DEX

ГЕРМИОНА

Вопреки бесконечным часам, проведенным за маленькой деревянной партой католической школы для девочек, я с яростной решимостью в истерично бьющемся сердце полностью отказалась от идеи существования Бога уже к восемнадцатии, но даже спустя годы и бесчисленное количество нарушенных догм и заповедей, все еще исправно посещала монотонные службы выходного дня вместе с мамой.  Ради мамы. Только из-за нее. Маска красивой одухотворенности плотно прилегает к моим кожным покровам каждое воскресенье ровно в девять. Слегка пощипывает лицемерием на губах и провоцирует непроизвольное сокращение мышц.  «Говорите после сигнала, чтобы избежать надоедливых вопросов окружающих», — звучит в подсознании мой персональный религиозный автоответчик. Люди эгоцентричны. Даже те, что в церкви. Никто ничего не замечает, пока ты улыбаешься и крестишься в правильную сторону. Слева направо, во имя Отца и Сына, и так далее по кругу. Джин уже давно прекратила попытки доказать мне, что божественное где-то рядом. Маме не нравится роль плохого полицейского даже ради спасения душ утопающих, да и в целом, моего физического присутствия на затертой приходской скамье раз в неделю вполне хватает для ее душевного равновесия.  Она из тех, кто ценит незначительные, почти незримые детали. Из теплых. Из тех, кто считает маленькие действия важнее громких слов, и оттого мои вымученные попытки спрятать свой атеистический блеск в глазах — кажется ей почти реальным чудом. Аллилуя, братья и сестры! Господь не оправдал моих ожиданий, но мама верит. Так сильно, что вполне хватает на нас двоих, хотя, к сожалению, все еще недостаточно, чтобы этот гребаный Иисус наконец услышал вечерние молитвы, слетающие с ее пересохших от недавно начатой химиотерапии губ. Рецидив. Снова. «Потому говорю вам: все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам», — гласит благовествование от Марка. Ну да, как бы не так, черт возьми… — Прости, не хотела опаздывать, но на Кросс снова пробки, — шепчу быстрые оправдания маме на ухо, бесшумно скользнув на свободное место прямо за ней, пока пастор Джефф прославляет своего однажды воскресшего кумира и чрезмерно воодушевленно рассказывает о принятии испытаний былых и грядущих. Мне не хочется ничего принимать. Я пытаюсь бороться. — Врать в церкви не хорошо, Миона, — уголки губ Джин на мгновение вздрагивают и сразу же ползут вверх, когда она в привычной грациозной манере оборачивается, пробегаясь оценочным взглядом по моим раскрасневшимися щекам и серой водолазке под самое горло, что скрывает золотой кулон-четырехлистник на груди. — По выходным в этой части города никогда нет пробок.  — Обвинения безосновательны, — говорю я, растирая ладони, заледеневшие от декабрьского холода. Давно пора было достать перчатки. — Ты не водишь машину уже пару лет и не знаешь, что за дурдом порой творится на перекрестках.  — Это не обвинения, — тихо хмыкает себе под нос мама, неторопливо поглаживая тонкими пальцами пожелтевшие страницы старой библии. — Просто я знаю, что на воскресную службу ты ходишь исключительно ради меня. Ну, может быть еще ради вишневого брауни миссис Уизли. Так что нет смысла скрывать радость от десяти минут пропущенных чтений Евангелия. — Все еще домыслы, ваша честь, — отвечаю я с наигранной серьезностью, искренне наслаждаясь сложившимся диалогом и, ощущая на языке фантомную сладость любимой выпечки. — Вообще-то я всегда с нетерпением жду аудиенцию с Иисусом. — Тогда помолчи, а я помолюсь о том, чтобы Господь даровал моей дочери чуть больше терпения… и забрал немного сарказма. — Даже ему это не под силу. Джин медленно прикрывает веки, покачивая головой из стороны в сторону, будто до сих пор удивляясь моей эксцентричности, одновременно с тем закусывая полные губы в сдержанной улыбке, так хорошо знакомой с детства. Интригующе красивой. Такой, что мне удается крайне редко, несмотря на нашу внешнюю идентичность, вплоть до россыпи маленьких веснушек на кончике вздернутого носа. — Вся в отца, — шумно выдыхает она, отворачиваясь к пастору. Сколько бы лет не прошло, при упоминании папы мой организм все еще замирает. Короткая, еле уловимая вспышка оцепенения. Будто укол под лопатку, что пускает по венам пару галлонов лидокаина вместо горячей крови, пока я на мгновение задерживаю дыхание.  Раз. Два. Три. Выдох. Обращая глаза к огромный витражам, что занимают меня каждое без исключения утро воскресенья, пока окружающие с трепетом вчитываются в священные строки, я просто существую в этом моменте декабря, наблюдая за движением светотени, неторопливо скользящей по каменным истоптанным полам. Без какого-либо контекста. Без сносок мелким шрифтом. Просто наблюдаю, как солнце бликует на разноцветных стеклах, представляющих из себя искусную мозаику вековой давности, и чувствую. Разрешаю себе быть не собой. Слабой и безмолвной, пока никто не видит. Пока никто не знает, куда смотреть.  Всего лишь на мгновение. Ограниченное и безопасное количество минут с обязательным таймером.  Хорошо знакомый, глубокий и гибкий голос пастора Джеффа затекает в уши теплой водой: бессмысленно и порой оглушающе, как бывает при погружении. Затем обнадеживающая многих речь вновь сменяется коллективным чтением, где парочка голосов всегда произносят — Аминь! — слишком громко и невпопад, а после все резко затихает в ожидании финальной песни многостродального хора, выдрессированного, будто перед сезонной выставкой, сестрой настоятельницей.  Все как обычно. Возможно единственный плюс этого бесконечного фарса — лживое постоянство. Но сегодня, прежде чем первые высокие ноты детских голосов эхом начинают движение в густом от молитв воздухе, мой телефон издает жалобное и непристойно-громкое в окружающей тишине пищание, что моментально отскакивает от стен и высоких потолков, привлекая совсем нежелательное внимание. Вот же черт… Легкая вибрация проходит по бедру, пока я торопливо тянусь к смартфону, стараясь не замечать осуждающие взгляды, что совсем не стесняются бросать на меня прихожане, будто я абсолютно кощунственно отнеслась к их вере или же помешала началу самого второго пришествия. Мигающий экран показывает короткое сообщение от Тео, и надежда на спокойные выходные разлетается на тысячи кусочков, как и керамическая эспрессо-кружка с утра в моей маленькой кухне. «Ты нужна в мэноре», — светится черным-цифровым и ощущается, как медленно затягивающийся строгий ошейник. — Миона, все в порядке? — спрашивает мама еле слышно. — Да, прости… — закрываю глаза, растирая ладонью лицо, совсем не беспокоясь о макияже, плохо скрывающем недосып после ночного дежурства. — Мне придется уехать в «Кромвель». — Думала, у тебя сегодня выходной. Посмотрев на свои затертые черные мартинсы из-под опущенных ресниц, я не могу сдержать вымученной улыбки полной тоски и разочарования от того, что придется оставить ее. Нарушить нашу маленькую воскресную традицию благочестивой семьи и отказаться от завтрака в душной закусочной «Террис» по соседству.  Отказаться от кружки слишком крепкого черного кофе, слишком искренней улыбки молодой официантки Луны, разговорах-наставлениях о семье и детях и без сомнения самых вкусных и жутко калорийных блинчиков с шоколадной пастой, от которых вполне вероятно можно одновременно поднять уровень холестерина и сахара до критической отметки, заработав сердечный приступ к тридцати пяти. — Да, знаю, — наконец вскидываю голову вверх и ловлю мамин озабоченный взгляд. — В декабре в приемной завал, а Пэнс заболела, так что я на подхвате до конца недели.  Один непослушный локон с легкой проседью выбивается из каре Джин вперед, скользнув по ее высокой острой скуле, и я без промедления захватываю мягкую кудряшку пальцами, аккуратно заправляя обратно за ухо, будто бы этими нежными касаниями можно искупить свою постоянную ложь. Пожилая женщина, что сидит на скамейке рядом со мной громко цокает языком, без лишнего стеснения демонстрируя свое ярое недовольство по отношению к нашему с мамой разговору. Мы очевидно сильно мешаем ей наслаждаться первой в этом году рождественской песней чертовых мальчиков-зайчиков. Внутри что-то щелкает, замыкает и искрится, будто чиркнули спичкой о помятый картонный коробок, и эмоции стремительно рвутся наружу в ответ на этот незначительный жест, подводя меня к точке кипения слишком быстро. К сожалению, недосып не идет рука об руку с привычным для меня спокойствием. Пройдясь языком по потрескавшимся на морозе губам и неодобрительно дернув бровями ближе к переносице, я уже собираюсь высказать все, что думаю о недостойном и абсолютно точно не терпимом к своим братьям и сестрам поведении незнакомки, но Джин кладет свою теплую ладонь поверх моей, моментально уловив подступающую к горлу ярость. — Не нужно, — шепчет она, слегка сжимая руку и заставляя немного расслабиться. — Все в порядке. Иди. Приезжай вечером, как сможешь. — Обязательно. Люблю тебя. Оставив легкий поцелуй на маминой щеке, я неторопливо встаю, слегка пиная хлипкую скамейку, и сразу после бросаю тяжелый пронзительный взгляд на вздрогнувшую от неожиданности прихожанку, чтоб дама в клетчатом пиджаке на манер гребаной Мэри Поппинс предельно ясно поняла, что ее недовольство не осталось незамеченным. Стерва. Пока я иду по церковному проходу под прощальное — «и я тебя», поплотнее запахивая любимую замшевую куртку, в носу щекочет аромат цветочных духов Джин, смешавшийся с окружающим назойливо-парафиновым, от горящих сутки напролет свечей. Воскресенье пахнет воском и ложью во благо. За время моего отсутствия машина на парковке покрылось тонким слоем пушистого снега, что кажется не планирует останавливаться к обеду, как утверждали улыбчивые синоптики с федеральных каналов, потому после быстрой очистки лобового прямо голыми руками, я неаккуратно вваливаюсь в застывший салон, споткнувшись о собственные ноги.  Изо рта моментально выплывает маленькое паровое облако, стекла запотевают снизу-вверх, а температура по ощущениям колеблется где-то на границе минус тридцати и чертовой тысячи.  Щелкнув зажиганием и выкрутив колесико кондиционера на максимум, я вцепляюсь в руль ладонями с такой силой, что побелевшая на костяшках кожа может лопнуть от перенапряжения в любую секунду. Нужно еще немного. Совсем чуть-чуть. Опускаю тяжелую голову на руль, почти касаясь гудка и, одновременно с тем, на ощупь включая местное радио, под шкворчащие слова ведущей непроизвольно утопаю в воспоминаниях. Ритм сердца в такие моменты простой: один удар на громком вдохе через нос и несколько на еле слышном дрожащем выдохе сквозь приоткрытые губы. Медленно и тягуче по сравнению с истеричной сменой кадров далекого прошлого. Легкий утренний туман простирается на тысячи километров вперед и выглядит словно дымка от потухших свечей, что вечно горят у нас в гостиной по вчерам. Даже мужской силуэт в нескольких метрах от меня кажется плохо различимым. — Я сделаю для мамы венок из клевера, — кричу на бегу и через пару секунд уже опускаюсь голыми, разбитыми накануне коленками в еще влажную от утренней росы траву. — Думаешь ей понравится?  — Ей точно понравится, Декс. Недавно вставшее солнце завораживает своими бликами и от столь ярких лучей слезятся глаза, пока я старательно перебираю соцветия клевера своими маленькими пальчиками. Не вижу, но отчетливо слышу, как папа без лишней спешки присаживается за моей спиной. Чувствую его кожей, на которой от воодушевления волоски давно встали дыбом. — Маме не нравится, когда ты называешь меня Декс, — шепчу, не отрывая взгляда от цветов. Хочется выбрать для Джин самые красивые и те самые, что приносят счастье. — Твоей маме порой сложно угодить, знаешь ли, — низко смеется Джек. — Но ты все равно ее любишь? — Бесконечно. — Как это?  Отрываю взгляд от первых сплетений венка, что уже успели испачкать мне ладони в зеленый и непонимающе всматриваюсь в глаза напротив, что в рассветных лучах переливаются на радужке темными крапинками. — Это очень сильно, Декс, — чуть более серьезно отвечает папа, но мимолетная вспышка непонятного мне беспокойства быстро сменяется ослепительно широкой улыбкой. — Я готов на все ради твоей мамы и тебя, — он легонько щелкает меня по носу и поудобней усаживается на мокрой земле, не боясь испачкать джинсы. Я тоже люблю маму бесконечно. Она единственное, что осталось от нашей счастливой семьи. Единственное, что сейчас по-настоящему имеет значение. И именно поэтому два года назад я стала доктором самого дьявола. Стала частью лондонской мафии.