Рассыпаясь звёздным пеплом

      Ночью леса, окружающие Вольфендом, выглядят по-настоящему жутко. Фонарь, покачивающийся при каждом торопливом шаге, бросает тусклые отсветы на блестящий снег. Мягкие шапки, переливающиеся рассыпанными драгоценностями, сияют под ногами. Хрустят, будто ломаются — лопаются, как детские хлопушки — под подошвой кожаных сапог, и остаются линией вдавленных следов за спинами, уходя в кромешную темноту.       Дилюку на секунду кажется, что он видит в стороне глаза — две маленькие жёлтые точки, светящиеся голодом. Волки, понимает он чуть позже, отгоняя жуткие воспоминания о разных тварях, вылезших из чужих и потусторонних миров.       Они уже давно вышли из запретной части; передвигаться на большие расстояния пешим ходом медленно начинает входить в привычку. Под коленом, где теперь находится ещё розоватый шрам, всё равно неприятно тянет от нагрузки, но это достаточно терпимо, если стараться не вспоминать о собственном теле, до сих пор продолжающем восстанавливаться.       Где-то левее раздаётся непонятный шорох, заставляющий коротко вздрогнуть и, стрельнув взглядом по пустоте, попытаться разглядеть хоть что-то. Если в Запретном лесу их не трогали твари, потому что не хотели — боялись — навлекать гнев своего хозяина, то от диких волков — простого зверья — ведьмино присутствие просто так не спасёт. Стай тут всегда было много. Ещё в детстве нянечки рассказывали самое разное об этих недружелюбных к человеку местах — сказки, будоражащие воображение ребёнка, готового поверить во что угодно.       Однажды, говорили они перед сном, попал в Вольфендом юноша, умеющий разговаривать с лесными животными. Волки приняли его, как одного из своих, взрастили, но слухи распространяются везде с чудовищной скоростью — и вскоре к этому лесу стали приходить другие стаи, чтобы посмотреть на диковинного зверя, появившегося совсем недавно. Юноша был силён духом и крепок телом — побеждал каждого, кто бросал ему вызов, скаля острые клыки. «Человек нам не ровня», рычали волки в ответ, «сдавайся и отправляйся к своим, пока не сожрали, не обглодали до костей», пытались запугать. И юноша поставил условие: каждый, кого он отныне одолеет в честной схватке, присоединится к его стае, а безымянный лес начал зваться Вольфендомом — волчьим домом, где будут рады каждому серому.       Эта сказка гуляет среди людей уже многие и многие столетия. Откуда её истоки — неизвестно, как звучала изначальная история — тоже. Может, пересказали песнь какого-нибудь барда, превратив в красивые россказни для детей. Всё это уже давно забыто: прочно сросшееся с настоящим и ставшее с ним неразрывным целым.       Вскоре лес начинает постепенно редеть, а деревья — расступаться, показывая голую тропинку, ведущую к небольшой деревеньке, лежащей близ старой столицы. Крупный город, некогда служивший центром всей Каэнри'и — если верить истории, записанной в толстых фолиантах, перенесли её в Мондштадт то ли из-за не очень удобного расположения, то ли из-за того, что там было множество ополченцев, радеющих за освобождение только-только захваченных земель свободы. Это тоже давно было — настолько, что истинные причины уже никогда не узнать.       Зашагивая на территорию деревни, Дилюк посильнее натягивает капюшон на голову. Перестраховывается, пусть сейчас и близится ночь, а на улице — только невидимые призраки и темнеющие силуэты домов. Чуть покосившиеся заборы выглядят жалко и совсем хлипко, будто стоит только дунуть, как они развалятся окончательно, разлетевшись сломанными деревяшками. В темноте тяжело что-либо разглядеть; если в Спрингвейле доводилось бывать как по долгу службы, так и просто проездом мимо, то тут — ни разу. Всё выглядит ужасно незнакомым, но они втроём продолжают неторопливо двигаться вперёд, ныряя всё глубже.       За неделю, промчавшуюся мимо совершенно незамеченной, у Кэйи выходит немного восстановиться. Но только стать крепче телом, в душе по-прежнему вырванная с мясом дыра, оставленная мучительно кровоточить и постоянно ныть, ведь зарасти она не может. Место, предназначенное Аяксу, становится ледяным колодцем, вокруг которого толпятся мертвецы — и они готовы утопить каждого, кто приблизится к уязвимой ране. Кэйа отчаянно хочет отомстить — едва не клянётся, — но это не вернёт утрату, не принесёт долгожданный покой. Не залатает червоточину глубокого разрыва, где опасно пульсирует ведьмина мощь.       Он пытается твёрдо стоять на своих ногах, но правда кроется на кровавом дне глаз — Кэйа треснут, как фарфоровый кувшин, упавший на пол. Если хорошо присмотреться, то можно найти несколько острых сколов, служащих защитой, как у диких роз, чтобы никто не смел трогать.       Ведьма, о которой ходит столько истинно нелепых россказней, на деле оказывается самым обыкновенным человеком. И смотреть на него, как на адское отродье, больше никак не выходит. Кэйа — травяная пряность, разлив мягкой бронзы и заснеженность высоких гор, где воздух головокружительно свежий. Не скульптура, сколоченная из холодного мрамора, как об этом любят говорить, а совершенно живое существо, имеющее страхи и слабости, мечты и надежды, стремления и желания. Так достоин ли Кэйа, чтобы его имя гуляло страшилкой для детей? Достоин ли он быть кошмаром, которым пугают люди друг друга, хотя в мире есть вещи — твари — куда страшнее?       О лесных ведьмах всегда было ужасно мало известно. Лес выбирает их — принимает, как свою часть, как своё родное детище, прорастая под рёбрами тонкими веточками-нитями. Опутывает, но не сжимает сталью, а наращивает защитный кокон вокруг, способный стать самым крепким щитом — защитить от поджидающих опасностей, прикрыть уязвимо бьющееся сердце. Стражи миров, способные жить среди потусторонних тварей — самых разных; вечно стоящие на границе, на кривом разломе, не смея полностью погружаться на одну из сторон. Хранители баланса, без жалости и сожаления отдающие себя на растерзание не только прожорливой нечисти, что с удовольствием заглотит тонко чувствующую душу, но и собственным силам.       Кэйа не говорит, сколько уже отдал, но Дилюку не нужно знать точные числа, чтобы понимать простую истину: достаточно много. «Ведьмы долго не живут» — постоянно твердит он мысль, проросшую внутри так же сильно, как ненависть в людских умах. Не в сердцах даже — и не ненависть вовсе, если покопаться глубже. Только страх перед неизведанным, перед тем, что людской ум часто не может в полной мере понять и осознать. Обуздать, — ведь магия вольна, как степной ветер, её нельзя укротить или подчинить себе. Церковь учит, что это — плохо и идёт против Бога, но никогда не объясняет, как именно, просто перебрасывая всё к необъятным адским глубинам.       И Кэйа, быть может, ни за что не покажет и ни за что не признается, но он боялся. Так до глупого боялся, что Дилюк в итоге не сдержит своё слово, выбросив их в звенящую пустоту. Это видно, стоит только прислушаться к мелким фразам, прикрытым уже привычной вуалью раздражения и язвительности — даже тогда, когда Дилюк только-только собирался отправиться в таверну, Кэйа всерьёз прощался.       В нём столько самых разных граней — столько много, что в голове уложиться не может, но отзывается приятной тягой в громко бьющемся сердце. И даже если Дилюк на самом деле стал лишь очередным грешником, сошедшим с правильного пути, ни разу не жалеет. Может, Кэйа того стоит — или, быть может, жизнь так ощущается совсем другой. Новой и более целой, сросшейся наконец и обрётшей неведомые до этого момента оттенки, прячущие в себе ценность мгновений.       Затея вылезти из Запретного леса не кажется самой лучшей, но Кэйю это понимание, увы, никак не останавливает. Однако он всё равно не спешит, готовый выжидать столько, сколько потребуется — что-то постоянно думает и строит планы, известные только ему одному. Холодный расчёт, который должен стать чьей-то вечной могилой.       Дилюк в несколько небольших шагов нагоняет его, поравнявшись, а Дайнслейф остаётся чуть позади, продолжая внимательно присматривать за округой и держа руку на эфесе чёрного меча, висящего на бедре. Им повезло не наткнуться ни на один патруль, но это, подсказывает чутьё, заслуга лишь темноты и того, что они пробирались в основном через лесную местность. Сначала прошли в противоположную от уже известной линии границы сторону — туда, где Дилюку ещё не доводилось побывать, — а затем ловко нырнули среди чуть поредевших деревьев, продвигаясь прямиком к Вольфендому. На каждый жилой пункт не поставить по рыцарю, а гадать, куда именно отправили верных слуг ордена, — только искать иглу в стоге сена и тыкать пальцем в небо. Дилюку решительно не хочется сталкиваться со своими сослуживцами и вступать с ними в кровопролитную схватку, буквально вырубая путь дальше. От этой крови не отмыться — она навсегда засохнет на руках некрасивыми пятнами, въестся в бледноту кожи и останется напоминанием о совершённом.       Жизнь поворачивается удивительной стороной. Послушный гражданин своей страны и храбрый рыцарь, не смеющий даже помыслить о том, что прячется в шипящей тьме, в одночасье превращается в совсем другого человека. В того, кто выбросил шанс на праведную жизнь, спасая ведьму, приговорённую к страшной и болезненной смерти. Об этом, наверное, судачит вся столица — как и о Дайнслейфе, впрочем, тоже. Как из этой ситуации выходить — только Бог, наверное, знает, но пока стоит сосредоточиться на первостепенной проблеме, ярко горящей противной рожей Эроха.       — Не безопаснее было бы встретиться в Запретном лесу? — спрашивает Дилюк, чуть помолчав.       Кэйа уклончиво мычит.       — Может быть, — переступает старую корягу, валяющуюся на тропинке, — но я не хочу никому показывать лазейку, с которой можно попытаться проникнуть за границу. Пусть догадки так и останутся догадками.       — А то, что нас может ждать ловушка, не думаешь?       — Думаю, разумеется, — морщится. — Но выбора не прям-таки много.       Дилюк хмурится, испытывая лёгкое волнение перед стремительно приближающейся встречей. Даже если допустить, что ловушки нет, то он всё равно никогда бы раньше в жизни не подумал, что доведётся встретиться лично с кем-то из королевской семьи — тем более с наследником. Игра, в которой ставки, кажется, повышаются с каждым часом сильнее и сильнее.       Они наконец добираются до небольшого постоялого двора. Два этажа и совсем немного комнат — он построен тут лишь из-за того, что деревня лежит между столицей и старым городом, а путникам нужно где-то остановиться на ночь.       За стойкой обнаруживается молодая девушка; она вздёргивает голову в сторону скрипнувшей двери и вошедших гостей, а короткие хвостики забавно подскакивают от резкого движения. Совсем молодая, думает Дилюк, с вниманием наблюдая за тем, как она суетливо разглаживает чуть смятое платье и склоняет голову к груди, приветствуя господ. Дайнслейф коротко кивает Кэйе, смело проходя вперёд.       — Последняя комната на втором этаже, — сухо проговаривает он, будто сообщает тайный шифр, а девушка, кажется, кланяется ещё ниже, нервно сжав в пальцах льняной подол длинной юбки.       Кэйа шумно принюхивается и, недовольно сощурив глаз, не скрытый кожаной повязкой, бегло осматривается. Небольшое пространство — в стороне две двери, ведущие, видимо, в комнаты для ночлега, и на противоположной стороне ещё одна, но более старая и ветхая, значит, давно не меняли. Может, хозяйская. Впереди виднеется небольшой поворот направо, а рядом — крутая деревяная лестница, ведущая наверх. Самый обычный постоялый двор — не блещет роскошью и богатством, но достаточно тёплый, чтобы переждать студёную зимнюю ночь.       — Ты чего лицо такое скорчил? — тихо шепчет Дилюк.       Кэйа кривится сильнее.       — Помер тут недавно кто-то, — буднично сообщает.       — Вас уже ждут, — звонко щебечет девушка. Она торопливо оборачивается к прямой лестнице за своей спиной — и к тёмному пространству, там сгустившемуся, а Кэйа опускает взгляд, заискрившийся краснотой. Тонкие девичьи пальцы подхватывают медный подсвечник, измазанный свежими и старыми каплями воска, приподнимая над деревом стойки. Зажжённая свеча, дрогнув, рассыпается кольцом тускловатого света, заползающего в деревянные щели.       Дорога до нужной комнаты тянется настоящей вечностью, превращая каждый шаг в вязкость твердеющей смолы. Половицы неприятно поскрипывают под сапогами; не так, как поют сминающиеся белые хлопья снега, а неприятно — как истошно вопящий инструмент, попавший в неумелые руки. Но чем ближе, тем сильнее мрачнеет лицо Кэйи, а сам он напрягается, становясь струной настолько сильно натянутой, что о неё запросто можно порезаться.       Внутрь он проходит исключительно с гордо расправленными плечами и вздёрнутым подбородком. Вливается плавной поступью, просачиваясь между Дайнслейфом и самим Дилюком, закрывающим дверь. На них уставляются две пары глаз; внутри вновь ворочается волнение и, взяв себя в руки, он вспоминает устав ордена, приветствуя отточенным движением: крепким кулаком несильно ударяет в грудь — прямо туда, где колотится сердце.       Кэйа неторопливо стягивает с головы надоевший капюшон, позволяя длинным волосам рассыпаться по плечами мощной морской волной. Серебро всплывает затерянными сокровищами, молча булькает на поверхности, а затем медленно ныряет обратно под воду, словно прячется, но сквозь всё равно можно заметить светлые блики, исходящие со дна. Заложив руки за спину, он шагает ровно до середины небольшой комнаты, в углу которой сиротливо стоит узкая кровать и простенький табурет. Кивка удостаивается наследный принц, на чьих щеках появляются едва заметные в тусклом освещении ямочки, а затем Кэйа остро впивается в гвардейца, стоящего прямой статуей у стены. Тишина нарушается только тихим завыванием ветра снаружи и шумным человеческим дыханием, но оборвать её никто не спешит, будто оставляя первое слово именно за Кэйей. Королевская стать — слепящее сияние чёрного солнца, выглядывающего ореолом свечения из-за головы.       Первым сдаётся гвардеец. Не выдерживает и, согнувшись в поклоне, чеканит:       — Командир Лебедей Хадура приветствует Ваше Высочество.       На губах Кэйи появляется снисходительная усмешка. Он коротко вздыхает и, слабо одарив кивком в ответ, наконец пересекает оставшуюся часть комнатки. Замирает резко, тормознув в паре шагов от гвардейца, и медленно-медленно оборачивается на него.       — Я бы хотел говорить только с братом.       Дилюк прикусывает внутреннюю сторону щеки от промелькнувшего напряжения, а Хадура заметно сводит брови к переносице, явно ворочая тяжёлые мысли о том, как отказать ещё одному принцу. Просто так слово против не вставить и прочь не погнать — всё же венценосная кровь, пусть и отравленная даром жаркой тьмы.       Щекотливое положение своего гвардейца спасает Анфортас, прокашлявшись в кулак:       — Всё нормально, — уверенно кивает он, — лучше проверь, как лошади.       Хадура, скосив взгляд на довольно ухмыльнувшегося Кэйю, крепко сжимает зубы.       — Слушаюсь, — и торопливо выходит, негромко хлопнув дверью напоследок.       Дайнслейф выжидает несколько секунд, мягко отталкиваясь кончиками пальцев от прохладной стены.       — Составлю ему компанию, — низко сообщает он, но Дилюк, как и не препятствующий ему Кэйа, улавливает между строк яркое: «прослежу». — Капитан, — неожиданно обращается Дайнслейф, заставляя колкую дрожь прокатиться по спине, — пусть останется.       Дилюк тяжело сглатывает. Неуютно, но он, сделав шумный вздох, берёт себя в руки, цепляя на лицо привычность офицерской маски. Кэйа плюхается на кровать — её жёсткие пружины громко скрипят, сжимаясь, а младший принц кусает нижнюю губу, будто или обдумывает дальнейшие слова, или попросту не находит их. Тишина упрямо затягивается, позволяя услышать, как в небольшое оконце стучится ночной сквозняк — будто тварь скрежещет длинными когтями и просит впустить в тепло.       Анфортас заметно тушуется под пристальным взглядом Кэйи — и он, прекрасно видя это, оборотов не сбавляет. Беспощадно вгрызается киноварью в чужую душу, препарирует её, как самый дотошный лекарь в мертвецких. Испытывает — проверяет, насколько сильна чужая выдержка. Тонкий огонёк, покачивающийся на фитиле наполовину сгоревшей свечи, принимается плясать сильнее и нервнее, словно чувствует холодное дыхание того, чего нельзя увидеть.       — Отрадно видеть Вас в добром здравии, старший брат, — кое-как совладав с собой, Анфортас прочищает горло.       Кэйа переносит весь свой вес на руку, выставленную назад.       — Не то чтоб мне хотелось это говорить, но, — прикрывает глаза, — вынужден поблагодарить за оказанную помощь. И, — не даёт вставить никому слово, — Хадура, твой командир. Можно ли ему доверять?       — У него, как и у всего отряда, присяга на верность.       — А что есть эта верность в наше время? — вдруг веселится Кэйа, хрипло посмеявшись. — Слепая вера. А знаешь, к чему она обычно приводит? К ножу в спине.       — Я понимаю все эти опасения, — кивает Анфортас.       Задумчиво накручивая на длинный палец тёмную прядь, выбившуюся из густой массы высокого хвоста, Кэйа громко хмыкает. Он не спешит продолжать беседу и не рассыпается в льстивых любезностях, как это было при встрече с Джинн. Дилюк очень хочет вмешаться, перевести тему — попытаться разрядить обстановку, накалившуюся железом в печи кузнеца, но тоже молчит. Эта тяжесть ложится каменными глыбами на плечи и давит, заставляя зябко поёжиться в тщетной попытке сбросить фантомный вес с себя. Будто на спину забирается проворный чёрт, но если бы эта была вина потусторонней твари — Кэйа дал бы знать.       Его магия беспокойно вьётся вокруг. Сквозняком играется со свечой и густится в углах, где пока нет чёрного дыма, готового благоговейно забулькать перед мощью ведьмы.       — Мне не очень понятна одна вещь, — наконец подаёт голос Кэйа. — Как папенька решился отдать трон незаконнорождённому сыну? — лицо Анфортаса на мгновение удивлённо вытягивается, а после омрачается сильнее с каждым последующим словом, попадающим точно в цель острой стрелой. Кэйа выражения не особо выбирает — рубит сильно и чётко, впивается выпущенными шипами в открытое и уязвимое. — Не пойми меня неправильно, но для человека, любящего традиции и старые устои, куда логичнее жениться снова, а после — завести наследника.       — Отец болен, — кусает губы Анфортас, — уже долго и неизлечимо. Мы не очень близки, но среди некоторых слуг гуляет слух, что его состояние стремительно ухудшается. Придворный лекарь как-то обмолвился, что поражены лёгкие.       Кэйа неопределённо мычит. Встречается взглядом с Дилюком, будто пытается отыскать в нём необходимые для себя ответы и подсказки, как поступить дальше. Что делать, чтобы выбраться из всего, в чём они оказываются — увязают по уши в чужих интригах, в которые никогда не хотелось влезать. Запутанные клубки ниток — настолько, что узлы эти остаётся только срезать.       — Значит, болен, — глухо повторяет, соединяя разрозненные фрагменты в своей голове. — И ты представлен, как новый наследник, — хмыкает.       — Объяснишь? — осторожно подаёт голос Дилюк.       Кэйа хмурится, как от страшной головной боли, давящей на виски:       — Покойная королева была убита в стенах дворца. Не было обнародовано, что она ведьма, и не вершился суд на площади. Для всех она тихо сгорела от непонятной хвори, но король потом всё равно не женился повторно, хотя должен был. Может, потому что не знал, сколько протянет сам. Я пропал — и в столице сказали, что погиб, не вдаваясь в подробности, а через год во дворце появился ещё один сын, которого приняли, как родного. Но узнай хоть одна живая душа, что ты, — Кэйа переводит цепкий взгляд на вздрогнувшего Анфортаса, — рождён вне брака — и был бы страшнющий скандал. Дайнслейф мне рассказывал, что ты якобы приехал из Фонтейна сразу, как только окончил обучение. Но это ведь всего лишь красивая легенда для отвода глаз, не так ли? — младший принц уверенно кивает, а Кэйа складывает руки, сцепленные в замок, на колени. — Всё обставлено так, что у моей матушки был не один сын, а два. Ну, — недовольно цыкает, — папенька — хитрожопый чёрт.       — После Вашего побега он передал в орден Фавония указ ужесточить меры, касающиеся ведьм. Ловят даже тех, кто действительно к магии не имеет никакого отношения. Кто-то оклеветал супругу Хадуры — и её тоже чуть не забрали.       Кэйа раздражённо дёргает плечом.       — И поэтому вы оба здесь.       Анфортас снова кивает.       — Его Величество нужно остановить. Я должен быть благодарен за своё новое положение, но смотреть на это всё... сердце разрывается.       Под коленом продолжает тянуть; Дилюк приподнимает ногу, давая уставшим с дороги мышцам чуть передохнуть.       — А папенька-то, — склоняет голову к плечу, сверкнув алым бликом, — пригрел на груди змею. А ты чего, — хмыкает он, — снова правду в ногах нашёл? — носком сапога цепляет табурет и с противным шаркающим звуком двигает к Дилюку ближе. — Сядь уже, Бога ради. Так, — снова переводит всё внимание на брата, — это желание помочь страдающим от несправедливости или желание поскорее усесться на трон?       И пламя вырывается ярким всполохом — красная пелена, разлитая в непроглядной черноте. Анфортас едва заметно сжимается, но продолжает стоически держаться, выдерживая каждое нападение. Кэйа кружит вокруг потусторонней тварью — приглядывается и покусывает, отбегает назад, снова наблюдая. Будто пытается загнать в тупик, в ловушку, откуда нельзя будет выбраться — и тогда он обернётся нечистью, набросится, поглощая вместе с костями.       — Я не желал власти, — хмуро отрицает Анфортас.       — Но ты ведь понимаешь, что отец ни за что не остановится, — Кэйа склоняет голову к другому плечу. — Его не получится переубедить, поверь мне.       — Я знаю, — перебивает и обессиленно поджимает губы.       В итоге судьба подбрасывает всё так, что каждый, кто находится сейчас здесь, становится не большим, чем гнусным предателем. Тем, кого Дилюк всегда презирал, — и это вызывает только какую-то бесцветную усмешку, вспышкой изломавшей прямую линию сомкнутых губ. Даже упоминать нечто подобное — тяжкое преступление, за которое полагается болтаться обмякшим телом в петле, а они вполне серьёзно строят планы.       Преданность власти или преданность народу, которого Дилюк клялся защищать, когда только-только вступал в рыцарские ряды? Его Величество не остановится — он даже к родному сыну не испытывал ни капли жалости, пытая в подземных камерах дворца, а после — отправляя на крепкий мороз ждать мучительной казни. Сколько ещё крови невинных нужно пролить, чтобы убийства остановились? Сколько человек должны лечь тлеющими костьми, чтобы необоснованные гонения начали затухать?       Дилюк сжимает руки в кулаки. Его разрывает на несколько частей, где одна — собачья преданность короне, а другая — простым людям, в том числе и тем, в чьих жилах бежит колдовской дар. Разве это не будет значить, что он предаёт не только одну из сторон, но и свои обещания, данные когда-то? Что за рыцарь он такой тогда?       Кэйа не заставляет в этом всём участвовать, у Дилюка есть возможность хоть прямо сейчас подняться с ветхого табурета и выйти прочь из комнаты, дожидаясь, пока венценосные отпрыски закончат свои страшные заговоры, а потом — просто занять нейтральную сторону.       Не выйдет, понимает он. Кэйа ни за что не признается, но сейчас полагается на него, рассчитывает — иначе не позволил бы участвовать в их с Дайнслейфом разговорах дома, в Запретном лесу, и не позволил бы прийти сюда вместе с ними. Кэйа пытается доверять — впервые за столько времени, буквально учится снова, иногда по привычке начиная обороняться. Потеря Аякса что-то в нём слишком сильно срывает — проламывает и вытаскивает наружу скрытые козыри. И, вероятно, забирая в глубину те крохи осторожности, которые были. Кэйе ведь давно нет никакого дела до политики — и он говорил это сам, — как нет дела до всех междоусобиц людей, так или иначе стоящих у власти. Но сейчас он впутывается во всё, от чего воротил нос, не желая, видимо, больше ещё когда-либо притрагиваться к этому кому из шевелящихся змей.       — И ты действительно готов пойти на такой отчаянный шаг? — продолжает давить Кэйа. — Есть ещё шанс отказаться. Вскачешь на свою лошадь, возьмёшь в охапку командира — и в Мондштадт, доживать в радости деньки.       — Я уверен, старший брат. Мне нелегко далось это решение, поверьте мне, — отводит взгляд. — Намного тяжелее, чем спуститься к Вам в камеру, чтобы помочь. Но я уверен, что моя уже покойная матушка хотела бы для всех мира — и если я могу попытаться исполнить её последнее желание, я попробую. Может, Вы слышали о ведьме с Пика Буревестника? — нахмурившись, Кэйа согласно кивает. — Мы жили в деревне рядом, здоровье матушки совсем сдавало. Только Лиза взялась за лечение и помогла прожить ей ещё несколько лет.       — Ведьму с Пика Буревестника сожгли недавно, — глухо отзывается Кэйа.       — Да. В основном она занималась травничеством и лекарством. Но закон, который сейчас действует, диктует слать на убийство без шанса, — Анфортас поправляет светлый воротничок блузы, выглядывающей из-под плаща. — Я, на самом-то деле, долго представить не мог, кому Лиза могла помешать, все деревенские её любили. Но когда мои люди просматривали документы инспектора, — Дилюк невольно напрягается, переглянувшись с Кэйей, — нашли её имя.       — Гадёныш и тут успел, — гневно шипит Кэйа. — Целеустремлённый. Но мы не можем действовать открыто, — снова раздражённо дёргает плечом. — Всё, что остаётся — наблюдать. И нужны союзники при дворе, но я без понятия, кто из знатных домов поддержит отмену охоты. К Гуннхильдр и Пегг даже соваться нет смысла, одного поля ягоды — что Шеймус, что Варка. И про уважаемого действующего магистра не забываем, — Дилюк бросает на него недовольный взгляд.       — Я подумаю, что с этим можно сделать, — охотно кивает Анфортас. — Но отец...       — Папенька, говоришь, болен. Неизлечимо, — задумчиво тянет Кэйа. — Закрой уши, Благородство, — усмехается колко, — тебе сейчас совсем не понравится, — Дилюк, закатив глаза, демонстративно складывает руки на груди, а Кэйа хмыкает. — Ну, твоё дело. Вариант первый — оставить всё так, как есть, чтоб шло своим чередом. Рано или поздно болезнь одолеет его, а ты, Анфортас, взойдёшь на трон. Но сколько ждать — только чертям известно, поэтому... Я могу покопаться в своих книгах и найти какой-нибудь яд, — он моргает под венозный разлив. — А как его подмешать — дело уже твоё.       Постепенно Дилюк начинает терять ход времени. Оно тянется — только ночь за пределами стен становится всё темнее и темнее, неприятно посвистывая ветром, будто завывают неупокоенные души. Те самые, о которых успевает обмолвиться Кэйа почти сразу, как только они перешагивают порог. Где-то что-то тихо поскрипывает — дышит нечистью, выбравшейся с той стороны, где царят вечные холода.       Кэйа иногда посматривает Дилюку за спину — и дрожь поднимается откуда-то из самых глубин души, расползается по телу и зажимает в стальных тисках хрупкость человеческой грудной клетки. Трепещет адское пламя, но совсем непонятно из-за чего: из-за едкости раздражения, разливающегося в ведьминой крови, или из-за присутствия незримого. Он как ни в чём не бывало продолжает обсуждение, держит спину по-королевски прямой, не позволяя себе ни на секунду расслабиться; идеальная маска, которую невозможно отличить от реального лица, если только не знать, какой он на самом деле — язвительный, вредный, поражающе чувственный.       Кэйа почти не разбрасывается саркастическими комментариями и едкими замечаниями, колко врезающимися в самую суть, как стрелы, пущенные точно в спину, но всё равно неоспоримо заявляет о своём авторитете. Открыто демонстрирует, кто он и какая кровь бурным потоком мчит по его жилам; не позволяет своему младшему брату — ныне будущему королю — занять положение выше себя самого. Упрямый и гордый — никогда не забывающий, кому в действительности принадлежит солнечная чернота.       Раздражительный и добрый сердцем, которое прячется под шипастой бронёй.       Один человек, а столько граней.       Поражающе.       Наверное, уже переваливает глубоко за полночь, когда Анфортас собирается уходить. Путь от Вольфендома до столичных врат весьма и весьма далёк даже верхом, а ещё ужасно опасен. В светлое-то время суток напороться на шайку-другую разбойников проще простого, а ночью, когда с лёгкостью можно спрятаться и затеряться, вероятность попасть в жуткие неприятности увеличивается. Куда логичнее остаться на постоялом дворе вместе с ними — всё равно комнаты на втором этаже выкуплены до утра. Но, наверное, вряд ли кто-то знает, кроме очень узкого круга людей, что наследник благополучно сбежал из дворца — и лучше бы вернуться до момента, когда пропажу обнаружат. Из такого выкрутиться крайне сложно, особенно учитывая ужасно неспокойную обстановку, царящую теперь в Мондштадте. Пусть Анфортас — официально признанное лицо, готовящееся принять корону, Кэйа прав, он — зелёный юнец, ещё не особо разбирающийся в дворцовых интригах. У королевских семей и в лучшие времена недоброжелатели находятся, а тут целью может стать самое слабое звено. Отряд Лебедей должен очень хорошо постараться, чтобы скрыть шаги своего молодого господина.       За планы, которые они обсуждают, и такие мысли о наследнике, — Дилюку совершенно точно гореть в адских котлах. Но сначала болтаться в петле.       — Эй, братец, — неожиданно фыркает Кэйа, заставляя Анфортаса удивлённо обернуться. — Заходи во дворец с востока. Там почти слепая зона, я частенько так сбегал.       В ответ несмелый кивок.       Почти сразу, как только дверь за спиной младшего принца закрывается, Кэйа с вымученным стоном падает на кровать, раскинув руки. Шаги в коридоре постепенно исчезают насовсем, слизанные очередным витком звенящей тишины, и только тогда Дилюк наконец отмирает, подбираясь к одиноко стоящей кровати. Присаживается на её край, игнорируя жестковатые пружины, а в голове — тяжёлая пустота.       В деле появляется сразу слишком много новых составляющих, которые обязательно нужно учесть. Но они разбегаются, прячутся, отказываясь послушно укладываться на полки, чтобы было легче увидеть всю картину происходящего целиком.       — Ты действительно сбегал из дворца?       — Я действительно сбегал из дворца, — устало выдыхает Кэйа. — Временами его стены меня душили. Хотелось чуть-чуть свободы.       — Душили? — переспрашивает Дилюк, пару раз глуповато моргнув.       — Ты что, каэнрийский язык перестал понимать? — он потягивается. — Могу повторить на фонтейнском.       — Ничего себе, не ведьма, а сплошной талант.       Кэйа согласно угукает:       — А ещё у меня просто очаровательная «р».       Дилюк протягивает руку, осторожно касаясь расслабленной ладони Кэйи. Проводит кончиками пальцев по теплоте смуглой кожи; подхватывает аккуратно, оглаживая костяшки и заползая выше. Молчание наконец становится уютным — не морозно-колющим, а просто освежающим глотком посреди чудовищного жаркого дня, когда всё, что хочется — упасть целиком в озёрную воду, позволяя прозрачным каплям растечься по телу. Гнетущий разговор продолжает проноситься в голове, повторяться раз за разом, въедаться в разум, выцарапывая на его гладкости произнесённые слова и фразы.       Кэйа, поёрзав, поворачивает голову. Глядит на их руки, а затем сам перехватывает контроль, переплетая пальцы. Дилюк вздрагивает, но то, что скатывается по позвоночнику, приятно — будоражащее. Кэйа — это многогранность живой души, которая продолжает открываться раз за разом, показывая всё новые стороны, до этого мгновения запрятанные глубоко внутри.       — Ты веришь Его Высочеству?       Кэйа корчит недовольное лицо.       — Не зови его так, — отплёвывается, — сделай огромное одолжение.       — Ну да, — усмехается Дилюк. — Как скажете, Ваше Ведьмино Превосходительство.       — Вот так спасибо, удружил, Ваше Благородное Сиятельство, — закатывает глаз, а после тяжело выдыхает, будто потеряв весь запал спорить. — Не верю я ему. Он может обещать горы, но пока это не больше, чем пустые слова.       — Так почему тогда не взять клятву на крови? Ты же можешь это наколдовать.       — Могу, — соглашается Кэйа, сжав чужую ладонь в своей, — но это помешает ему нас предать. Клятвы — клеймо, которое ставится на душу. Как думаешь, что происходит, если её нарушить? Магия возьмёт своё, Благородство. Если Анфортас будет сливать информацию, то мы об этом так или иначе сможем узнать, надеюсь. Это лучше, чем попасть в ловушку и потом никак из неё не выбраться, — лениво переворачивается на бок. — Пусть сначала замарает свои руки в чём-то, что подставит его под опасность в случае огласки.       — Братская любовь, — вяло комментирует Дилюк. — План так себе, — он свободную руку тянет к чужой темноте волос, подцепляя гладкий шёлк тёмно-синей ленты. Поправляет, чтобы бант в случайности не развязался от возни, но высекает из Кэйи ухмылку — сверкает, как искра, вылетающая из-под стали кресала.       — Ага, горячая, как костёр, который чуть не подпалил мой грешный зад. А я и не говорил, что он идеален, — жмёт плечами. — Но попробуй придумать лучше. Если у нас получится, то ты сможешь вернуться в свою святую обитель и нести Божий свет в мир.       Дилюк морщится.       — А ты что же, ради меня это всё делаешь?       — Велика честь, скажи? — отсмеивается Кэйа. — Мне всё это нравится ещё меньше, чем тебе, — цокает языком. Замирает, задумавшись о чём-то, а затем глухо хмыкает: — А что будешь делать, если вдруг решу сбежать?       — Разве что вместе со мной, — обречённо вздыхает Дилюк. — Я пойду за тобой, не глядя на окончательное решение. Ты же сам себя в могилу загнать можешь.       — Эй, Благородство, — щурится с алым отливом, — я воин, а не нежная девица. Меня не нужно освобождать из заточения в башне и биться со страшными драконами.       Дилюк чуть улыбается, не сдержав короткой усмешки. Кэйа — воин, Дилюк ни разу не ставит это под сомнение. Его сила — не та, которая заставляет потусторонних тварей льнуть к ногам и благоговейно булькать, а внутренняя, несгибаемая — восхищает.       Кэйе не нужна защита и не нужно прятаться за кем-то, как не нужно ждать спасения — он сам из башни выберется и сам оседлает дракона, увеличивая свою мощь. Дилюк — лишь опора, стена, которая не упадёт; которая не даст пронырливым ветрам затушить чужой жар пламени.       — Помощь никому не помешает. Тем более в такой обстановке.       — Так, как в прошлый раз, больше не будет. Вам повезло найти лазейку и вытащить меня со столба, но-       — Кэйа. Не зарекайся. И разве ж принцам не полагается рыцарь?       — Принцам, Благородство, обычно полагается принцесса, — он хрипло смеётся. — Но ты, — обводит Дилюка внимательным взглядом от макушки до чуть сбитых носков сапог, — не очень-то похож.       — У каждого свои недостатки, — упрямо пожимает плечами Дилюк. — Бери, что дают.       — Уважаемого действующего магистра сердечный приступ хватит, если услышит твои шальные речи, гордость ордена, — он бросает сложный взгляд сначала на закрытую дверь, а затем на озадаченного Дилюка. — Дайнслейф скоро вернётся. Эй, Благородство, — щурится, — наклонись, скажу кое-что.       Дилюк непонятливо хмурится.       — Что ты задумал, — ворчит он и, придвинувшись ближе, наклоняется, пропуская блеск в чужом глазу.              Кэйа хватает его за грудки — с силой тянет, едва не завалив Дилюка на себя сверху; он почти в последний момент успевает выставить перед собой ладонь, приземлившись аккурат возле чужой головы. Искрит — так невыносимо искрит: забирается под одежду и колкостью проносится по коже. Кэйа прижимается к его губам коротким, чувственным поцелуем; вырывает сиплый выдох, а глаза — глаза сверкают небесными точками. Только сердце бьётся громко, разгоняя жидкое пламя крови. Рвётся наружу — туда, где этот невыносимый человек напротив. Кэйа посмеивается, довольный проделанной шалостью, а Дилюк коротко облизывается, чувствуя внутри себя что-то совсем тёмное и глубокое. Необузданное и срывающееся с цепей; оно отчаянно пытается вырваться из навешанных на себя оков.       Травяная пряность забивается в нос.       — Нечестно играешь, — приглушённо говорит Дилюк, склоняясь над Кэйей. Выдох в самые губы — невесомое касание теплоты, а живот поджимается. Кобальтовый взгляд — хитрость, всплывающая в нём мощными льдинами; чужие руки, крадучись, добираются до шеи, оставляя горящие отпечатки на линии заполошного пульса.       — Я же ведьма, — низко шепчет он в ответ.       — И ты решил этим пользоваться?       — Именно так, Благородство, — довольный, — именно так.       Минутой позже дверь с тихим скрипом отворяется и впускает Дайнслейфа, смахивающего со своих плеч крупные снежные хлопья. Кэйа отпускает, разжимает прочный капкан из своих рук, позволяя ловко выскользнуть и снова сесть рядом. Кожу на шее — там, где её касались тёплые ладони — продолжает приятно жечь, будто на бледной поверхности оставлены краснеющие ожоги от соприкосновения с запретным и греховным.       Они сидят ещё немного все вместе под тихое бурчание Кэйи, пересказывающего главные детали прошедшей беседы с младшим принцем, а Дайнслейф на всё отзывается тихими хмыками. Но ночь продолжается — перетекает всё глубже и глубже, вырывая сонные зевки. Кровать всего одна, кто-то должен остаться с Кэйей на случай непредвиденных обстоятельств, а Дайнслейф, едва заметно кивнув Дилюку, выбирает уйти в соседнюю комнату — буквально за стену.       Свеча почти догорает. Её тело остаётся застывающей кляксой белого воска, а огонь, пожирающий нить фитиля, продолжает слабеть и тускнеть, обещая очень скоро окунуть эти стены в темноту. Позволить ей протянуть свои липкие лапы и пролиться вязкой жижей, затапливая целиком и полностью, бросаясь на живые фигуры в тщетной попытке достать и их тоже.       Расправляя постель, Дилюк ловит себя на мысли о том, как он всё же успевает устать. От напряжения и постоянного поиска опасности — выматывает, вытягивая все силы, скопленные за прошлые часы крепкого сна. Раздеваясь немного в стороне, Кэйа недовольно бурчит себе под нос — да, ему не нужна защита, эта ведьма кому угодно шею перегрызёт собственными зубами, а затем выроет голыми руками путь к отступлению. Но даже у самых сильных людей рядом есть кто-то — возможно, ему непривычно; возможно, он до сих пор пытается забраться обратно в треснувший панцирь. Все они сейчас считаются преступниками — предатели, спевшиеся с истинным злом, вылезшим из самых глубоких и жарких адских глубин. Бог знает, кто может заявиться к этому постоялому двору.       Чёрная блуза падает с бронзовых плеч, позволяя слабому сквознячку, игриво просачивающемуся сквозь разные трещины, промчаться по коже тонкой полосой мурашек. Взгляд Дилюка невольно прикипает к кривой линии шрама, широко перечёркивающего поясницу. В задумчивости он не замечает, как подползает к краю кровати, потянувшись; Кэйа крупно вздрагивает от неожиданности, вытягиваясь на несколько мгновений напряжённой струной. Он замирает, удивлённо оборачиваясь через плечо, а кончики распущенных волос щекотно мажут по пальцам.       Вблизи выглядит ещё ужаснее. Края зажившей плоти чуть выпуклые и давно побелевшие — болезненное воспоминание из не такого уж и далёкого прошлого. Рана совершенно точно была очень серьёзной, а рубящий удар мечом вполне мог сломать позвоночник, перерубить его на две половины или оставить глубокую зазубрину на костях.       Мазок предательства, покрытый фантомной кровью.       — Ты чудом сохранил способность ходить.       — Я чудом выжил, — глухо отзывается Кэйа, отвернувшись. — Запретный лес принял меня, чужака, как своего сына.       Почему же Варка рискнул поднять против него свой меч? Неважно, ведьма Кэйа или нет, в то время он был единственным наследником, перед чьими ногами лежала правящая мантия. Это серьёзный проступок — преступление, за которое полагается неминуемая смертная казнь и громкое клеймо изменника. Бывший магистр, верно прослуживший ордену многие и многие годы, знает законы, как никто другой. Наверное, и страшные увечья, полученные в тот день — не больше, чем защита, пусть Кэйа жалеет, что не смог его убить.       Когда Кэйа наконец ложится, то сразу ныряет почти с головой под одеяло. Запускает в нагретое пространство прохладный воздух комнаты, зябко ёжится от пронёсшегося по загривку холодка.       Дилюк ещё долго не может уснуть, бездумно пялясь в тёмный потолок. Мысли — их так много, что не получается избавиться с первого раза и очистить свой разум, больше не терзаемый разными воспоминаниями — своими и чужими. Дыхание Кэйи выравнивается, становится тихим-тихим — только грудная клетка периодически вздымается, говоря, что он живой.       Всё внутри замирает, когда Дилюк аккуратно переворачивается на жёстких пружинах и, поколебавшись, перебрасывает руку через чужую талию, тесно прижимаясь со спины. Тёплый — до приятного тёплый и почти пришедший в норму, только на животе остаются розоватые полоски от болючих пыток. В груди ужасно щемит, пытается выломать крепкие рёбра, вонзив их в то уязвимое, что прячется глубже. Дилюк грешен — так чертовски грешен, но разум продолжает твердить, что так правильно, вторя отчаянно колотящемуся сердцу.       Дилюк носом утыкается Кэйе в шею — и, вдыхая горную свежесть, размешанную травяной пряностью, закрывает глаза.