Liebe Dich

— Кайл… — Картман смотрит прямо в камеру, сжимая в руке микрофон, — я люблю тебя. Ни одна мышца не шевелится на его толстом детском лице после этих слов. — Можешь убегать, можешь делать вид, что тебе нравятся девочки, — на этих словах он немного хмурится, — но твой поцелуй это настоящее волшебство. Все в зале недоуменно и даже, кажется, неодобрительно и протяжно гудят. — Я хочу обнимать тебя каждое утро и любить каждую ночь. Я обещаю тебе вечную любовь, Кайл. Я клянусь, что всегда буду рядом. Он поет какую-то отвратительную, дебильную песню, и теперь все улюлюкают. Кайлу хочется провалиться под лавку от стыда и злости. Он чувствует, как щеки наливаются чем-то горячим, жидким и пульсирующим, отдающим прямо в виски. Это что-то расползается по всему телу, закручивается в животе и вот-вот вырвется по пищеводу вверх, и через рот наружу. Это что-то въедается в темечко, и Кайл уже не может разглядеть, что происходит на этом чертовом экране, у него перед глазами все плывет, смазывается и тонет в сером водовороте, единственным ярким пятном в котором остается такая же отвратительная и дебильная красная картмановская куртка, и ее тоже крутит, и все кружится, и как будто Кайл даже перестает слышать что-либо, потому что в ушах гудит. Он пытается встать, пытается убежать, потому что что-то в голове назойливо твердит: беги. Беги, Кайл. И он резко вскакивает на своей постели, судорожно хватаясь рукой за горло. Воздуха. Воздуха не хватает, а гланды распирает так, как будто у него ангина, всё распухло, а рука мокрая и холодная, а горло горит, и он не может вдохнуть, и только беспомощно открывает рот, сгибаясь в спине, вжимая шею в плечи, опуская лицо вниз. Воздуха, воздуха, дайте воздуха. Пальцы сводит, окоченевшие, ледяные пальцы не разжимаются, сцепляясь удавкой над кадыком, комната начинает сжиматься вокруг его тела, еще секунда, и его стошнит, его стошнит прямо на сырое постельное белье, пропитанное холодным потом. Рвотный позыв, сухой и дерущий доходит до самого нёба, и Кайл буквально складывается пополам, упираясь мокрющим лбом в колени под этим сырым-сырым одеялом, рука разжимается, текущие глаза распахиваются, пара колючих слипшихся ресниц втыкается в роговицу, вдох, вдох, вдох, сиплый, страшный, и комната в одно мгновение перестает давить. Кайл откидывается головой на подушку. Голова раскалывается. Это всего лишь сон, говорит себе он. Это не просто сон. Тупые детские воспоминания. Отвратительные и дебильные. Он не хочет этого помнить. Он не хочет, чтобы это ему снилось. Он не хочет жмуриться от ужаса в собственной кровати, пока Картман спокойно храпит дома. Иногда ему не снится ничего. Кайла успокаивают такие ночи. Иногда ему снится она. Её длинные ресницы, трепещущие в семи сантиметрах от его лица. Солнечные блики в её волосах цвета ржи. Пара веснушек под правой бровью. И её улыбка. Её улыбка стоила всего. Стоила сотни отвратительных снов с Эриком Картманом. Тысячи его признаний и два раза по тысяче фраз «мой маленький монстр». — …но внутри ты всё равно из Джерси. То есть… — он говорит, — ты конечно спас мне жизнь, Кайл, — лучше бы не спасал, — но в душе ты всё равно монстр. Мой маленький монстр. Так он сказал. Так Кайл слышит эту фразу перед тем, как проснуться. Проснуться как сегодня. Но она того стоит. Иногда он видит что-то не поддающееся объяснению. Чёрные руки, масляные, как сам чёрт, и холодные до озноба в костях. Ластятся по каменной стене в промозглом переулке. Если бы в те моменты он знал, где он. Если бы чувствовал хоть что-либо помимо всепоглощающего, сжирающего до потрохов, страха. Но ничего нет. Ничего растворяется в ледяном, кристаллизирующемся перед глазами, воздухе. Заиндевевшие чёрные руки хватают за горло, выводя из кромешной тьмы ещё более чёрную тень, хотя казалось бы, чернее уже быть не может. Чёрный силуэт на фоне липкой дряни, серой и комковатой, будто манная каша. Сваренная на завтрак в детском саду манная каша вперемешку с манной крупой. Крупа забивается в уши, в нос, в глотку. Дерёт, дерёт, дерёт. Белые личинки мерзкой крупы жрут его слизистую и сблёвывают обратно. Он видит кожаные перчатки на чёрных руках. И резко вскидывает голову. Руки смыкаются пальцами в выемках за ушами и начинают давить. Соберись, Кайл. Где ты? Перед глазами — бычья шея, бледная, как смерть, кожа. Тонкая синеватая вена в яремной впадине. Толстые натянутые изо всех сил жилы. Рассмотри он всю фигуру получше, мог бы навскидку узнать, что у страшного маньяка в перчатках — точно железный голос. Тело передёрнуло. Воздуха не хватает, его катастрофически мало. Лёгкие мечутся в агонии и, кажется, разрываются на куски. Сердце, как оголтелое, носится по грудной клетке, вспарывая её изнутри. Эта гадина четырёхкамерная хочет жить. Кайл не мог сказать о себе так же уверенно. И он не может поднять ладоней, чтобы оттолкнуть черноту от себя, избавиться от неё. Он судорожно пытается выцепить из клубящегося едкого дыма и черноты хоть что-то напоминающее лицо, но тщетно. Только тень до самого подбородка и давящие тиски огромных рук. Искусственная чёрная кожа со свистом скользит по коже Кайла. Кайл, приди в себя. Где ты? Как только сердце даёт ощутимый перебой, а уши закладывает басами лёгкого хрипа — его вышвыривает из сна, и он, как обычно вдыхая до самого желудка, весь мокрый, с расфокусированными, наверняка, шальными глазами, кубарем скатывается в бок по кровати. Резкий толчок — и вот уже сидит, уперевшись влажным лбом в трясущиеся ладони. С добрым утром, Кайл. Ну как ты? Кайл ворочается до того момента, как небо за окном начинает неприятно сереть, а окно покрывается маревом утреннего тумана. На тумбочке у кровати фотография. Когда Кайл отворачивается от стены, он видит её. Каждый раз видит её. На фотографии он и она. Бебе Стивенс. Он любит эту фотографию, потому что любит Бебе. На этой фотографии она обнимает его рукой за шею, его — в распахнутой ветровке, поправляющего кудрявую медную прядь у лица. На этой фотографии они выглядят счастливыми, а может, Кайлу просто чудится в сизом воздухе, он уже не знает. Он знает, что когда просыпался, даже не протерев глаза, сразу хватал телефон, чтобы написать ей «доброе утро». И поставить сердечко в конце. Знает, что его сердце начинало биться чаще, когда она появлялась в его поле зрения, и стучало как сумасшедшее, когда она прикасалась к нему. Он знал, что солнце на этой фотографии никогда не было ярче неё. А теперь он знает, что больше никогда к ней не притронется. Теперь их разделяют два метра осевшей черной земли, и он может потрогать только надгробие с именем Бебе Стивенс. Так бывает. Ограбление. Изнасилование. Причин может быть множество. В Южном Парке тебя может убить случайный наркоман, которому не хватило десятки долларов на дозу метадона. Бебе не стоило ходить одной по ночным улицам. Кайл помнит этот день, как будто только закрыл глаза, открыл, и вот он лежит в кровати, потный, в минуте от того, чтобы заблевать кровать и пол. Помнит, как она захлопнула дверь его дома, нервно поправляя ремень блестящей сумки поверх той самой ветровки, которую Кайл ей одолжил, чтобы не замерзла. Идиот. Как сказала, что не нужно её провожать, завтра контрольная, Кайлу нужно подготовиться и всё такое. Видел сквозь стекло, как её стройная фигура упорхнула в темноту. С утра услышал: убийство с особой жестокостью. Услышал: убийство с особой жестокостью детерминируют такие факторы, как склонность к накоплению аффекта и эмоционального напряжения, агрессивность, повышенная возбудимость, нарушение социально-психологической адаптации, переживание виновной личностью острых психотравмирующих событий в детстве и в процессе дальнейшей социализации, наличие психических аномалий, деморализация, девальвация ценности жизни другого человека, а также ослабление внешнего социального контроля, анархия и хаос в обществе. Услышал: виновный действовал с умыслом, направленным на совершение преступления с особой жестокостью, желал или осознавал, что причиняет потерпевшему особые мучения и страдания. Это не было случайностью. Дальше Кайл не слушал. Ушел в свою комнату и долго смотрел в стену не в силах повернуться. Хоронили Бебе в закрытом гробу. Когда окно окончательно запотевает, Кайл натягивает домашнюю худи и широкие джинсы с протертыми коленками и оторванными нитками по краям, которые волочатся по земле, когда идешь, и проскальзывает на задний двор. Утро встречает мелко моросящим дождиком, октябрём, лижущим пальцы прохладой, и остывшим за ночь крепким кофе, от которого глаза не на месте. Он садится на пропитанную ночной изморосью лавку, достает из кармана красную пачку LM и закуривает. Первая сигарета всегда отдает легкой горчинкой где-то за нёбом. Он обхватывает себя свободной рукой под локтем той, в которой зажата наполовину истлевшая сигарета. Смотрит в сторону пролеска, что за его домом. Под высокими елями уже начинает собираться нерастаявший снег. Холодает. В горном Южном Парке всегда рано наступала зима. Иногда казалось, она здесь бесконечна. Иногда казалось, что — как писал кто-то, чье имя Кайл не запомнил, — остались лишь зима и война из времен года. Глубокий вдох. Выдох. Ноги начинали замерзать. Кайл не хотел, чтобы проснувшиеся на шаббат родители застукали его за таким занятием, а поэтому он затушил окурок о влажную грязную балку, поддерживающую навес, сунул его в карман и бездумно вернулся в дом. Поднялся на второй этаж. Снял одежду, ставшую тяжелее от утреннего воздуха. Поднялся… он поднялся, разделся. Что он делал дальше? Окно серое, постельное белье оливковое, хлопковое, смятое. Комната — темная. А Кайл… Кайл не знает, сколько он простоял вот так, со снятыми джинсами в руках, смотря в окно. Окно… покрывалось трещинами от легкого заморозка. Всё еще серое, всё еще мутноватое. Снизу раздался металлический грохот. Кайл проморгался. Какое сегодня число? Джинсы лежали в руках неприятной сжатой кучей денима. Кайл отложил их на спинку стула, мысленно ставя пометку: убрать до того, как зайдет мать. До того, как её широкий рот приоткроется, а невыразительные глаза забегают по комнате в поисках еще какого-нибудь беспорядка. Кайл, в твою комнату не должно быть стыдно привести друзей, говорила она. Я никого и не привожу, хотелось всегда ответить Кайлу, но он поджимал губы и не отвечал ничего. Проще смолчать. Не нарываться на конфликт. Не лезть на рожон. В какой еще ситуации Кайл руководствовался бы этим правилом? Ни в одной другой. Он решается выйти из комнаты только после того, как сходит в душ. Садится на бортик ванны. Хмуро смотрит в зеркало. Желтоватый свет падает сверху, как будто Кайлу недостаточно того, что он видит в отражении. Нужно изгадить всё еще больше. Синяки под глазами выглядят черными в тени. Волосы отливают ржавчиной, путаются в длинных пальцах, обвивают их кольцами, как проволокой. Тень на яремной впадине, тень за ключицами, острые плечи, тяжелые веки. Всё размазывается перед глазами, как во сне. Он быстро моется под серыми струями воды, выходит и берет телефон.       «Как ты?»       От кого: Картман. Кайл нажимает на кнопку блокировки два раза, не веря, что сообщение действительно от ублюдка. Кладет телефон откуда взял. Серые струи воды. Оливковый халат матери. Темные круги под глазами, от них не убежать, их видишь каждый раз, как смотришь на себя. Черные буквы на белом фоне мессенджера, в которые невозможно поверить. Кайл намазывает такой же серый хумус на хлеб. Мать ставит перед ним тарелку с помесью яиц, помидоров, перцев и зелени. Он вяло ковыряет вилкой в желтке. — Кайл, поторопись, иначе мы опоздаем, — строго сказала мать и нахмурилась. Нет аппетита, однажды ответил Кайл. Мать взорвалась удивлением: как у тебя может не быть аппетита? Это всё из-за твоего компьютера, сидишь допоздна, в игрушки свои играешь! Глаза портишь, теперь еще и желудок испортишь! Так и до депрессии недалеко! А от чего в твоем возрасте может быть депрессия? Одет, обут — живи и радуйся! Для неё депрессия всегда была выдуманной болезнью, чтобы обдирать до нитки слабовольных людей, которые не могут взять свою жизнь под контроль. Контроль. Всё всегда должно быть под контролем. Кайл заталкивает в себя еду молча и так же молча уходит одеваться. Всю дорогу мать рассуждает о нынешних подростках, и только в синагоге их разделяет мехица. Кайл выдыхает. Снимает верхнюю одежду вместе со связанным матерью шарфом. На нём точно вывязана звезда Давида, и Кайл был бы плохим еврейским сыном, если бы не носил этот шарф, хоть, в принципе, не особо любит такие вещи. Даже галстук перестает давить на горло так сильно. Он идет к раковине, чтобы омыть руки перед молитвой. Долго слушает, как с алмемара читают Тору. Дурацкий шарф. Кайл слышал, как некоторые девчонки хихикали над ним. Ему не нравилось быть объектом насмешек. Но еще больше не нравилось быть объектом тяжелого и хмурого взгляда Картмана, когда тот останавливается на нём невзначай. Тонкие сухие губы гнулись в презрительной недоулыбке, но он ничего не говорил и тут же терял интерес. Ничего как будто бы не изменилось ни с начальной школы, ни со средней. Только теперь он почти постоянно молчал и складывал руки в узлы на парте, носил чёрные вещи и много курил. За последние полгода они ни разу не ругались. Полгода. Полгода это достаточно большой срок для… Кайл судорожно выхватывает телефон из кармана, позабыв вообще, где он находится. Четырнадцатое октября. Четырнадцатое. Че-тыр-над-ца-то-е. Четырнадцатого апреля убили Бебе. Ровно полгода назад. Боже. Эти полгода стали затянувшимся испытанием на прочность. Стали таким временем, когда просыпаться стало синонимом воскресать. С чувством, что ты случайно выпал из комы и не знаешь, какой сейчас год. Будто тебя вышвырнуло из пекла военного сражения прямиком в объятия матери. Ты мокрый, мокрая и подушка, и пододеяльник, по спине стекает тут же холодеющий пот, и тебя передергивает. Каждое утро Кайл чувствует, как холодные капли облизывают острые позвонки, а клешни рёбер сходятся и расходятся в ширину, позволяя наконец вдохнуть в полную силу. Представить только — полгода без стычек с Картманом. Кайл иногда посматривает на него искоса на уроках. На него, сидящего недалеко, всего в паре метров, и так хочется встать и заорать: прекрати эту ёбаную клоунаду! Ты можешь запудрить мозги кому угодно, ты можешь перестать жрать тоннами и пойти в спортзал или что ты сделал для того, чтобы превратиться из куска жира в натурального убийцу. Ты можешь пустить пыль в глаза своей напускной молчаливостью и элегантностью, чёрт тебя возьми, кому угодно. Но мне можешь не врать. У тебя не получается мне врать, я знаю всю твою подноготную, уёбок. Все твои внутренности разложены у меня по полочкам, и я знаю, что ты мразь та ещё. Всё ещё ненавидишь меня, пытаясь скрыть это за фиктивной усталостью. За пустым взглядом. У тебя не получается. Пятьсот баксов тому, кто не заметит того, что Кайл Брофловски пялится на Эрика Картмана. Он всегда будто бы утомлён, что помогает беспрепятственно его рассматривать. От его раздраженно-прямого профиля веет надменностью, а чёрный свитер насквозь пропитан тяжёлым и жёстким мужским парфюмом. Безумным, фантастическим и пугающим ещё больше его владельца. Кайл неприятно сглатывает вязкую слюну, на рефлексах морща нос и стараясь дышать не так глубоко. Наклонённая в бок голова Картмана и лениво подпирающие лоб мощные пальцы кричат больше, чем то, что он сам мог бы сказать о себе. В прочем, он теперь как всегда молчит. Под его ладонью мнутся темно-русые вихры, очерчивают фаланги у аккуратных ногтей поперёк. А часы на руке метрично отдаляют Кайла от кошмаров, виной которым — он, он, он. Это он. Чёртов выродок. Французское пальто лежит рядом с ним на соседнем стуле, пресекая на корню любые попытки хоть кого-либо сесть рядом. Пальто пропахло снегом, едким дымом и снова этим. Именно этим. Так пахнет бесконтрольный страх. Горький на кончике языка, беспощадный и жгучий, табачный. Кайл снова возвратится в это. Уже чувствует удавку, сдавливающую шею тугим ободом, и горячие, пылающие синяки вниз от ушей. И класс давит на мозг низким потолком и плохим освещением. Глазницы режет до оскомины во рту и красноватых углов, но Кайл продолжает на свой страх и риск вглядываться в широкую спину Картмана: ходящие лопатки под толстым слоем чистых мышц, мягкая ткань, наверняка, приятная на ощупь. Очнись, Кайл. Звуки чтения Торы вклиниваются в бессвязный поток мыслей. Хочется уйти. Хочется выйти на улицу и закурить. Картман курит совсем другие сигареты, не те легкие ментоловые, что курит сам Кайл. На плечи будто валится снежный ком, вокруг скручивается временная петля, из которой не вылезти и не спастись. Ресницы слипаются, как мёдом намазанные. Дикий марш молота в голове. Хочется спать. Кайл не замечает, как заканчивается шаббат. Все встают со своих мест, гул нарастает. В груди снова вакуум, хочется закурить, затянуться, стряхнуть пепел под ноги. Уйти, уйти, уйти. Кайл вспоминает, что через полчаса у него факультатив по основам классической философии. И Картман будет там. Нужно было молиться этим утром, действительно молиться, а не сидеть как чёрт знает что среди этой иудейской общины. Кайл сухо прощается с родителями и пешком идет до школы. Сквозь тяжелые, нависшие прямо над головой облака пробиваются редкие белёсые лучи осеннего солнца. Лужи поблескивают под ногами. Подходя к обшарпанному зданию, Кайл уже видит серую матовую ауди, на которой последние пару месяцев ездил Картман. Челюсти сжимаются сами по себе. Это была не просто машина, Кайл буквально видит, как он её выбирал. Немецкое качество. Процесс познания — это прежде всего созерцание. Так определяет это классическая философия. Первичность разума. Пассивная роль субъекта в восприятии внеположенных ему абсолютных и неизменных законов объективной действительности. Болит голова. Жутко болит голова. Мигрень начинает сочиться тонкой струйкой от затылка вниз по шее, и подбирается к горлу. Кайл кидает вещи на заднюю парту и с грохотом падает на хлипкий стул. Веки тяжелеют. Он вот-вот провалится в темноту, в черноту, куда-то в пропасть, куда-то, где… Насыщенные голубые глаза останавливаются прямо на его лице, что в утренней полутьме класса с узкими окнами колет мурашками загривок и выбрасывает из полудрёмы. Такие чистые глаза. И такая грязная — Кайл уверен — грязная изнутри голова. Когда первые сорок пять минут подходят к концу, Кайл стремглав несется в сортир, чтобы склониться над мокрой раковиной и смыть туда всю усталость из белков глаз. Кажется, что голову сейчас размножит перегретая наковальня. Руки шарят по рюкзаку: ручки, скрученные впопыхах тетради, книжка «И. Кант: взаимодополнительность морали и права». Да. Слава Богу. Пластинка с анальгином. Пустая. А пальцы уже трясутся, и Кайл совершенно не знает, что ему делать, потому что дыхание спирает. Оно комом встаёт поперёк глотки, как несвежая утка или магазинная лапша быстрого приготовления. В зеркале он на секунду замечает свои аномально блестящие зрачки, волчком бегающие по отражению в мыльных подтёках и чужих продольных отпечатках пальцев. Туалет белый, а Кайл на его фоне — болезненное рыжее пятно. В висках разгорается что-то уже минут пять как нешуточное. Зубы сами заполошно грызут рот, прокусывая тонкую кожу и оставляя некрасивые кровавые рубцы на уже чуть затянувшихся старых ранах. Всю жизнь больные губы. Когда он уже добровольно готов сдаться в преисподнюю, лишь бы прекратить это свежевание, дверь тихо клацает, а в самом углу широкого, разделенного на секции, зеркала вырастает чёрное высокое пятно, которое при более детальном рассмотрении оказывается абсолютно нечитаемым Картманом. Он останавливается в шаге от двери и не идёт дальше, а только смотрит на плечи, обтянутые парадной рубашкой, на сжатые пальцы на пульсирующих висках. Не моргает. Бесит. — Чего тебе? — рявкает Кайл, что есть мочи, не заботясь особенно о том, что это вышло похожим на лай мелкой мерзкой шавки. С Картманом не хочется церемониться. Он смотрит, как на идиота. А у Кайла всё плывёт перед глазами. — Не знал, что, чтобы сходить в уборную, я должен спрашивать у тебя разрешения. Ни слова о «блядских жидах», «светоходящих», «джерсийцах» и всего такого в роде его расистских шуточек и ругательств. Настораживает. Всё еще настораживает. Но не настолько, чтобы полностью открыть глаза и наблюдать за ним. Слишком велико давление на веки изнутри. — Просто делай свои дела и проваливай поскорее. Начинается такая стадия, когда Кайл не может спокойно разговаривать, а только шипит и плюется ядом. Холодная вода уже не помогает, а, кажется, только вскипает на лбу. Ещё один взгляд в зеркало: отвратительные клубки волос прилипли к вискам, а брови смазались в нечеткую линию, от боли врезавшуюся в переносицу с обоих сторон. — Голова болит? — безразлично спрашивает Картман и проходит, чтобы поставить свою сумку на кусок пластикового прямоугольника между фаянсовыми раковинами. — Тебе какое нахрен дело? Справа от него открывается кран и Картман преспокойно моет руки, смывая в глубокую чёрную дыру слива синие чернила с пальцев. Рукава объемной кофты закатаны, открытый вид запястий с на вид действительно широкой костью толкает в пучину отчаянного желания смыть себя в эту раковину. Чёрная вода с каждой минутой утягивает всё глубже. — Могу дать таблетку, — Картман вытирает руки и смотрит так прямо, что сейчас дыру в виске прожжёт. О, ты можешь дать таблетку, — думает Кайл, и ему кажется, что всё утро его тошнота ждала именно этого момента, — смоги и свалить тогда отсюда, кусок дерьма ебаного. — Из твоих рук я не возьму даже миллион долларов. Он хмыкает в ответ. Опять без интонации, будто он не человек, а камень. Вылитая из бетона глыба и вообще гнида. Поворачивается на широких плоских каблуках и двигается к выходу, уже повесив сумку на плечо. Кайл видит только широкий разворот спины и длинные ноги. Запах его парфюма только сейчас бьёт под дых. Секунда. Колени подгибаются. Голову разрывает с такой адской силой, что… — Стой! Рука Картмана замирает на ручке, с которой давно облупилась позолота, если она вообще там когда-то была в том виде, какой должна быть позолота. Он молчит и ждёт, когда Кайл что-нибудь скажет. Да неужели непонятно, чего я хочу? Тишина давит. Тишина вибрирует на подкорке мозга, вздёргивая пласты тонкой кожи по всему телу. Отражается от старого кафеля на стенах. В ушах лейтмотивом, эхом отдаётся: беги. Беги, Кайл. Как во сне. Лампа накаливания мигает со скрипом где-то под потолком. Три. Два. Один. Беги.