***
Она проснулась, когда Арсения уже не было дома. Вздохнув, Алиса включила телефон и быстро напечатала ему привычное «Доброе утро» и «Как спалось?», на которые Попов отвечал через часок-другой после прочтения, и то если повезёт. Она устала просыпаться одна. Каждый день ей казалось, будто она бьётся головой о стену, о глухую непробиваемую стену, так наивно и безумно сильно желая наконец-то услышать от неё хоть какой-то отклик, но его никогда не следовало. Алиса даже не помнила, был ли он в начале, или ей померещилось даже это — да и какая разница, если сейчас она всё равно уже вряд ли что-нибудь услышит? Девушка встала и, не раздумывая, направилась на кухню, чтобы заварить давно любимый латте с ложкой сахара. Кажется, она привыкла, что почти всё время в квартире проводила в одиночестве; точнее, что Арсений почти никогда не был с ней. Алиса засыпала зёрна в кофемашину и чуть нахмурилась — а разве есть разница? Она присела за стол — напротив пустого места — и, медленно размешивая сахар, перевела взгляд на окно, и уголок её бледно-розовых губ едва заметно приподнялся — снег. Пушистые белые хлопья кружились за окном и плавно опускались на землю, такие мягкие, такие милые, такие забавные. Алиса сделала глоток, разблокировала телефон и по привычке, уже давно бесполезной и абсолютно дурацкой привычке проверила, когда Арсений был в сети. Просто на автомате. Просто так. Просто… привычка. Та самая, которая появилась ещё когда они только познакомились, та самая, которая никогда ей ничего не давала, но такая… нужная. Наверно, этот страх всегда был сильнее её — страх, что в один день он больше не появится онлайн. Из-за него сложно было прощаться по утрам. Сложно было не писать его коллегам, когда он подолгу не появлялся в сети. Сложно было не видеть его. Не знать, что он делает. Не знать, что он в порядке. Алиса нервно выдохнула, делая ещё один глоток; кофе приятно обжигал тело и заметно успокаивал. А ведь она видела, что нет. Сотни, тысячи раз спрашивала, всё ли в порядке. И каждый раз слышала сухое «да», хотя видела, прекрасно видела, что нет. Совсем. Ни капельки. Если бы у неё были силы злиться на него, она бы злилась; Попов ведь знает, что она всё что угодно сделает, лишь бы всё было хорошо. Всё. Что. Угодно. А каждый раз видеть одно и тоже ничего в его ледяных глазах было… больно. Она сглотнула ком в горле, предвещавший новые невольные слёзы, и отпила ещё латте, прогоняя болезненные мысли. Может быть, в какой-то степени Алиса была мазохисткой — а как иначе её поток сознания постоянно скатывался к этому?..***
Чем дольше ехал автобус, тем сложнее было не думать об Антоне. И бесил Арсения даже не он, бесило то, что вместо привычных людей в чёрных куртках, шагающих по заснеженным тротуарам, в какое бы окно Попов не посмотрел, перед его глазами маячило лицо этого проклятого студентика, в зелёных глазах которого застыло странное, до сих пор непонятное ему выражение. Этот взгляд был не тупым, не весёлым, не скучающим, незаинтересованным, он был… другим. Обычные люди так не смотрят. Даже Алиска. И, наверное, именно эта неразгаданность и манила Арсения, хотя, кончено, была и другая сторона монетки — а что, если ему показалось, если Антон вовсе ничем не отличается, если за этим взглядом скрыты точно такие же ценности, как и у всех? Хотя, даже если так, то больно ему всё равно вряд ли будет — так чего бы не попробовать понять? Когда ехать оставалось всего пару минут, Арсений вдруг словил себя на мысли, что не хочет случайно столкнуться с Шастуном на улице, а затем быстро одёрнул себя за странное проявление чувств. И какая ему вообще разница? Антона не оказалось ни на улице, ни внутри, что, наверное, даже немного успокоило Попова — а может, он вообще не придёт? Арсений уже догадывался, что так будет проще, хотя, скорее всего, только для него одного, но проблемы детдома давно не волновали его — да никто и не говорил, что должны были. Из раздевалки он услышал, как кто-то из преподавателей обсуждал Шастуна, и прикусил губу, успокаивая себя. Говорили они громко, так что при желании подслушать этот, пожалуй, чрезмерно эмоциональный диалог могли все: и остальные учителя, и дети; Попов даже заметил, что в лестничном пролёте стояли двое девочек и робко выглядывали оттуда, хлопая огромными от удивления глазками. От скуки — так он говорил сам себе — Арсений попытался вслушаться. — Надо что-то делать с курением, — напряжённо качала головой директриса, сердито поглядывая на свою собеседницу, будто та не понимала очевидных вещей. — Почему нельзя просто сказать «нет»? Он не будет, я говорю, не будет! — женщина чуть не взвизгнула от злости, — вести уроки, если не бросит, — она поджала губы и брезгливо добавила, — от него дымом воняет. — Марин, — устало обратилась к ней управляющая, явно желая поскорее завершить этот спор, — у нас нет никого другого. Ты понимаешь? Ни-ко-го. Я с ним поговорю, но уволить его будет… глупо. — Да ты хоть представляешь, как это повлияет на детей?! — горячо воскликнула Марина, и Арсений заметил, что директриса уже заметила подслушивающий девочек, но лицо её не изменилось — всё равно уже было поздно их прогонять. Они уже всё слышали. Как и он. Тут управляющая сделала шаг вперёд, оказавшись почти вплотную к Марине, и что-то быстро зашептала ей на ухо, словно раскрывая правду об устройстве этого мира. Вторая тут же заткнулась, а когда директриса закончила, тяжело вздохнула и посмотрела на неё так, будто она сломала её последние надежда на этот мир. Попов не любил людей, которые так смотрели — это означало, что им не хватило ума понять это раньше. Женщины, замолчав, ушли, и Арсений краем глаза заметил, как подслушивающие девчонки зашептались и побежали вверх по лестнице. До начала урока оставалось минуты три, Попов безэмоционально смотрел в окно, и со стороны можно было подумать, что он просто думает о чём-то, но его светло-голубые глаза нервно рыскали по улице в поисках Антона. И вот он, длинная нескладная фигура, вынимающая изо рта сигарету и выкидывающая её в мусорку, открыла дверь и вошла в здание точь-в-точь, когда зазвенел звонок. Арсений вздохнул, обернулся и вдруг наткнулся на двадцать заинтересованных взглядов, наблюдающих за ним уже, судя по всему, не первую минуту. Стояли и смотрели даже те, кому всегда было плевать. Просто. Смотрели. На него. Попов оперся на стол, чувствуя подступающую дурноту и отчаянно сглатывая ком в горле — не помогало. — Что? — чуть хриплым голосом спросил он, не в силах начать урок как обычно — голова слишком кружилась, чтобы отойти от стола. Класс молчал. Упорно, словно только сейчас они поняли, что на уроках следует молчать — и как же не во время… — Что? — тупо повторил Арсений. Голос его стал заметно громче и надрывистее. — Звонок прозвенел, — робко откликнулся кто-то. Попов даже не разобрал голос, не сфокусировал взгляд, просто услышал вырванную из тишины фразу. Её и своё невменяемо ускорившееся сердцебиение. — Да, — негромко ответил он, опуская взгляд. — Садитесь, — не в силах больше держаться на подгибающихся ногах, он тоже присел, стараясь вернуться мыслями к уроку. В давящей тишине бешено колотящееся сердце стуком отдавалось в ушах, смотреть на абсолютно чистую доску было противно, взгляд упорно отказывался фокусироваться, в горле пересохло… — Открывайте тетрадки, — Арсений просто проговаривал заученные фразы. Пытался включить в сознании «автопилот». Синий учебник, на нём скачущие белые буквы… — С Вами всё в порядке? — спросил больно бьющий по ушам высокий голосок. Арсений не ответил. Арсений не знал ответа. — Арсений Сергеевич?.. Вдох-выдох. Всё нормально. Взять себя в руки. Вдох-выдох. — Всё нормально, — медленно кивнул Арсений, зажмуривая и снова открывая глаза. Пульс постепенно замедлялся, ноги перестали быть ватными. Он выдохнул и осторожно поднялся, намереваясь таки вывести на доске «02.12.23». Часть ребят тут же решила, что если он не умирает, то и смотреть на него вовсе не было смысла, и снова уткнулась в телефоны. Попов чуть заметно усмехнулся такой реакции; может, в чём-то они и похожи… Урок шёл как обычно, разве что они всё-таки потеряли кучу времени вначале, но, кажется, никого из присутствующих в классе это не волновало — даже если бы урок шёл часа полтора, этого времени всё равно не хватило бы, чтобы серьёзно продвинуться куда-то дальше, так что, какая, к чёрту, разница, что они там потеряли. Когда Арсений дописывал на доске очередное давно и безнадёжно потерявшее смысл уравнение, с задней парты вдруг раздался заинтересованный мальчишеский голос: — Арсений Сергеевич, а правда, что пришёл новый учитель? Антон Шастун, да? — Попов обернулся и столкнулся взглядом с Саньком, симпатичным поджарым пареньком с всегда идеально уложенными каштановыми волосами. Пожалуй, от всех остальных он отличался только одним: весь детдом, включая учителей, знал, что он был геем. Арсений вздохнул, но мысль о том, что именно этого парня вдруг заинтересовало появление Шастуна почему-то не очень забавляла его. — Да, — коротко ответил он, не желая вдаваться в подробности. Подросток неопределённо качнул головой, и Арсений заметил на его губах усмешку, а в глазах странный-странный заинтересованный блик. Его не должно это заботить. Он снова повернулся к доске, но теперь уже из головы не вылезала откровенно ужасающая его мысль: «А что, если он выглядит также?» Когда прозвенел звонок, Арсений сначала с минуту неподвижно стоял у доски, всё ещё держа в чуть подрагивающих руках маленький кусочек мела, а затем всё-таки положил его и неуверенно шагнул в сторону двери. Одновременно хотелось увидеть и спрятаться от одного и того же человека. Любопытство (как он это называл) боролось со страхом того, что оно же вернётся в ещё больших количествах, и каждый неточный удар в этой схватке больно задевал его изнутри. Шаг, а следом жгучая мольба о том, чтобы всё закончилось как можно быстрее, чтобы его убили или оставили в покое, только бы прекратили биться, пожалуйста, только бы прекратили… Антон, как и ожидалось, оказался в кабинете, где вёл уроки у своей тридцатой группы. Попов робко заглянул внутрь и, решив, что поинтересоваться у коллеги, как прошёл его первый урок будет достаточно логично, зашёл в кабинет. Смешно, он докатился до того, что оправдывается за свои действия перед собой же… — Доброе утро, — дружелюбно склонил голову Арсений, подходя ближе, идиотское чувство в груди вздрогнуло и больно заныло сразу же, как только взгляд его коснулся кудрявого парня, нервно крутящего ногой учительское кресло. Надо сказать, что Шастун больше походил на ученика, чем на учителя; чёрная толстовка свисала с его худых плеч, на длинные тонкие пальцы было надето огромное количество блестящих колец, а лицо от подросткового отличалось разве что щетиной, да и ту ещё было почти незаметно. Антон оторвался от телефона и посмотрел на вошедшего своими светловато-зелёными глазами, в которых быстро мелькнуло узнавание. — Здравствуйте, — сухо ответил он, едва заметно сощурившись. Шастун явно не хотел поддерживать разговор, но и взгляд свой он тоже почему-то не отрывал. — Давай сразу на ты? — вдруг предложил Арсений, поймав себя на мысли, что ему странно обращаться к человеку, который заметно младше его самого, на «вы». Антон безразлично пожал плечами; Попов заметил, что на одну секунду он всё-таки хмуро свёл брови, но переспрашивать не стал — ему такой ответ был только на руку. — Как прошёл первый урок? — как бы невзначай спросил Арсений, оперившись на парту и по-прежнему чуть склонив голову — отчего-то ему казалось, что так он выглядит добрее. — Нормально, — Шастун откинулся на спинку стула, и в его сощуренных глазах замаячило странное сомнение. — А почему тебе интересно? — Ну, ты же новый, я подумал, может, помочь с чем-нибудь надо… — Не надо, — хмуро отрезал Антон, и Арсению на секунду показалось, что парень понял, что разговаривает с маской. Он не привык, чтобы в его душу вламывались, так смело вынося дверь. Улыбка на его лице моментально растаяла, уступая привычному безразличию, и Попов уже серьёзно спросил: — Ну так как тебе у нас? Шастун снял серебряное кольцо с указательного пальца правой руки и задумчиво погладил его, ухмыляясь, словно его удовлетворило то, что Арсений перестал кривляться. Знал бы он Арсения… — Я всё равно здесь останусь, — неожиданно честно выдохнул он. — Почему? — Попов заметил, как парень скривился от этого вопроса. — Не твое дело. Он уже почти произнёс язвительное «Да?», но оно вдруг повисло на языке, и Арсений замолчал, опустив голову; Попов уже понимал, что ему не скажут. — Куришь?.. — наконец негромко спросил он, вспомнив сегодняшнее утро. Шастун снова усмехнулся: — Вот только не надо читать мне нотацию о том, как это вредно. Да, курю, — Антон склонил голову, будто бы изучая собеседника. — А что? — Да нет, ничего. Слышал, директрисе это не нравится, — Арсений решил, что парень всё равно об этом узнает, так какая разница когда? «Студентик» хихикнул и на мгновение прикусил губу, явно интуитивно, и Попова это очень позабавило. — А её никто не спрашивает… — казалось, что он говорил надменно, но Арсений ясно видел грусть в зелёных глазах напротив. Они замолчали; Антон не хотел продолжать эту тему, а Арсений хотел, но слишком долго пытался подобрать слова, чтобы подступиться к нему. Звонок нагло прервал его мысли, и Попов, кивнув на прощанье, спешно вышел из кабинета, возвращаясь в обычный мир, в мир, где не было лишних чувств и лишних страхов, в мир, к которому он привык, в мир, в котором он чувствовал себя в безопасности. На следующей перемене Шастуна в этом кабинете он не нашёл. И на следующей тоже, хотя Арсений точно знал, что уроки у него проходили именно здесь. Каждый раз при виде пустующего кресла на колёсиках его сначала охватывало секундное облегчение, а затем тускло пульсирующая внутри опустошённость, будто бы его обманули, даже не успев ничего пообещать. Странное это чувство — когда одновременно радуешься тому, что дышать стало легче, и жаль, безумно жаль, что это снова так. В какой-то момент Попов даже подумал, что Антон прячется от него, что не хочет больше говорить, но эти мысли показались ему глупыми: он явно умел выстраивать границы и не стал бы утруждать себя бегством от человека, которого мог бы просто послать. И всё-таки без Шастуна было пусто, словно за один день Арсений уже успел привыкнуть к тому, что ему бывает интересно, к тому, что он нашёл кого-то необычного. И как же, однако, легко посыпалась такая привычная ему серая стена… На вопрос, почему он всё ещё не уходит в семь часов вечера, Попов мысленно отвечал, что не хочет домой, и впервые это было ложью. Дома будет привычная Алиса, привычные чувства, привычная тоска; казалось, что впервые за несколько месяцев, он вдруг понял, что ему не хватало этого; не хватало того, отчего он каждый день убегал, того, что казалось ему убивающим. Теперь же при мысли о доме на него накатывала волна спокойствия, словно Арсений точно знал, что там с ним ничего не случится — и отчасти это было правдой: Алиска бы не позволила. Так почему он всё ещё здесь? Почему сам для себя уже не делает вид, что проверяет тетради, которые закончились час назад, а просто смотрит в это чёртово окно, смотрит на крыльцо и ждёт, ждёт, ждёт, когда этот мальчишка (Попов считал это прозвище презрительным, будто оно и вправду делало его появление ещё ничтожнее, хотя уже понял — не работает) наконец выйдет из здания, подожжёт сигарету и, закурив, быстрым шагом направится к метро. Арсений знал, что не пропустил его. Сухая уверенность в этом была единственной, что в нём осталось, и он не хотел отпускать её. Антон всё не выходил, но Попов привык ждать, казалось, сильнее всего в этой жизни он привык ждать…***
Арсений застал её на кровати; положив голову на колени, она тихо плакала, сильно сжимая своё хрупкое тело. С губ сорвалось негромкое «Что случилось?», хотя он уже знал ответ — «Ничего». Так же хорошо он знал и то, что люди, особенно такие как Алиса, не плачут из-за того, что случилось «ничего». И тем не менее он спросил. — Ничего, — тихо пробормотала она сквозь слёзы, поднимая на него свои шоколадные глаза. Попов знал, что они красивые. Знал, но никогда не мог этого увидеть. Арсений вздохнул и ласково прижал девушку к себе, положив руку на её тонкие светлые волосы. Она всё равно не расскажет — потому что никогда не рассказывала. На чём Алиса сорвалась, она уже и сама не помнила; просто внутри что-то опять больно вырвалось наружу, просто страх опять оказался сильнее. Девушка посмотрела не него — туда, прямо внутрь, на эти проклятые ледяные глаза, но вместо всего на неё нахлынуло одно единственное безумное облегчение, как неизменное завершение этого порочного круга, как было много раз до этого и будет ещё много после. Она прижалась к нему, обвела тело руками, уткнулась в шею и почувствовала такую слепую радость, мгновенную, быструю, безответную, но она наполняла её изнутри, и только в такие моменты Алисе казалось, что она жива. Только сейчас, только когда он рядом. Только когда больше не страшно.***
Дни шли за днями, и даже стоять у окна утром в ожидании опаздывающего Антона вскоре вошло у него в привычку. Больше они не разговаривали; каким-то абсолютно удивительным образом за две с лишним недели Шастун умудрился не разу не попасться ему на глаза. У Арсения уже не оставалось сомнения, что он делал это специально. Попов видел его только один раз в день: из окна, когда тот заходил в здание. А дальше снова и снова мучительные поиски на каждой перемене: до этого он никогда не выходил на них из класса, а теперь каждый раз едва заметно поджимал губы, упрекая себя за расплывающуюся в груди обиду, и плёлся назад, то и дело нервно оглядываясь и ловя малейшее движение рядом. Это было нечестно. Нечестно было протирать его покрытую толстым слоем пыли душонку, а потом заставлять каждый чёртов день гоняться за ложной надеждой. Время от времени Попов думал о том, а почему, собственно, Антон прячется, но никогда не находил нормального объяснения, как бы не старался, как бы не разбирал по словам их единственный разговор, как бы не упрекал себя за каждое сказанное тогда слово, он никогда не мог понять Шастуна. Уроки паренька проходили всё там же; Арсений даже пару раз спрашивал о нём у детей, убеждаясь, что Антон по-прежнему существует. Просто хотя бы существует. Наверное, это было единственным, из-за чего Арсений не думал, что студентик — его больная галлюцинация, что он не выдумал его, что силуэт, за которым он каждое утро наблюдает из окна не просто случайный человек, а тот самый парень, который так больно и одновременно с этим так невероятно прекрасно разбавил его серый мир чем-то неправильным. Алиса плакала чаще. Настолько, что это заметил даже Арсений. За прошедшие две недели он, наверное, уже раза три пытался выяснить у неё, что же случилось, но ничего не менялось — Алиса молчала. Молчала и обнимала его отчего-то похудевшее тело, молчала и с безумным страхом смотрела ему прямо в глаза, молчала и, содрогаясь всем телом, задавала ему тот же самый вопрос — «Всё в порядке?»