прости меня, моя любовь

      В хуйню про каких-то там соулмейтов и цветы, которые могут свести тебя в гроб, Журавль никогда особо не верил, а то, что мир продуман и у каждого есть своя пара — и подавно. Пара бывает только у Ноя, и то у тварей ебучих.       Конечно, рассказы друзей об их друзях, которые нашли друг друга, заставляли иногда усомниться в своей непреклонной вере, но Димка был приверженником устаревших обычаев: не увижу — не поверю, а если увижу — то: «идите нахуй, я в олеськину астрологию не верю, а в это тоже не должен». И вообще, в этом цифровом ритме мира — увидеть хоть что-то кроме своих телефонов было трудно.       Но скепцитизм заканчивается там, где начинается практика.       Дима смотрит на нежные непонятные ему цветы, проросшие на своем запястье, а потом на затертое обручальное кольцо, давно обозначающее, что свою любовь он нашел. Голубые цветы и вновь кольцо. Цветы — кольцо. А потом мимолетом думает: «А какого хуя, собственно?»       Оглядываясь, пытаясь понять, видит ли ещё кто-то его неприятность, он спешит в сторону туалета, оттягивая рукава толстовки по максимуму. Запястье ноет, сердце колошматится так, словно хочет выпрыгнуть нахер, а лоб покрывается холодной испариной. Осознания особого нет, одно лишь чувство самосохранения.       Дверь за ним захлопывается с глухим звуком и, чтобы быть уверенным наверняка, Дима дергает защелку, лишь бы никто не побеспокоил. На мгновение в голове пустота и легкое головокружение, заставляющее привалится к деревянной поверхности позади. Если Журавль правильно помнит теорию, то так быстро похуевыть из-за симптомов ему не должно.       Подходя к раковине, он глядит на свое бледное лицо и синяки под глазами, которых, парень может поклясться, утром не было. Резкое движение и рукав белоснежной толстовки поднят до локтя.       Цветы словно смеются.       Да, такое невозможно, но Журавлев в этом видит отчетливую ироничную усмешку над ним. «Не верил в астрологию? Не верил в экстрасенсов? В нас — соулмейтов — ты тоже не верил. Вот и получай, скептик хренов. Ищи своего соулмейта, изменяй жене или же страдай и умри, тварь!»       — Сука, — только и шипит Дима, с силой ударяя по серой раковине. Глухой звук отдается эхом в туалете и, кажись, за дверь. — Сука! — громче, пытаясь выплюнуть все ебучие эмоции, повторяет он.       Где-то фоном кто-то стучит в дверь и неуверенно спрашивает: «Всё ли хорошо?», но парню плевать. Он и не особо вслушается в то, что спрашивает его администратор проекта — слишком погружен в свои мысли. Глаза горят отчаянием и всё ещё неверяще.       Дима в упор глядит на то, как буяют своим цветом неизвестные ему цветочки: маленькие, можно сказать, совсем крохотные, сине-голубые вперемешку с фиолетовым и желтым.       Где-то на задворках сознания внутренний голос как-то ядовито шепчет, что Лена, жена, любит лилии и не этих жизнерадостных цветов, а красные, как утихшая страсть между ними. Шепчет и о том, что они женаты не один год, и это вполне нормально. Сейчас все, точнее много кто, не находя свою «истину пару», связывают свою жизнь с понравившимся ему человеком. И таких ебучих, ироничных сбоев в системе не имеют.       Но он, как оказывается, не «все», и «ебучий сбой в системе» — это его жизнь.       Злость подкатывает к горлу приступом кашля, который удается придушить. Резким движением Журавлев срывает грёбаные цветы и выбрасывает в урну, сверху напихивая бумаги, чтобы никто это не увидел. Запястье кровоточит, жжет, ноет, но Димке это даже в кайф. Селфхарм в наказание за пусть и ментальную, пусть и не от него зависящую, но измену Лене.       Спустя пару минут кровь останавливается, засыхая неровным шаром. Журавлев глядит на это с необычайным спокойствием, слушая, как внутренний голос невесело усмехается: «подросток, дед инсайд в ноль лет». Тошно, блядь.       — Дим, ты там? — из-за двери звучит обеспокоенный, смутно знакомый голос, и только приходящий в себя парень хмурится, наблюдая за тем, как на месте только что сорванных цветов, небыстро прорастает новый: такой же крохотный и невероятно голубого цвета. Сердце блядски замирает, да даже внутренний голос показательно молчит, давая хозяину самому понять что, да к чему. Но он это гонит прочь. — Ди-и-им!.. Это я — Олеся… Я волнуюсь.       — Да… — словно сквозь толщу воды, хрипит тот, врубая кран холодной воды. Нужно смыть это кровавое побоище, лишь бы не пугать всех вокруг. Блядский цветок всё ещё растёт.       — Что «да»? У тебя всё хорошо? — голос лучшей подруги и вправду сквозит волнением и некой опаской, что что-то случилось.       — Да, — уже чуть громче и тверже повторяет Журавлев, смывая аккуратно кровь. Подхватывая двумя пальцами цветочек, он срывает его и кладет сбоку, словно это даст ему понять, что же, блядь, происходит. Но цветок лежит, словно злоебучая насмешка.       Всё прекрасно до того момента, пока раны вновь не начинают кровоточить и осознание того, что водой делу не поможешь, и тут нужны бинты, не ударяет ему в голову.       Сука.       — Точно? Если что-то нужно, то я могу принести.       «Она думает, что у меня понос и мне нужны таблетки… Если бы это, бля, было так…» — усталая мысль скользит затуманенными мозгами парня. В момент он вспоминает за носовой платок в заднем кармане джинс и, недолго думая, достает, наматывая в два с половиной раза.       — По бинт сбегать успею, — едва слышно роняет в воздух он, а после смачно умывает свое загримированное лицо холодной водой. — Соберись, блядь.       Резко двумя руками отодвигаясь от раковины, он проверяет то, насколько хорошо держит равновесие. Вроде неплохо. Взгляд цепляется за нежный цветок, и пальцы сами тянутся к нему, подхватывая. Не слишком радостная мысль скользит мимо него и почему-то догадка, кто же стал причиной этого, не слишком радует.       Блядь.       Иванченко вздрагивает, когда дверь мужского туалета резко открывается. И без того нервная девушка только больше взволновано нахмуривается, замечая состояние своего лучшего друга. Уставшее, бледное лицо, мокрое и с поплывшим гриммом, отчего Мироська, визажистка, будет на него орать, и большие грустные глаза с угрюмым взглядом.       — Дим, всё хорошо? Тебе поплохело? — голос заботлив, немного испуганный и крайне искренний, а глаза такие большие-большие, что, кажется, она одним взглядом вылечить может. Журавлев невесело хнычет, глядя на обеспокоенную подругу, и чувствует неприятное жжение на запястье. Нагнетающие мысли вновь помалу закрадываются в корни мозга, неприятно щекоча нервные окончания.       Это ведь не может быть?.. Блядь.       — Просто давление. Ты же знаешь, бывает.       Девушка неуверенно ведет плечом, а после кивает. Но всё равно глаз не спускает, словно ища то, за что может зацепиться и помочь. На пару секунд между ними скользит неловкая тишина, во время которой Журавль невесело думает, от чего же Жизнь его так не любит, а после шумно выдыхает.       Не может быть всё настолько иронично и пиздецки больно одновременно?       Дима на мгновение опускает взгляд вниз, на цветок, зажатый между указательным и средним, словно сигарета, а после сглатывает и нервно выпаливает:       — Олеська, а что это за цветок?       — О, а это же гипсофила, — глазенки у девушки загораются, как фонарики в сумеречном осеннем парке. — Моя любимая! А где ты его взял? — недоуменный вопрос звучит, словно сквозь него. Взгляд лишь цепляется за то, как Иванченко заглядывает за плечо, пытаясь понять, не стоит ли в мужском туалете горшок с этими цветами, ибо откуда?       Слабая улыбка Димы сползает, словно её и не было. Глаза тухнут, и внезапно боком идёт понимание, что внутренний голос, скотина такая, молчит. До сих пор. Хочется нервно хихикнуть. Но Журавлев словно застывает, не реагирует ни на какие слова Олеси, ни на какие движения мира вокруг, понимая одно: пиздец.       Это полный пиздец.

***

      Перебинтованные запястья привлекают дохуя внимания даже под плотной тканью худи. Но Диме всё равно, ведь мысли сейчас бегут совершенно в другую сторону, в ту, где сидит Олеся, заинтересовано щебечущая гостю о его «любви и сексе».       Гипсофилы — вот название этой хуйни.       Казалось бы, на моторе он должен быть сосредоточен и пытаться перетянуть гостя на сторону скептицизма, но сейчас на это настолько похуй, что аж неудобно. По Матвиенко и так видно, что он не особо в астрологию верит, и напрягаться не нужно. Есть проблемы и похуже, нежели то, чтобы выиграть в этой мнимой схватке.       А запястье - всё также блядски ноет.       — Ита-ак, соулмейты, — протяжно и загадочно проговаривает Олеська, и зал начинает удовлетворенно хлопать. Диму переклинивает, на пару секунд он косится в сторону тьмы за камерой и искренне не понимает, какого хуя людям и в самом деле интересно, может ли кто-то сдохнуть от этой херни. — Я посмотрела некоторые аспекты… И могу ли я утверждать, что ты мог встретить его слишком рано, где-то в лет 18-19?.. Или же нет и встретишь поздно — в 55-60…       — Охренеть, вот это скачок Дон Жуана, — саркастически выдавливает из себя Журавль, словно он всё ещё тот скептик, верящий, что никаких цветов не бывает. «Ну да, ну да, Димочка…» — шипит эхом где-то там в глубине души внутренний голос, отчего волей-неволей, но парень стискивает челюсти.       — Ну а чё? В шестьдесят знаешь, как хорошо соула искать? Там только сердцем и цветами, ничего лишнее там не подымается и не указывает путь, — смеясь, издает Серёжа, с грустными смешинками в глазах поглядывая на молодежь. Зал, естественно, разъебывается, отчего ведущие машинально посмеиваются, перебивая каждым в своем мирке: Олеся наперед просматривает, что же там написано, а Димка в упор глядит на соведущую.       — Так вот…       Что там продолжает говорить Иванченко - уже не имеет никакого смысла. Парень всего лишь смотрит в упор, совсем без привычной улыбки. Скользит взглядом по темным волосам, легкому макияжу и широкой усмешке. А ещё глазам — таким большим, немного наивным, но горящим, словно маяк во тьме. А потом понимает — так ничего в душе нет. Пустота.       Ебучий мир ошибся, подсунув соулмейта без чувств? Это ещё одна конченая ирония, которой не хватает в его жизни? А может, это в самом деле сбой, который можно вылечить? Диме хочется верить, что да. Он любит Олеську, но как лучшую подругу и никогда даже не дума… Точнее думал, но понимал, что это невозможно. Простая перспектива чего-то, коей грешат все люди на этой планете.       Журавль негромко сглатывает, а после резко дергается, вспоминая, что идёт мотор и он как бы должен противостоять вечному: «здравый смысл — шапочки из фольги», но сосредоточиться сложно. Зато вот невеселый итог, который возникает в голове, что это точно подметят фанаты и будут строчить в комментариях, что же с ним произошло, заставляет только больше нахмуриться.       — И вот по карме, ты должен найти своего соулмейта и обязательно с ним построить жизнь, иначе всё, — серьезный, но всё равно милый голос, внезапно возвращает в реальность Димку. — Капут.       — Ага, Гитлер, — иронично добавляет парень, запоздало понимая, что эта шутка максимально хуевая, что заставляет Сережу с Иванченко лишь переглянуться, натянуто хихикнув.       — А что делать, — с украдкой внезапно начинает Матвиенко, немного поддаваясь вперед. Он, как и Журавль, молчал всю проповедь девушки, внимательно слушая, боясь упустить даже малейшую деталь, — если я потерял своего соула?       Гробовая тишина наполняет студию, и стает ясно, что никто столь каверзного вопроса не ожидал. За все двадцать программ, что они сняли, никто ещё его не задавал, да в принципе все относительно с шуткой к этому относились — зачем лишним голову забивать?       Олеся первой приходит в себя, негромко прочищает горло и вопросительно смотрит на Сергея, слегка сощуривая свои темные глазки.       — Что ты имеешь в виду?       — Ну… Кхм… — импровизатор потирает руки и смотрит прямо в камеру. — Так уж и быть, немного откровений вам для интро. На самом деле, я встретил своего соула…       Зал моментально взрывается позитивным улюлюканьем. Иванченко восхищенно ахает, смотря сначала на гостя, а потом на зрителей, а вот Димка лишь хмурится и внимательно исподлобья глядит на друга, жопой чувствуя подвох. Матвиенко на позитив и одобрение зрителей никак не реагирует, а лишь устало вздыхает.       — И потерял, — тут же обламывает всю сказку и магию Сережа. — Это было как раз таки в девятнадцать.       Тишина, ебучий ахуй. Причем не только у Журавлева, который внимательно слушает очередную, как оказалось, непридуманную историю, но и у остальных.       — Как это произошло?       — Ну у меня на тот момент была девушка, юношеский максимализм…       — Молодость, секс и рок-н-ролл? — негромко бросает Дима, внимательно вникая в тему. Вот это интересно, да настолько, что ноющее запястье где-то теряется на заднем фоне.       — Не совсем так, — кивает Матвиенко, слегка склоняя голову. Быть честным, он и сам не понимает, зачем начал эту тему. — И вот в тот период, когда у меня были уже длительные отношения, мое запястье резко начало покрываться ромашками. Знаете, такими небольшими, медицинскими, очень красивыми, — глаза гостя горят какой-то прекрасно-грустной печалью. Журавлев от этих слов вздрагивает, моментально отгоняя ассоциации со своими блядскими гипсофилами, скрытыми сейчас под толстым, плотным шаром бинтов. — Я не понимал ничего, ровным счетом ничего, но с каждым днем всё хуевило и хуевило…       — Как? — раньше, нежели успевает осознать, спрашивает Димка и волей-неволей бросает взгляд в сторону Олеси. Девушка выглядит как небольшой комочек грусти и сожаления: губы опущены, на глазах слезливая пелена (ох уж эта чрезмерная эмпатия). — Прости, если слишком личное можешь не рассказывать, — добавляет он, понимая, что это потом вырежут.       — Ну… — Матвиенко невольно хмурится, отдаваясь горьким воспоминаниям. — Это было ещё за царя Гороха, но… Первым симптомом были цветы, и я искренне не понимал, кто это мог быть. Я их аккуратно срезал, но часто в порыве ярости срывал, ибо какого хуя, правда? — попытка добавить немного шутки в свой ответ никого не веселит. Все лишь молчат, слушая внимательно, впитывая, словно губка. Редко истинные истории «той самой любви» услышишь, а тут ещё и знаменитость рассказывает. — Потом время от времени у меня прорастал один-два — только со временем я понял, что это значило, что мой соул где-то недалеко — тогда я воспринимал это, как насмешку, — мужчина ведет плечом, неторопливым тоном возвращаясь назад. — Потом, спустя время, у меня поднялась температура, в голове помутнело, и появилось ощущение, словно кто-то начал перекрывать воздух в легких, но даже это не заставило меня обратиться за помощью, — грустная улыбка скользит щетинистым лицом, а глаза останавливаются на Иванченко. Та глядит со вселенским пониманием и отголоском какой-то детской мечты. — Пока в один из дней я не начал харкать кровью с ебучими, медицинскими ромашками. Маленькими, но, сука, как оказалось достаточно большими, чтобы поцарапать трахею.       Дима мысленно чертыхается, ощущая, как противно блядски ноет запястье, словно издеваясь. Внутренний голос, на удивление, вновь молчит, словно давая ему осознать весь масштаб ситуации, но это ни черта не помогает, ведь нервный тик, в виде подрагивающей руки, скрыть особо не получается.       Мимолетно он вновь глядит на подругу, и от этой картины разрывается его сердце и, кажется, вырастает несколько новых цветков где-то в том районе, который он решает пока что игнорировать.       — Тогда я понял, что дело дрянь, и всё же пошел к врачу, хотя оттягивал, как можно дольше, — Матвиенко глубоко вздыхает, глядя лишь в стол перед ним.       — Это были цветы? — на придыхании, затаив все свои эмоции, негромко спрашивает Олеся, боясь и желая услышать ответ. Серёжа, грустно улыбнувшись, едва заметно кивает.       — Да, — и вновь с тяжелым вздохом. — Оказалось, что паростки уже проросли вокруг легких, поднимаясь вверх по трахее к горлу, — и вновь с грустной улыбкой. Мужчина прикусывает нижнюю губу, словно пряча нервный тик, и в тот же момент глядит на Димку. Тот внезапно вздрагивает от холода печали и пустоты, которые колыхаются в глубине карих зениц.       — А ты понял, кто это был?       Иванченко, которая про соулмейтов знает лишь в теории и своих звездах, аккуратно опускает ладонь на руку Сережи, словно подбадривая. Смотрит внимательно, но не требовательно. Всё ради науки и своего любопытства. Столкнутся с таким в своей жизни ей не очень-то и хочется, но вот копнуть до истины — нужно попробовать, если есть шанс.       — Да. Одногруппница, которую я считал одной из самых близких мне друзей. Знаете, я никогда даже не мог подумать о ней в таком ключе, — голос Матвиенка негромкий, пустой и в неком роде даже отсутствующий. И от этого Дима лишь больше хмурится, вздрагивает, чувствуя холодный пот на затылке.       Мысли в голове перебегают, словно цвета в калейдоскопе. Слишком много аналогий. Слишком много блядских аналогий, которые трудно принять, в которые не хочется верить. Журавль ещё не смирился с цветами на своем теле, как тут четкий упор на его соула. Да блядь.       — Мы с ней поговорили слишком поздно, чтобы пробовать быть вместе, — продолжает Сережа. — Она меня не любила. В принципе, как и я её. У неё был муж, у меня — девушка, и всё это, как казалось, не имело смысла… Хотя, — он громко сглатывает, грустно усмехаясь, — оглядываясь назад, я сейчас понимаю, что у нас бы могло всё получиться, если бы я подошел раньше, — слышится негромкий всхлип из зала, и это даёт Диме понять всю трагичность, которую его внутренний барьер отсекает в шоковом состоянии. — Но «кабы» и «если» — вещи спорные. В любом случае, не ей предстояло мучиться, а мне.       Олеся моргает длинными ресницами, сгоняя все слезы, а после поджимает губы, невольно переводя взгляд на Диму. Тот слишком задумчив, хмурый и словно отсутствующий, да ещё и бинт из-под толстовки внимание привлекает. «Порезался» — звучит его взвинченный голос в голове, не перекрывающий волнения.       — И ты?..       — Я сделал операцию.       В зале гробовая тишина. Для Журавля она ощущается, как ебаный апперкот слева. Запястье ноет, жжет, словно там не гипсофилы, а ебучие розы с острейшими шипами, кромсающие кожу.       — У меня больше нет никаких чувств. Это маска. Мнимые попытки быть, как нормальный человек.       А вот это уже — нокаут. Дима глупо моргает, переводит взгляд с Сережи на плачущую Олесю и нервно хихикает. Тихо. В своей голове.       Операция.       Отсуствие чувств.       Попытка, быть нормальным человеком.       Сука.       — Ох, Сережа, — неожиданно сожалеющим голосом взвывает Олеся, поднимаясь на ноги, — мне так жаль. Это блядское ханахаки — кто его только придумал, вообще?       Иванченко сгребает Матвиенко в крепкие утешительные объятия, которыми мужчину сейчас хочет одарить каждый. Даже Дима. Скорее в попытке утешится сам подле человека, который уже это пережил.       За этот день слишком всего нового. В частности пиздецки хуевого и отрицательного. Много мыслей и злоебучих тем вокруг "соулмейтов". Ну какого, спрашивается, хуя? А рука всё так же тянет, словно издеваясь.       В один момент Димка ловит себя на мысли, что хочет уйти отсюда. Съебатся куда подальше и осознать. Нет, не масштаб проблемы, не ебучих соулмейтов и блядких гипсофилов на руке. Осознать себя. Настолько потерянным как сейчас он не чувствовал себя никогда.       — Так, ладно. Чё все раскисли? — веселым голосом внезапно прерывает эту могильную атмосферу Сережа, громко хлопая в ладоши. — Так что мне с этой кармой делать?       Олеся, утирая слёзы согнутыми пальчиками, посмеивается, пытаясь легче отнестись, а то и вообще отпустить ситуацию, а вот Дима молчит. Всё ещё. Момент с операцией стучит в голове, словно та не слишком далекая, но финальная точка его жизни, к которой ему придется прийти. Блядь.       — Ну-у-у… В принципе, ничего страшного. В следующей жизни — этот уровень пройдешь, — легко отмахивается девушка, пальчиком листая что-то на планшете.       — Блядь, так мы все-таки в игре? Теория цифровой реальности? Так и знал, что мир для меня сегодня по другому откроется! — усмехается Матвиенко, а после оборачивается к Журавлю. Тот отсутствующим взглядом глядит в середину стола. — Да, Димас?       Попытка растормошить Журавля практически происходит позитивно: от удара ладони по плечу, тот слегка ведет им, заторможено поворачивает к Сереже голову и натянуто улыбается, кивая.       Без чувств.       И, всё же, пиздец.