✧༝┉┉┉┉ 1 ┉┉┉┉༝✧
Милан, Италия Если вы действительно везучий человек, который умеет смотреть по сторонам ясными глазами и видеть прекрасных людей сквозь совершенно прозрачные потоки тёплого воздуха, если вы из той категории исключительных личностей, которые оказываются в нужном месте в нужное время, и если ваш мозг настолько незаурядный, что способен видеть миллионы событийных развилок, возникающих от каждого чужого вздоха, то есть вероятность, что однажды вы встретите таких людей, для описания которых нет слов ни в одном из семи тысяч пятидесяти одного языка. Тёплым прелым утром, когда ваш слух ещё не проснулся и различает звуки словно через вату, а глаза пощипывает от слёз, вызванных ветром, где-то на улице Милана, за столиком на мощёной улице, вы увидите, например, группу незнакомцев. И вы впервые за много лет пустых наблюдений не сможете оторвать взгляда, ведь они будут относиться именно к тому типу исключительных личностей, на которых достаточно взглянуть, чтобы взбудоражиться. Было как раз тёплое прелое утро. Именно на улице искусного Милана, за круглым столиком с толстой мраморной столешницей, сидели четыре исключительные личности. Не исключено, что прохожий, который смотрит на мир ясными глазами, мог бы не увидеть в них ничего примечательного. Но кто-то бы определённо нашёл в них нечто возвышенное. Всё дело могло быть в том, что именно на их столик, заставленный сверкающими и брызжущими искрами серебряными приборами, падало золотистое, ещё прохладное солнце. Большая часть столиков на рассвете скрывалась под покровом тени, но этот — а, быть может, и ещё парочка — был освещён настолько сильно, что резало в глазах. Широкие, раскидистые лучи великого небесного тела, всемирного благородного светила, брали под своё влияние и столешницу, и кристальные бокалы, и тарелки, и макушки посетителей, и их взрослые, пластичные, местами грубые и познавшие жизнь руки. Эти люди, единственные в своём роде посетители кафе, говорили громче, чем весь итальянский народ вместе взятый, хотя с первого взгляда было очевидно, что итальянцев среди них нет. Казалось, солнце захлопнуло их под прозрачным куполом, который делил мир на окружающий и на их. Их посуда звенела, из распахнутых губ лились задорные речи, бокалы вина, поднятые ещё до полудня, дребезжали при столкновениях. Их вызывающее, праздное, эйфорийное поведение не привлекало бы никакого внимания, если бы это не было утро понедельника на окраине работящего Милана. Глядя на этих непринуждённых, отточенных, светящихся изнутри и выглаженных людей, становилось понятно, что им никуда не надо. У них словно не было дел и забот, проблем и переживаний, страхов и обязанностей. Они просто проживали это утро понедельника, в Милане, тёплым и прелым утром, впитывая в себя этот момент. Почему-то это казалось удивительным. Падающий на них взор заставлял увидеть слишком многое. В потоке перекусывающих за газетами рабочих и выползших из тенистых квартирок пенсионеров они выглядели слишком детально и — снова это проклятое слово — исключительно. За столиком, на котором теснились многочисленные тарелки, к которым они так и не притронулись, сидели одна женщина и трое мужчин. На первый взгляд все они были ровесниками. Они не были семьёй, не работали в одном месте, не сидели на деловой встрече, но что-то неведомое прохожему объединяло их. Ближе всего к проезжей части сидел бледный, как сама смерть, священник, возле стула которого стояла коляска с кислородным баллоном. У него были белоснежные блестящие волосы, пусть он и не был стар. Быть может, ему недавно исполнилось сорок. Из узкого разреза глаз он глядел на всех с блаженной улыбкой, то и дело кашляя. Что примечательно, при этом, в тонких музыкальных пальцах, он держал дымящуюся сигарету. Во второй же вертел маску, через которую получал кислород. Даже под выжигающим краски и тени солнцем его лицо было осунувшимся, покрытым тёмными пятнами и мелкими болезненными морщинками. Священник в черной ризе ни разу не прикоснулся к своему завтраку и самому крепкому американо, что заваривали на этой улице. Напротив него сидел загорелый блондин с бронзовой, золотящийся на солнце кожей. Крепкий, молодой, жилистый, неподвижный и будто бы окаменелый мужчина в генеральской форме и с уродливым выпуклым шрамом от левой брови до низа скулы. Его фуражка занимала малочисленное место на мраморной столешнице, а одежда — явно неитальянской армии — привлекала слишком много взглядов. И тем не менее, он смотрел только на своё окружение, делая громкие вставки ленивым, немного заспанно-хриплым голосом. Вокруг него семенила маленькая рыжая собака, активно виляющая хвостом и пытающаяся привлечь внимание, но всё было тщетно. Солдат чужой армии оказался под властью рассказа третьего мужчины, который теребил салфетку и, с выпученными глазами, что-то громко рассказывал. Из всех присутствующих он больше всех походил на итальянца, но всё-таки им не был. Нос его напоминал греческий, а остальные черты лица с трудом проглядывали из-за широких бровей и густой, отросшей щетины, которая и рядом не стояла с бородой священника. Несмотря на громкую радостную речь, он походил на настоящего преступника. Его глаза сверкали грехами и тайнами, пронзали каждого посетителя, каждую машину, каждого ребёнка. А сиплый — вероятно, от долгих лет курения голос — басил и казался запредельно властным. Пару раз, когда собака отбегала к соседним столикам, он вскрикивал: «Мерседес!». Однако звучало это так, словно он объявлял о начале ограбления, массового убийства или перестрелки. Он был в деловом костюме, но в расстёгнутом пиджаке и дурно повязанном, ослабленном галстуке. На запястье искрились золотые часы, размер которых едва ли уступал размеру грубых кулаков. И в этом увядающем, со спорным запахом и сортами палисаднике из разномастных мужчин, сидела одна единственная дама. Бледная, как при свете луны. С кудрявыми, словно от химической завивки, и чёрными, будто зимняя ночь, волосами. Со слишком пухлыми, яркими, красными и сочными губами, бесконечно прищуренными от смеха глазами, цвет которых мешала увидеть чёлка, и скалящимися в улыбке белоснежными зубами. В её пугающе тонкой руке, изредка выглядывающей из-под рукава, был заключён бокал, на дне которого шло лёгкой волной вино. Несмотря на благоприятную погоду, она была разодета в кожаные итальянские сапоги на высоких каблуках и в пушистую, наверняка дорогущую шубу. Когда она взмахивала левой рукой, казалось, вся улица озарялась вспышкой. Виновником того было сияющее в весеннем солнце кольцо, усыпанное чистейшими бриллиантами. Её хохот оживлял улицу, заставлял «преступника» говорить громче, священника затягиваться табаком чаще, а собаку по кличке Мерседес суетиться сильнее. Все смотрели на неё, а она смотрела на всех. По-доброму, по мудрому, с теплотой и непривычным для столь вычурных молодых дам искренним обожанием. Невозможно не отметить, что все они смотрели друг на друга с обожанием. Так не делают родственники, ведь им свойственно часто вздорить и знать всю семейную подноготную. Так не делают коллеги хотя бы потому, что вынуждены из года год сидеть заточёнными против своей воли в одном помещении. Так не делают деловые партнёры, ведь вместо столь многогранных лиц они видят лишь валюту, да и встречаются впервые. Эти люди давно знали друг друга, но не настолько, чтобы приесться и возненавидеть. Возможно, когда-то они встретились по счастливой случайности. Возможно, учились в одной школе и никогда не общались, пока в один день, уже после выпускного, не поняли, что имеют общие интересы. Возможно, в детстве они жили в одном маленьком городе, скажем, где-то во Флориде, и их мамы встречались за завтраком каждое воскресенье. Возможно, та вульгарная для сорока лет дама была женой того «преступника», военный являлся её телохранителем, а священник человеком, которого пятнадцать лет назад обязали провести церемонию. Нельзя исключать вероятности, что всё было именно так и теперь, раз в пять лет, в день свадьбы дамы и «преступника» они встречались в этом городе, за этим самым столиком, чтобы обсудить новости. Поражает то, какие истории могли скрываться за фасадами этих людей. Они могли встречаться раз в пять лет, а могли быть всем друг для друга. У них могли быть свои секреты, от которых даже в самый жаркий день шёл бы мороз по коже. Они могли вести слежку и являться иностранными агентами. И судя по их прищурам, оголяющим зубы улыбкам, размашистым жестам и полной поглощённости разговором, от которого веяло загадочностью и интимностью, только им четверым было известно что-то. Что-то, о чём никто не догадывался, но на что, непременно, обращал внимание каждый, даже не ведая, что же это такое.✧༝┉┉┉┉ 2 ┉┉┉┉༝✧
Сиэтл, штат Вашингтон, США Одетта была не из тех, кто живёт с душой нараспашку, но в этот самый момент, застряв на весь день в потном, душном, пропахшем дешёвой газетной бумагой издательстве, она была готова распахнуть что угодно — даже свою грудь. И если бы то понадобилось, она бы самолично разогнула рёбра и вскрыла лёгкие — лишь бы дышалось полегче. Водянистое солнце, попадающее в приёмную сквозь пыльные окна, неумолимо клонилось к закату, окрашивая небо в мандариновые оттенки. Тёмные, дубовые панели небольшого помещения, а заодно и увядающие в горшках растения, озолотились, но от этого не стало легче. Здание было настолько старым, что окна здесь не открывались. Совсем худо стало, когда тяжёлую дверь распахнула женщина с коляской. Она открывала дверь спиной, чтобы вкатить ребёнка прямо в приёмную издательства. А когда она с горем пополам оказалась внутри, то достала ребёнка из детского кресла. Это плотское доказательство человеческой страсти не пахло молоком, сладкой пудрой или чем-то прелестным, а воняло давно не менявшимся подгузником. Уже через несколько минут выяснилось, что эта женщина перепутала две соседние двери и вместо того, чтобы попасть в копицентр, оказалась в издательстве «Янг-Сиэтл». А ей всего-то хотелось распечатать три пачки рекламных брошюр открывшейся парикмахерской! Одетта с преогромной радостью, несмотря на вялость рук и мозгов, помогла женщине с коляской и ребёнком покинуть помещение. И вместо того, чтобы вернуться на место, она осталась стоять в проходе, подпирая дверь спиной. Тем самым она могла контролировать дверь директора издательства и дышать чистым, почти девственным воздухом. Если представить, что в тело Одетты вшили тугую, прочную и надёжную пружину, то сейчас она давала сбой. Она стремительно раскручивалась, выпрямляясь и давя на макушку и щиколотки. Пружина, олицетворяющая спокойствие, распрямлялась в неприлично тоненький прут. Одно дуновение ветра, один отказ в издательстве — и тот разорвётся. К слову, за последний год это было четвёртое издательство. Недостаточно солидное и известное, чтобы выпустить безукоризненный бестселлер, но при этом ещё недостаточно бедное и забытое, чтобы его книги брезговали продавать даже в киосках метро. Все надежды девушки были на это место и она, дожидаясь вердикта директора, который, едва ли избавившись от четырёх других выскочек, прочитает очередную рукопись. Одетта закрыла глаза. Она вобрала столько воздуха в лёгкие, что те заболели и заныли, как от слишком долгой затяжки крепким табаком. Сдув с носа щекочущую чёлку, она отчаянно пыталась думать о хорошем. У неё была работа, пусть и самая дерьмовая. У неё был дом, пусть и самый унизительный во всём мегаполисе. У неё даже было высшее образование. Точнее, вот-вот должно было появиться. Но если бы у неё был отданный в издательство роман, у неё бы было всё, чего она только хотела. Наконец ручка двери кабинета щёлкнула и трое писателей, которые томились скорее не в ожидании, а в собственном соку, с тревогой обернулись на директора. Так, словно вместо низкорослого мужчины с прилизанными волосами и в подтяжках, должен был появиться не пойманный за десятки лет террорист. Мужчина прищурил глаза, скрытые за овальными затемнёнными очками. Он будто бы просканировал тёмное помещение, ища кого-то определённого. И когда он обнаружил Одетту, впускающую холод уходящего лета в его издательство и игнорирующую встревоженный, предупреждающий взгляд секретаря, он кивнул ей, распахивая дверь пошире. Директор не назвал её имени, не пригласил войти, не выгнал пинком под зад. Он просто кивнул, а девушка, спешно подхватившая свой бесформенный рюкзак, оставленный на бархатном диванчике, пролетела мимо остальных в очереди, оказываясь в пропахшем грейпфрутами и сигарами кабинете раньше, чем глава издательства успел моргнуть. — Можете не присаживаться, — сухо произнёс мужчина, закрывая дверь и возвращаясь к своему столу. Одетта, накинув рюкзак на плечо и скрестив руки на груди, принялась буравить директора требовательным взглядом. Таким, будто бы не он решал её судьбу, а она главенствовала над ним. В любом случае, то, что эта рукопись, на которую ушло два года, попала в его руки, было хорошим знаком. Очень хорошим. Директор — стоит признать, что у него было имя и все претенденты на печать звали его мистер Ронан — залился влажным кашлем, присел на край собственного стола и взял в руки толстую пачку бумаг, сшитых между собой красной швейной нитью. Одетта не придумала ничего остроумнее, чем продырявить напечатанные листы дыроколом и сшить их между собой первой попавшейся ниткой. Мистер Ронан перелистнул первую страницу с именем автора и названием романа, изучая второй лист. Вид у него сделался такой, будто он впервые видел напечатанное. И речь шла будто бы не о сюжете и речевых оборотах, а о таком понятии, как буквы, складывающиеся в слова. — Значит, Одетта Вернер? — начал он, когда весь кашель сошёл на нет. — Так точно, мистер Ронан, — кивнула девушка, чувствуя, как прутик её внутренней пружины стремительно утончается от подобной медлительности. — Но лучше Ода. — Я не собираюсь вас воспевать, чтобы звать Одой, — произнёс директор «Янг-Сиэтл», думая, что выдал нечто оригинальное и едкое. На деле Одетта выслушивала подобные шутки всю свою жизнь. Она даже думала, что написать сборник шуток про имя Ода куда более многообещающе, чем написать оригинальный роман. — Жаль сообщать, но вы нам не подходите. Мы не будем печатать ваш роман…как там его…«Грехи любви». — «Грехи в любви», — поправила его Одетта, глядя с укором. — По какой причине? — По какой причине? — переспросил с удивлением мистер Ронан, будто бы вообще не обязан был разъясняться. — По какой причине. — Повторила девушка, кивая головой и сверкая на мужчину карими, небывало тёмными глазами. — По многим. Текст неплох. Сюжет не повторяет приевшиеся. Но он враждебный. Всё в вашей рукописи враждебно. Даже имена. Эвелин, как «зло»? Вайс Бэйл как «порок и бедствие»? — вопрошал директор, решаясь поговорить именно об именах двух людей, любовь которых была достаточно порочна, чтобы считаться злом. — У вас есть редактор? Редактор, который мог бы вычитать текст прежде чем нести его в издательство? — Нет, сэр. Обычно в издательствах есть редакторы, которые отвечают за коррекцию текста. — Оно и видно, что по-вашему это обычно. Вы хотя бы вычитывали собственный текст, зная, что он попадёт мне в руки? — задал новый вопрос мистер Ронан. — Итак, изобилие зла и отсутствие своего редактора? — решила подытожить Одетта, чтобы не выслушивать надменные речи директора. Ей казалось, что он говорит не о том. О пустом и бессмысленном, словно пытаясь от неё избавиться. — У вас нет аудитории. Нет рекомендаций. Нет ничего, что помогло бы продвинуть вас как писателя. Есть ли в этой стране люди, которые оформили бы предзаказ вашей книги? Хотя бы сотня. А есть ли хоть один знакомый автор, критик или профессор, который написал бы рекомендацию к вашему труду? — Продолжал директор издательства, а Одетта не сводила с него взгляда, вполне осознавая его тактику. — Всё пусто. Одного текста мало, чтобы с ним работать. Вам нужно имя, окружение, редактор, опыт. Хоть что-то. О вас же нечего написать, просто Ода Вернер. Мужчина слез со своего стола, захлопывая рукопись и вручая её Одетте. Когда он оказался столь близко, стало понятно, чьим потом пахнет в приёмной этого маленького издательства. Девушка поскорее забрала свой текст, начиная пятиться к двери. — «Мы помогаем начинающим писателям», «Мы открыты для сотрудничества», — начала девушка, хватаясь за дверную ручку. — У меня было четыре часа, чтобы заучить надписи на плакатах в вашей приёмной. — Что вы хотите этим сказать, мисс Вернер? — В следующий раз пишите, что публикуете только тех авторов, которые уже успели чего-то добиться без вашей помощи и что вы работаете только с теми, с кем вообще нет хлопот, — выпалила Одетта, чувствуя, что её внутренний прутик лопается, царапая мышцы изнутри, настолько сильными были злость и усталость. — Уверена, тогда вы сэкономите и своё время, и моё. В самом деле, Одетте хотелось только послать этого старика в подтяжках. Она потратила на это место непозволительно много времени. И всё для того, чтобы выслушать очередной надменный, пустословный отказ. А ведь это уже четвёртый отказ, который она получает, несмотря на все правки, которые ежедневно вносит в свою рукопись! Какого чёрта, проходя мимо киосков, она видит книги про личностный рост от людей, которых никто не знает, видит феминистические биографические романы, которые на деле придуманы издательствами, а её книгу, которую она писала два года по лучшим образцам и под руководством литературоведов, работающих в её старшей школе, не принимают? Конечно, и роман, и Одетта могли быть недостаточно хороши, но в этом мире слишком много вещей, которые были в тысячи раз хуже. И сама Вернер не понаслышке знала, что написанная ей работа не настолько дурна, чтобы ей не давали шансов. Однако она слишком устала от отказов и от важных лиц директоров, которые напускали на себя баснословную серьёзность. Все эти отказы скопились у неё под кожей и зудели, щипали, нарывали. Прежде чем мистер Ронан вновь начал свою речь, нацеленную на возвышение своей персоны и унижение девушки, а Вернер принялась яростно защищаться и аргументировать, чем хорош её роман — в средней школе она участвовала в дебатах, так что умела жалить в нужные места — Одетта вырвалась из душного кабинета, следуя прочь из издательства. Ей не хотелось рвать рукопись, ставить крест на любимом деле и прощаться с карьерой, на которую она так рассчитывала, нет, это давно пройденный этап. Оде было известно, что нужно терпение и умение пробиваться. Так уж вышло, что встреча с издательством выпала на день, не предназначенный для борьбы. Сегодня Одетте хотелось выпить, забыться, отдохнуть, и только после всего этого вновь удариться в бой. Именно это она и собиралась сделать на своей первой студенческой вечеринке — вечеринке первокурсников Вашингтонского университета.✧༝┉┉┉┉ 3 ┉┉┉┉༝✧
— Всё погрузили? — вопросил Орион, оборачиваясь и кладя потную ладонь на кожаное кресло пикапа. Двое рабочих в измазанных грязью и торфом комбинезонах грузили хлам в кузов, чтобы их рядовой мог отвезти всё на свалку. Разбитые стёкла, помятые арматуры, колючие осколки бетона, поеденный насекомыми пенопласт и особо дорогие металлы, оставшиеся от каркаса уничтоженного дома. Весь этот мусор можно было попросту сжечь, но Орион предусмотрительно отвозил всё на свалки или станции переработки, предвкушая лёгкие деньги. Всего пара баксов, но уже есть, на что купить ужин. В преддверии осени день в городе выдался особенно жарким. В Сиэтле редко выглядывало солнце, раскаляющее дорогу и высушивающее землю, но сегодня это случилось. Грязная майка парня насквозь промокла, а на животе красовались тёмные пятна — он вытер руки о свою одежду, прежде чем забраться в ржавый пикап. За лето светлые волосы отросли до плеч. Сейчас, промокшие от пота, они свисали как волнистые сосульки. Мужчины ничего не ответили. Один из них выбрался из кузова, после чего похлопал по нему, якобы давая добро. Орион мог мчаться вперёд за своими деньгами и мечтами. На данный момент его главной мечтой было забраться в холодный душ. Конечно, если он успеет добраться в свой квартал, прежде чем будет необходимо выдвигаться на вечеринку первокурсников Вашингтонского университета, который устраивает один из клубных домов. Вообще-то, в случае Ориона это звучало как безумие. Этот парень рос в Канаде, в семье медработников и продавцов, которые едва сводили концы с концами. Аренда дома, налоги, счета, мамины курсы по повышению квалификации, счета продуктового магазина и аренда помещения, а ещё больная Альцгеймером бабушка, которая жила в платном пансионе… На кухне вся верхняя полка была завалена бумагами и чеками, которые регулярно бросали в его почтовый ящик. У Ориона не было шансов получить нормальное высшее образование хотя бы потому, что не было денег на обучение. Сам бы он в жизни не поступил из-за дурной успеваемости в школе. Он не был глуп, просто всегда неверно расставлял приоритеты: сначала помощь в магазине и летняя подработка, потом написание рассказов про космос, потом помощь маме по дому, пока та на двух сменах подряд, а только потом школа. Орион Талбот делал слишком много. Настолько, что умудрялся ничего не успевать. Возможно, Орион не так уж сильно хотел ориентироваться в национальной и зарубежной литературе или, к примеру, изучать мировые, живые и мёртвые языки. Однажды он случайно наткнулся на новость о бесплатной кафедре в Вашингтонском университете, которая посвящена лингвистике, писательству, редактуре и прочим навыкам на начальном уровне. Когда-то его мама была переводчиком и мечтала переводить русские шедевры на английский, так как слишком любила Достоевского и Тургенева. На этой кафедре как раз преподавали русский и русскую литературу. Парню просто почудилось, что это знак свыше и стоит рискнуть. В двенадцать Орион действительно писал рассказы про космос, а его друг, Джордан, рисовал к ним комиксы и иллюстрации. В пятнадцать Талбот записался на олимпиаду по эссе на тему роли литературы в жизни каждого образованного жителя Канады. Он прошёл на городской этап, где написал чуть ли не самое объемное эссе. Тогда он понял, что писать ему удаётся куда лучше, чем строгать овощи на ужин или же выводить формулы на уроках физики. В семнадцать Орион всерьёз взялся за рассказы, большая часть которых была посвящена медицине или выходцам из гетто. Однажды его опубликовали в местной газете, но даже не удосужились указать имя. У него не было достойного образования, опыта или обилия достижений, не было денег и родительской поддержки, но он понял, что попасть на кафедру в достойном университете многое бы определило в его жизни. Его папа понял бы, что занятия в муниципальной школе не главное, а его рассказы — не сущие пустяки. Такие люди, как Орион, обычно не учатся в подобных местах. Но он бы мог попробовать и сломать систему. Для этого требовалось всего лишь написать эссе, отправить лист успеваемости, накопить деньги и переехать в другую страну. И сделав всё это, преследуя неясные цели, лелеющие его гордость, он сумел поступить. Теперь он сводил концы с концами не с родителями, а сам по себе. Однако это действительно того стоило. В своё время Вашингтонский университет закончили Брюс Ли, Джин Смарт, Артур Левинсон и другие, а теперь и Орион мог учиться там, умея складывать слова в предложения. Обычно в подобные места ходили богачи, которые после становились известными бизнесменами, директорами и президентами компаний, художниками и журналистами. Это стоило огромных усилий, ведь поступить туда казалось нереальным, особенно на бесплатное обучение. Теперь же была открыта новая, совсем маленькая кафедра на пятнадцать — всего пятнадцать, чёрт возьми — студентов, которым придётся пахать, чтобы доказать, что они достойны этих мест. Кто знает, быть может, однажды литературно-филологическая кафедра станет самой почётной в университете, а её студенты — великими людьми похлеще Брюса Ли. И вот теперь, когда у пятнадцати студентов со всей Америки были письма о зачислении, они были приглашены и на вечеринку первокурсников, которую проводил клубный дом другой кафедры. Новая была слишком мала и не изведана, чтобы иметь свои клубы, дома и даже вечеринки. По радио, выплёвывающему помехи, шла передача про аномальную погоду в Сиэтле, однако обещали, что на следующей неделе уже пойдут долгожданные дожди. На шоссе уже собирались машины, водители которых жаждали оказаться дома у телевизоров. Орион, переключив радиостанцию, откинулся на кресле, завязывая волосы на затылке, чтобы те не лезли в глаза. Ему стоило бы подстричься и привести себя в порядок перед началом обучения, но времени катастрофически не хватало. Он даже подумывал подцепить на вечеринке кого-нибудь такого, кто смог бы наконец обрезать его грязные тяжёлые волосы. А лучше вовсе побрить налысо, чтобы Талботу больше не приходилось думать о них. На светофоре загорелся тусклый зелёный, машины принялись толкаться прочь. Орион, успевший переехать, свернул с шоссе, чтобы добраться до свалки. Время на часах в его пикапе несколько отставало, но он понимал, что уже не успеет добраться до дома — придётся пересечь весь вставший Сиэтл, а потом проехать полпути обратно, чтобы по нужной дороге добраться до клубного дома. Талбот был привыкшим к маленьким городам, так что просто не выносил пробки. Как только он оказался на свободном участке дороги, открыл окно, чтобы ветер смело задувал в душный салон. Покрепче схватившись левой рукой за руль, вторую он запустил в карман протёртых джинсов и вытащил смятую сигарету. Орион закурил, меняя руку на руле и высовывая свободную в окно, чтобы хоть немного взбодриться и высохнуть. По радио наконец заиграло что-то сносное и крайне похожее на Muse. За четверть часа он добрался до свалки, упрятанной за сетчатыми заборами и особо воняющей на жаре. В будке охраны стоял его знакомый, с которым они пару раз сидели в баре. Орион звал его Бо, но так и не удосужился узнать, какое у него полное имя. Это был тучный, красный от жары мужчина в клетчатой рубашке без рукавов и в измазанной машинным маслом бейсболке. — Как жизнь? — улыбнулся сторож. Его глаза слезились на солнце и от вони, а щёки напоминали перезрелые красные яблоки. Особенно, когда он столь добродушно улыбался. — Везу целый кузов, — кивнул на хлам Орион, туша сигарету о внешнюю сторону водительской двери. Смяв её, он бросил окурок на дорогу. — Возьму за пять баксов, — предупредил мужчина, сдерживая зевок и переминаясь с ноги на ногу. — Пять? Ты шутишь? Десять минимум. Видел бы ты, сколько тут металлолома. Я хотел запросить двенадцать, но если ты настаиваешь. — Только пять, не больше, — качнул головой Бо, а вид у него сделался виноватым. — У свалки нет столько денег, чтобы платить за каждый твой привоз. У свалки вообще не должно быть денег. — Меня здесь больше не будет каждый день, только три дня в неделю. Пусть будет премия, — предложил Орион, оголяя островатые зубы в улыбке. — Брось. — У меня правда только пять, Талбот. Но, знаешь, есть бонус. Премия, да? — хохотнул мужчина, почёсывая бок и сплёвывая слюну на дорогу. Туда, куда недавно приземлился окурок Ориона. — Подожди тут. Бо растворился в своей будке, а рабочему осталось только ждать. Он приглушил радио, размял затёкшую шею и высунулся из окна, чтобы увидеть себя в зеркале. Носа и щёк коснулось солнце, оставляя розовые горячие следы. Когда Бо снова появился, то держал в руках ящик пива, а между пальцев зажимал пять баксов мелкими купюрами. Талбот, то ли разочарованно, то ли удовлетворённо покачав головой, вылез из машины, чтобы открыть заднюю дверь и помочь охраннику с ящиком. Тучный мужчина поставил пиво под водительское кресло, после чего вручил Ориону жалкие пять баксов, на которые тот вряд ли бы сумел купить достойный ужин. И тем не менее, парень благодарно похлопал Бо по плечу, после чего они сели в машину, чтобы заехать на свалку и разгрузить кузов. Сегодня Орион не так уж нуждался в ужине, ведь собирался на вечеринку. Мало того, ему даже повезло с этим ящиком, ведь он не явился бы на празднование с пустыми руками. Он не знал, нужно ли первокурсникам что-то приносить, тем более дешёвый алкоголь, подаренный охранником свалки, но ему казалось, что это лучше, чем с пустыми руками. В любом случае, от этой вечеринки совершенно ничего не зависело. Талбот уже поступил и был частью Вашингтонского университета, занимая своей задницей одно из мест на новейшей, самой интригующей кафедре. И каждый раз, когда Орион думал об этом, он осознавал, что ни жалкие пять баксов, ни духота, ни пробки не испортят его настроения. Не к месту будет сказано, и всё же. Орион и Ода даже не знали друг друга, но у них уже было больше общего, чем у некоторых давнишних знакомых. Эти двое молодых людей поступили в Вашингтонский университет, на экспериментальную кафедру, открытую только в этом году. Девушка, бегающая по издательствам и пытающаяся достичь успехов прежде, чем действительно написать что-то стоящее, потратила эти два долгих года и на то, чтобы подготовиться к поступлению. А парень, всё лето проработавший на стройке, чтобы хоть как-то выживать в Сиэтле в полном одиночестве, сумел стать одним из пятнадцати студентов, которые попали на литературно-филологическое направление, на бесплатное обучение. Они оба были на этой кафедре для особенно умелых, одарённых и продуктивных. Стали теми немногими, кто удостоился являться частью эксперимента одного из самых древних и уважаемых университетов. А в местах вроде этого, как правило, происходит много превосходной и вдохновляющей чертовщины.✧༝┉┉┉┉ 4 ┉┉┉┉༝✧
Это было жутко и дурно. С самого первого звука, с самого первого глотка воздуха в клубном доме «Фавнов» и первой ноты вибрирующей музыки, кричащей и завлекающей студентов. Когда Одетте хотелось запить своё горе, разочарование или очередную писательскую неудачу, она непременно отправлялась в бар, в котором работала — липкие клетчатые полы, бесплатное пиво, душевные старики в поношенных пуловерах, каждый вечер смотрящие баскетбол и бейсбол за стойкой. На её месте работы всегда было тихо, за исключением тех дней, когда музыкальные группы, о которых так никто никогда и не узнает, пробивались на сцену, платя за это гроши. А если бы они выбирали места с умом, то эти же самые гроши платили им. На полянке перед двухэтажным домом уже выстроились ровные ряды разноцветных машин. Кофейного цвета кабриолет, красный миникупер, низкий серебристый BMW, внедорожник цвета еловой хвои, который особо понравился Вернер. Из дома звучала танцевальная музыка и весёлые вопли гостей. С трудом верилось в то, что кто-то действительно получает кайф и чувствует себя счастливее от пустых криков и танцев с бутылкой в руке. Душа у Одетты была горячей и живой, за исключением случаев, когда она получала отказы, мало чаевых, почти не спала или же маялась на жаре. Но при этом она не так уж сильно любила шумные молодёжные вечеринки, на которых непременно придётся потереться о чьи-то потные тела, почувствовать чью-то пролитую, тёплую водку у себя на груди и минимум трижды постоять в очереди в ванную, чтобы уединиться, умыться и сходить в туалет. Ко всему прочему, сегодня был тот самый день, когда за ночную смену она получила всего пару баксов, а после отправилась домой, чтобы переодеться во что-то приличное. У неё не было времени вздремнуть — была назначена встреча с издательством и вечеринка первокурсников, проходившая за день до занятий. И теперь, получив отказ в издательстве, она стояла на пороге кремового, похожего на закаменелый торт, дома, выбирая тактику. Ода не принесла выпивки, ведь каждому идиоту известно, что на вечеринки, вроде этой, алкоголя и так достаточно. Она не собиралась намеренно искать знакомств, ведь понимала, что завтра утром все эти люди с трудом друг друга вспомнят, стыдливо разминаясь в коридоре университета. Подумать только! Здесь были сотни первокурсников, которые видели друг друга впервые, но при этом все разговаривали, веселились, бегали по дому и праздновали своё поступление. Ода же, осознавая, что на трезвую голову терпеть искрящееся ликование и кислый запах алкоголя тяжело, побрела на кухню, чтобы найти что-нибудь выпить. Вернер вошла в холл, замечая, что по лестнице уже идёт пара, держащаяся за руки. На вид они уже не были первокурсниками. Девушке показалось, что она пришла вовремя, но раз уж люди уже двигались на второй этаж, значит, праздновали давно. Одетта быстро сориентировалась, проскальзывая в гостиную и к своему ужасу замечая, что в ней зажжён неоново-синий свет. Различать в нём что-то было трудно, а тусклость свечения всё усугубляла. Игнорируя пошлость и вульгарность такого света, больше подходящего для ночных клубов, она отметила, что именно из-за него здесь довольно мало людей. Две компании стояли у стен, потягивая напитки — кто из одноразовых тонких стаканчиков, кто из отрытых для шампанского бокалов. Один парень сидел на диване, а какая-то девушка забилась в угол. Скучая, она хлебала что-то тёмное из своего одноразового стакана, а телефон ярким свечением отбрасывал свет на её усталое лицо. Ода зашла на большую светлую кухню. Все огни были зажжены, музыка звучала особенно приглушённо. На кухонном островке стояли миски со снеками, половина которых уже была рассыпана. По всем поверхностям были расставлены пустые и наполненные стаканы, забытые своими владельцами. Здесь тоже были люди, и, к превеликому разочарованию, одна светловолосая девушка в жёлтом мини подошла к ней, одаряя широкой, блестящей маслом для губ улыбкой. — Привет! Добро пожаловать в гости к «Фавнам». Я — Сэйдж. Глава клуба и староста группы. Драматический факультет, третий курс. Ты первогодка, так? — представилась она подмигивая, а речь её была настолько отчеканенной, что стало ясно, что она сказала эту фразу больше сотни раз за день. — Ода. Экспериментальная кафедра литературы и филологии, — кивнула ей Вернер, ища взглядом бутылки и нетронутую посуду. С этим возникли проблемы, так что она отметила для себя пиво, которое забыли поставить в холодильник. — Самое интересное и неизведанное на этой вечеринке. Наш клуб занимается наставничеством, так что если тебе будет нужна помощь с ориентированием и знакомством с жизнью в университете, обращайся к нам. К тому же, будет интересно послушать, чем вы там занимаетесь на своей тайной кафедре. Я видела только трёх таких, как ты, сегодня. — Секретная? — переспросила Одетта, с любопытством щуря глаза и сдувая чёлку. — Мы сами недавно о ней узнали. При всём желании нельзя было даже перевестись с других кафедр и факультетов, — закатила глаза Сэйдж. — Это что-то невероятно новое. Разные люди, новая программа, новая норма часов на семестры, задания, преподаватели, форма обучения. Будут и наши профессоры, и лекторы, но они молчали всё время, сколько кафедру готовили к открытию! Интригует. Ну ладно, ещё увидимся, мне со столькими нужно поговорить. Классная рубашка. Ода кивнула Сейдж, выражая благодарность за комплимент и заодно прощаясь. Девушка сказала, что они ещё увидятся, но Вернер знала, что это не так. Даже если они снова пересекутся, то уже на территории университета. И они даже не взглянут друг на друга, потому что Сейдж на третьем курсе и повидает слишком много лиц за одну ночь. Впрочем, это к лучшему. Одетта добралась до своего пива, открывая его и сразу выбрасывая крышку. Отпив глоток и сочтя его сносным, она отправилась в полупустую гостиную. Большая часть студентов сконцентрировалась в холле, столовой с едой, на втором этаже и заднем дворе. Потому Вернер отправилась в комнату с жутким, словно отпугивающим светом, присаживаясь на противоположный от парня край дивана. Откинувшись на спинку, она снова отпила пива, вполне удовлетворённая тем, что вообще здесь отметилась. У парня, которому на вид было слишком уж хорошо — а, может, до опасного дурно — крутилась какая-то девушка. Она вручила ему стакан с водкой и соком — Ода узнала это, потому что та незнакомка огласила парню, что в стакане — чокнулась с ним, отпила из своего и помчалась дальше. Студент так и остался сидеть, не трогая своего стакана. Он держал его в руке, исследуя глазами ничем непримечательный потолок. Его длинные, кудрявые волосы были зачёсаны назад, оголяя тёмные глаза и греческий профиль. Шёлковая рубашка, скорее всего чёрная, что трудно было понять при синем цвете, была расстёгнута. Пока девушка тёрлась возле него, она называла парня Аве. Она говорила что-то вроде «Привет, Аве», «Давай выпьем, Аве», «Ну, бывай, Аве». — Тебя зовут Аве? — вдруг спросила Одетта, когда студентка испарилась, громко крича какое-то другое имя и явно кого-то ища. — Вроде того. Кажется, я ещё помню своё имя, — кивнул парень, наконец-то отрывая взгляд от потолка и поворачиваясь к Оде. Сначала Вернер показалось, что у него болезненный, слишком пьяный вид, но когда она заглянула в его глаза, то поняла, что это просто его лицо. Грубоватое, с массивной челюстью, длинными губами с опущенными уголками и анатомически заложенными синяками. Высокие скулы, впалые щёки, различимо смуглая кожа, широкий подбородок. Если бы не синий свет, лохматые волосы и слегка расфокусированный взгляд, который слишком уж активно моргал, он походил бы на античную статую. Ода довольно хмыкнула. Аве было латинским кличем, который римляне использовали в качестве приветствия. Исторически сложилось, что почти во всех молитвах к святым обращались со слова «Ave», вызывая их и воспевая. Одетта предпочитала, когда её назвали Одой. Словом «ода» называли и лирический жанр, обозначающий торжественную песнь, в которых, иронично, тоже кого-то воспевали или восхваляли. Она сразу поняла, что этот человек станет её спасательным кругом на этой вечеринке, полной блондинок по имени Сейдж, пьяных вдребезги первокурсниц и безымянных компаний, вечно чокающихся бокалами. — Ода. Одетта Вернер, — представилась девушка, забывая про своё предпочтение оставаться молчаливой незнакомкой. Глядя на этого пьяного греческого бога в расстёгнутой шёлковой рубашке она понимала, что несомненно нуждается в подобной компании. Ода протянула ему руку. Аве распахнул глаза, усмехаясь и пожимая её. Так, будто бы заметил ту же иронию, что и эта незнакомка. — Аве. Авентин Эспер. Экспериментальная кафедра, — отозвался он, наконец отпивая из своего стакана. — Вот как? Тогда мы одногруппники. Двое из пятнадцати. — Сообщила ему девушка, а улыбка соскользнула с губ нового знакомого. — Тогда ни тебе, ни мне неприятно познакомиться. Нам придётся обязательно встретиться снова, — простонал он. — А я выгляжу слишком неважно, чтобы вновь со мной встречаться. — Верно. Кажется, у тебя кровь по губе течёт, — всмотрелась Ода, отпуская его руку и возвращая её на тёплую бутылку. — А волосы, как после урагана. Прости, твоя рубашка должна быть расстёгнута? — Нет-нет-нет… — забормотал Аве, слегка удивляя и забавляя девушку. Ей казалось, что он в бреду, пусть был и недостаточно пьян для этого. — Тогда ты, Ода, должна сделать всё, чтобы меня не запомнили, как «того парня, который сидел всю вечеринку на диване, перепачканный кровью и с расстёгнутой рубашкой». — Хорошо. Но только в том случае, если мы вообще друг друга вспомним, — пообещала Вернер. Почему-то от бредового разговора ни о чём ей стало казаться, что всё не так уж плохо, как ей сперва почудилось. Гости продолжали прибывать, занимать парковочные места, тратить воздух и алкоголь. Орион Талбот тоже был из тех, кто только прибывал. В отличии от Оды он привез с собой алкоголь и вместо того, чтобы пытаться проникнуть в дом через переполненный холл, пошёл в обход, сразу проникая на кухню через распахнутую дверь. Оказавшись внутри не больше, чем через четверть часа после Вернер, он застал совершенно другое состояние кухни и совершенно других людей. Все снеки были перенесены. У мойки кто-то разлил пиво и опрокинул несколько стаканов. У холодильника, на столешнице, сидела смуглая черноволосая девушка. Её шоколадная кожа блестела при холодном свете и резко контрастировала с парнем, стоящим перед ней и, кажется, пытающимся съесть её заживо. Она — африканская принцесса в салатовом латексном платье, которое уже неприлично задралось, он — необычно бледный и тонкий, с длинными белыми волосами. Студентка прижимала его к себе, сжимая длинные волосы пухлыми пальцами с длинными ногтями, выкрашенными в некрасивый красный лак. Он же, несмотря на страстные слюнявые поцелуи, казался запредельно медленным и аристократично изысканным. На минуту Орион помедлил, но после, подперев ящик коленом, поднял его повыше, чтобы поставить на барную стойку. Бутылки празднично и недовольно зазвенели, разрушая идиллию этого дуэта. Талбот обернулся на них, виновато глядя и замечая, как парень отстраняется, неловко глядя на вошедшего на кухню. Он не ожидал, что ближайшее время кто-то сюда зайдёт. А Орион не ожидал, что этот парень будет настолько отличаться от своей возлюбленной. Незнакомец действительно был очень худощав. Белоснежными были не только волосы, но и брови. Азиатская внешность, красноватые глаза, нежные розовые губы. Орион не мог поверить своим глазам. Он видел альбиноса, хотя до этого вообще ни разу в жизни не встречал подобных. Особенно азиатов, на вечеринках и со столь похабными девицами на столах. — Что вылупился? — вдруг подала голос девушка, протирая ладонью толстые тёмные губы. — Не учили стучаться или хотя бы отворачиваться? — Лола… — покачал головой азиат. — Нет, пусть уходит, — перебила его так называемая Лола, кивая в сторону арки, ведущей в гостиную. На мгновение Орион застыл с широко распахнутыми глазами. Ему показалось, что происходит что-то запредельно неправильное. Впрочем, так оно и было. Понимая, что нет смысла связываться с пьяной девушкой, перепутавшей спальню с кухней, он, не сдержавшись, усмехнулся. Вскинув руки вверх, якобы сдаваясь, он с трудом остановил нервный смех, понимая, что обожает вечеринки за их идиотизм и затуманенные сознания. Взяв две бутылки пива из принесённого ящика, он отправился прочь, входя в гостиную с жутким синим светом. Там всё было точно также, как и четверть часа назад. Две компании, скучающая, почти уснувшая девушка на полу и парочка, сидящая на диване. Они занимали противоположные концы дивана, так что если бы Орион решил сесть, то непременно возник бы между ними. Тогда, открыв одну из бутылок пива, он приземлился туда, где сидела девушка, с самого края. Она издала что-то похожее на ругань и подвинулась, но незначительно. Талбот смог втиснуться, пусть и касался бедром и плечом её тела. Закинув длинные ноги на журнальный столик, он посмотрел на этих двоих, замечая помятый вид парня и недовольный тёмный взгляд студентки. — Ему нужна помощь? — спросил он у этой девушки, пытаясь сгладить углы в этом логове социопатов. — Да что со мной не так? — недовольно простонал парень по имени Аве. — У тебя кровь… — начал Орион. — Он уже в курсе. Он в порядке, это его сегодняшнее амплуа, — перебила девушка, двигаясь ближе к середине дивана. — А от тебя несёт свалкой, потом и сигаретами. — Здесь можно курить? — вопросил Талбот, концентрируясь вовсе не на том. Ему так и не удалось добраться до дома, чтобы помыться и переодеться после смены на стройке. — Если только не в одиночку, — отозвался Аве. Орион понятливо кивнул, хотя прекрасно осознавал, что этот парень ничего не знает. Приподнявшись над диваном, он достал из заднего кармана оставшиеся сигареты, которые теперь были ещё более помятые, чем раньше. Опершись локтем на диван, он протянул кулак с сжатыми сигаретами Аве, а тот благодарно вытащил одну из них. Одетта оценивающе взглянула на Талбота и, пока тот не успел убрать руку, вытащила сигарету и для себя. Орион дал всем закурить, а пока зажигал свою сигарету, девушка взяла с пола одну из его пивных бутылок, словно приватизируя. Из кухни выскочил парень, с которым Талбот виделся несколькими минутами раньше. Он подошёл к дивану, оставаясь на почтительном расстоянии. Ему хотелось поговорить с Орионом, но в итоге он столкнулся с тремя парами любопытных глаз. — Слушай, прости, если Лола тебя задела, ладно? Это её первая вечеринка. Вообще первая, — слегка улыбнулся очередной незнакомец с тусовки, приглаживая волосы, отросшие до пояса. — Без проблем, — пожал плечами Орион, а Ода, имени которой он ещё не знал, вопросительно взглянула на него, выдыхая дым прямо в лицо. — Он и его подружка чуть не наделали мулатов прямо на кухне. — Убожество, — поморщилась Одетта, прикрывая глаза. — Ты что тут, распинаешься? — появилась в гостиной Лола, подходя к своему парню. — Это вечеринка, милый. Тут не извиняются, а творят нелепости. Пойдём, на заднем дворе сейчас начнётся посвящение. — Посвящение? — переспросил Аве, наконец начиная застёгивать свою рубашку. — В первокурсники, да. Это необязательно, но весело. Конкурсы, выигрыши в виде выпивки, танцы, — улыбнулась Лола. — Ты знаешь, я не очень люблю конкурсы, — замялся парень. — Ивори, брось, такое бывает раз в жизни! Нужно прочувствовать момент, — взмолилась студентка. — Зачем выигрывать выпивку, если можно пить бесплатно? — потупила взгляд Ода, а светловолосый по имени Ивори не сдержал смешка. Лола возмущённо взглянула на него. Он смеялся вместе с этой девушкой, вместо того, чтобы составить ей компанию и хорошо провести этот вечер. Без ссор, препираний, разногласий. Хотя бы один вечер с ним, но не в тишине, за книгами или документальными фильмами. — Да пошёл ты. Я буду снаружи, — закатила глаза Лола, покидая гостиную и оставляя своего парня. Он так и стоял напротив дивана, занятого тремя студентами: Одой, Аве и Орионом. — Хочешь перекурить? — нарушил неловкое молчание Талбот, добросовестно протягивая свою последнюю сигарету оставленному на произвол судьбы парню. — Конечно, — кивнул Ивори, обходя журнальный столик и беря из рук Ориона сигарету с зажигалкой. — Значит, первокурсники? — вопросил Талбот, а их новый компаньон присел на ковёр возле дивана, раскуривая табак и размышляя, стоит ли ему следовать за Лолой. Они были вместе со старшей школы. Вместе ходили на балы, рассекали по коридорам за ручку, на пару позировали для фотографий с выпускного, поступили в один университет и даже на одну кафедру! — А ты будто нет, — фыркнула Ода. — Экспериментальная кафедра, — кивнул Орион. — Я тоже, — улыбнулся ему Ивори, проверяя, подействовали ли на одногруппника его извинения за мимолётную сцену на кухне. Удивительно, но для Ивори всё обошлось на удивление просто. — И мы, — подтянулся Аве, разобравшийся со своей рубашкой и бросивший окурок в собственную выпивку. — Я Аве, это Ода. — Орион, — представился Талбот. — Ивори. Ивори Кингстон, — поджал розовые губы последний из них, слегка волнуясь. Он не знал, не слишком ли быстро протараторил своё имя, надо ли было добавлять «рад знакомству» или «приятно будет с вами учиться». Его интересовало, надо ли заполнить возникшую паузу болтовнёй и задать какие-то базовые вопросы. Эти трое сидели, размышляя каждый о своём и, казалось, в отличие от Ивори, их вообще ничего не волновало. Они выглядели так, будто бы были давно знакомы и уже обсудили все мировые темы, но это было не так. Они всего лишь обмолвились парой слов, вместе покурили, выпили и всё. Всё это выглядело абсурдно. Ода не хотела ни с кем говорить, но первая заговорила с Аве. Аве, который выглядел так, будто бы был пьян и пустоголов, на деле был куда приличнее и эрудированнее, чем все в этой комнате вместе взятые. Орион, который любил выпить и помолчать, довольствовался одной бутылкой пива и уже встрял в ссору с перевозбуждённой первокурсницей. Ивори, который боялся хоть с кем-то разговаривать, кроме своей единственной знакомой, сидел без неё и курил с незнакомыми людьми. Но дело было в том, что студенческие вечеринки всегда были абсурдными. Кто-то предпочитал сидеть в одиночестве, кто-то искал друга в каждом мимо проходящем, кто-то злился, ссорился, кувыркался в спальнях, прыгал в одежде в бассейн, курил, слишком много пил, писал твиты и танцевал под безвкусную музыку. Могло случиться даже так, что четверо из пятнадцати студентов экспериментальной кафедры встретятся в самом начале вечеринки и так и будут сидеть вместе. Вскоре почти все первокурсники ушли на задний двор. Там гремел салют, бурлило джакузи и проводились всякого рода испытания. А эти четверо действительно так и сидели на диване. Они даже не разговаривали между собой, ведь было не о чем. Так что наверняка дело было не в них, а в этом проклятом диване. Кто знает, быть может, диван здесь служил не просто мебелью, а мощным магнитом, который притягивает родственные души? Даже если обладатели этих душ даже не думают об этом. А если когда-то и подумают, то совсем не скоро.