последний раз ей так хотелось сладкого, только когда она курила траву. Во рту скопилась слюна. Что это? Она оглянулась, едва стоя на ногах. Ничего. Пустота. Туалет выглядел в разы хуже магазина. Лампочка под потолком слегка трещала, а кафель на полу потрескался, впитав в щербатые сколы грязь. Нет никакой разницы, где она. Она могла лечь и уснуть прямо здесь, на холодном полу. С горестью вспоминались последние ночи, когда она ворочалась в кровати, не наслаждаясь мягкостью и удобством, а принимая всё, как должное. Будь у тебя хоть трижды бессонница, сейчас, сохраняя горизонтальное положение только благодаря опоре в виде раковины, ты бы отдал всё, чтоб очутиться дома и уснуть, едва коснувшись головой знакомой подушки. Даже если всё прошлые ночи эта самая подушка казалась пыточным аппаратом. Эвер почти могла ощутить, как мягкость иллюзорной постели касается тела, или что-то мягкое касается щеки? Шорох вывел её из наваждения. Она открыла глаза. — С-сука… — Болезненно захрипело из дальней кабинки. Пошатываясь, Эвер подошла к источнику звука. Парень лежал там, пропитывая разбитый лоб рукавом кофты. Маленькая наручная камера, так и не убранная добровольно, лежала по другую сторону унитаза. Эвер подняла её: пластик на корпусе треснул от падения, а в основном, кажется, камера была цела. — Я тебя найду, — сиплый голос приторного парня, что шум морской пены, коснулся ушей. Эвер посмотрела на него с секунду, а затем выудила из рюкзака за спиной небольшой перцовый баллон и демонстративно его встряхнула. — Ладно, ладно! — Вскрикнул он, а затем закашлялся, — забирай. Эвер удовлетворенно хмыкнула: — И деньги гони, выблядок. *** Дом встретил её приглушённым шумом телевизора, табачным дымом и запахом чего-то скисшего. Входная дверь была открыта, так что ей не пришлось долго думать, чего ждать внутри. Это ведь, в конце концов, не был первый раз. Из-за поворота в гостиную донёсся чей-то мужской возглас: — Эй, Филипп, смотри сюда! — Этот голос не был ей знаком. — Твою мать, это что вообще? — Следом раздался смех. Это уже был хриплый голос её отчима. Весёлые мужские голоса, закадровый смех где-то на фоне — всё было где-то далеко. Эвер была не там. Её сознание плыло, отделившись от тела, в котором совсем не осталось сил. Биту, что стояла у стены прихожей, она взяла в руку уже чисто по обыкновению, а затем, как поезд по рельсам, двинулась к арке дверного проёма. Она делала это уже так много раз. В гостиной стояла дымка. У левой стены, где по телевизору шёл какой-то дурацкий ситком, стоял диван, а из-за его спинки торчали затылки двух мужчин, заливающихся смехом и тычущих в экран пальцами. По правую же сторону комнаты находилась кухня. — Как же я люблю Майкла Скотта. — Чувак, он вылитый ты. — Да завали. Дай мне. Она медленно зашагала к дивану, волоча биту по полу. Черноволосый мужчина, с бурлящим звуком втягивающий дрянь из потускневшего стекла бонга, обернулся на неё через плечо и чуть не подавился воздухом, как подросток, пойманный родителем. Взгляд у него был соответствующий — пойманный врасплох, будто все его чудесные планы на вечер намеревались тут же треснуть под тяжелом взглядом из-под рыжих бровей Эвер. Он тут же выпрямился на спинке дивана, пихая рукой что-то вне зоны досягаемости взгляда Эвер. — Ой, И. Джи, — он замахал ей рукой, — я тут с другом. Знакомься, это Малыш Сэм! Из-за дивана показалась голова Малыша Сэма, на которую уже заранее была спешно натянута улыбка. На вид он был и правда малыш, оборванец лет семнадцати. И стоило ему разглядеть Эвер через завесу дымки, как улыбка сию же секунду сползла с его лица. — Это… Это чего, — затараторил он, — ты с вот этой живешь? Ты почему мне не сказал? Она же мне ноги переломает… Эвер стояла, держа взгляд на отчиме. Её веки едва ли держались открытыми, а его глаза были, что пуговицы — огромные, чёрные. — И. Джи, ты чего? Ты откуда такая вылезла? — Его голос стал от чего-то тревожным. Эвер опустила взгляд на свою одежду. Местами она была мокрой, местами — грязной. Кое-где запеклись пятнышки крови. Затем она посмотрела в окно. На улице уже давно было темно. Она с трудом разлепила ссохшиеся губы: — Наверное нужно вызывать скорую… А потом мягкий ковролин вдруг стал очень уж близко к её лицу. *** Ощущения возвращались постепенно. Сначала, как было всегда, проснулась та часть Эвер, которая отвечала за странности: эта часть была изменчива, она остро реагировала на всё, что ощущала Эвер. С самого детства, о чём бы Эвер ни подумала, что бы ни почувствовала, у этой её части всегда были свои мысли на этот счёт. И сейчас эта часть думала, что тело у Эвер всё сплошь фиолетовое. Лиловое, колючее и острогранное, как стеклянная звёздочка, а вокруг, в отдалении, такие же, маленькие и колючие звёзды. Это её состояние всегда означало что-то плохое. Закономерно, следующей проснулась головная боль. Такая, словно Эвер в голову вкручивали добела раскалённый кусок металлической арматуры. Это началось в голове. Затем, как будто она состояла из маленьких лампочек, остальные части тела так же стали одна за другой включаться, и каждая гудела от боли. Эвер попробовала пошевелиться и зашипела — это проснулась её опорно-двигательная система. — Твою-то мать, сука… — Это проснулись голосовые связки. Она разодрала глаза и подумала, что её похоронили заживо. Положили в узкий гроб и плотно утрамбовали могилу землей, вот настолько её тело отказывалось принимать реальность бытия. Глаза жгло так, будто в них планомерно засыпали песок. — Доброго утречка, — раздался бодрый голос Филиппа где-то вне её поля зрения, — я тут яйца жарю. Будешь? — Убей… — Она прочистила горло: в нём тоже как будто то ли песок скопился, то ли забилась сухая трава, — убей меня… — Чего говоришь? Носа коснулся запах жареных яиц, а слуха — шкварчание масла, от которого Эвер чуть не затошнило. Тем временем Филипп продолжил: — Слушай, И. Джи, ребята-то тебя побаиваются. Малыш Сэм вчера наотрез отказался оставаться, сказал, про тебя легенды среди молодняка ходят, что ты пальцы должникам ломаешь. Ты не пойми, я даже горд, но как-то это слишком. — Никому я… — Возмутилась она, но голос дрогнул, и она закашлялась. — Да это и не важно, правда или нет. Главное ведь - образ, а слухи быстро расходятся. Эвер с трудом поднялась, щурясь от яркого дневного света. Она встала и поочередно открыла окна, чтоб выпустить въедливый запах травы, игнорируя пустую болтовню Филиппа. Этот бомжеватого вида мужчина, заросший щетиной, в мятой одежде, до мозга костей пропитанный перегаром и продуктами сгорания всего, что можно скурить, стал её отчимом, когда Эвер было шесть. С мамой у них всегда были сложные отношения, и они стоили друг друга: маму всегда тянуло на небезопасные романтические приключения, а Филипп сам собой являл совокупность понятия ”небезопасное приключение”. — Я, на самом деле, всегда знал, что человека из тебя сделаю. И сделал ведь! Не девку плачущую, а настоящую личность, которая может за себя и близких постоять. — Филипп, — грубо оборвала его Эвер, — какого черта ты приводишь в мой дом алкашей? Филипп глупо похлопал глазами, всё ещё красными от травы, смотря на Эвер. — Знаешь, что? Это, вообще-то, и мой дом тоже, — возмутился он. — Я здесь прописан, пока твоя сумасшедшая мамаша — моя законная жена. — Что-то в его напыщенном виде неуловимо напоминало вид распушившейся птицы. — И где ты был последние два месяца? — Делами занимался. — Нет у тебя никаких дел. — А может, у меня появилась дама, — он снял сковороду с плиты и выключил газ, в тишине кухни даже стало слышно, как у Эвер злобно скрипнули зубы. — У тебя есть жена, дерьма ты кусок. — И где она, моя жена? — Он развёл руками, будто ища её рядом, — я уже два года живу как отщепенец. Из моего же дома меня выгоняют, жена моя — милая блаженная женщина, того и гляди прирежет ночью, а дочь — страж дома, стоящий на входе с битой. Сначала ты замки меняешь, чтоб я не приходил, а потом я виноват, что в жизни семьи не участвую? Это справедливо? Виновен тогда, признаю. Эвер отвела взгляд, со злостью сжимая губы, а отчим, приняв её молчание за признание поражения в споре, злорадно скривился: — Хорошо вы тут устроились, живя на пособие, а? Торты едите. Вайолет, видать, уже нашла себе хахаля помоложе и смылась, как она любит. — Вайолет в больнице, — прорычала Эвер, и Филипп замолчал, на пару мгновений выпав из реальности. — Чего это она? — Растерянно спросил он. — Ты как будто сам не знаешь, что у неё приступы. — Ну да… — Он пошамкал губами, с трудом шевеля мыслями в черепе, — так это… Совсем она плохая стала? Эвер передёрнуло от этих слов. — Она… Чуть живее овоща. — Ну, её же поправят? На что, иначе, врачи нужны, да?… — Неуверенно усмехнулся он. — Ей плохо в больнице. Если она там останется, то ей лучше не станет. — Так, значит, забрать нужно? — Оживился отчим, — у Малыша Сэма машина есть, он нас и отвезёт. Поедем и вернём гулящую мать в семью. — У тебя всё так просто, — скривилась Эвер, — ты только и делаешь, что упарываешься, пропадаешь месяцами, приводишь в мой дом своих шлюх, друзей, тащишь сюда наркоту, говоришь со мной так, будто я выдумываю проблемы. Ты понятия не имеешь, что у нас происходит, а потом приходишь, и говоришь о том, как мы живем, о… — Она вдруг запнулась, забыв об основной мысли своей речи, — подожди. Торты? — Знаешь, дорогуша, моя жизнь — тоже не сахар. — К чему ты сказал про торт?… Она спохватилась, рванула к своему рюкзаку, что стоял у кровати, и, не обнаружив внутри искомого, диким взглядом уставилась на отчима, который тут же растерял всю свою уверенность. — Ой, ну… Говоря об этом… — Съежился он, — ты вчера отрубилась, и я… Ну. Я же вижу, что у тебя там что-то большое. Ну и решил проверить, а под кайфом так на сладкое пробивает, И. Джи, ты сама знаешь… Эвер метнулась к холодильнику, рывком дернула дверцу, и… обнаружила, что прямо посередине, под прозрачным пластмассовым куполом, обёрнутым ленточкой, покоился ровно один небольшой кусочек торта. — Да твою мать, Филипп! — В отчаянии крикнула она. — Ну прости! — Это был мамин торт! Для мамы! — Купим новый, не горячись же ты! — У меня нет на это денег, какого хера ты этого не понимаешь?! Нет. Денег. — Она сверлила его таким взглядом, будто могла расплавить им голову, — у меня сейчас нет денег даже на горячую воду в этом месяце! Почему ты всегда приходишь и просто рушишь всё? Ярко-синие искорки газовой конфорки, мелькнув у неё в голове, тут же потускнели, как и все силы, которые у неё были на злость. Эвер осела на ближайший стул и сползла по нему, ударяясь головой о деревянную спинку. Всё её тело болело, как и голова. Она закрыла глаза руками, чувствуя, как жжёт из-за крика горло. — Да брось, И. Джи, — попытался утешить её Филипп, с непривычки перепугавшийся бурной реакции, — я заплачу, раз уж такое дело. У меня сейчас есть деньги, так что я помогу. Я же твой отец. Эвер промолчала, думая, как здорово было бы сейчас испариться из мира. Провалиться в дыру в пространстве и перестать существовать. — На что ещё деньги нужны? Горячая вода, свет… Стационар — это платно или как? — Не нужны мне твои грязные деньги, — сквозь ладони пробурчала Эвер. — Хоть какие-то, вообще-то. Ну давай. Рассказывай. Тебе нужна одежда? Или, может, машина? Права на машину? Женские штучки? Голос Эвер совсем упал: — Таблетки маме выдают бесплатно, только пока она в больнице. — И что это значит? Она посмотрела на отчима, как на придурка. — Что их нужно покупать. — Значит, купим, — решительно заявил Филипп, — плохо, что ты от дел отошла. Я же недавно был в Нью-Мексико. Там такие деньжища крутятся! Ой, знала бы, какой хороший дуэт мы с тобой можем составить. Эвер вздохнула, и в этом вздохе отчётливо читалось: да никогда в жизни. — Зря, И. Джи, зря. Перекуп машин — прибыльное дело. Помнишь, как ты мне помогала, когда мелкая была? — С теплотой в голосе спросил он, на что Эвер неодобрительно хмыкнула, — у тебя все навыки есть. Знание дела с самого детства, внутренний стержень поставлен, только связи наверстать, и дело пойдёт, и жизнь наладится. Эвер действительно помнила. Филипп был сплошным опасным приключением: когда Эвер было десять, она уже знала, как правильно вскрыть дверь машины, чтоб не включилась сигнализация. В одиннадцать она знала, откуда берутся поддельные номерные знаки, а в двенадцать знала, каково убегать от полиции. Это было их маленьким секретом от мамы, которая не была против получить пару лишних букетов или новых элементов мебели. Филипп жутко любил найти способ нажиться на нелегальных товарах и не чурался найти общение с самыми подозрительными личностями, но, к сожалению, не был надёжен даже для них, и не дождался от них помощи, даже когда на него завели дело по факту хранения травы в подвале дома. Примерно тогда, когда ей, восемнадцатилетней, пришлось ехать в суд, чтоб отдать за него залог, она и поняла, что больше никогда не ввяжется ни в одну его авантюру. Она снова вздохнула, стараясь не думать о том, откуда в этот раз взялись деньги Филиппа, когда он сел за стол рядом с ней и принялся есть свою подгоревшую яичницу. — Ну правда, — заискивающе продолжил он, — тебе же нужна работа. — У меня есть работа. — А чего ж ты на неё не ходишь? — Ты вообще знаешь, какой сегодня день недели? — Хм, посмотрим, — он деловито задумался, — вчера ты пришла в чёрной куртке — значит, день был чётный; штаны у тебя серые, а значит день кратный трём. Получается, либо среда, либо суббота. А толстовка на тебе синяя, значит… — Что месяц нечётный, — подсказала Эвер. — Ой, нет, про месяца я не помню, — отмахнулся Филипп, — чёртов этот твой календарь. Только учёта високосных лет не хватает. Ну-ка дай на носки посмотрю… Ага. Серые. Значит, вторая половина недели. Сегодня суббота! — Просиял он. — Вчера была суббота, — поправила она. — Да, вчера. Значит, сегодня воскресенье, а по выходным ты не работаешь. А я хорош! Эвер даже почти улыбнулась. Филипп был первым, кто увидел закономерность в том, какую одежду она носит в каждый из дней недели. В какой-то момент это стало их игрой: он, пьяный и потерянный, пытался угадать, в какой отрывок времени зашвырнула его жизнь, а Эвер просто была собой, помешанной на числах и цветах. — Так значит, я могу остаться, если торт куплю? — Нет, — Эвер посерьёзнела, — выметайся. И не возвращайся, пока не протрезвеешь. *** Когда Филипп ушёл, Эвер прибралась на кухне, побродила по пустому дому, взяла пару вещей, которые могли бы скрасить мамино пребывание в больнице, а потом долго стояла под горячим душем, смывая с себя грязь вчерашнего дня. На душе было тоскливо и гадко. Позже она обработала мелкие ссадины на теле, нанесла мазь на синяк под глазом и неумело попыталась замаскировать его тональным кремом, чего делать никогда не умела. Стоя перед зеркалом с феном в руке, она осматривала своё лицо, опухшее то ли от сна, то ли от недосыпа, и было её отражение до того недовольным, что под собственным неодобрительным взглядом ей стало неуютно. В чем-то отражение было право: в последние месяцы Эвер часто пропускала тренировки и, честно говоря, приёмы пищи, и тело её становилось всё более тощим, хоть она и старалась поддерживать мышечный вес всеми силами. В конце концов, она не отпускала детских надежд, что однажды поступит в военную академию и вот там точно найдёт своё место. Но пока что она очень плохо спала и почти не ела. Пока что у неё были более насущные проблемы. Растрепав рваную рыжую чёлку на глаза, чтоб не видеть лишнего, она вышла из ванной и отправилась за чистой одеждой. Сегодня было воскресенье, а значит, день был сине-зелёным. К обеду Филипп все же, как и обещал, заехал за ней. За рулём старой машины сидел Малыш Сэм, и вид у него был такой перепуганный, будто его под страхом смерти обязали оказаться с Эвер в этом металлическом гробу на колёсах, и каждую следующую секунду он ожидал худшего. Так или иначе, вместе они, под болтовню Филиппа, доехали до супермаркета, где Эвер вышла, взяв у отчима деньги. В этом супермаркете она и работала последние несколько месяцев, но сегодня была покупателем. И, когда увидела, что её менеджер, Шон, надвигается на неё с таким видом, будто собирается чего-то требовать, она уже была готова нападать раньше, чем защищаться. — Грин! Какого чёрта ты трубку не берёшь? — Сквозь зубы зашипел Шон ей на ухо, — Алекс сегодня не вышла, и тебя тоже нет, я тут с самого утра один за всех горбачусь. Я раз сто звонил! Короче, тебе нужно выйти на смену вместо Алекс. — У меня выходной, — отчеканила Эвер. — Пожертвуешь одним выходным. — Не могу. — Это ещё почему? — Семейные обстоятельства. — Какие к чертям семейные обстоятельства? Бейджик, форма и шагом — товары фасовать. — У меня мать в больнице. — Ты издеваешься? У тебя каждый месяц мать в больнице, как она ещё жива там? Всё, хватит эту отговорку использовать, выходи на смену, — шикнул он и убежал к кассам. Эвер, смотря, как он удаляется, натянула на голову капюшон и двинулась к молочному отделу. Работать в свой выходной она точно не собиралась, а вот посмотреть на лицо Шона, когда она подойдёт к кассе, чтоб он пробил её продукты — очень даже. Вскоре, выбрав симпатичный шоколадный торт взамен старого, она перебирала разные коробки молока. У мамы была жуткая страсть к молочным продуктам, и, как успела заметить Эвер, любое её тревожное или депрессивное состояние зачастую могло исправиться, появись в поле её зрения что-нибудь вкусненькое. Эвер задумалась, уйдя в свои мысли, и в тот момент, когда она вдумчиво читала текст на пачке молока, сзади её окликнули. — Эй, тварь! Она обернулась: сзади стояли четыре подростка, у двух из них в руках были биты, а тот, что окликнул, отличался светлыми волосами и расквашенным лицом. Её сердце ушло в пятки. Отставив молоко, она медленно развернулась и зашагала назад. Без эффекта неожиданности у неё не было ни шанса. — Я тебя щас так отхерачу, что ты будешь до конца жизни кровью ссать! Ну всё. Эвер сорвалась на бег, а парни, не медля, рванули за ней. Миновав несколько стеллажей, едва не поскальзываясь на поворотах, она пронеслась мимо кассы, швырнув деньги Шону, воскликнувшему что-то о том, что он сократит ей за это зарплату, а потом, едва не опрокинув нескольких людей, прошмыгнула в помещение для персонала. Преследователей это не остановило, и они, выкрикивая ругательства, продолжили бежать за ней через складское помещение. Совсем перед дверью на выход она споткнулась о коробку на полу и покатилась кубарём, чуть не расплющив своим телом торт, но каким-то чудом сумела тут же вскочить на ноги и продолжить бежать; рванула к выходу, а уже на улице в считанные секунды пересекла парковку и перемахнулась через забор, чтоб продолжить побег через дворы. Сердце её колотилось как сумасшедшее. На бегу она обернулась и увидела, как один из парней, перелезающих забор, швыряет в неё биту. Увернувшись от летящего предмета, она злорадно воскликнула: ”Придурки!”, и тут же чуть не впечаталась в стену дома. Пользуясь расстоянием между собой и парнями, Эвер обогнула здание и выбежала на оживлённую улицу, один за другим минуя кварталы, не замедлившись даже на пешеходном переходе, где горел красный, и машины возмущенно взревели гудками ей вслед. Она мысленно взмолилась о том, чтобы суметь в этой суматохе слиться с толпой, когда один из парней на всю улицу выкрикнул: ”А ну стой, шлюха драная!”, а затем ещё один: ”Рыжая дрянь!”, и люди, проносящиеся мимо, всё, как назло, стали оборачиваться. Когда она уже думала, что сейчас её догонят и отпинают прямо на улице, она, на миг оглянувшись назад, врезалась в кого-то. Эвер отшатнулась, собираясь бросить короткое ”извините”, и рвануть дальше, но её вдруг крепко схватили за локоть и дёрнули обратно с такой силой, что ей бы при всём желании не удалось вырваться. Она метнула вверх свой ошарашенный взгляд, и её глаза встретились с глазами мужчины, возвышающегося над ней с таким суровым росчерком тёмных бровей над серьёзными глазами, что её тут же прижало к полу под этим взором человека-грозового облака. Мужчина в пыльно-зелёной куртке с секунду смерил её взглядом, а потом, когда она, едва не задыхаясь, поняла, что теперь он смотрит куда-то в другую сторону, обернулась и увидела, как четверо парней замерли на дальнем углу квартала, не решаясь приблизиться. С десяток секунд они мялись, а затем, такие же запыхавшиеся, что-то друг другу сказали и дружно скрылись за поворотом. Эвер поняла, что мужчина, взявшийся из ниоткуда, попросту, вероятно, спас ей жизнь одним своим нахождением рядом. Она восторженно посмотрела на него и, задыхаясь, произнесла на выходе: ”Спасибо…”, и мужчина лишь кивнул. А затем, беспрепятственно освободив руку, она уже лёгким бегом отправилась обратно к супермаркету. Из машины Малыша Сэма шёл сигаретный дым, и громко играло что-то от Red Hot Chilli Peppers, а ещё слышалось, как неумело в такт песне воет Филипп. Эвер завалилась на переднее сидение, держа в руках злополучный торт. — Слушай, И. Джи, я тут подумал, — очень уж довольным голосом заговорил отчим, — ты же не со своих денег вчера торт купила. Тоже с ”грязных”. Дурная наследственность, получается? — Филипп… — Рыкнула Эвер, собираясь послать его к чёрту, но замолчала, не успев подобрать слова. В ответ она только и выдохнула: ”Да”. *** Визит в больницу прошёл гладко. Мама и думать забыла, о чём вчера грустила, когда увидела, что целых четыре человека пришли её навестить, так ещё и принесли подарки. Эвер долго сопротивлялась попыткам Филиппа взять в палату Малыша Сэма, но когда тот, проникнувшись мероприятием, где-то нашёл букет цветов, отчаялась и согласилась. Маме он понравился, хоть она и знать его не знала, как и Эвер. Эми тоже была улыбчивой, хоть и несколько сконфуженной. Так, потянулись дни. Эвер ходила на работу, игнорировала выпады Шона в её сторону, посещала больницу вместе с Эми, выгоняла пьяного Филиппа из дома и посещала маму. К концу недели, под действием таблеток, та хоть немного пришла в себя, снова став похожей на знакомую Эвер женщину. В следующий понедельник Эвер стояла на остановке, ожидая автобус до больницы, когда её плеча вдруг коснулась чья-то рука, и она, сняв наушники, услышала знакомый девичий голос. — Эвер Грин? Перед ней стояла невысокая, в сравнении с самой Эвер, девушка, чьё пухлое миловидное личико украшали кудрявые локоны, окрашенные в по-детски розовый цвет. Эта девушка — Айрин, и они не виделись уже пару недель. — Эвер Грейс Грин, действительно? Ты жива или мне кажется? — Её милый голос звучал обиженно, но не без нотки издёвки. — Я… Э… — От неожиданности замялась Эвер. — Ты знаешь, как долго я уже пытаюсь до тебя дозвониться? Эвер знала, но была склонна не отвечать, молча смотря на вибрирующий телефон и видя знакомый номер. — Знаешь, как я узнала, куда ты пропала? Я пришла к твоему дому, где задернуты шторы и выключен свет, хотя внутри, очевидно, кто-то ходит, и наткнулась на Филиппа, который мне сказал, что твоя мама в больнице, а ты, по его словам: ”Наверное, что-то вроде, не в ресурсе”. Густо накрашенные глазки Айрин, полные претензий, смотрели на Эвер, ссутулившуюся под градом обвинений, и от стыда поникшую взглядом в землю. Они с Айрин вроде как были в отношениях. Иногда… Но в основном — нет. Так, по крайней мере, это воспринимала Эвер. — Я очень тебе сочувствую, вообще-то, но ты не можешь просто каждый раз скрываться от меня, когда у тебя в жизни что-то идёт не так. Почему ты не могла написать хоть сообщение? Хотя бы ”поговорим позже”? Разве это так сложно? Тут Эвер заметила подъезжающий автобус, и в её лёгких появился спасительный воздух. — Поговорим позже? — Неловко бросила она, уже ретируясь к открывающимся дверям автобуса. Недовольный взгляд Айрин из-за стекла сопровождал её, сползшую по сидению так, чтоб не высовываться из-под нижнего края. Когда автобус отъехал, Эвер закрыла лицо руками и принялась биться головой о стенку сидения, чувствуя, как вина и стыд разъедают изнутри. Конечно, она не хотела так поступать с девушкой, которая была ”вроде как подругой” со средней школы, но так же она могла себе признаться, что у неё совершенно нет ни сил, ни желания разбираться со сложностями их общения. Оставшийся путь до больницы она проделала, пребывая в ощущении полной собственной беспомощности. *** Уже в больничной палате Эвер смогла расслабиться, слушая пустую болтовню мамы и Эми. Они вспоминали молодые годы, перечисляя события, ведя учёт общих воспоминаний и вспоминая случаи из врачебной практики. Потом Эми, в силу профессиональной деформации имевшая тягу все сводить к знакомой ей теме, ушла в рассуждение о том, как страшно курение влияет на внутренний, в буквальном смысле, мир людей. Не упустила она и возможности на колкость: — А ты, Эв? Куришь же до сих пор, даже всё зная? — Угу. — Эх, Эв. Бросай. Знала бы ты, сколько курильщиков со стажем ежемесячно проходит через меня. Вот хватит тебя однажды инфаркт Миокарда… — Да брось ты со своими нравоучениями, — улыбается мама, — всё равно же не послушает. Я ей давно этим голову промываю, только промывать там нечего. — Мам, — смущается Эвер. — А ты не мамкай, — грозится Эми, — я бы и рада потом твои органы на мраморном столе исследовать, да только я кардиолог, а не патологоанатом. — Заканчивает она с ноткой горести в голосе. Мама смеётся: — Ты что, до сих пор продолжаешь жалеть, что не туда поступила? — И вовсе это не смешно, — обижается Эми, — мне этим ещё всю жизнь заниматься, а я всё ещё не закрыла потребность в узаконенном общении с трупами. Вай, ну чего ты смеёшься? Ой, всё. Эвер, я вот что сказать хотела: чего я не пойму, так это твоей философии саморазрушения. Я понимаю, тебе всего двадцать, ещё совсем юная… — Двадцать один. — Ещё совсем юная! И что за удовольствие — получать по морде? Пожалей же ты свой аккуратный нос. Вот, посмотри на Филиппа с его перештопанным лицом и подумай дважды, выдержит ли ваша страховка. Мама хохочет, а Эвер закатывает глаза. Когда Эми уходит, мама провожает её пристальным взглядом. Оставшись без лишнего внимания, она как-то совершенно меняется: собирается, складывает руки в замок, приподнимает подбородок, опускает веки и томно вздыхает: — Эвер, — серьёзно произносит она, будто и не была сегодня веселой, — у меня есть, что тебе сказать. Я долго думала об этом, и это непростое решение. Эвер молчит, напрягшись, потому что чувствует смену обстановки. Где-то на языке теряется слово, которое способно идеально описать лицо её матери в этот момент, но она никак не может его найти. — Я знаю, что это ранит тебя, но я должна это сказать. Тебе следует знать. Да, такую Вайолет Эвер знает. Это именно та женщина, с которой она выросла. Её брови сведены к переносице, а у Эвер лицо, напротив, становится безучастное и сдержанное, потому что она чувствует, как подступает ситуация, в которой она должна быть сильнее мамы. — Сегодня… — Она спотыкается, но не так, как когда ищешь подходящее слово, а так, когда хочешь добавить своим словам драмы, — сегодня меня не станет. У Эвер в голове щёлкает: ”Страдальческое”. — О чём ты? — Напряжённо спрашивает она. — Я подписала договор об эвтаназии. — Что? — Вот, смотри. Она протягивает Эвер небольшой прямоугольник бумаги простой, офисной, на которой подтёкшими чернилами значится текст:        ”Я, Вайолет Грин, даю согласие на быстрое и безболезненное умерщвление       по причине развивающейся болезни Альцгеймера.             Похоронное бюро Стилл Пул” На краю листочка стоит мамина подпись. Эвер сжимает его а пальцах, чувствуя, как закипает внутри неё кровь. — К тебе приходили похоронщики? — Едва не рыча, спрашивает Эвер. — Нет, Эв, это не просто похоронное бюро. Эти люди помогают больным умереть без боли. — К тебе в палату приходили люди, чтоб продать похоронное услуги? — Эвер! — Я сейчас этим санитарам задницу на лицо натяну, чтоб следили за тем, кто приходит в больницу. — Милая! — Мама хватает Эвер, уже подорвавшуюся с места, за руку, — послушай меня. Ко мне никто не приходил. Мне все рассказали… во сне. Эвер замирает. Её взгляд холодеет. Она садится на место и молча слушает, пока мама говорит: — Я знаю, это правда. Во сне мне рассказали, что их бюро существует уже очень много лет, и они оказывают эту услугу людям по всему миру. Они делают доброе дело, давая таким, как я, спокойно уйти, не раня своих близких. Я уже всё решила. Я больше не буду тебя тревожить, ты будешь жить свою жизнь, как и хотела всегда. Эвер молчит. Все это становится ей до ужаса знакомо. — Сегодня я умру, и ты станешь свободна. Главное… — Она сглатывает подступающие слёзы, — не забывай меня. Хорошо, Эвер? Эвер кивает, с холодом в сердце понимая, что не заметила, как подкрался очередной приступ. *** В сидячем положении спалось плохо. Если честнее — не спалось вовсе. Эвер полусидела-полулежала на неудобном пластиковом стуле, закрывшись кофтой, как какая-то забытая вещь. Она бы могла сойти за элемент декора. Это, всё же, было лучше, чем провести эту ночь дома, думая о том, что может сотворить с собой мама, если её бредовая фантазия о собственной смерти разовьётся в более навязчивый эпизод. В конце концов, всё в любой момент могло превратиться в очередную ночь, когда мама просыпается с криками, и Эвер предпочла бы в этот момент быть рядом, чтоб удостовериться, что врачи хоть что-то с этим сделают, а не попросту перетянут ремнями буйного пациента по рукам и ногам. Чуть ли ни слёзно выпрашивать у Эми, знакомой с врачами, одну ночь, чтоб остаться в больнице, — хотя бы на стуле, совсем незаметно, — это стыдно, да. Но стыд — это лучше, чем теоретическая попытка самоубийства матери. Под её опущенными веками медленно перетекали образы, ещё не ставшие сном, но уже не являвшиеся осознанными мыслями. В руке была надёжна смята бумажка с именем матери, вписанным в согласие о безболезненном умерщвлении. Воздух пах лавандовым ароматизатором, вымытыми полами, чистыми простынями: почти приятно, разве что сильный спиртовой антисептик уже въедался в голову. А ещё настенные часы очень уж громко отстукивали секунды. Методично так, будто капельки воды на череп. Такая, кажется, китайская пытка есть. Она сонно вздохнула. Отстраненно подумалось, что вся жизнь шла через задницу. Может, надо было согласиться, когда Филипп предложил уехать в Нью-Мексико… Ещё тогда, лет семь назад, когда было хоть как-то лучше. Жили бы они там, в тёплом штате, занимались бы тем, чем занимались. А чем бы занимались-то? Да по мелочи, как всегда в то время. Филипп бы работал на какую-нибудь большую личность, рассчитывал бы финансы, или чем там бухгалтеры занимаются в наркокартелях. Эвер бы, наверное, так до конца жизни траву и толкала. Денег было бы немерено. Смогла бы поступить в военную академию, как и хотела. А мама ведь тогда ещё не болела… Глядишь, и не заболела бы — тёплый климат, солнце, счастье, все дела… Хороший сон получается. Хотя, конечно, нет. Находиться в этой среде Эвер никогда не нравилось. Не хотела она этого всего, даже за большие деньги. Воспоминания о тех днях нагоняли на неё некоторый ужас, как будто сон, где ворочаешься в мусорной яме. Она давно отказалась от такой жизни. Она была чиста уже более двух лет. Теперь просто нужно было найти хорошую работу, чтоб оплачивать мамино лечение, и тогда жизнь пойдёт дальше по накатанной. Должно же плохое когда-то закончиться. Да, точно должно. Однажды все снова станет хорошо и сладко, как мамины карамельные панкейки. Сладко. В голове щёлкает: снова этот запах в воздухе. Её глаза распахиваются, и то, что она видит, в ту же секунду выбивает из неё все крупицы сна: над изголовьем кровати склонилась птичья тень, а у самого горла мамы тусклым бликом проходит отсвет фонаря, очерчивающий серп. Фигура склоняется над маминой головой. Какого… Эвер срывается с места и всем телом впечатывает фигуру в стену, выбивая из неё сиплый выдох, сзади падает пластиковый стул. Человек — это мужчина, высокий, весь в чёрном, он отшвыривает её в сторону, с невероятной силой голова бьется о стену, и ни секунды нет, чтоб понять, что происходит. Он, этот человек, ему безразлично, что его заметили, он отворачивается, чтоб закончить начатое, и Эвер едва успевает вцепиться в его воротник, пока его серп не оказался слишком близко к маминому горлу. Она рывком отдергивает его назад, но получается плохо, в нем слишком много силы. Он пытается повернуться к ней. О черт, его серп, он… Холодный металл наотмашь проходит по её лицу. Эвер хрипло вскрикивает и от ужаса ещё одним рывком утягивает человека за собой, падая на спину, сильно ударяясь копчиком. Над её ухом, на полу, раздаётся металлический звон о кафельный пол. Рассудок, затуманенный ужасом и яростью, улавливает мысль: человек, своим весом придавивший её к полу, выпустил из руки серп. Она рычит, одной рукой хватаясь за левый глаз, чувствуя, как пальцы и лицо заливает кровью, а локтем другой изо всех сил зажимает шею человека на ней. Он пытается отпихнуть её, а она лишь сильнее сдавливает шею локтем. Мышцы в руке напряжены до предела, комнату заполняют хрипы и рычание, уже не ясно чьи. Глаз нестерпимо жжёт болью, человек слишком силён. Кажется, он настолько силён, что сейчас вырвет её руку из плечевого сустава. От каждого резкого движения голова то и дело бьется затылком о пол. Эвер пытается приподняться, но рука поскальзывается на мокром полу, и она не выдерживает последнего рывка: человек освобождается, бьет её в лицо локтем, и, отползая, тянется за серпом. Она ничего не видит левым глазом, он слипся и залит чем-то горячим. Эвер судорожно возит руками по полу — где-то там был её рюкзак. Но то, что она находит, это не рюкзак. Это удлинитель. Одного мгновения достаточно, чтобы решение, ещё не дошедшее до мозга, уже дошло до двигательной системы: она хватает провод и накидывает его петлю на человека, сидящего к ней спиной, в ту же секунду начиная тянуть с такой силой, что из здорового глаза летят искры. Тело снова опрокидывается, и теперь она, держа провод двумя руками, за обе стороны стягивает его на чужой шее. Человек кряхтит, конвульсивно дёргаясь, пытается ухватиться пальцами за то, что давит на его шею, а Эвер стягивает, стягивает, стягивает, не ослабевая ни на секунду. От натуги в глазах темнеет. Рядом что-то бьется, осколки разлетаются по полу —это упала ваза. Чужие руки судорожно сучат по её лицу, она не может позволить себе остановиться. Он убьёт её. Он убьёт её маму. Она не может остановиться. Она не даст ему. Она… Она не… Тело на ней, обмякнув, затихает. Всё просто заканчивается в один миг. Она все никак не может ослабить хватку. Где-то вдалеке загорается свет. Слышны шаркающие шаги по кафелю, может, в другом конце коридора. Она… Что она сделала? Провод выпадает из её пальцев, но они все так же напряжены, они зафиксированы, они окоченели. Эвер пытается спихнуть с себя чужое тело, лежащее, как мешок с песком; голова безвольно падает, будто его шея тряпичная. Он… что… — Твою мать… — Её голос настолько высокий и сиплый на самом выдохе, как будто это не её слова. Грудь горит. Она чувствует, как сердце болезненно бьется о рёбра. Она хватает ртом воздух без возможности отдышаться. Тело лежит напротив неё, а ладони горят так, будто с них содрали кожу. Она скользит по полу, отползая к стене. Тело человека в чёрном не движется. Она пытается проморгаться. Пытается вытереть глаз. Пытается отдышаться. Не получается. Взгляд натыкается на два жёлтых, отсвечивающих глаза. Кто-то смотрит на неё из темноты между дверью и стеной. Кто-то сгорбленный, застывший в полусогнутом положении. Большие жёлтые глаза, как две луны, неотрывно следят за ней. Это лицо улыбается. Шаги в коридоре приближаются. В ужасе она подскакивает, держась за стену. Подошвы скользят по гладкому полу, она пятится к кровати матери, не готовая к ещё одному акту борьбы за жизнь. Раньше, чем кто-то входит в палату, фигура высовывает из тени руку, хватает её за ворот и утаскивает в темноту.