Рассыпаясь звёздным пеплом

      Только в следующие дни от Анфортаса нет совершенно никаких вестей. Он пропадает — растворяется в мутной воде, оседая вместе с песком на дно; исчезает, как бесплотный призрак, исчерпавший все силы. Дворцовые новости затихают и оставляют томиться в неведении, обрастая непроницаемыми стенами.       Кэйа успевает перебрать большую половину своей действительно внушающей библиотеки, насчитывающей самые разные книги: и совсем новые, где страницы ещё не успевают пожелтеть или помяться от частого перечитывания, и уже более старые, у которых корешки ветхие-ветхие, а обложка покрыта царапинами, словно возрастными морщинами. На массивном столе из красного дерева вырастает стопка бумажек, исписанных ровной вязью букв. Острое перо вырубает на чистой поверхности разные надписи, понятные, кажется, только самому Кэйе. Какие-то названия растений, цифры и пропорции, рецепты — Дилюк только изумлённо присвистывает. Стыдно признать, но несмотря на своё очень хорошее образование, тщательно вложенное учителями, он всё равно толком ничего не понимает. Наверное, своего максимума Дилюк уже смог достигнуть: с трудом варит лечебные отвары, смешивая травы, которые запоминает исключительно по внешнему виду.       Дилюка продолжает разрывать на части. Две стороны, где встать на первую означает неминуемо предать вторую. Исключений и лазеек, увы, нет. Он уже пытался найти хоть одну крошечную щель, куда можно просочиться.       Нет никаких гарантий, что удастся прорубить для магии путь. Может, несмотря на все приложенные усилия, ничего не выйдет, только усугубится шаткое положение ведьм. Кэйа настроен решительно — он отчаянно готов идти до самого конца, даже если придётся поставить на кон себя самого. Обратится самой страшной тварью, которую ещё не довелось видеть миру, выберется из жарких глубин преисподней — и пронесётся едкой чернотой клубящегося тумана. Пожрёт чужие души, забрав их с собой, и бросит бездыханные тела гнить под тусклотой зимнего солнца. Превратится в тот самый кошмар, которого так боятся, — так ужасно страшатся, рассказывая из уст в уста самые невероятные небылицы; выпустит из своего проклятого магией нутра силу, поражающую хрупкость человеческого разума.       По утрам у Кэйи появляется привычка куда-то уходить — выскакивать за тихо скрипнувшую дверь почти с самыми первыми лучами, упавшими на землю, а после возвращаться обратно и, стряхивая с сапог налипшие снежные хлопья, ничего не рассказывать. Даже если спросить напрямую — огрызнётся, угрожающе вздыбившись, и как можно скорее переведёт тему. Догадка появляется в голове не сразу, но ударяет изгибающейся змеёй молнии прямо в голову. Кэйа, скорее всего, ходит к Аяксу. Долго стоит над ещё свежей могилой, уставившись вниз — на землю, ласково прикрытую снежным покрывалом. И ворочает бесконечность тягучих мыслей в своей голове. Винит себя за то, что не уберёг, не смог помочь. Не спас и не вырвал из костлявых лап пришедшей смерти.       Возможно, только время однажды сможет залечить эту рану, продолжающую изливаться густой кровью на сверкающий снег. Секунды сольются в тягучие минуты и покроют собой разрыв глубоко в сердце, будто запечатывая, закрывая от всего; прочный щит, оберегающий и без того израненную плоть.       Они вместе с Дайнслейфом часто принимаются рассуждать о том, что известно — раз за разом мусолят уже оговоренные темы, надеясь вдруг найти новую единицу, оставшуюся до этого мгновения незамеченной. И каждый раз, когда речь заходит о Варке, в ведьминых глазах загорается искренняя ненависть — такая жгучая-жгучая, что жар этого пламени принимается бросаться на всё подряд и больновато кусать. Жалить.       Эрох селится мерзким паразитом в головах, выгрызает противным червём маленький канал, проникая внутрь. Дилюк каждый раз сжимает руки в кулаки — до саднящей боли и до небольших следов-полумесяцев от коротких ногтей. Подумать только — такой склизкий гад был прямо под боком столько времени! Считался правой рукой — самым доверенным лицом! Дилюк всерьёз полагался на него, видя верного соратника и честного рыцаря, готового служить на благо своей страны и своего народа, но теперь это кажется невероятно смешным и пришедшим будто из другой жизни. Запретный лес делит прожитый опыт Дилюка на «до» и «после», проводя жирную черту, похожую на ту самую границу, пролегающую в низине. Кэйа говорит, что она напоминает тонкий разлом — линию, уходящую под землю и делящую её на две половины, но глазу Дилюка это недоступно.       Самое отвратительное — мучительное ожидание хоть каких-то новостей. Руки прочно связаны, не позволяя свободно передвигаться по столичным улочкам. Патрулей становится раза в два больше — внимательно бдят, цепко всматриваясь в каждую тень, будто опасаясь разглядеть в ней притаившуюся нечисть. Раньше походы Кэйи в Мондштадт покрывал Дайнслейф и остальной отряд, позволяя хотя бы на несколько часов вновь очутиться среди людей.       Одно лишь спасение ведьмы ставит под удар столько человек разом. Других Чёрных Змеев, наверное, уже замучили проверками и допросами о их командире. Стоит хоть одному проколоться и дать слабину — повяжут всех, отправляя в пыточные, насквозь провонявшие нечистотами, сыростью, страхом и смертью.       Но просто сидеть и ничего не делать раздражает. Поднимает изнутри глухие вспышки злости — на несправедливые законы и на чудовищные действия Эроха, пытающегося изо всех сил прыгнуть выше головы. Рано или поздно он и так бы дослужился до капитанского звания, но оказался чертовски жаден: даже забравшись в кресло инспектора, продолжает метить выше — прямо туда, где находится Джинн. Стравить действующего магистра с лесной ведьмой ход, в конце концов, достаточно хитрый и умный. Кэйа плюётся ядом на всё, что связано с орденом, а Джинн — отправляет своей рукой на казнь ведьмино племя; направить их друг против друга проще простого.       Сейчас — пока что — всё указывает на то, что предателем был именно Эрох. Но как он смог узнать, что в письме Джинн, которое она отправила потусторонней тварью прямиком Кэйе в руки? Если бы гнусный предатель влез в магистрский кабинет, то должны были остаться следы на бумаге.       Правдивы ли все подозрения Кэйи? Стала бы Джинн связываться с таким человеком — стала бы подставлять и Дилюка, своего старого друга, тоже? Может, она считала, что совершает доброе дело — возвращает на прежнюю тропинку, освещённую ангельским светом и ведущую прямиком к райским вратам.       Только вот они крепко и навсегда заперты для Дилюка, а небеса продолжают валяться под ногами разломанной грудой камней.       Слишком много всего. Осколки — вроде складываются в прежнюю картину, но во многих местах так и остаются некрасивые дыры. Или просто сам Дилюк — идиот, продолжающий лелеять веру в лучшее и продолжающий думать о многих людях только самое хорошее. Оказывается, это может быть только красивым фасадом, обёрткой. Картиной, приятной глазу, но вот то, что скрыто за этими резными дверьми из чистого золота — не больше, чем гнилая плоть, слезающая с костей.       Однажды Кэйа сказал: «ты удивишься, Благородство, но большинство тварей проще, чем ты думаешь. Следуют тому, что в них заложено самим хаосом, когда ещё не было ни старых богов, ни нынешнего. Никаких козней — только чистые инстинкты». Нечисть признаёт ведьмину силу — её мощь, крошащую голыми руками шеи и впивающуюся киноварью в неискушённые души, словно проникая в самое-самое и трогая натянутые струны. Играя на них, подобно искусным музыкантам, умело трогая каждую поющую нить и высекая нужные звуки.       Может ли быть так, что Дилюк ошибается в Джинн — её добродетели и честности? Может ли быть так, что Кэйа прав, и она — очередной палач, карающий невинных, но неугодных?       Орден подчиняется Собору, но тот — королевскому дворцу. Система простая, как пять пальцев на ладони, повлиять на одно значит повлиять сразу же на другое: потянется цепной реакцией, как падающие карты, составленные в ровные ряды. Единственная надежда перевернуть ход истории — или, во всяком случае, попытаться это сделать — ведёт к трону. К новой голове, на которую возложат тяжесть правящей короны. Кэйа от этого не в восторге — раздражённо шипит, плечом дёргает, и медленно пожирает себя самого неприятными думами.       Он и сам прекрасно понимает, что не может больше занять место наследника. Ещё непонятно, можно ли сделать хоть что-то, чтобы смерти просто так прекратились; это всё равно останется тяжкой борьбой на многие, многие годы. Народ сейчас не сможет принять ведьму — Кэйа это знает, соглашаясь на помощь своему младшему брату скорее взойти на престол.       Однако чернота солнца по-прежнему Кэйи — факт неоспоримый и известный, и он готов перегрызть глотку каждому, кто с этим не согласен. Видно — заметно, как Кэйю выводит из равновесия сам факт, что его смогли заменить другим, задвигая в тень. В темноту, где живут твари; где они таятся и крадутся, высматривают, а затем нападают.       Открыто действовать не выходит и не выйдет, но Кэйа становится умелым кукловодом, а остальной мир — театром у его ног. Длинные пальцы ловко дёргают за нужные верёвочки, заставляя подчиняться и двигаться в такт ведьминым желаниям. Он куда хитрее, чем кажется на первый взгляд; расставляет свои сети, а затем, как паук, дожидается, пока паутина дрогнет.       Проходя на кухню, Дилюк фыркает. Прежний стол всё-таки выброшен, разрублен и скормлен огню в печи после. Теперь тут стоит наспех сколоченная фигура — несколько досок, оставляющие маленькие занозы под кожей; лишь бы было, куда ставить посуду. Кэйа всё равно с трудом заходит сюда — задумчиво пялится в пол, словно видит следы от уже давно оттёртой крови. Чувствует навязчивую кислоту смерти, стекающую вниз по пищеводу. Запах, вероятно, настолько въедливый и мерзкий, что не спасают благовония, от которых начинает идти кругом голова. Напоминания, что здесь было и что здесь случилось, возрождающие перед глазами бездыханное лисье тело с торчащим из спины арбалетным болтом.       Дайнслейфа нет с самого утра — отправился в мелкий городок у Моря одуванчиков, чтобы встретиться с кем-то из своего отряда. Кэйа только проводил его до границы, а затем, задержавшись в лесу и решая свои ведьмины дела, вернулся обратно в дом. Нервный и взъерошенный — ходит теперь по кухне туда-сюда, поднимая слабый ветерок, колышущий висящие на стене мотки засушенных трав.       — Тебя какой бес попутал? — Дилюк приваливается плечом к дверному косяку. Кэйа резко оборачивается. Несколько мгновений упрямо смотрит в глаза, а затем цыкает, дёрнув плечом.       — Какие-то кретины рылись на могилах, — наливает стакан прохладной воды. — Хозяин кладбища вне себя от гнева.       — А разве этим должен ты заниматься?       — С первородными духами и хтонями, Благородство, лучше иметь хорошие отношения. Тем более если частенько промышляешь на их территории.       — Ага, — кивает Дилюк, поправив тёплое золото кулона, висящее на своей шее. — И что он хочет, чтобы ты сделал? Принёс кретинов в жертву?       Кэйа морщится, будто успевает хлебнуть очередного горького варева.       — Да Бог с тобой, — делает большой глоток и с шумом ставит стакан обратно. — Что ты к этим душам прицепился-то так? Есть мелкие призраки — существа крайне безобидные, как наш дружочек Беннет, а сколько страху могут навести — загляденье. Проведу пару ритуалов, призову кого-нибудь упокоенного, чтоб потом не шастал почём зря, отправлю кретинам в дома. Погремит немного, потопчется, эффект сразу будет виден. Ребятки побегут в Собор и только сверкающие пятки будем видеть.       Дилюк озадаченно чешет в затылке. Густые рыжие волосы лохматятся сильнее, а несколько коротких прядок нагло выбираются из ленты, крепко обёрнутой вокруг низкого хвоста. Слова Кэйи проносятся слабым холодком по спине: мелкие иголочки проскальзывают вниз, прикасаясь к пояснице. Трудно точно сказать, был ли фантом Беннета полностью безобидным — возможно, для ведьмы, которая наловчилась управляться с тварюгами куда страшнее и мощнее, но тут речь идёт о простых людях. Что-то внутри упорно скребётся и нашёптывает, что это неправильно, однако Дилюк не спешит затевать спор или доказывать чужую неправоту, как когда-то. Кэйа не безумный монстр, стремящийся расправиться с каждым-каждым криво вздохнувшим. И как вести свои лесные дела точно знает лучше обычного рыцаря, попавшего в эти недружелюбные края по чистой случайности.       Остаётся лишь поверить ему на слово.       Тяжело это, стоять сразу по обе стороны миров. Сейчас Кэйа должен всеми силами оберегать Запретный лес и то, что в нём обитает: решать проблемы нечисти и справляться с особо наглыми тварями, которые время от времени всё же появляются, считая, что могут бросить вызов ведьме.       Многие бы давно отринули человеческий мир, погрузившись окончательно в пленительную темноту. Но Кэйа продолжает упрямо держаться за обе стороны, только непонятно совсем, из-за чего: из-за чувства долга перед королевством и из-за крови в своих венах, наполненной звёздным пеплом, или из-за каких-то привязанностей.       Кэйа с одной стороны понятный, как серебряная монета, а с другой — сущие потёмки и дебри, сквозь которые не пробраться. Только Бог — или чёрт — знает, какие хитросплетения хаоса творятся в его голове.       Стул ненавистно скрипит, а Дилюк едва не клятвенно обещает себе наконец подкрутить гвозди, пока старая мебель не развалилась прямо на глазах, а сам он — не полетел задом на пол.       — От того, что ты бегаешь в разные стороны, само всё не разрешится.       Кэйа стреляет по нему злобным взглядом.       — Ничего себе, — закатывает глаза, — как же я этого не понял. Премного благодарю за подаренную мудрость.       Молчание морозной колкостью ложится на плечи и ловко перетекает на спину, заставляя чуть сгорбиться — согнуться под невыносимыми думами, продолжающими кусать и кусать. Как голодные крысы, запертые в клетке без дна — и вот они, уже гонимые жаром от раскалённых углей сверху, беспощадно вгрызаются в открытую плоть живота, стараясь изо всех сил прорубить себе тоннель к заветному спасению. Кэйа — порвавшиеся струны нервов и собравшиеся в спутанный ком нити. В лесу явно хватает своих забот, в которые стоит погрузиться с головой. Буквально занырнуть, чтобы решить всё как можно быстрее, но перед глазами у него так или иначе возникают старые образы, собирающиеся в цельные фигуры из тлеющего пепла под ногами. Словно отматывается время назад — туда, где не было глубоких трещин на монолитной поверхности.       Некстати Дилюку вспоминается посол Ли Юэ, который ещё не так давно был частой темой для неоднозначных бесед, сумасшедшего блеска в озёрной чистоте глаз и нервного подрагивания лисьего хвоста. Кажется, они оба успевают забыть о его существовании, будто эта деталь совсем-совсем незначительная.       — Ты... — старается подобрать слова, аккуратно шагая по самому краю разорванной дыры в чужой груди, — не связывался с послом?       Кэйа вопросительно вскидывает бровь.       — Нет, — скрещивает руки на груди. — Он отбыл в родные края где-то с неделю назад, если сведения верны. Понятия не имею, знает он о случившемся или нет, но не горю желанием слать приветы. Посол вернулся к себе домой, как должно было быть. И, напомню, Аякс сам сказал, что его погостить в Ли Юэ не приглашали, — опирается поясницей на скрипнувшую тумбу.       — Но этот Чжун Ли, может, смог бы как-то помочь в ситуации с Эрохом? Такая шишка — связей должно быть полно, — предполагает Дилюк, однако Кэйа отрицательно мотает головой.       — Это можно посчитать актом слабости. Не подумай, что у меня гордыня в заднице играет.       Дилюк едва удерживается от смешка.       — Боишься, что возникнут проблемы, если как-то замешать лицо другой страны?       — И это тоже, — Кэйа прерывисто выдыхает. — Допустим, у старой ящерицы действительно проснулась чистая и светлая к лисе с молоком на усах. Он захочет, не знаю, какого-нибудь отмщения или просто поквитаться с убийцей, но что дальше? Лицо, служащее при императоре Ли Юэ, карает инспектора каэнрийского ордена. Политического скандала нам ещё не хватало, — трёт пальцами переносицу. — Хотя, признаю, это поможет нам действовать. Так же, как хотел бы сделать Эрох, стравив меня с действующим магистром, но с более плачевными итогами. А ещё, — Кэйа переводит взгляд с Дилюка на колыхающийся огонёк, неторопливо пританцовывающий на кончике фитиля свечи, — попросить у него помощи — ударить по своему же авторитету.       Дилюк щурится.       — Ты ведь не можешь знать этого наверняка.       — Я знаю, как мыслят твари. Этого, поверь, достаточно. Лесная ведьма просит помощи у фуцанлуна — смех и только. Стоит откуда-нибудь просочиться хоть одному слушку — разнесётся по лесу быстрее, чем чума. Ты, Благородство, — его голос становится задумчивее и ниже, — видишь только внешнюю сторону. Неважно, что сейчас нечисть слушается моего слова. Покажи слабину, дай им возможность, — в полутьме кухни блестит краснота, появившаяся на месте кромешной тьмы, — и они непременно попытаются тебя сожрать.       Дилюк коротко вздрагивает и зябко ёжится, стараясь смахнуть с плеч появившуюся тяжесть. Кэйа однажды уже говорил, что своё место в лесной иерархии пришлось выгрызать, но, судя по всему, он продолжает это делать по сей день. Крепко держится за своё место — за место хранителя и хозяина, — не позволяя появиться ни одной лазейке. Дилюку на мгновение кажется забавной деталь, что это совсем схоже с людским миром; поэтому, быть может, они похожи с нечистью даже больше, чем себе представляют? Все они божьи твари, так к чему вести долгие споры о разном? О правильном и неправильном? Если существует, значит, оно должно быть.       — Кроме того, — продолжает Кэйа, немного помолчав, — что на деле посол сможет сделать? Нарушать дружеские отношения между государствами он точно не будет — слишком уж умная тварюга, раз сумела выбраться из-под земли и не только втесаться в общество, но и занять весьма престижный пост. Выкажет свои сожаления? Они не нужны ни мне, ни уж тем более Аяксу.       Кэйа наконец произносит его имя. Решается выдохнуть слияние букв из себя — из раненого нутра, словно всеми силами заставляет себя принять, что лисы больше нет. Аякс ушёл, исчез, растворился в воздухе, остался сном-воспоминанием и превратился в новый фрегат, стремительно идущий ко дну из-за пробитой брюшины.       В чужих словах есть разумное зерно, но им, так или иначе, всё равно нужна помощь. Про Его Величество и второго принца Дилюк предпочитает лишний раз не думать — не впадать в долгие и натужные размышления о собственных поступках, но вот Эрох! Пронырливый ублюдок слишком хорошо устроился и высоко забрался, совсем отринув все учения ордена и множество раз себя обесчестив. Крыса, которая продаст и весь орден, и всю страну за лишнюю горсть серебра в своих и без того набитых карманах.       Следующей целью однозначно становится Джинн. Но если она открыто пойдёт против инспектора, то слишком высока вероятность нажить дополнительные проблемы. Приходится играть роль человека, который не знает о всех злодеяниях, творящихся в орденских стенах. У Эроха определённо есть свои пешки — изловить бы всех, отправив под трибунал; пусть болтаются на эшафоте бездыханными телами, по чьим штанинам позорно стекают нечистоты. Вот это — наказание за реальные грехи, которого достоен каждый предатель, вонзивший клинок в спину своего друга и боевого товарища.       Все дороги ведут к Джинн. Она нужна, как недостающая шестерёнка, способная запустить новомодные механизмы. Сотрудничать с частью королевской гвардии — и то, только с небольшими и личными отрядами, вверенными под принцевы крылья, — это одно. А вот вести дела с действующим магистром — совсем другое. Если соединить и связи во дворце, и орден, то шансов выиграть в этой битве намного больше. Эрох не гнушается никакими средствами, чтобы достигнуть желаемого.       Первой загвоздкой становятся враждующие стороны, где Дилюк, пожалуй, единственное звено, останавливающее от очередного кровопролития, а второй — где Джинн, там и Варка, незримо присутствующий в делах жены. Бывший магистр выступает для неё прочной защитой и опорой, готовый броситься на приближающуюся опасность или с голыми руками, или вооружившись стальной тяжестью меча. Господин Варка тоже может здорово посодействовать свержению Эроха с его воображаемого трона, но Кэйа, обросший жгучей ненавистью, лучше сам себя подожжёт, чем согласится.       Выход только один — скрытничать.       — Нам нужно встретиться с Джинн.       Кэйа, снова наливающий воду, замирает с графином в руке.       — Я, наверное, ослышался.       — Нет, — упрямится Дилюк.       — Даю тебе ещё один шанс, Благородство, — мрачно цыкает Кэйа. — Сейчас тот момент, где ты говоришь, что страшно ошибся и ляпнул, не подумав.       — Ты слышал, что слышал. Пора уже запомнить, что слова на ветер не бросаю.       Графин звонко ставится обратно. Ударяется керамическим дном, вынуждая несильно вжать голову в плечи от неприятного звука, пронёсшегося по маленькому помещению кухоньки. Всплеск густоты гасит одну из трепещущих свечей, а Кэйа в несколько небольших шагов оказывается преступно близко: хлопает ладонью по подобию обеденного стола и нависает сверху над Дилюком, раздражённо сощурившись. Разъярённая фурия — разве что огненные искры сыплются не изо рта, а вспыхивают в глазах. Горная свежесть морозно хлещет по щекам.       Дилюк прокашливается и задирает голову, без капли страха смотря на венозные отблески. Завораживает — утягивает на свою сторону и гипнотизирует, желая подчинить своей воле. И не пугает ведь совсем; греет. Он, увлёкшись, тянется ближе и касается своей рукой чужой, ощущая в ответ мелкую дрожь.       Кэйа смотрит — тоже с ослиным упрямством и, кажется, не моргает даже, оборачивая всё в нелепые гляделки. Кто кого, — но этот дурень скорее начнёт нашёптывать проклятия, чем признает своё поражение.       Дилюк тоже не сдаётся, а затянувшаяся тишина обволакивает плотным саваном. Потрескивают дрова в печи — тихо пощёлкивают, прогревая своей жертвой дом до одежды, липнущей к телу, и до румяных щёк. Ладонь в собственной ощущается невероятно приятно. Дилюк кончиками пальцев оглаживает грубые мозоли от частых тренировок с мечом, нащупывает несколько коротеньких царапин-шрамов у костяшек, и наконец чудовищно медленно проводит по розоватому следу от архиумных кандалов.       — Так сожги меня, если сможешь, — выдыхает Дилюк.       Кэйа усмехается. Он быстро облизывает пересохшие губы — кончик острого языка на считанное мгновение выглядывает наружу и стремительно прячется обратно.       — Твоя идея убийственна, — морщит нос. — Не знаю, как ты, Благородство, но я по камерам и пыткам не очень скучаю.       Дилюк внимательно его слушает. Взвешивает каждое слово, произнесённое низкими и вкрадчивым голосом; Кэйа осторожничает, не желая вновь угодить в хитрую ловушку. Он опасается выходить из тени и действовать напрямую, ведь другого шанса так сбежать не подвернётся. Если их поймают, то будут вдвое сильнее охранять, цепко следя за буквально за каждым вздохом, отсчитывающим последние часы. Но ещё это шанс — если повезёт, то, может, появится-таки союзник из дома Гуннхильдр.       Взгляд падает на широкую линию борозды, ползущую вокруг запястья. Дилюк аккуратно перехватывает его ладонь удобнее и, чуть потянув на себя, чувственно прижимается губами прямо к ещё свежей полосе. Будто хочет стереть уродливый след со гладкой бронзы — избавить от той боли, что пришлось вытерпеть, стискивая зубы. Сердце заходится диким стуком, а Кэйа шумно выдыхает разгорячённый воздух. Из его глаз исчезает ледяная колкость, грозящая пронзить острыми шипами грудную клетку — насадить, как удачно попавшуюся добычу.       Ещё один короткий поцелуй приходится на выпирающую косточку; внутри у Дилюка всё сжимается до размера изюмины, а после ярко взрывается — разлетается виноградными ошмётками, сгорающими в адском пламени.       — Я буду биться на твоей стороне, — клятвенно заверяет он, а Кэйа изумлённо дёргает уголком губ. — Буду сражаться до тех пор, пока могу дышать.       — Ты не понимаешь, о чём говоришь.       — Хватит пытаться меня переубедить, — возражает Дилюк, чувствуя, как задыхается — буйное сердце из груди вновь рвётся. — Я всё прекрасно понимаю. Ты не веришь Джинн, но мы можем выиграть от этого союза.       — Мне показалось, — Кэйа усмехается, беззлобно склоняя голову вбок, — или ты сказал мы?       — Я сказал мы, — смело подтверждает.       И призраки с воем поднимаются из своих могил. Восстают в горах, сотканных из паутины страха, оставляя глубокие ямы зиять чернеющей пустотой.       — Послушай, — на выдохе произносит Дилюк. — Я здесь, чтобы держать твою руку. Так позволь же мне стать твоим Львиным Сердцем.       У Кэйи на лице отражается так много всего — так много, что снова захлебнуться хочется. Надежда и укол недоверия, отчаянная тяга, с треском рвущая грудь. Дилюк крепче сжимает его ладонь в своей, не смея отвести уверенность взгляда. Словно присягает на верность — обещает оберегать покой ведьмы; готовый сжечь себя, лишь бы Кэйе не было холодно, даже если в конце всё равно ожидает петля.       Щемит. Так ужасно щемит — до нелепой улыбки, расползшейся на лице. Кэйа целует его первым; дышит загнанно, будто безостановочно бежит, и, сорвавшись, накрывает губы Дилюка своими. Не торопится — крошащая медленность и тягучесть, взрывающаяся пламенными искрами вокруг. Отдавая полностью себя — и разлетаясь пеплом, мечтая о свободе.       Может, всё же возможно родиться однажды новым костром? Взлететь вверх — расправить пламенные крылья в тёмном небе, чтобы, отдав последний луч света, снова умереть и осыпаться.       Кэйа медленно, но продолжает оттаивать. Ледяное сердце, заключённое в его груди, принимается горячо биться, сбрасывая с себя колкую броню — и она, превращаясь в прозрачные камни, стекает необъятным морем из ощущений и чувств. Таких ярких, что захлебнуться можно. Пойти ко дну, напившись, и там остаться, не имея никаких сил всплыть.       Удивительно, но сегодняшний день выдаётся на редкость тёплым, даже жарким. И это-то в порту, где до моря — подать рукой, хотя вокруг лежат пушистые снежные шапки. Вокруг достаточно оживлённо, а человеческие голоса закладывают уши, отвыкшие от живой суеты. В Запретном лесу удивительно тихо, если не вслушиваться в треск сухих веток, скрип снега и совсем призрачный девичий смех, раздающийся трелью из самых-самых глубин густой чащи. Кусок земли, остающийся уже многие и многие столетия совсем безлюдным и диким — или, может быть, он был таким самого начала. Место, откуда тварей не смогли выгнать и где они, бежавшие, осели, пропитывая тьмой почву.       Если сведения, добытые отрядом Чёрного Змея, верны, то Джинн должна быть где-то тут по важным делам ордена. Более точно разузнать не удаётся: Кэйа решительно против, чтобы отряд Дайнслейфа плотно сотрудничал с отрядом командира Хадуры, считая, что так получится обезопасить людей, вверенных под его венценосное крыло. Максимум — вскользь переброситься словами о делах инспектора, имя которого теперь выставлено не в самом лучшем свете. Оно и к лучшему, считает Дилюк, торопливо сворачивая на соседнюю улочку. Кэйа, натянув капюшон почти по самые глаза, широким шагом идёт точно следом, иногда запинаясь от того, что перегородил себе весь обзор. Только длинная прядка чёлки пронырливо выбирается на свежий воздух и прилипает к бронзовой щеке, слабо покачиваясь.       Зайдя наконец за угол и притаившись в крошечном пространстве между домов, Дилюк позволяет себе выдохнуть крупное облако пара, а затем, опёршись спиной на холодную каменную кладку стены, поднимает внимательный взгляд на Кэйю. Он придирчиво смахивает с сапог налипший снег и морщит нос, но взгляд прикипает не столько к чужому недовольству, сколько к внешнему виду. Красив и статен, будь неладна эта дурная ведьма, но это же наверняка заметит не только Дилюк. Чёрная кожа сапог, выглядывающая из-под зимнего плаща, тоже не выглядит дешёвой, а им ведь нельзя привлекать к себе никакого внимания. Придётся сменить на ту одежду, которая позволит затеряться в толпе — слиться с ней и стать безликими.       Где-то тут, кажется, был небольшой рынок. Тряпьё можно прикупить там — выбрать что-то совсем потрёпанное и не позволяющее узнать выходца из знатного — королевского — дома.       Но Кэйа, услышав предложение, строит ещё более недовольную гримасу и скрещивает руки на груди, притопнув.       — План отвратительный, — коротко резюмирует он, покосившись на рукав плаща, сшитого из явно дорогой ткани.       — Есть и другой, — кивает Дилюк, но Кэйа его перебивает, дёрнув бровью:       — Пожариться на костре? Нет уж, — дёргает плечом, — спасибо.       Однако сердцем Дилюк чует что-то недоброе. Неприятное предчувствие чего-то бьёт острым камнем по груди, а затем просачивается под кожу зудящими мушками. Но Кэйа — внешне, по крайней мере, — спокоен, его обострённая чуйка не визжит об опасности, веля поскорее прятаться в укромном месте, где никто не сможет отыскать. У Дилюка же под ложечкой продолжает мерзко посасывать — всю неделю сидит маленькими узелками напряжения, не желая исчезать.       В теле странная слабость, будто руки и ноги становятся одновременно ватными и неподъёмно тяжёлыми.       Всё же добравшись до рынка, Кэйа с опытной дотошностью разглядывает разную одежду. Перебирает одну ткань за другой и едва заметно сводит брови к переносице, явно не пребывая в большом восторге от простеньких и местами колючих материалов. Торговец — замёрзший мужчина, укутавшийся почти по нос в тряпку болотного цвета, — ещё раз кидает в богатого господина укол раздражения, яркой вспышкой отразившийся на морщинистом лице, но продолжает давить из себя приветливую лыбу. На душе от этого становится почему-то тошно.       Качнув головой, Дилюк отходит немного в сторону. Плещется море — шумят холодные волны, изрыгивающие на песочный пляж белую пену, будто бешеные псы. Почти как те самые, что загнали однажды его самого в низину, где кривой трещиной лежит граница. События закручиваются одно за другим с чудовищной скоростью, проносятся огромным ураганом, так и стараясь сбить с ног.       Прикрыв глаза, Дилюк слабо шевелит губами, произнося одну из давно заученных молитв. Пусть ветер подхватит искренность шёпота, выскальзывающего прямиком из горячего разума, и поднимет высоко вверх; донесёт каждую букву, сложенную в слова, до Него.       Всё же слишком много за последние месяцы успевает произойти. В голову так или иначе закрадываются мысли о родном поместье и о том, как там сейчас поживает Аделинда. Наверняка переживает — особенно после громких новостей о спасении лесной ведьмы и о стремительном побеге из столичных стен. Лишь бы с ней всё было в порядке, лишь бы её никак это всё не коснулось. Аделинда всегда искренне просила проявлять осторожность и не попадать в разные передряги, и где-то внутри вертится стыдливый червячок.       И в проблемы ввязался, и церковные заветы нарушил, крепкой стеной встав на сторону ведьмы, обитающей в запретной чаще. И в принципе нажил себе такие приключения, от которых никогда не отмыться, а если всё из задуманного с грохотом провалится, то дорога прямая и однозначная — виселица и клеймо предателя. Лжеца. Богоотступника.       Дилюк резко вздрагивает, заслышав в стороне до пробирающего знакомый голос. Шепелявый — он вгрызается в шею, смыкая сильные челюсти; стынущей кровью проливается на землю и украшая гранатовыми бусинами белоснежную гладь. Короткий взгляд назад: Кэйа всё ещё крутится у лавчонки, явно вознамерившись довести несчастного торговца до нервного тика.       Дилюк спешно ныряет между натянутых тканей, слабо защищающих торговцев от холодных ветряных порывов, и с осторожностью выглядывает. В груди — глубоко в солнечном сплетении — зарождается неприятный ком. Он горячо пульсирует, срастаясь с ускорившимся сердечным ритмом. Роняет первые искры гнева — яркие тлеющие крапинки фонтаном сыплются на пепел, укрывающий ноги почти по колено. Жаркие крохи зажигаются под мёртвой серостью рыжими бликами, готовыми в любое мгновение вспыхнуть.       За прямой спиной ублюдка стоят двое вооружённых рыцарей. Антрацитовые доспехи ловят тусклость зимнего солнца; вуаль лучей нежно падает на герб ордена, словно подсвечивая его мнимой святостью, а на языке собирается омерзительная горечь. Эрох что-то говорит крестьянину — мужичок пожимает плечами и раздосадованно чешет в затылке, слегка взлохматив засаленные каштановые кудри. Дилюк злобно закусывает нижнюю губу, понимая, что ближе подкрасться не выйдет: дальше только открытое пространство, перерастающее в пристань, где стоят величавые фрегаты, размешанные более мелкими драккарами.       Проворачивает свои делишки прямо посреди белого дня, словно совсем-совсем не скрывается и ведёт себя, как честный рыцарь, верно служащий на благо народа. Гнусный лицемер, сжимает руки в кулаки Дилюк, как же хорошо было бы всадить в его грудь меч по самую рукоять, нанизывая ещё колотящееся сердце на кровожадную сталь. Но левое запястье неповоротливое и с кривым пятном шрама — любимый клинок с таким увечьем не поднять. Остаётся только небольшой кинжал, спрятанный за пояс.       К горлу подступает тошнота. Хватает за шею склизкими пальцами и сдавливает, мешая свободно вздохнуть, а перед глазами единая картина теряет устойчивость. Границы предметов расплываются, смешиваясь в единую кашицу. Изо рта рвётся сиплый выдох — свистящий. Дилюк, сморщившись, сгибается почти напополам, уперевшись задрожавшими руками в колени, как в единственную опору, позволяющую удержаться на ногах. По спине скатывается ледяная капля от ощущения, словно по груди что-то ползёт — медленно, будто играючи, поднимается от поджавшегося живота до ключиц, а затем, покружившись вокруг ярёмной впадины, ныряет внутрь. Проникает паразитом под кожу и растворяется в кровяном потоке; колко и холодно.       Дилюку кажется, что он падает. Летит на полной скорости со скалистого обрыва на огромные камни, выглядывающие из взывающей морской толщи. Пугающая невесомость и шёпот — тихий, как писк комара, но он звучит совсем рядом. Словно нечто склоняется над Дилюком, положив на спину костлявую лапу мертвеца, и, оскалившись сгнившим ртом, говорит на непонятном языке.       На плечо ложится чья-то ладонь, заставляя тело крупно вздрогнуть. За спиной стоит озадаченный Кэйа, заинтересованно склонивший голову к плечу. Воздуха не хватает, а зимняя стужа жжёт нежные лёгкие при каждом вдохе; тяжесть резво пропадает с плеч, спрыгивает с них и убегает прочь.       Дилюк оторопело оборачивается, но Эроха как след простыл — на месте, где он стоял вместе со своими пажами, лишь пустота.       — Благородство? — зовёт Кэйа, моргнув. — Ты в порядке?       Согласный кивок даётся с трудом.       — А я вот вижу, что ты весь бледный, как поганка в лесу, — недоверчиво цыкает, любопытно скосив взгляд Дилюку за спину.       Самообладание — бурная река, норовящая сбить с ног. В горле пересыхает от частого дыхания, а звуки, стихшие всего на мгновение одолевшей слабости, вновь обрушиваются на голову, позволяя различить и говорливых торговцев, и тихо шумящую воду, и изредка покрикивающих чаек, кружащихся в небе.       — Я в норме, — наконец давит Дилюк из себя.       Кэйа хмыкает.       — И не стыдно тебе? — щурится. — Ложь — это грешно.       — Дитя Сатаны упрекает меня в грешности, — беззлобно пытается отсмеяться Дилюк.       — А ты всё такой же наивный, — закатывает глаз Кэйа.       — Ага, — кивает, — а ты по-прежнему дитя Сатаны.       — Будь внимателен, Благородство, — хитро щурится. — А то Он услышит ещё, явится, и сожрёт твою душонку.       — Как можно сожрать то, что забрал уже ты?       — Что? — вопросительно моргает.       — Что? — прокашливается Дилюк. — Идём, говорю.       Переодеваются они в каком-то заброшенном доме, полном углов, поросших сетью паутины. Тонкая липкость нитей покачивается на холодном сквозняке давненько нетопленного помещения. Кэйа бросает выразительные взгляды, полные адского пламени, на вьющуюся мглу, словно запрещает невидимому приближаться — заставляет неподвижно застыть на своём месте или, булькнув, раствориться прямо в воздухе. Неуютно — грани непостижимого неприятно вдавливаются в кожу, оставляя характерные следы, постепенно превращающиеся из безобидных белых в осточертевший красный.       Кэйа, должен Дилюк признаться, всё равно хорошо выглядит. Аккуратно складывая свою одежду, оторванную едва не от пылкого сердца, в сумку, Кэйа морщит нос и дёргается от жестковатой ткани.       — Тут потерпеть всего немного, — фыркает Дилюк, шмыгнув покрасневшим носом, — а ты делаешь такое лицо, будто на всю жизнь.       Кэйа коротко вздрагивает, словно от хлёсткой пощёчины, и недобро щурится. Но, пораскинув разными мыслями в голове, не спешит бросаться ответными едкостями, просто-напросто пожав плечами.       — Я всего лишь изнеженная ведьма, — осторожно выглянув за пределы старой и скрипучей двери, он ловко спрыгивает на улицу.       — Конечно, Высочество.       — Ой ли, Благородство.       Ближе к вечеру Кэйа становится удивительно немногословным, будто запирает себя внутри, забирается в плотную скорлупу, служащую стальной бронёй. Он чуть дёргано оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить звон рыцарских доспехов, поющих о том, что городские защитники где-то рядом. Дилюк сглатывает вязкий ком, вставший в горле, а сердце всё равно начинает волнительно биться. Эрох же тоже где-то тут — неизвестно, что ждёт дальше, может им не повезёт наткнуться на эту мерзкую морду предателя. А от крысы, как уже понятно, ожидать можно чего угодно — никогда не угадаешь, какая очередная гнусность вяжется колючей петлёй в чужой голове. Да, Кэйа, скорее всего, не станет бросаться в жар битвы, ведомый чувством жгучей ненависти и отвращения. Но ведьмины слова — острые ножи, которые он метает с удивительной точностью, умело находя болевые точки и беспощадно туда давя.       Кэйа не станет действовать открыто, но обязательно что-нибудь сделает. Попытается — испробует на вкус остаток своей удачи, выпьет её до дна, оставляя только пересушенную землю, где некогда плескалось чудное озерцо. Ему повезло выбраться почти с того света после атаки Варки, повезло быть принятым Запретным лесом и повезло стать его новым хозяином, пусть путь этот пришлось выгрызать кровью — чужой, дьявольской, и своей. Повезло спастись от казни, уже опаляющей кожу огненным дыханием. Но всё рано или поздно заканчивается, и везение, к сожалению, тоже. Удача на удачу не приходится.       Самого Дилюка тоже терзают самые разные вещи. О Джинн в том числе.       Они крадутся по её следам — бредут туда, куда тянет проклятый дар, горящий опасной краснотой. Кэйа опускает голову вниз, пряча взгляд от прохожих, встречающихся на пути; взлохмачивает чёлку, всегда аккуратно зачёсанную или чуть наверх, или просто убранную набок, позволяя тёмному шёлку волос политься на глаз. Скрыть то, что не должно быть у обычного человека, идущего по пути света. Люди изредка оборачиваются на них, но быстро теряют всякий интерес, вновь погружаясь в собственные дела и проблемы.       — Ты заплатил тому торговцу? — вдруг спрашивает Дилюк, уходя всё дальше от бьющегося моря. Манящие и успокаивающие всплески постепенно глохнут и тонут в какофонии суши.       Кэйа хмыкает.       — За молчание?       Дилюк согласно кивает.       — Да, — задумывается Кэйа. — Приплатил молча сверху. Думаю, он прекрасно понял намёк держать свой рот на замке, если не хочет каких-либо проблем.       Ни один знатный господин не будет отягощать себя лично покупками одежды для слуг и ни один знатный господин без весомой причины не сменит свою роскошь на колючие тряпки, от которых неприятно зудит кожа. Это само по себе подозрительно.       Кажется, чем Джинн ближе, тем сильнее в голову залезает всякая непонятная всячина, от которой хочется проплеваться. Внутри сидит вертлявый червь страха, что она, вопреки всем надеждам Дилюка, тоже отвернётся, неодобрительно покачав головой в разочаровании. Что для неё есть только одна дорога, очерченная слепящим белым, а всё остальное недостойно даже капли внимания и понимая.       Страх, что невинные так и продолжат мучительно умирать.       Страх, что люди сами загонят себя в ловушку, из которой уже нельзя выбраться.       Страх, что Джинн сдаст их при первой возможности.       Изо рта вырывается прерывистый выдох. Взлетает вверх белым паром, словно у огнедышащего дракона, и растворяется в вечерней суете. Улочки сменяют друг друга извилистыми змеями, расползающимися прямо под ногами, движутся и словно катают на своих жилистых спинах, занося всё дальше и дальше.       Портовая деревушка уверенно разрастается до городка, расходясь с каждым годом всё шире и шире. Наверное, совсем скоро можно будет назвать полноценным городом — местность тут всегда украшают к разным праздникам и блюдут чистоту из-за иностранных гостей, прибывающих на заморских кораблях с необычными и иногда причудливыми носовыми фигурами. Родные драккары рядом с этими воинственными махинами кажутся крошечными рыбацкими лодчонками. Даже новые парусные фрегаты, носящие громкие имена и построенные по новомодному веянию, богато возвышаются над этими старыми, но ловкими суднами.       Каэнри'а распускается, как пышный бутон интейвата, политый лунным серебром. Но жизнь цветов скоротечна, они — красивое мгновение, совсем скоро возвращающееся обратно к земле. В неё, в почву, становясь лишь вкусным удобрением для новых семян, готовых прорасти на отцветшей могиле. С государствами всё то же самое. Жизнь в иллюзии не даст людям ничего, кроме совершаемых глупостей и лишних грехов на душу. Ведь если ведьмы могут быть невинными душами, то их убийство — один из самых страшных грехов, которые люди взваливают на себя.       Дилюк опускает взгляд на свои ладони, но видит только призрачную кровь. Густую и пахнущую солоноватым дурманом.       Руки Джинн тоже запачканы.       От этого не отмыться. Не забыть. Только научиться жить и каждый божий день стараться вымолить прощение, уповая на Его милость для своих заблудившихся детей.       Кэйа мог давно пойти на них войной, позволив ненависти крепко прорасти в душе, тронутой даром. Мог выпустить адских тварей за пределы границы — пусть мчатся чумой и сметают всё, что видят; пусть сожгут всё до едкого пепла, забивающего лёгкие, нос и глотку. Пусть превратят всё королевство в тлеющую мякоть, какой стали однажды они сами. Кэйа — сила Запретного леса и глубины необузданного, перекликающиеся с человечным.       Те, кто обладает магией, давно могли обратить свой гнев против людей. Покарать за свои семьи, за себя, за будущие поколения, обречённые опасливо озираться по сторонам на каждых шорох. Скрываться в холоде теней, куда не падают солнечные лучи, не дотягиваются и не могут прогнать вечную мглу.       Кэйа говорит, что баланс пошатан. Дилюк не особо разбирается, что конкретно это может значить, но чутьё подсказывает: ничего хорошего. С каждой ведьминой смертью, с каждой печальной кончиной колдунов и гадалок, хранителей границы междумирья становится всё меньше и меньше. Появляются бреши, как случилось на Пике Буревестника. Дыры, оставленные без присмотра, — и сквозь них лезет то, что должно оставаться по ту сторону.       Полная картина происходящего, сложившаяся в голове разбитыми осколками, заставляет в который раз вздрогнуть.       В итоге выйдет всё так, что люди уничтожат себя сами. Невольно отдадутся нечисти, а та с удовольствием выпьет сладость душ.       Действительно ли Дилюк открыл глаза на происходящее или это всё же дьявольские проделки? Может, его правда успели околдовать, пока проваливался в беспамятство от кошмарных ран?       — Дурачок совсем, что ли? — морщится Кэйа, почесав живот под плащом. — Нужен ты мне больно.       Испуганный разум пытается снова забраться в прежний панцирь из всего понятного и знакомого, лишь бы только не встречаться с чем-то новым.       — Разве совсем не нужен?       Кэйа смиряет его выразительным взглядом.       — Я никогда не использовал на тебе магию.       К их счастью, долго блуждать не приходится. Джинн находится недалеко от пристани в окружении двоих рыцарей, неторопливо идущих впереди. Почти севшее солнце последними лучами играется в её светлых волосах, а хвостик, едва достающий до лопаток, забавно подскакивает при каждом шаге. Дилюк невольно усмехается: в начале лета Джинн пришлось обрезать свою косу на одном из заданий. Наверное, почти для любой другой дамы это могло стать ударом, но Джинн — в первую очередь опытный воин, готовый ко всему, что может произойти на поле боя.       Под рёбрами начинает неприятно посасывать. Волнительно; он коротко вздрагивает под пристальным взглядом Кэйи. Разливающаяся капля киновари — как кровь, упавшая в чистоту воды, — с теплотой бросается сначала на него самого, широко облизав с головы до ног, а затем жаляще перекидывается на прямую спину Джинн. Она и рыцари уже уходят, видимо, проводив того, ради кого был проделан такой большой путь от столицы.       Покоя не даёт Эрох, который тоже оказывается здесь. Как нити той самой судьбы, о которой постоянно упоминает Кэйа. Невидимые прожилки, тянущиеся от одного человека в далёкую и зыбкую неизвестность; будто они случайно перепутываются между собой, сжимаются в узел, предрекая неожиданные встречи. Только вот знает ли сама Джинн о том, что ублюдок тоже тут и ошивается совсем рядом? Или, быть может, у них совместная миссия и Дилюк зря начинает наводить панику?       Однако что-то подсказывает: Эрох промышляет тут исключительно своими нелегальными и тёмными делами, за которые нужно не только в петле висеть, но и провести посмертную вечность в кипящей жиже адского котла.       — Я бы не был так уверен, — шёпотом комментирует Кэйа. — Может, они заодно.       Они аккуратно пробираются следом. Сердце остервенело грохочет внутри и рвано выстукивает где-то в горле, словно сейчас выпрыгнет, скользнёт в теплоту рта, а после — вывалится склизким ошмётком на землю. Снег раздражающе продолжает скрипеть и громко кричать, что они здесь, совсем рядом, стоит только обернуться и устремить внимательный взгляд в один из поворотов. С Джинн нужно как-то выйти на контакт, но как это сделать, — Дилюк, увы, пока понять не может. Напрямую высовываться нельзя, как и использовать потусторонних тварей для отвлечения рыцарского внимания.       — Но если Эрох отправился сюда самовольно, то Джинн может грозить опасность, — он несильно тыкает Кэйю локтем под рёбра.       — Ну точно — рыцарь, — закатывает глаз. — Белого коня только не хватает.       Дилюк на него шикает, получая в ответ недовольное цыканье.       Рыжина сползает с неба, позволяя разной нечисти наконец высунуться из своих нор, выползти из тёмных углов и разбежаться по переулкам и раствориться.       Ночь заботливо укрывает все силуэты полупрозрачной и чуть шипящей вуалью, словно мантией-невидимкой, но Дилюк знает, что это — иллюзия. Джинн нельзя недооценивать. И, вопреки разным слухам, гуляющим в народе, свой руководствующий пост в ордене она заняла отнюдь не из-за замужества с бывшим магистром. Острый меч, неизменно висящий на её бедре и скрытый белыми ножнами с симпатичным плетением каэнрийского национального узора, служит продолжением рук. По-девичьи тонких, но загрубевших от тренировок и сражений. Наверное, будь воля Джинн, — она и платья бы не носила, только офицерские мундиры, вызывая очередные пересуды: осуждение и плевки, горящие глаза и безмерное уважение.       Джинн, в конце концов, первая женщина, занявшая такую высокую должность. Раз она может что-то изменить, пошатнув старые устои; если для воительницы нашлось своё место, то и для ведьм должно тоже.       В темноте красные вспышки горят ярче. Кэйа позволяет огню, бушующему в душе, вырываться наружу небольшими бликами-всполохами. Он явно хочет сказать что-то ещё: едкое-едкое. Такое, что запросто прожжёт дыру в душе, но, отвернувшись, с заострившейся хищностью наблюдает за уставшими рыцарями. Пока они рядом, придётся держаться в тени — красться преступниками, боящимися громкого разоблачения.       Ведьма Запретного леса и рыцарь ордена, согласившийся идти рука в руку с вьющейся темнотой. Потеха — и только.       Из-за невысоких домов начинает выглядывать постоялый двор, где остановилась Джинн и её спутники. Дилюк кусает до саднящей боли губы, взглядом бегая от одного угла к другому и думая, как можно поступить. Проникнуть в её комнату, может, и выйдет, но слишком уж рискованно. Тем более неизвестно, сколько всего рыцарей отправилось вместе с действующим магистром: если она лично провожала кого-то, то этот самый кто-то — важная персона. Двух рыцарей в сопровождение будет маловато.       Сумасшедшая идея разгорается в голове яркой свечой тогда, когда рыцари — те самые Свен и Лоуренс, — уходят вперёд, оставляя Джинн полюбоваться звёздным небом. Чистым и ярким, как бриллиантовое поле; она громко выдыхает и чуть горбит плечи, совсем немного сгибаясь под грузом ответственности, возложенной на себя. Кэйа вопросительно вскидывает брови, но Дилюк только кивает головой, прося молча следовать за ним. Они ловко заныривают в узкие-узкие закоулки, спешно протискиваются между домами, мысленно чертыхаясь на каждый шорох одежды или бесящий снежный скрип.       Дилюк, сглотнув, прижимается спиной к холодному камню одного из домов, а затем вовсе задерживает дыхание, считая про себя до пяти. Тихие и воздушные шаги Джинн раздаются совсем рядом — в полуметре. Перед глазами за долю секунды проносятся самые различные варианты происходящего и того, что только должно случиться; множество ветвящихся дорог, а истинность каждой остаётся под вопросом. Сомнения и надежда перемешиваются в одну кашу, в единую массу, то всплывая ярким пятном, то вновь уходя на дно.       Дилюк размыкает губы, беззвучно взывая искренностью к Богу и прося Его милости — благословения на поступок, кажущийся совсем неправильным.       Резко выпрыгнув из угла, он набрасывается на Джинн со спины. Одна ладонь несильно вжимается в чужое лицо, закрывая рот и заглушая звуки, а вторая перехватывает поперёк талии. Она крупно вздрагивает от неожиданности, больно бьёт острым локтем по рёбрам, но Дилюк только сильнее сжимает зубы, начав отступать назад. На мягком снегу остаются множество следов, указывающих на сопротивление, а в голове вертятся слова горячих извинений.       Стоит только чуть-чуть расслабить хватку, как Джинн ловко выбирается из сильных рук. Крепко сжав зубы, она резко подрывается вверх — нещадно бьёт головой прямо в нос и отпрыгивает назад. По лицу разливается болезненная теплота, вынуждающая глухо зашипеть; скатывающаяся внутри носа влага неприятно щекочет. Дилюк запрокидывает голову, позволяя капюшону упасть на плечи, а огниву рыжих волос — распасться жарким водопадом сверху.       Почти выхватив меч из ножен — тускло блестит стальная полоска, — Джинн замирает, широко распахнутыми глазами глядя прямо перед собой. Слабо хмурит светлые брови, будто не верит в то, что видит — сомневается в реальности происходящего, но Дилюк глухо посмеивается. Нервы лопаются от напряжения, хлёстко ударяя и оставляя красные следы.       — Ди... Дилюк! — шёпотом восклицает Джинн. Оборачивается назад — туда, где пролегает длинная и чуть кривоватая улица, ограждённая дырявой стеной из домишек.       — И я рад тебя видеть, — отзывается Дилюк, слизывая солоноватую каплю, прочертившую некрасивую дорожку от разбитого носа до искусанных губ.       — Ты с ума сошёл, — гневно укоряет, наконец убирая ладонь с эфеса меча. Острое лезвие, созданное для того, чтобы им разить врагов, скрывается из виду, вновь убаюканное своим белым домом.       — Прости, — посмеивается, — прости.       Напряжение искрит вокруг. Тело, напившееся мощного всплеска страха, чувствуется будто не своим — ватным, как пушистые облака, плывущие по небу.       — Господь всемогущий, — Джинн поражённо качает головой и, обернувшись ещё раз себе за спину, делает небольшой шаг вглубь шипящей темноты. Недовольно поджимает губы, катая в голове разные мысли, так и не срывающиеся с языка.       Кэйа, до этого мгновения неподвижно стоящий сзади, звучно хмыкает. Холодно и колко; длинными пальцами отталкивается от стены — грациозно подплывает ближе. Джинн коротко вздрагивает, заприметив наконец ещё одну фигуру, но чем ближе Кэйа, тем сильнее она хмурится. Враждебность проскакивает между ними, рикошетит от домов и врезается в грудь острыми стрелами, пущенными точно в цель. Это не встреча в Запретном лесу — на территории безопасной и под покровом ещё не вылитых тайн.       Кэйа улыбается, но скрывается там — бурлящее адское пламя.       Кэйа улыбается будто бы мягко-мягко, но пространство вокруг становится уже до привычного густым и давящим. Магия клубится вокруг выглядывающими тварями, готовыми сорваться с мест и вгрызться в открытую шею.       Джинн невольно вновь кладёт руку на эфес меча.       — Господин Эйде, — почти выплёвывает она.       — Уважаемый действующий магистр, — со смешком отвечает Кэйа в той же манере и отвешивает лёгкий реверанс. — Как всегда холодны, будто мрамор.       — А Вы невпопад говорливы.       — Снова льстите, — небрежно отмахивается. — И даже разбили моему спутнику нос.       Дилюк бросает на него нечитаемый взгляд, но для ледяной брони, выросшей в мгновение вокруг Кэйи, это — не более, чем незаметный пустяк. Он продолжает играть с огнём, кружить вокруг, как падальщик вокруг умирающей добычи. Дразнит, словно нечаянно указывая, чью же сторону в итоге выбрал Дилюк — не вернулся в орден, отмывшись от чужих грехов, а рванул спасать лесную ведьму без капли раскаяния.       Цель Кэйи — всеми силами добраться до Эроха. Наверное, именно это становится причиной, по которой он слишком быстро согласился отправиться к Джинн. В прошлые разы, стоило Дилюку только завести речь о ней, Кэйа начинал плеваться в разные стороны ядом, даже не собираясь слушать.       — Вы, господин Эйде, просто-       — О, ну что Вы, — перебивает он, — зовите меня просто Кэйа.       Джинн ещё раз вздрагивает, словно от пощёчины. Имя королевского наследника поднимается из глубин памяти восставшим мертвецом.       — У нас мало времени, — вмешивается Дилюк, когда кровь из носа перестаёт бурно течь. — Джинн, — с мольбой в голосе обращается к ней, — нам нужна твоя помощь.       — К северу от пристани есть заброшенный дом, — хмыкает Кэйа. — Приходите туда ночью, разговор ждёт долгий. И не делайте глупостей.       — Я не служу Вам, — отрезает, — поэтому смените тон. Дилюк был и остаётся моим добрым другом, но Вы — нет. Я не сдала Вас на балу и даже помогла выбраться из залы, но на этом всё.       Кэйа расплывается в елейной улыбке. Прищуривается, обжигая венозным всполохом.       — Нет, Вы служите, хотите того или нет, — низкий бархат затягивается вокруг горла ошейником. — Клятвы, которые приносят главы ордена, велят верно служить короне, — он ловко загоняет Джинн в уже заранее расставленную ловушку. — Произнеся те слова однажды, Вы обязали себя верностью моей крови. Нарушите — станете клятвопреступницей. Или, — склоняет голову к плечу, — предательства в ордене нынче в моде?       Джинн крепко сжимает зубы, тараня возмущённым взглядом Кэйю. Он же ухмыляется сильнее, будто желает заковать всю округу в твёрдость льда. Откапывает могилу, где была несколько лет похоронена тщательно оберегаемая тайна, и со всей силы вжимает её в чужую грудь. Дилюк открывает рот, чтобы возмутиться и одёрнуть, но из горла вырывается тихий звук, растворяющийся в морозной колкости. Слова Кэйи — десятки жалящих ос и кусачий огонь, от которого хочется сжаться; а под ногами — там, где пушистый пепельный ковёр, плотным слоем укрывающий землю, выглядывают чёрные лучи. Солнце — сломанный шар, покрытый сотней трещин, — пытается пробиться и тускло выглянуть, окидывая обжигающим холодком округу.       Можно сыпать угрозами ведьме — не соглашаться и противоречить, но никогда — чистой венценосной крови, даже если в ней примешан колдовской дар. Для любого честного офицера непослушание короне — знак предательства и бунта против королевской семьи. Кэйа проверяет Джинн, испытывает. Играет с её разумом, как кошка с мышью, медленно и незаметно загоняя точно в тупик.       — Перестань, — всё же роняет Дилюк в тишину.       Белое облачко пара расползается в воздухе. Оградить бы Джинн от всех плетущихся интриг и ни в коем случае не впутывать туда, откуда выхода больше нет — отрезанный путь и обрушенная дорога. Но она действующий магистр, которого так или иначе эта тихая война коснётся: напрямую или ударной волной, но обязательно заденет. Вопрос лишь в том, чью сторону Джинн займёт в итоге. Как переубедить, как доказать, что ведьмы — совсем не зло? Что их не нужно так глупо и бессмысленно убивать — и что люди сами роют себе огромную могилу, где на дне уже ждут голодные твари?       Дилюк берёт её озябшие без перчаток руки в свои. Проводит большими пальцами по холодной бледности кожи, нащупывает несколько старых полосок шрамов, и смотрит с немой мольбой хотя бы просто выслушать.       — Джинн, прошу тебя. Разговор очень серьёзный, — тщательно подбирает каждое слово, боясь нечаянно оступиться, — это касается нас всех.       — Зачем? Зачем это делаешь? — обессиленно сжимает его ладони. — Ты в розыске по обвинению в сговоре с ведьмой. Это смертная казнь, — говорит, будто пытается достучаться. — Сбежал с... — замолкает, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, — с этим покорителем трав и вы оба замыслили что-то совсем дикое. Ради чего? — Джинн упрямо заглядывает Дилюку в глаза. — Ради кого?       Её шёпот эхом разносится по маленькому закоулку. Дилюк кусает внутреннюю сторону щеки, ощущая, как взгляд Кэйи впивается в спину, вспарывает кожу, как острые когти трупоедов. Чёткий ответ в голове оформляется не сразу — медленно собирается из расплывчатого пятна во что-то более осознанное и чёткое.       — Ради нас всех.       Ради мира. Ради справедливости. Ради Кэйи и других, кто незаслуженно страдает.       Джинн поражённо хмыкает:       — И ты считаешь, — кивком головы указывает на Кэйю, — что спеться с дьяволом — послужит людям на благо?       — Я понимаю, как это выглядит, — Дилюк срывается на шёпот, — но тебе просто нужно выслушать. Правда, больше ничего. Это касается и дел Эроха тоже.       Джинн недоверчиво косится в сторону, где стоит Кэйа, скрестив руки на груди, а после возвращается к Дилюку. Тишина затягивается, становясь неприятно липкой, как мокрый снег.       — Бог с тобой, Дилюк, — с досадой качает головой; наверное, имя Эроха, угрожающего многим, имеет слишком огромный вес. — Я соглашаюсь только по причине нашей дружбы.       — Спасибо, — он морщит нос, ощущая саднящую боль. — Только не здесь, — Джинн, обернувшись назад в третий раз, медленно, но согласно кивает. — Сможешь ночью прийти? Я встречу тебя. Это единственное безопасное место.       — Во что же ты ввязался... — опустив задумчивый взгляд на их руки, Джинн слабо кивает, а затем гордо задирает подбородок и снова кровожадно глядит на Кэйю. — Я делаю это только для своего друга, но никак не для Вас, не смейте об этом забывать.       — Да как я могу, — раздражённо фыркает. — Но, прошу прощения, мне придётся взять с Вас ещё одну клятву, — Кэйа ухмыляется, а дьявольский огонь становится ярче — жарче, вырывается венозной терпкостью и заполняет собой солнечную черноту зрачка. Черты лица заостряются хищной усмешкой и заставляют все внутренности разом похолодеть, предчувствуя нечто нехорошее. — Заключите сделку на крови, леди Гуннхильдр.       Она невольно дёргается, возмущённо хмыкнув.       — Считаете меня дурочкой?       — Кэйа!       — Ни в коем случае, — елейно тянет Кэйа, намеренно игнорируя голос Дилюка, резанувший по ушам возмущением. — Мне, как понимаете, нужны хоть какие-то гарантии, что придёте одна, как и условлено, а не с половиной ордена.       — Однажды я уже пришла, сунулась прямо в Ваше логово. Разве это не доказательство моей честности?       — Тогда Вам предстояло переступить через границу. Полагаю, — цокает языком, — тащить на гибель добрую дюжину рыцарей Вы бы не стали. Но сейчас Запретный лес далеко — мы открыты со всех сторон без надежды спрятаться. И Вы это прекрасно понимаете.       — Кэйа, — зовёт Дилюк, обернувшись к нему через плечо, — это слишком. Не нужно.       — А ты чего так распереживался, Благородство? Неожиданно метнулся обратно, вспомнив о церковных наставлениях? Или знаешь, что уважаемый действующий магистр нас сдаст? — щурится, склонив голову к другому плечу, а тёмные волосы рассекают смуглое лицо морскими линиями. — Только вот мы теперь в одной лодке. Хочешь потопить меня — и потонешь сам.       Дилюк хочет закатить глаза и зашипеть в ответ. Да, Кэйа не станет вредить и сделает лишь то, о чём говорит, но Джинн, увы, этого не знает. Она не верит — так же, как не верил и сам Дилюк, только-только попав в ведьмин дом. Ему потребовалось пару месяцев жизни бок о бок, чтобы ощутить на языке разлив серой горечи от смешавшихся оттенков белого и чёрного.       Перепутье, где нельзя однозначно занять одну из сторон. Шаткость балансирующего шага по канату, натянутому над глубокой пропастью, где падение — однозначная смерть. Кэйа выпускает иглы, снова ершится, а Джинн, может, не показывает этого, но ей всё равно страшно — где-то в глубине души точно. Клятвы на крови мощные и самые сильные, а перед ними сама лесная ведьма — существо из десятков глупых и пугающих россказней.       В глазах Дилюка Кэйа — такой же человек, всеми силами пытающийся бороться за свою судьбу и жизнь, но в глазах Джинн он — адское отродье и слуга дьявола, чью душу должен очистить огонь казни.       — Я не это имел в виду.       — Однако ты знаешь, что я прав.       Дилюк, поколебавшись, кивает. Он разворачивается полубоком, почти целиком заслоняя спиной Джинн.       — Бери клятву, — смотрит прямо в бушующий огонь, объятый кобальтом, — но используй мою кровь.       Кэйа едва заметно вздрагивает.       — Ты хоть понимаешь иногда, что говоришь, Благородство?       Дилюк кивает ещё раз, но уже с непоколебимой уверенностью.       Всё он отлично понимает.       Ведь клятва на крови — клеймо, выжженное на душе. Если Джинн солжёт: расскажет кому-то об этом разговоре или приведёт с собой рыцарей, то магия, закрученная шипастой цепью вокруг горла, сожмётся и возьмёт своё. А Дилюк — сгорит и сгинет.