***
неделей ранее
Когда Олеся знакомится с господином Крымских, она сразу понимает, что её ждет очень болезненный разговор. По крайней мере, фраза: «Я лечащий врач Вашего соулмейта. Уже полтора месяца веду лечение…», прекрасно дает понять, сколько минимум мучается Дима. Лев Павлович спокойной ходой направляется в свой кабинет и пропускает девушку первой. Не из вежливости, а из-за попытки оценить состояние. Ему не нужно, чтобы один из ключей лечения грохнулся в обморок. Но Иванченко настолько всё ещё в прострации (благо, что истерика прошла), что лишь нервно крутится на стуле и ожидает оценки состояния. — Олеся, я не буду лукавить и смягчать углы… — И не надо!.. — импульсивно и слишком громко перебивает девушка и лишь потом понимает, что от этого даже немного подскочила на месте. Крымских лишь тяжело вздыхает и какой-то отеческой улыбкой одаривает ту самую «истинную пару», которой Журавлев не хотел портить жизнь и любовь. — Дмитрий находится в критическом состоянии. Мы подключили его к аппарату искусственного дыхания, также дали некие антибиотики, которые расщепляют малые ростки цветов. Но так — он долго не протянет, — рассматривая свои записи в лечебной карточке больного, негромким голосом изрекает доктор. — Я понимаю, — сглотнув ком в горле, кивает она. — Но я уже здесь и готова сделать всё, что от меня требуется и… — В том-то и дело, госпожа Иванченко, — с некой украдкой и сожалением в голосе прерывает её он, — уже поздно что-то делать. Кажется, что кто-то пробивает со всей силы под дых, и Олесе перехватывает дыхание. Замирает в одной позе и остекленевшими глазами глядит на Льва Палыча, пытаясь понять, правильно ли она услышала. Она не моргает, не отводит взгляд и пугается эха в своей голове: «поздно-поздно-поздно-поздно-поздно-поздно-поздно». Поздно, блядь! — Ка-а... Как это поздно? — заикается и всё ещё не может шевельнуться. Доктор и сам не в лучшем состоянии от этого вердикта: хоть и долго уже в медицине, но бесчувственным, как его коллеги, стать не смог. Всё равно к сердцу близко принимает. Он делает глубокий вздох с тяжелым: «эх», и едва заметно ведет руками, которые были сложены в замок на столе, в сторону. — К сожалению, у Дмитрия почти девяносто процентов легких в гипсофилах, печень и почки также начали пускать бутоны, горло мы вычистили, хотя немного и повредили внутренние ткани, о состоянии кожи я уже молчу, — голос негромкий и не давящий. — Честно сказать, вообще чудо, что при таких показателях он до сих пор жив. Обычно люди умирают уже при семидесяти пяти процентах цветов в легких, — Олеся молчит, кося пустой взгляд куда-то в стенку. — Видимо, всё же любовь к Вам его немного подпитывала. Иванченко грустно хнычет, вспоминая «эту самую любовь». Тот поцелуй, та искренность и открытость на том вечере под песни Агутина и Варум. Он набрался смелости, сделал этот неустойчивый, но сама она испугалась и убежала. Потом он ещё раз сделал шаг: написал небольшое сообщение, которое алело в телеграмме, но которое она проигнорировала, видя лишь: «ОЛЕСЬ, НАМ НУЖНО ПОГО…» Если б она только открыла раньше и увидела полноценное: «ОЛЕСЬ, НАМ НУЖНО ПОГОВОРИТЬ. ТЫ МОЙ СОУЛ»… Иванченко передергивает носом, ощущая, как к глазам подходят слёзы. Ей не хочется быть слабой перед чужим человеком, но, а в чём смысл? По умолчанию, доктор и так прекрасно понимает её чувства и эмоции. — И что, — она наконец-то глядит в глаза Льву Палычу, — ничего сделать уже нельзя? — Ну вообще-то, есть один вариант. — Какой… Хотя, плевать… Как-будто есть выбор. — Здесь понадобится подпись родного человека… — Я могу. Я ведь соул. — К сожалению, лишь кровные или брачные узы, — разводит руками Крымских, — только мать. Насколько мне известно, Дмитрий с женой развелся официально уже. Олеся лишь кивает и, кажется, только сейчас понимает поведение Лены. Боги, как же она была слепа все это время… — Рассказывайте. Я с теть Леной поговорю в любом случае. Насколько мне известно, она уже на полпути в Москву. — Хорошо, — кивает мужчина, двумя пальцами поправляет очки, а после что-то усердно ищет в бумагах. — Есть одна операция — нова методика, разработанная в США, — при которой удаляется лишь часть менее опасных ростков. То есть, это не сильно влияет на чувства… Да, в описанных случаях некоторые пациенты после лечения теряли возможность удивляться или же там… грустить. Но в свою очередь это дает время на лечебную терапию вместе с соулом. — То есть, традиционную? — Да, но не совсем, — Лев Палыч наконец-то перестает бегать глазами по бумаге и глядит в глаза девушке. — Помимо обычного нахождения и встречаний, есть ещё редкие сеансы с психотерапевтом для контроля спектра чувств, которые влияют на цветы, и практически каждодневная диагностика до полного выздоровления. Иванченко молчит, обдумывая слова. В голове лишь одно убеждение: если Димка, не дай Бог, умрёт, то она будет до конца жизни корить, что она не позволила сделать эту операцию, ведь всегда будет это блядское «авось?» А даже если ничего не получиться – она ведь попробовала, правильно? Она всё ещё держится, смаргивает слёзы и оборачивается к врачу: — А какой процент положительного исхода? Да и, вообще, какая статистика? — Не буду врать. В мире уже провели около тридцати таких операций и практик, и там успех складывает 75%, но в России было лишь четыре такие — и у нас 50/50, — тон серьезный, а глаза полны сочувствия и того самого человеческого понимания. Пятьдесят. Всего пятьдесят процентов. Не мало, не много. Половина. По крайней мере, это больше, чем ничего. — Готовьте бумаги. Димина мама подпишет, — резко вставая на ноги, начинает девушка, при этом крепче перехватывая в своей руке сумку. О ней она вспоминает лишь сейчас. — Я с ней поговорю. Лев Палыч лишь кивает, поджимая губы. Он всё понимает. И он сделает всё возможное. Это точно.***
— Ты можешь сходить в кафе и что-нибудь поесть, — голос Лены прерывает ту тишину палаты, с которой Олеся уже срастается за эту неделю. — Да и в душ тебе бы стоило сходить. — Девушка вздрагивает и на автомате переводит взгляд на бывшую жену Димы. Та стоит по другую сторону кровати, опираясь спиной о стенку. Господи, Олеся даже не заметила, как та вошла. — Привет, — слабая улыбка появляется на лице Журавлевой. — Доктор сказал как можно меньше времени проводить порознь, — устало отзывается Олеся, а после, словно вспоминая о чём-то важном, добавляет: — привет. — Это да, но ещё он уточнил, что ты должна быть полна сил и не запускать себя, — парирует девушка, неспешно подходя к кровати. Взгляд падает на любимого человека, который лишь на короткий миг был её. — Олесь, не дури. Тебе нужно поесть, и тебе нужен хороший душ, — она с мягкой улыбкой наклоняет голову на бок и выжидает ответ. Иванченко глубоко вздыхает. Инстинктивно проводит ладонью по щекам, утирая дорожки соли из-за слёз, а после кивает, словно сама себе. — Ты права, — ком чувств посреди горла. — Но я ещё немножко побуду с ним. — Хорошо, — соглашается Лена, а после делает шаг назад, — я пока себе кофе сделаю и потом сменю тебя. Она дожидается едва заметного кивка девушки, а после быстро выходит за дверь, оставляя их немного приоткрытыми. Журавлева приваливается плечом к стенке рядом и глубоко вздыхает, пытаясь взять себя в руки. Каждый раз видеть Диму таким… неживым — больно. Ей хочется взяться за ту белую рубашку и хорошенечко его встряхнуть, чтобы тот пришел в себя. А ещё и Олеська… Господи, как же ей тяжело видеть пустоту от бессилия в её глазах… А ещё видеть эту любовь, которую она слишком поздно осознала… Осознала к её любимому человеку. Душа болит, а слёзы душат. Сука. Ебучая ирония Жизни. Лена испуганно дергается, когда чья-то рука опускается на её плечо. Резкий взгляд через плечо и моментальный громкий вздох расслабления, от понимания, что это всего-навсего Заяц. Грустный, но сдержанный, с медицинским накинутым на плечи халатом Заяц. — Привет, — негромко роняет он, отчего бывшая Журавлева лишь глупо кивает, словно китайский болванчик. В мгновение ока она вновь живая и сильная. — Привет, — криво улыбается девушка, после полностью оборачивается к нему, невольно преграждая путь к дверям в палату. — Ты проведать? Он молчит. Как-то глупо кусает нижнюю губу, чешет шею и бросает косые взгляд сквозь щель в дверях на Олесю. Та сидит боком, глядит вперед и перебирает в своих руках ладонь бессознательного Димы. Она грустная, разбитая и со слезами на глазах. Блять. Лена, замечая это, медленно закрывает дверь полностью, под понимающий кивок парня. — Я не знаю, зачем здесь, — честно изрекает он, делая шаг назад. Невольно его голень упирает в стулья, и Максим, недолго думая, присаживается, устремляя тупой взгляд в стенку напротив. Журавлева грустно усмехается, узнавая в нем себя впервые недели шока и раскрытия правды. Такой же потерянный, переживший потрясения собственного мира, которое перевернулось с ног на голову. Ей повезло в том, что Димка не сбежал резко к соулмейту, а наоборот — держался как можно дальше, трепая ей нервы и заставляя переживать за его будущее и жизнь, в целом. Она была и есть самым близким другом Журавля, который искренне хотел и хочет ему помочь. Негромкий вздох вырывается из груди, и Лена, обойдя Зайца, аккуратно занимает место по соседству. — Как ты? — Ну получше, чем Журавль. — Сейчас разговор не о нем, а о тебе, — негромко, но сурово говорит Лена, наклоняясь вперед и заглядывая в глаза парня. — Не обесценивай свои проблемы. Макс слегка поднимает голову и глядит в её глаза исподлобья, словно видит девушку впервые. В её глазах - понимание. И не напускное, как это часто бывает. А самое настоящее, поскольку она это уже прошла. Или проходит. Тут не знаешь наверняка. — Мне болит. Мне блядски болит. — Это уже больше походит на правду, — глупая шутка совсем не взбадривает парня. Тот лишь негромко хнычет, и прикрывает глаза, откидываясь спиной на стенку и приподнимая голову. — Я не понимаю, почему так несправедливо. — К сожалению, этого и я не понимаю. И Димка с Олесей тоже… Никто не понимает, это ебучая Жизнь. — Она — сука. — Она — сука, — со все той же доброй грустью подтверждает Лена, в полу оборота сидя по направлению к другу и изучая его профиль. И тишина. По Максу видно, что ему очень плохо. Что он не знает, куда себя пристроить и что ему делать. А ещё то, что он не хочет открываться, тормозит попытку поддержать и найти правильные слова. — Знаешь, — негромко начинает Лена, также устремив взгляд в стену, — когда Дима рассказал мне о своем недуге и сказал, что подаст на развод, ибо так будет лучше, я думала, что это конец и моя жизнь разрушена, — парень невольно, но всё же косит взгляд на рядом сидящую подругу. — Я не знала, что мне делать и куда двигаться вообще, — её плечи подлетают в неоднозначном жесте, на лице кривая усмешка, сквозь которую пробивается боль. — Но одно я знала точно, я не хотела терять Диму. И не в плане, как своего любимого человека… Нет… В плане, как близкого друга и человека, с которым мы многое прошли… — Ты знала с самого начала? — Да, — грустно вздыхает она. — Но проблема в том, что нельзя помочь человеку, который этой помощи не хочет, — Заяц непонимающее хмурится. Лена мягко улыбается на это. — Он не хотел рушить вашу любовь… Не хотел, чтобы Олеся знала, ведь искренне полагал, что она с тобой счастлива… — он сдавленно сглатывает. — Как видишь, именно я позвонила и рассказала всю правду, нарушив все свои обещания этому придурку… — парень негромко хнычет себе под нос и бросает взгляд в закрытую белоснежную дверь. — Мать Тереза, блядь… — не удерживается и фыркает себе под нос Лена, на мгновенье забывая, что рядом Заяц, а это звучит максимально эгоистично. — То есть… Прости, я… — Всё нормально, — спешит её успокоить Максим. Уголок его губ подлетает в ободряющей улыбке, но тут же гаснет. — Когда я подслушал разговор Олеси и Шаста, в котором они обговаривали то, что внутренне Олеське легче подле Димы, я почувствовал ревность и глупые мысли об изменах… Ну… знаешь, этот стиль общения Журавля общаться с другими девушками… — Флиртующий. — Да, именно он, — кивает на поддакивание Лены парень, тупо глядя в стенку напротив. — Но потом это как-то попустило, ведь она со мной поехала в Питер… — голос стихает. — А потом ебучая цепочка: ссора, вещи и твой звонок… Я как-то до сих пор не понимаю, что это конец… Заяц глубоко вздыхает, опуская голову вниз между сложенных замком на коленях рук. Он устал, и он чертовски разбит. И это нормально для его состояния и потрясения его мира. Журавлева не может даже выдавить усталой улыбки, не может приподнять и уголка губ. Она понимающе глядит на сгорбленную спину «брата по несчастью», а после осторожно кладет ладонь, ободряющее растирая между лопатками. — Потому что это не конец, Максим, — голос звучит негромко, но уверенно. Она аккуратно наклоняется к нему и этим заставляет посмотреть себе в глаза. — К сожалению или к счастью, жизнь на этом не кончается. Тебе нужно и предстоит жить дальше, — в тоне нет ноток приказа или фальши. Одна лишь уверенность. — Конечно, — девушка рвано вздыхает и на мгновение отводит взгляд в сторону, прикусывая губу. Заяц ловит этот момент, замечая насколько её уста искусаны. — Конечно, сначала будет очень трудно. Ты не будешь верить в происходящее, как сейчас… Ты не будешь хотеть жить в некотором роде, не будешь знать, куда тебе двигаться и будешь думать, что больше никто тебя не полюбит… — на лице Лены наконец-то появляется легкая, обнадеживающая улыбка. Заяц лишь медленно моргает, не отрывая взгляда от глаз напротив. — Но поверь, всё пройдет. Это не конец… Она невольно едва заметно покачивает головой в отрицательном жесте, пытаясь рассмотреть в глубине карих глаз напротив хоть какой-то проблеск надежды, которую ей когда-то даровал Димка и его открытость насчет ханахаки. — Спасибо, Лен, — негромко роняет Максим. Он в момент приходит в себя и тут же отводит взгляд в сторону, осознавая, как эта сцена выглядела со стороны. — В самом деле, спасибо. — Если нужно будет с кем-то поговорить — у тебя есть мой номер, — выпрямляясь, искренне улыбается девушка, и не успевает принять ответную благодарную улыбку, как дверь димкиной палаты открывается. Лена замирает, наблюдая. В дверях показывается Олеся. Словно по инерции Макс резко встает на ноги перед бывшей девушкой, невольно преграждая путь. Иванченко, которая выглядит слишком уставшей и разбитой, замирает перед ним, не зная, как реагировать и что вообще говорить. Заяц мельком спешно оглядывает опухшее от слез лицо девушки, то как она мнет пальцы и не знает, куда себя пристроить, и лишь едва заметно кивает в знаке поддержки. И этого достаточно, чтобы Олеся едва заметно улыбнулась, кивнув в ответ. Его шаг в сторону. Её спешная ходьба вдаль по коридору. Лена слабо улыбается. Отпускает. По крайней мере, старается.***
несколько недель назад
— Ты никогда не замечал, что все люди, которые не смогли быть со своими соулмейтами, всё равно вспоминают об этом, словно это было самое прекрасное в их жизни? Олеся как всегда застает врасплох своим вопросом, прерывая тишину квартиры. Дима запоздало дергается и поднимает взгляд на подругу. Та сидит на диване, подогнув под себя ноги, укрытые пледом. Брови слегка сдвинуты к переносице, в руках блокнот с ручкой, а глаза слегка сощурены. — Вот например, Сережа Матвиенко, — продолжает она, решая расширить свое предположение, пока парень вникает в тему, — ты помнишь, какая прекрасно-грустная печаль была в его глазах? Он не смог быть со своим соулом, но ни капли не винит её в том, что сейчас без чувств? Или же Шаст и его рассказ о любви родителей? — Как по мне, ты слишком идеализируешь эту цветастую херню, Олесь, — усталый вздох из груди Димки вырывается слишком громко. Он глядит на свои перебинтованные запястья и с болью в груди понимает, что от потенциальной погибели или же выздоровления его отделяет всего какой-то метр дивана. — А по мне это очень романтично, — искренне улыбается девушка, и что-то записывает в свой блокнот. — Очень романтично подыхать от цветов, не позволяя себе рассказать соулу, что ты его пара, потому что твой он счастлив с другим, и ты не хочешь это рушить, — внезапно раздраженно и повисев голос, тараторит Журавль. Только спустя пару секунд гробовой тишины и отобразившегося изумления на лице Олеси, он понимает, что в этот раз вспылил, ему не удалось удержать себя в руках. — Прости, я что-то… — Нет, не извиняйся, ты прав… Это я что-то… — скорее на автомате выдает девушка, не понимая столь резкого выпада со стороны друга. Тот выглядит виновато и как-то нервно, словно не знает, куда себя пристроить. А ещё постоянно поглядывает на свои бинты. И словно по щелчку замолкают, каждый глупо глядя в стенку.***
— Теперь мне понятна твоя такая реакция, — грустно усмехается Олеся и невольно переводит взгляд на запястья. Они плотно замотаны белоснежно белыми бинтами, отчего кажутся почти что нереальными. — Блядь, и как я раньше не поняла? Первый всхлип всё же вырывается из груди девушки. Она тут же поднимает голову к верху, чтобы сдержать слезы. Позади скрипит дверь. И теперь сдержать слезы (пусть все и поймут), становится навязчивой идеей. Показывать слабость нельзя — она сейчас единственный тотем веры, что с Димкой все будет хорошо. Что с ними всё будет хорошо. — Можно? — голос Антона, словно спасательный круг, в который Иванченко готова вцепиться и больше не отпускать. А ещё перед ним не страшно показать слёзы. Антоша поймет лучше всех. Она это знает. — Можно, — попытка улыбнуться не увенчивается успехом. Вместо неё по лицу бежит первая слеза, которую девушка спешит тут же утереть. Парень глубоко вздыхает, видя всю картину целиком, а после тихо закрывает дверь. За пару секунд взгляд вновь изучает бессознательного Димку, от которого идут множество различных трубочек та капельниц, названия которых он точно не знает. Изучает его бледность кожи и небольшие бутоны гипсофил, которые растут из-под левого уха. Изучает эти вселенские умиротворенность и спокойствие, которые отражаются на его лице. А после в момент переводит глаза на Олесю, и про себя подмечает, что тут дела не лучше. Запухшее лицо и покрасневшие глаза — и всё от слёз. Отсутствие такого привычного девушке макияжа и сверкающей неидеальной улыбки. Отсутствие яркого огонька Жизни в голубых больших глазах. Им обоим плохо. Блядь. — Как… — и Антон спотыкается, не зная, что первое спросить: «ты?» или «он?». На мгновенье остановившись и глубоко вздохнув, он всё же издает: — Какие прогнозы?.. Олеся лишь неоднозначно вскидывает плечами, кусая нижнюю губу, словно в попытке напомнить, что она всё ещё жива и всё ещё находится там, где должна. — Елена, мама Димки, согласилась на какой-то новый метод лечения… Это не первая такая операция, но их было очень мало… И там всё… — девушка запинается, вспоминая о том, что говорил господин Крымских. — Гарантии того, что она сработает — 50/50… Антон молчит, ибо ему нечего сказать. Он не умеет утешать людей. Ему не дано этого. Проще просто побыть рядом. Посидеть и в молчании разделить боль. Впрочем, по Олесе и видно, что она не против этого. Или же она понимает, что и ему трудно — всё же близкий друг его молодости и просто жизни. Шаст громко вздыхает, а после подходит к окну, мельком бросает взгляд на зимний сад и разворачивается, опираясь бедрами о подоконник. Глаза моментально находят Журавлева, изучая. Друга непривычно видеть таким… спокойным и молчаливым. Точнее, Димка всегда громкий, веселый и смеющийся. Ходячий позитив, рядом с которым нельзя грустить. И Антону плохо от понимания, что в последний месяц он не был настолько внимательным, чтобы понять, что с Журавлем что-то не то. Ебучая работа. — А помнишь, мы говорили о Димке? О том, что мне с ним спокойно? — Антон едва заметно кивает, не отрывая взгляда от бессознательного друга. — Так вот, его слышал Максим… Но дело не в этом, — Олеся вздергивает носом, — нужно было уже тогда говорить с Димой… Я же чувствовала, что он дарует мне спокойствие… Шаст вновь ничего не говорит. Тут уже нечего говорить. Лишь тяжело вздыхает и отводит взгляд в окно, рассматривая бирюзово-розовый закат, при этом вспоминая тот день.***
ранее
Антон терпеть не может дни, когда всё валится из рук. И почему-то большинство таких дней случается под конец года: ноябрь–декабрь, когда горят все сроки, а если даже нет, так горят чьи-то мозги. Например, как Стаса. Попытка скрыться в буфете офиса увенчивается успехом с третьего раза, и то только из-за того, что Шеминову звонит жена. Шаст особо не понимает в чём сыр-бор, но радуется возможности поесть и тишине. Когда чашка кофе уже дымится, а разогретая еда, которую привезла пару часов назад Ира, стоит на столе и всё это выглядит, словно тот самый рождественский ужин Кевина из «Один дома», дверь кухни открывается. Антон лишь устало прикрывает глаза и хватается за вилку прежде, чем должен прозвучать голос Стаса. Но этого не происходит. Разлепив один глаз, Шастун замечает в дверях Олеську. Крайне хмурую и потерянную. Впрочем, это можно списать на предсвадебный марафон и целую кучу проблем, которую нужно решить. — Привет?.. — неуверенно улыбается парень, ощущая некое облегчение на душе. Иванченко вздрагивает, словно выходя из какого-то транса, обращает внимание на друга и едва ли приподнимает уголки губ. — Хай. — Она подходит к барной стойке и присаживается напротив. — Прячешься? — А разве я могу делать что-то другое? Со Стасом по другому нельзя… А есть же, бля, хочется… Девушка кратко смеется, а Антон, не теряя и секунды, начинает поглощать пищу, ведь голод не тётка. За пару секунд смех стихает и наступает молчание. И оно не свойственно Иванченко — Шаст это хорошо знает. Закидывая свежий огурец в рот, он сощуривает глаза. — А ты чего такая… серая? — окидывая её взглядом, с интересом спрашивает парень, а после вновь отправляет в рот ложку плова. Эти слова словно служат неким щелчком, и Иванченко вмиг устало выдыхает, ссутуливаясь. Около Антоши не страшно быть настоящей — он не осудит. И если не поддержит из-за недостачи ресурса, так разделит успокаивающую тишину. — Что-то не так со свадьбой? Из-за торта поссорились? — А-а… — обессилено тянет девушка, понимая, что к другу из-за его графика работы новости не доходят, — ты не знаешь, — в момент как-то грустно изрекает она и кивает отрицательно головой, словно сама своим мыслям. — Не знаю о чем? — всё также закидываясь едой, хмурится Шаст. — Вы что, с Максом поссорились? Олеся лишь положительно ведет головой, рассматривая кухонный гарнитур. Он всегда был такого противно бирюзового цвета? — Да уже четыре дня как… Хотя это… Мы не поссорились — просто пока что решили отдохнуть друг от друга, потому что… — девушка замолкает на полуфразе, слыша язвительный внутренний голос. Тот напоминает: «потому что ебучий холод не отпускает, а ещё тебе неспокойно с твоим женишком». Невольно кожа покрывается рябью, взгляд стекленеет. И это до усрачки пугает Антона. — Потому что «что»? — зовет тот, немного прожевав. — Олеська?.. — А? Она дергается, сглатывает комок блядских мыслей, а после возводит взгляд на друга. — Ты не договорила. Потому что «что»? — Потому что, с Максом моя тревога — та, о которой я тебе рассказывала, — только растет. Ну вот призналась. Вроде бы мир и не перевернулся. Главное здесь «вроде бы». Олеся глядит прямо в глаза изумленного Антона, и чувствует, как в уголках собираются слезы. Хочется плакать, хочется спрятаться в шкафу от монстров. Как она делала это раньше, в детстве. Но она продолжает молчать и ждать реакции друга. Ждать хоть чего-то. Антон медленно откладывает вилку в сторону, спешно вытирает губы салфеткой и чистит горло. Этого он не ожидал услышать, ещё больше не хотел, чтобы так случилось. В голове роятся мысли, что ответить, что спросить и как поддержать, но единственное на что хватает его подсознания, это на красный треугольник с «SOS». — Я не знаю, что мне делать, Тош, — прежде, чем говорит что-то Шастун, едва слышно изрекает девушка. На последнем слове её голос срывается. Олеся непроизвольно начинает плакать. Беззвучно, чтобы сюда не сбежались. — Блин, Олеська… Он, не раздумывая, встает на ноги, обходит барную стойку и захватывает подругу в крепкие, утешительные объятия, словно старший брат. Иванченко тут же утыкается ему куда-то в подмышку и беззвучно рыдает. От её слёз намокает ткань, и Шеминов точно будет злиться, ведь это одежда для съемок, но сейчас это последнее о чем стоит думать. Антону больно за подругу. Больно за её переживания и целый пиздец происходящего. Олеська — светлый человек, и точно последний из них, кто заслуживает эмоциональных качелей внутри. Его ладонь аккуратно и невесомо поглаживает её содрогающуюся в рыданиях спину, на лице грустная улыбка, а в голове пусто — он всё ещё не умеет успокаивать людей. — А знаешь, что самое… ужасное? — Что? — Шасту едва ли удается разобрать, о чём сквозь рыдания шепчет подруга. — Что мне спокойно с другим человеком. Шастун искренне удивляется, отчего его брови подлетают вверх. Но благо, что этого не видит девушка. Та до сих пор в его объятиях, и он до сих пор в поддержке поглаживает её спину. Мысли тотчас начинают роиться и нестись в сторону темы ханахаки и соулмейтов, но он вовремя одергивает себя, чтобы не ляпнуть ничего и не накрутить и без того запутавшуюся Олесю. — С кем? Вопрос негромкий, но весомый. Иванченко, которая уже немного успокаивается, аккуратно отодвигается от друга, при этом оставаясь в кругу его рук, и позволяет себе заглянуть в глаза Антона. — Это странно, — её голубые глаза блестят от слёз, — но мне с Димкой спокойно, — отвечает Олеська, почему-то смущенно улыбаясь. — То есть, рядом с ним я вообще о тревоге забываю… То пошутит, то что-то интересное расскажет… — она глядит на него снизу-вверх и едва заметно кивает головой. — С Журавлем? — Мг. Антон невольно прищуривает глаза и изучает, кажется, опухшее от слёз лицо Олеси. Но на самом деле, его мысли сейчас вообще улетают в другую галактику. Мыслительный процесс идёт в сторону соулмейтов и ханахаки, того, что её душа противиться неправильному выбору и где-то сейчас может обрастать цветами олеськин человек. Но нужно ли об этом говорить Иванченко? Она и так теряется в своей жизни: посеревшая и не знающая, куда себя приткнуть. Блядь. — Я не знаю, что мне делать, — вновь звучит негромкий голос девушки, который выводит Шаста из раздумий. — Я хуевый советчик, Олеська, — честно изрекает парень, прочищая горло, — но здесь, наверное, и в самом деле нужно последовать самому банальному совету… — Это какому? — Довериться сердцу, — негромко отвечает Антон, вновь захватывая подругу в крепкие объятия, показывающие, что он рядом, и он всегда её защитит. Она тут же прячет своё лицо в его толстовке, позволяя себя утешать. Шаст грустно усмехается, кладя подбородок на голову Олесе. — Сердцу, а не разуму…***
— Добрый вечер, Олеся. — Добрый. Лев Палыч медленно проходит в палату, крепко сжимая в руках планшетку с историей болезни. Очередной вечерний обход, который вновь покажет, что ничего не изменилось, и никаких прогнозов нет. Хороших прогнозов — нет. — Как Вы? — он сканирует с ног до головы девушку, которая выглядит относительно свежо и на щеках даже есть небольшой румянец. Видимо, кто-то всё же надоумил её уделить немного времени себе. — Неважно, как я. Важно, как Дима, — устало отзывается она, и в голосе слышатся нотки тяжести, которая лежит на душе. — Ну что Вы так себя обесцениваете, госпожа Иванченко? — со всё той же отцовской теплотой едва заметно усмехается мужчина. — Вы — один из ключевых элементов лечения, поэтому Вы должны быть всегда в норме. Как физической, так и психической, — в голосе сквозят нотки поучения и некой попытки пристыдить, но они настолько незаметные, что Олеся лишь кивает. — Я уже Вам говорил, но Нина, наш психотерапевт, всегда готова Вас принять. — Хорошо, спасибо, — на автомате изрекает девушка, тем самым отказываясь который день подряд. — Я подумаю. — Нет, даже близко не подумает. Она не думает о съемках, которые полетели коту под хвост, и утраченных деньгах, на которые планировала купить дом. И об этом думать тоже не будет. Сейчас главней всего — Дима. Господин Крымских понимает, что больше ничего из их диалога с Олесей не вытянет, поэтому негромко чистит горло и оборачивается уже к пациенту. Журавлев всё в той же позе, в которой они зафиксировали его после операции, со всё теми же показателями. Быть честным, за прогнозами Льва Палыча, Дмитрий должен был выйти из комы на третий день. Ведь Дима — сильный человек, боец, который протянул без любви соула намного дольше, нежели среднестатистический больной. Но этого не происходит ни на третий день, ни на следующий. А сегодня уже восьмой. Всегда больно ошибаться. Но ещё труднее понимать, что зря обнадежил близких. Олеся внимательно наблюдает за машинальными, но чертовски отточенными движениями доктора, пока тот проверят показатели, состояние и изменения в больном. Если бы она не знала, что это по уставу, так давно думала бы, что это просто издевательство, которое напоминает ей, что нет никакого продвижения и Дима в коме. Всё ещё. Пять минут, и господин Крымских что-то черкает в карточке. — Что там? — понимая, что сам он не начнет повторять шарманку о стабильном состоянии, спрашивает Олеся, обхватывая себя руками, словно в попытке согреться. — Не хочу Вам врать, — с грустно приподнятыми уголками губ, качает головой доктор, — состояние не изменилось. Девушка лишь кивает, говоря: «так и думала». Льву Павловичу всё ещё покалывает внутри от таких сломленных родственников больных. Если бы всё было так просто, и в его руках… Он хотел бы этим управлять… Взгляд падает на дату, и ком неприятных фраз встает посреди горла. Точно, он должен ещё это сказать. Блядь. — И ещё кое-что, госпожа Иванченко, — щелкая ручкой и цепляя её за папку. — Вы лучше сядьте, — с давлением говорит он, после того, как слышит негромкое: «что?» с её стороны. Олеся недоверчиво хмурится и ведет головой, на мгновенье бросив взгляд на кресло, на которое указывает доктор. — Сядьте-сядьте… — девушка нехотя, но всё же присаживается, ощущая, как внутри волна волнения начинает раскачивать пустоту. — Вы мне очень нравитесь, как человек и «истинная пара» Дмитрия. Вы искренны и не отходите от него ни на шаг. С таким же убеждением он молчал всё это время, чтобы Вы были счастливы, и Вам было лучше, — в глубине его глаз некая печаль, что этого не видит Журавлев. — Я полтора месяца пытался его убедить Вам всё рассказать, но он меня не послушал. Иванченко грустно хнычет, переводя взгляд на Димку. Тот всё так же безмятежен. Хотя ей кажется, что на его лице один уголок губ немного ползет вверх, словно улыбаясь этому. — И теперь я хочу, чтобы Вы сделали так, как будет лучше для Дмитрия, — тон серьезничает, и Олеся резко поворачивает голову к доктору. — Уже восемь дней нет никаких изменений: ни позитивных, ни негативных… И по установленным правилам лечения этим методом, на десятый день пациента без каких-либо изменений отключают от аппарата штучного дыхания, — в девушки перехватывает дыхание. — Отвечу сразу на распространенный вопрос: нет, это не рано. Статистика показывает, что если человек не приходит в себя к девятому дню, дальше шанс падает к 0,01%. — Вы сейчас мне говорите, что послезавтра его отключат? — На самом деле, я не вправе этого сделать без соглашения близкого человека. Вновь-таки бюрократия, которая иногда дает умереть, а иногда и спасает жизнь, — мужчина разводит руками по сторонам. — Я хочу сказать, госпожа Иванченко, что мы можем поддерживать его жизнь этими аппаратами, бороться с цветами, но есть ли в этом смысл? Его душа ведь тоже мучается от этого. Олеся глупо моргает. Потом ещё раз. И ещё раз. А потом ощущает, как по щеке бежит первая слеза. Вторая… И третья… Лев Павлович видит состояние девушки, но ничего не может поделать. Ему болит за очередное разбитое сердце и пару, которая не смогла быть вместе. Но ничего поделать не может. — Подумайте над этим, — кивает он, понимая, что нужно оставить Олесю наедине с бессознательным Дмитрием. — Доброй ночи. Олеся где-то на задворках сознания слышит, как негромко хлопают двери в палату. Она остается наедине со своими мыслями и своей «истинной парой». Понемногу осознание сказанное закрадывается во все углы сознания, и её начинает потряхивать. Чувства, которые, казалось, на неделю исчезли, сейчас комом подходят к горлу, и ей хочется кричать, реветь, выть... Делать хоть что-то, чтобы парень её услышал и разлепил свои блядские глаза. — Как же я тебя ненавижу, Журавлев, — сквозь зубы выплевывает она, невольно покачиваясь в кресле, словно на грани от срыва. Как в тех российских мелодрамах, в искренность которых она никогда не верила. — Как же, сука, ненавижу за то, что ты поставил меня в это положение, еблан ты несчастный… Когда-то в каком-то журнале она прочитала, что маты облегчают боль. Нихрена. Ну или же в её случае уже поздно выплескивать боль. Хотя, если так подумать, Дима и не дал ей этой возможности — он поставил её перед фактом, уже будучи в ебучей коме. Олеся не утирает слезы, позволяет им обжигать кожу и вновь оставлять начерченные за неделю дорожки слёз. Душа болит, голос хрипнет от беззвучных рыданий, а перед глазами все плывет. Из самого детства она мечтала найти свою «истинную пару», мечтала всем гордо заявлять, что да, она в отношениях со своим соумейтом, а не чьим-то. Но грёбаный Журавль и его рыцарство, который почему-то решил, что она будет счастливей с другим. Олеся пытается взглядом передать свою свою боль, ненависть и любовь, но Дима перед глазами плывет, смешиваясь с цветом стен и постели. Слёзы не позволяют увидеть его спокойное и безмятежное лицо, словно уберегая от большей истерики и желания сильно встряхнуть парня. — Своим ебучим молчанием и благородством ты забрал у меня право на мою любовь, — лихорадочно шепчет она, в свои ладони. — Как же я тебя ненавижу, Журавлев! Это твоё ебучее благородство, которое в нашем мире никому не усралось! На последнем слове голос срывается на крик, а правая ладонь с силой ударяет по простыни рядом с рукой Димки. Ещё пару сантиментов, и она дотронется мизинцем к нему. Наступает тишина. Неприятная и гнетущая. Повисшая дамокловым мечом. Едва ли её разбавляют рыданья. — Знаешь, я вроде и могу понять, почему ты молчал, — Олеся не понимает, сколько проходит времени с последнего момента, как она говорила, — это показатель бессознательной любви, ради которой ты был готов пожертвовать своим счастьем ради моего спокойствия. — Мысли роятся вокруг одной главной, которая в самом деле правильна. Иванченко это понимает. Отпустить. Подписать. Сделать верный выбор. — Я люблю тебя, Дим… Правда, — эта правда срывается в воздух до блядского легко и больно, — поэтому я должна это сделать ради твоего спокойствия, пожертвовав своим, — слезы душат, но голос всё же её более-менее ровный. — Я должна убедить твою мать подписать эти документы… И я должна отпустить, — всё же она срывается и тут же прикрывает громкое рыданье тыльной стороной запястья, — я отпущу тебя… Отчаяние накрывает с головой. Решение принято. Она опускает голову вниз. Слезы сбегают по щекам, капая на черные джинсы. Странное тепло обдает её мизинец и безымянный. Ей бы испугаться, но Олеся настолько разбита, что едва ли в состоянии на что-то реагировать. Хочется кричать, рвать волосы на голове и выть волком. Ей хочется возвратить время вспять и всё изменить. Странный писк со стороны не привлекает внимания, она едва ли ведет головой. Пальцы всё ещё окутывает странное тепло. Очередной странный звук заставляет поднять её голову, но в глазах всё плывет от слёз. Внутри необычный трепет, и полное отсутствие пустоты. Очередной писк и наконец-то впереди хоть что-то вырисовывается… Голубые глаза и едва приподнятые уголки губ. — Олесь?..