прости меня, моя любовь

      Диме хуевеет с каждой минутой.       Белый, словно снег на улице, он мимолетом глядит в зеркало при входе на студию и проходит дальше, сощуриваясь от едкого желтого цвета лампочек. Ему не хочется здесь находится. Ему не стоит здесь находится.       Лучше было бы съездить спокойно к врачу (ну как спокойно? извергая из себя цветы каждый час от боли), провериться (словно он, блядь, не понимает, что ему уже пиздец), и вновь отказаться от операции (тут просто еблан).       Дима дрожащей рукой лезет в карман курточки и достает пузырек с обезболивающими. Спустя три секунды ещё одна таблетка оказывается внутри. Вообще, господин Крымских говорил, что суточная норма этих пилюль — шесть штучек. Но кого это ебет, верно? Не Журавля уж точно. Какая разница от чего откинуться: ханахаки или передозировки?       — О, Димас, привет, наконец-то, — Горох появляется неожиданно, — давай быстрее на грим к Мироське и будем техничку прогонять.       Парня хватает лишь на то, чтобы натянуто приподнять уголки губ, кивнуть в приветливом жесте и завалится в свою гримерку, мысленно проклиная тот момент, когда он согласился подменить Зайца на «Отыдо». Позади где-то матерится Горох. Если у Сереги не настолько бы была жопа в мыле и он не нервничал из-за какой-нибудь другой херни, касающейся проекта, так он бы точно заметил то, каким никаким есть друг.       Запястья жгут адски, цветы кровят и неприятное чувство растекается под бинтами — Диме хочется расчесать их к хуям собачим. Горло дерет, словно наждачкой, в уголках глаз — слёзы от боли и слабости. Затылок и лоб покрыт испариной.       — Екарный бабай, когда ты решил закосплеить Симонса из Kiss? — визажистка искренне пугается, когда видит слишком бледное и болезненное лицо друга, потом спешит закрыть за ним дверь в гримерку. Внутри распаляется странное чувство чего-то нехорошего.       — Да так, к Хелловину готовлюсь.       — Ничего, что он был полтора месяца назад?       — Тогда к Новому году… Вообще, хули тебя это ебет? — с сильным придыханием и кашлем выдавливает из себя Журавлев, падая на кресло перед столиком визажиста. Дима двухнедельной давности точно бы шлепнул себя бы по лицу за такую грубость в сторону подруги, но сейчас затихающая боль и близкий конец перекрывают все мысли и логику.       Мира хмурится на грубость со стороны парня, но ничего не говорит, решив немного выждать, что же будет дальше. Лишь изучает всю слабость и болезненный вид комика. Медленно она подходит к нему и на мгновение даже теряется с чего начать, ибо как скрыть весь откровенный пиздец идей нет. Всё же рука тянется по салфетки — сначала нужно избавиться от испарины.       Дима чувствует, как таблетка действует — боль понемногу затупляется и отходит назад. Теперь на передний план выходит другая напасть — это злые мысли обо всем: ханахаки, смерти, цветах, Олесе, его любви и поцелуе…       Мозг раньше, нежели он успевает осознать, дает команду, и он вздрагивает от чувств. Внутри болит. И это непохоже на ту пустоту и боль от ханахаки. Нет. Это боль от того, что он был так близко, что до настоящего шанса его (их) не разделяло ничего. Они были одним целым. И Журавль более, чем уверен, что это прочувствовала и Олеся.       Иванченко… Ебаная Иванченко, которая игнорит его существование уже два дня.       Укатила с Максом, со своим женихом, в Питер, и не пишет. Избегает разговора и не читает сообщения. В последнем он, кстати, всё же созрел и ебучим капсом настрочил: «ОЛЕСЬ, НАМ НУЖНО ПОГОВОРИТЬ. ТЫ МОЙ СОУЛ».       Диму это бесит. Конечно, он понимает, что она, может быть, сейчас в шоке, не знает, что ей делать и куда двигаться. Но у него времени нет. Больше нет. Хотя, винить сейчас в чем-то Иванченко будет слишком эгоистичным и тупым, ведь это он, как последняя трусливая зебра, оттягивал разговор.       Дооттягивался, блядь.       «К слову, ты заметил, что уже два дня с момента, как вы лобызались и ты ещё жив. Бьешь рекорды по ханахаки, братан…» — внутреннему голосу похуй, что с хозяином умрет и он. Внутренний голос не имеет сострадания, и Димка порой ловит себя на мысли, что он создан лишь чтобы напоминать какое же он на самом деле жалкое создание.       — Ты видел, какие Макс фотографии с Питера выкинул на страницу? — Журавлев словно выныривает из-под льда на свежий воздух, дергается и смотрит на Мироську, словно видит впервые. — Всё же они с Олесей — невероятная пара…       У Миры восторг, у Димы рвота.       Кровь оказывается на салфетке за пару секунд. Ещё за мгновение испуганная и изумленная девушка замечает окровавленную гипсофилу посреди кровавого месива. На дрожащей руке, держащей косметическую салфетку.       Дима криво усмехается, утирая согнутым пальцем кровь, стекающую с уголка губ.       Вот и первый невольный свидетель — держать чувства и цветы в себе не помогают даже обезболивающие.       — Это… это то, о чем я думаю? — с тревогой в голосе шепчет Мира, указывая кисточкой на вытянутую ладонь парня.       — А о чем ты подумала? — с кривой усмешкой переспрашивает Димка, и выбрасывает салфетку в мусорник.       — Ханахаки. Четвертая стадия.       — Да, значит ты правильно подумала. Умница, — усмехается он и откидывает голову на спинку кресла. Мира пару секунд изучает умиротворенное лицо друга, теперь понимания весь его вид, прежде, чем услышать его негромкий голос вновь: — Скажешь кому-то…       — О чем? О том, что ты на вздохе от Смерти? — в защитной реакции усмехается девушка, а после отвисает и спешит утереть остатки крови и скрыть все следы. — Не волнуйся, я молчу.       И тишина. Но в этот раз натянутая и неприятная. Хотя такая она скорее для Миры, которая явно не была готова к такой правде. Дима же полумертвый лежит в кресле. Нельзя сказать, что он умиротворенный и спокойный. Потому что сейчас девушке, осознающей всю правду, виднеются и попадают на глаза все голубые венки под бледной кожей, все лопнутые капилляры в глазах, тремор перебинтованных рук и тяжелое, рваное дыхание, в котором поднимается его грудь.       Журавлев болен ханахаки.       Журавлев умирает.       Ахуеть.       Димка видит, как начинает покрываться лоб подруги испариной, видит как начинают дрожать её руки, и как невольно она начинает кусать губы. Переживает. Который человек за него переживает. Смешно. Переживают все знающие, но не он.       Кажется, его сердце и мозги этот месяц болели и болят только за одного человека во всем мире — Олесе. Девчонке, в которую он не был, но посчастливилось влюбиться. В девушку с большими, изумительно голубыми глазами, искренней, пусть и неидеально идеальной улыбкой, с детским восторгом и искренностью, которые она никогда не прячет. В девушку, с которой невольно хочется проводить больше времени, на которой весело подшучивать, но только не обидно, ведь обижать Дима её не хочет.       Журавлю сейчас как-то слишком трудно и неприятно понимать, что он опоздал. Опоздал с влюбленностью. Опоздал с признанием. И сейчас, скорей всего, опаздывает со смертью. При таких симптомах — не выживают.       А он и тут схему ломает.       — Если мне станет в край хуево… — Мира вздрагивает, когда едва различимый шепот срывается с болезненно бледных губ друга, — позвонишь Лене. Она знает, что делать.       — А сейчас тебе как? — с кривым смешком решается уточнить девушка, проводя кисточкой по скуле.       — Нормально…       Ложь Журавля она игнорирует, тщательно продолжая делать свою работу, но звонит на знакомый номер сразу же, как Диму забирают на съемочную площадку.

***

      Белые ночи все же прекрасное зрелище. По крайней мере, Олеся так думает, ведь никогда их ещё не видела. Максовая идея поехать в романтическое путешествие в Петербург посреди декабря ещё две недели назад была невероятной, сейчас же — бесит.       В целом, Иванченко бесит и кофе из какой-то атмосферной кафешки, и прогулка вдоль Невы, и угрюмые петербуржцы, да и сам Макс, светящийся, словно огоньки витрин, которые они минуют. Настроения нет, а чувство, что она не там, где должна находиться, — не покидает её с момента такси на Казанский вокзал.       На душе настоящее цунами, бьющееся волнами тревоги по её воспоминаниям и чувствам, а перед глазами последний взгляд Димки: разбитый, усталый и с огоньками то ли надежды, то любви, а то ли всего вместе.       — Зай, ты меня слушаешь? — слабо улыбается Заяц, немного склоняя голову на бок, отчего его лицо выглядит немного смешно сквозь сервированные бокалы. Иванченко вздрагивает, словно кто-то снимает проклятое «Остолбеней», а после глупо моргает, глядя прямо в глаза своему жениху.       — Прости, — тяжело вздыхает девушка, а после переминается на стуле от незнания, куда себя пристроить, — что-то задумалась. Не бери в голову.       — Ты с начала нашего путешествия какая-то отстраненная, — беспокойство парня отражается в глазах и слегка сдвинутых к переносице бровях. — Может не нужно было всё это затеивать, а просто побыть недельку дома только вдвоем?       Максим определенно ждёт отрицательный ответ, глядит с открытой, искренней любовью в карих глазах поверх свет, стоящих посреди их стола. Олеся разглядывает прекрасный полутусклый ресторан их фешенебельного отеля и останавливает взгляд на своем любимом(?).       Её плечи подлетают в неоднозначном ответе быстрее, нежели она успевает осознать. Заяц начинает ещё больше беспокоиться и сам нервно ерзает на стуле.       — То есть… я хочу сказать, что мы практически неделю провели порознь и это… стрессово немного, поскольку мы так и не обговорили нашу ссору и… — её голос предательски дрожит, а перед глазами возникает профиль улыбающегося Димки, — и её причину.       Она вроде бы выкручивается, но почему-то радости ноль. Она не понимает, что происходит от слова совсем.       Страшно признаться даже себе, что в мыслях сейчас лишь Димка, его теплые глаза и тот поцелуй, который подарил ей невероятное чувство спокойствия. Подарил ощутить себя ментально в каком-то эфемерном уютном доме, где есть на самом деле её место и где её всегда ждут.       Вместе с ним.       С Димой.       Аккуратно Олеся прикладывает пальцы к пухлым губам. Они холодные, но на них словно горит отпечаток его губ со вкусом резкого виски, который Дима пил в тот вечер. Мысли хаотично меняют друг друга, и девушка понимает, что та скрытая от неё правда где-то рядом, но ухватиться за разгадку никак не может.       — Поцелуй меня, — внезапно просит Иванченко, и это звучит неожиданно для их обоих. Макс, который уже минуту пытается дозваться своей любимой, слегка сводит брови и выдавливает негромкое: «Что?». — Мы не целовались эти дни в губы. Поцелуй меня в губы, — наконец-то поворачивая голову к нему, механическим тоном повторяет свою просьбу девушка. — Прямо сейчас.       — С тобой всё хорошо?.. — Зайца искренне пугает это поведение Олеси. Неделя, которую они провели порознь, что-то изменила внутри неё, и это ему не нравится. От этого неуютно и зябко.       — Да, всё хорошо, Макс, — заметно раздражаясь и повышая голос, отвечает девушка. Она сама встает на ноги и подходит к парню, игнорируя все удивленные взгляды других гостей ресторана. — Просто поцелуй.       — Ну хорошо…       В этот раз он исполняет просьбу без лишних вопросов. Слабая, счастливая улыбка играет на его устах, когда Заяц сокращает между ними расстояние и аккуратно кладет ладони на её щечки. За секунду его губы накрывают её. Он вкладывает в этот поцелуй всю нежность и любовь, которыми полнятся его сердце.       Первым, что ощущает Олеся, есть неприятная, неровно выбритая щетина, на которой тут же фокусируются все мысли девушки. Спустя пару мгновений она понимает, что так точно быть не должно и пытается уйти от этого, фокусируясь на своих эмоциях и ощущениях. Слушает то внутреннее — сидящее где-то между третьим и четвертым ребром.       Ничего.       Ровным счетом — ничего.       Олеся прекрасно помнит то чувство трепета и всеобъятной странной нежности, которое когда-то ощущала к Максиму. Помнит, как невольно вибрировали подушечки её пальцев, и как хотелось улыбаться сквозь поцелуй.       Сейчас же — это нечто механическое и лживое.       Внутренний голос тут же подкидывает мысли об Димке и от этих воспоминаний хочется невольно размякнуть и спрятаться в душе Журавлева. Это чувство спокойствия и дома, от которого хотелось залезть под кожу…       Вот оно — то, что она никак не понимала.       — Хватит!..       Девушка внезапно и резко прерывает поцелуй и делает бессознательный шаг назад. Осознание, накрывшее её слишком гнусно и без репетиции, отдается в тяжелое дыхание и заламывание рук. Взгляд лихорадочно бегает по всему, а самой Олесе хочется зареветь. Ебаная защитная реакция на стресс.       Заяц смотрит обеспокоенно, немного испуганно и искреннее не понимая абсолютно ничего. Он делает шаг навстречу к любимой, чтобы обнять, но девушка тут же выставляет руку в предупреждающем держать расстояние жесте.       — Олесь, что ты…       — Это ошибка.       — Что?..       — Это — ошибка, — более тверже повторяет девушка, возводя взгляд полный слёз боли и некой растерянности на него. Максу болит. Именно болит от этой картины потерянной любимой. — Эта поездка… Этот ресторан… — движения её не слушаются, отчего она хаотично взмахивает рукой с каждым примером. — Мы с тобой… Это дурацкое кольцо, — вспоминая об обручальном колечке, она тут же спешит его снять. Получается у неё это с горем пополам спустя минуту. Ровно в тот момент, как обеспокоенный официант подходит к ним, Иванченко тычет его в руки обескураженному, растерянному Максиму. — Вот, я не смогу стать твоей женой…       — Погоди, зай, давай погово…       — У вас все хорошо?       — Макс, нет. Не сейчас. Мне нужно побыть одной и успокоиться, — она передергивает носом, с последних сил сдерживая слёзы, — но я тебя уверяю, что ничего не изменится, — игнорируя вопрос официанта, который с каждый минутой только больше чувствует себя не в своей тарелке, заканчивает Олеся. Хватает свою сумочку и едва ли не бегом спешит в сторону лифта.       Максим молчит, глядя вслед содрогающейся от эмоций девушке. Медленно он опускает взгляд на свою ладонь, где переливается в тусклом свете кольцо, а после оглядывается на гостей ресторана. Только сейчас он замечает все эти любопытные, сочувствующие и осуждающие взгляды на себе. Ему кажется, что даже музыканты стали играть тише.       Его глаза останавливаются на официанте с неловкой улыбкой.       — Счет, господин?       Пару секунд молчания и слышится его истерический смех. Парень устало падает на стул и лишь роняет:       — Виски. Бутылку.

***

      Лена ненавидит моторы.       Она терпеть их не могла ещё во времена замужества. Долгий муторный процесс, где известные люди надевают маски и шутят про свою боль и на острые темы. Хотя второе — это точно не про их страну. Ладно, в ПЧК ещё может что-то проскакнуть.       Она стоит в тьме зала и наблюдает за тем, как, на удивление, живенький Журавлев ещё умудряется шутить в тему и срывать волну удовольствия в небольшой публики. Телефон нервно ударяется по ладони левой руки, словно Лена ждёт, в любой момент готовится позвонить в больницу.       Хотя логичнее было бы вызвать сейчас и не тратить свои нервные клетки, которые хоть и восстанавливаются, но слишком долго. А может она себя просто накручивает? Всё будет хорошо? Не зря же говорят, что мысли материальны — вдруг и она беду призовет?       — Димас, а вот как самая тупая смерть?.. — внезапный вопрос со стороны Гороха влетает в сознание Лены, словно выбивая дверь с ноги. Она искреннее не понимает, как игра дошла к этому, но молчит, затаив дыхание.       — От цветов, — встревает со своими пятью копейками Гаус, и улыбка Журавлева исчезает в ту же секунду. Девушка даже во тьме, за двадцать метров видит как бывшему мужу плохеет и закашливается. Цветы слишком позитивно в плохом смысле реагируют на свое упоминание. Лена это понимает и моментально выпрямляется, на мгновение теряясь, что делать.       Блядь, ебаные Горох и Гаус.       В пару шагов она оказывается подле режиссера. Женщина, наглядно знающая Журавлеву, вопросительно хмурится, несмотря на свою милую улыбку.       — А я думаю чего в списке премии Дарвина не хватает? — едва ли выдавливает Димка и вновь закашливается. Похлопывание парней по спине не дает никакого результата, что пугает их не на шутку.       — Останавливай съемку, — испуганно, с некой злостью бросает Лена, постоянно поглядывая в сторону Димы. Его бледность, ставшая за этот месяц родной, вновь пробивается сквозь румяна. Взгляд затуманен, а кашель систематический. — Быстро, блядь!       — Из-за того, что он просто закашлялся? — иронично изгибает бровь режиссерка. — Ничего страшно, просто потом вырежем.       — Из-за того, что он умирает, блядь! — кричит громче, нежели нужно Журавлева прямо в ей в лицо. — И это я тебя сейчас вырежу, если не остановишь!       Женщина пару секунд глядит с неким недоумением и нотками страха, а после громко говорит в рацию:       — Стоп мотор! Перерыв!       Лене этого хватает. Она быстро выпрыгивает на площадку и, огибая столы, подбегает к бывшему, который едва ли на ногах стоит. Словно решая напугать всех окончательно, Димка валится с ног, но в последний момент Шевелев и Горох успевают его ухватить под руки. Публика замирает, перед этим издавая испуганный вздох.       — В гримерную его. Быстро! — приказывает девушка «Минским», срывая голос. Параллельно пальцы заученно набирают номер скорой. Где-то фоном кто-то из фанатов пытается сфотографировать инцидент, но его тут же палят охранники, отбирая телефон. Лене бы подумать о том, что это один лишь спалился со вспышкой, есть и умные, но все мысли сейчас только о Диме.       Она спешно идет за ними и едва ли успевает захлопнуть дверь на съемочный майданчик, когда цветок после долгого кашля всё же оставляет легкие Журавлева. Он сгибается пополам прямо в коридоре между парнями, которые его придерживают, и кровь рваными пятнами оказывается на полу.       — Блядь…       — У него что?.. Эта цветочная хуйня? — Сережа Шевелев поднимает испуганный взгляд на Лену, едва сдерживающую слезы. Все присутствующие следуют его примеру и также взглядывают на неё, но она молчит, кусая свои губы.       — В гримерку его, парни. Быстро. Скорая скоро приедет.       И это предельно ясный ответ, после которого никто больше не задает тупых вопросов. Журавлева вновь подхватывают под руки и едва ли не волокут в сторону к Мироське.       Дима, который едва ли терпел жжение в грудях и адскую боль в запястьях, сейчас не чувствует ровным ничего.       Кажется, что муки были настолько большими, что в один момент наступил болевой шок. Когда первый цветок покидает его легкие, ему как-то даже хорошо. Некая эйфория, словно курнул травы на подоконнике в студенческие годы. Кровь льется из ран, оставляя красные пятна на светло-серых штанах, кое-где цветы прорывают бинты, слишком быстро прорастая. Очень хуевый знак.       Говорят, за легендою ханахаки, когда твой конец близко — тебе хорошо. Махаджани, бог справедливости, завидев страдания от безответной любви, решил наделить пострадавшего юношу легкостью и избавить от физической боли, поскольку тот и так сгорал от мыслей и чувств внутри. Некое помилование перед лицом Смерти. Ты в самом деле не чувствуешь ничего плохого, твоей душе спокойно, а мозг совсем не думает о боли, которое испытывает твое физическое тело.       И, кажется, Дима сейчас ощущает это облегчение.       Боли нет.       Есть только мысли. Об Олесе и том, какая она прекрасна душой и сама собой. О том, чтобы было, если бы он не струсил и раньше признался. О том, как будет страдать Лена — ещё больше, нежели сейчас. О том, что он после себя ничего толком и не оставляет. О том, что он не попробовал увидеть мир, не завел больший круг общения и не признался любимому человеку в своих чувствах, а просто струсил.       — Лен! Он отключается…       — Блядь!.. Дим!..       Голоса едва слышные и словно из-под толщи воды. Совсем не заботят и перерезают последние связывающие нити его бытия.       — Не смей, Журавлев!..       Голос бывшей жены и единственного искренне переживающего друга словно дает пощечину. Но, к сожалению, Лене не удается достучаться. Димино сознание предательски отключается, отводя все нужное и ненужное в сторону…       По крайней мере, Дима пытался быть счастливым.

***

      Олеся практически успокаивается и складывает в сумку вещи, когда дверь номера открывается. Она утирает свой красный от слез нос и глядит на выпившего бывшего жениха.       Макс заходит медленно, осматривая разложенные по стопкам одежду девушки и другие её вещи. Он знает, что если от чего-то хочешь отчаянно сбежать — вещи собираешь быстро. И оказывается, у Олеси этот вариант. Всё настолько плохо. Всё…       — Настолько «ошибка»? — невесело усмехается он, присаживаясь на подлокотник кресла. Его взгляд — холодный, колючий и разочарованный — упирается в её профиль, отчего она невольно вздрагивает.       — Макс, всё сложно.       — Всегда так говорят.       Его голос негромкий, сломленный и в нем сквозит эта боль от любви, которую испытывал каждый человек. Олеся вновь прислушается к себе, что-то да должно ответить на этот вид уже бывшего возлюбленного. Но там нет ничего кроме вины. Вины, что она влюбилась в другого. Хотя, быть может, это слишком громкое слово…       Чувствует притяжение, хочет быть рядом, ощущает спокойствие.       Так лучше.       — Я не знаю, как это сказать или же… я не знаю, как правильно изъясниться, — что-то внутри неё тянет и давит, что ей стоит объясниться и не обрывать все ниточки с парнем, чтобы тот не дай бог ничего себе не сделал, — но во мне что-то изменилось… Ты же знаешь об этом чувстве тревоги, которое…       — Которое исчезает только с Журавлевым? — криво усмехается Максим, поднимаясь на ноги и подходя на пару шагов ближе.       — Откуда ты…       — Услышал, как ты обсуждала это с Шастуном, — не давая ошеломленной Олесе задать вопрос, прерывает он, наклоняясь немного вперед, при этом опаливая перегаром её лицо. Девушка не ощущает страха — знает, что он ничего ей не сделает.       С некой странной виной глядит в его глаза. В глубине карего цвета Иванченко видит и боль, бушующую в груди, и неразделенную любовь к ней, и некое разочарование, которое бьет сильней всего. Леся не любит разочаровывать людей, пусть как бы это не было глупо. Ебаный комплекс отличницы.       — Ты любишь его? — внезапный вопрос негромким голосом срывается с его тонких губ. От него у Олеси перехватывает дыхание и едва ли не подкашиваются ноги.       Любит? Это слишком сильное слово… Она просто…       — Я не знаю, Макс, и…       — Так не бывает, Олеська, — иронически хнычет он. — Тут ибо любишь, или нет… И у тебя первое. А знаешь, почему это видно? — у девушки бегут мурашки по телу от этого сквозящего болью голоса. Её губы едва слышно издает: «почему?». — Раньше бы ты без раздумий ответила «да», ибо он твой друг. А сейчас твое сердце считает его большим, нежели друг, — и это объяснение, словно ведро холодной воды на голову. Её передергивает, взгляд косится в сторону поверх локтя парня. — Ты его любишь, Олесь, как бы ты не отнекивалась внутри, — его голос с каждым словом стает всё тверже и громче. — Ты, блядь, влюбилась в него, Олесь!       Заяц всё же не сдерживается, крик боли вырывается девушке прямо в лицо. Глаза в момент краснеют и наполняются слезами, а руки быстро взлохмачивают и без того взъерошенные волосы. Олеся молчит, стойко выдерживая эту бурю.       Тревога внутри неё нарастает.       — Прости…       — Ничего…       И глядят друг другу в глаза, не в силах оторваться. Максим пытается запомнить этот момент на будущее: рассматривает последний раз возлюбленную вблизи, очерчивая взглядом каждый шрамик, веснушку, контур лица и глаза. Такие большие, голубые с большими зеницами, в которых он добровольно готов утонуть. В принципе, он это сейчас и делает.       Телефон звонит неожиданно, от того и прерывает тяжелую тишину, воцарившуюся между ними. Первым отводит взгляд Макс. На его лице читается разочарование и откровенная грусть. Он аккуратно поворачивается и отходит, а за пару секунд подносит к глазам руку и сжимает переносицу двумя пальцами. Олеся глядит всё также прямо. Телефон всё ещё звонит.       — Блядь, да ты возьмешь трубку или нет?! — раздраженно кричит парень, стоящий спиной, при этом взмахивая ладонью. Иванченко вздыхает и кивает сама себе.       На дисплее светятся четыре буквы и одновременно ненавистная-любимая фамилия — Лена Журавлева. Сердце на мгновенье замирает от осознания того, что жена, пусть и бывшая, узнала об их с Димкой поцелуе, и сейчас будет винить её, ссорится. Но потом Олесю попускает, точнее, накрывает волна адски большой тревоги, от которой подкашиваются ноги.       — Да Олеся, еб твою!       Очередное раздражение со стороны Зайца заставляет её глубоко вздохнуть и схватиться за телефон, принимая вызов.       — Алло?       — Алло, Олесь, — голос Лены со рваными всхлипами; на заднем плане четко слышатся странные звуки суеты. Где-то внутри, на уровне страхов чувство тревоги — намного хуже того, что было раньше. — Я бы тебе не звонила и не прерывала твою… м-м-м… поездку с Максом, если бы это не было так важно…       — Лен, всё хорошо, не волнуйся, — оглядываясь на всё так же повернутого к ней спиной Зайца, старается как можно спокойней говорить она. — Что случилось?       И прежде, чем звучит истерический ответ бывшей Журавлевой, Олесю прорезает резкая боль подле сердца, отчего она сгибается пополам. Макс встревожено оглядывается в ту же секунду, как Лена произносит:       — Дима в больнице. Он умирает.       — Что?! — крик вырывается сам по себе и слишком громко, отчего дергается даже поодаль стоящий Заяц. — По-почему? Что случилось?       — У него ханахаки…       — Что?..       Шок моментально сковывает её тело, и оно безвольно оседает на кровать. Рука дрожит, в глазах слезы, в душе ещё большая боль. Она волнами сковывает её тело, дрожью отдается в пальцы и писком в ушах.       — Но… Почему он ничего мне сказал?.. — вопрос звучит скорее риторически, нежели к Лене.       — То есть, — аккуратно звучит голос девушка на том конце провода, — Дима с тобой так и не поговорил?       — Не поговорил? — искренне удивляется Иванченко, едва слышно шепча. — О чём?       В трубке тишина. Лишь тяжелое дыхание и беззвучные всхлипы изредка её прерывают. Олесе страшно за близкого… друга?.. «Ты, блядь, влюбилась в него, Олесь!» — крик боли Макса эхом отдается внутри, словно в противовес сглаженным углам мыслей девушки.       — Лен? О чём он должен был поговорить?       В груди всё замирает от страшных, но в тоже время прекрасных догадок. Время словно замедляется. Кажется, что сердце прекращает стучать.       — Олесь… — Лена прерывается на очередной всхлип, пусть и отчаянно пытается этого не показывать; Иванченко затаивает дыхание, крепче сжимая телефон. — Олесь, ты соулмейт Димы…