Liebe Dich

Черное солнце. Это первое, что видит Эрик, входя в замок Вевельсбург. В носу приятно покалывает старым пряным запахом пыли и истории. Его черный ботинок с толстой подошвой осторожно ступает по каменному полу. Не решается наступить на оккультный знак. Тот самый знак, что набит у него под левой ключицей, прямо на грудной мышце. Где-то неподалеку, в Тевтобургском лесу, всё еще находились развалины концентрационного лагеря Нидерхаген, в нем когда-то находились люди, что возвели эту красоту. Где-то еще дальше — языческое святилище-обсерватория Экстернштайне. Черный круг приковывает взгляд. Не оторваться. Так похожий на его глаза. Две кольцевых магистрали ада. Эрик прикладывает бледную ладонь к левой груди и сжимает её в кулак. В кармане слабо вибрирует телефон. Эрик проверяет: сообщение от Хайди, его девушки. Огромные своды стен начинают слегка надавливать на виски. В стенах этого замка офицерам СС преподавали, помимо обязательного физического воспитания, раннюю и древнюю историю, мифологию, археологию, астрономию, евгенику и искусство. Эрик знает всё об этом месте и еще десятках других. Эрику пятнадцать. Эрик практически умолял мать отправить его на летние каникулы в Европу, где жила его родная тётка Лиза. Замок Вевельсбург, Северный Рейн, Германия. Величественный и мрачный. Концентрационный лагерь Аушвиц, Верхняя Силезия, Польша. Молчаливый и выбивающий воздух из легких. Концентрационный лагерь Дахау, Бавария, Германия. Деревня Фогельзанг, Бранденбург, Верхний Хафель, Германия. Город Зонтхофен, Бавария, Германия. Крепость Фалькекнбург, Крессинзее, Германия. Площадь победы в городе Брешиа, Италия. Безликая, пугающая, бесконечная, с чередой одинаковых арок и колонн, похожая на «Вокзал Монпарнас» Джорджо де Кирико. Телефон снова вибрирует, и Эрик раздраженно включает режим «не беспокоить». Не сейчас. Не она. Он смотрит на лежащий клинок кинжала СС. «Моя честь — это верность». Опускает глаза. Я обещаю тебе вечную любовь, Кайл. Клянусь, что всегда буду рядом. Слова сказанные когда-то давно, когда — Эрик уже и не вспомнит, часто всплывали в голове. Быть верным до конца, до смерти, может ли он сказать о себе так, может ли взять на себя смелость? Шаги отдаются эхом от высоких стен, от купола потолка. Он будто стоит на пороге храма, хоть и понял, что нынешнее христианство, будь оно католическое или нет, извращено евреями, которые не могут оставить хоть что-то в мире без своего вмешательства. Eins. Мать показывает Эрику его фото из роддома. Он в хлопковых пеленках, повязанных роскошным голубым бантом. Она, еще с неокрашенными волосами, такими же, как у Эрика, русыми, идущими волнами до самых локтей. Его младенческий беззубый рот. Вывеска у роддома. На французском кажется. Эрик не знает других языков, кроме английского и швейцарского немецкого, поэтому не может прочитать. Zwei. Эрику пять. Он впервые входит в свою новую комнату, в большом доме в маленьком городе Южный Парк. В городе, где постоянно идет дождь, и кажется, что никогда не перестанет. Детская площадка утопает в грязи, в ней невозможно играть. Дети в Южном Парке глуповатые на взгляд Эрика. Они смеются над его акцентом, над его зеленым лягушонком Клайдом. Над его фразой «поганые евреи-коммунисты наживаются на страданиях других людей». Drei. Эрику шесть. Он стоит на своей первой линейке в школе. В поле его зрения вдруг мелькает огненно-рыжая макушка, и когда незнакомый одногодка поворачивается к нему лицом, Эрик видит его такие же пылающие щеки на белом-белом лице. Его огромные распахнутые глазищи. Он, будучи ребенком не понимает, но мальчик будто освобожден из мрамора Джаном Лоренцо Бернини. Взметнувшая руки вверх Прозерпина, юная дочь Юпитера, которую хочется унести в подземный мир, нагло впившись пальцами в молочное бедро. Румянец, будто вуаль Рафаэля Монти, невесомый и поражающий. Выбивающий почву из-под ног. — Кайл Брофловски, — он протягивает руку. Руку, обязанную держать чашу со священным огнем. И всходит солнце. Эрик часто моргает. Взгляд фокусируется на черном солнце. На камнях, на узких длинных окнах, сквозь щели в которых задувает приятный летний ветерок. Эрику пятнадцать, и он не понимает, чего он хочет добиться. Что делает его настоящим приверженцем идеологии? Верность? Преданность? Мужественность? Или быть может лютая мстительная ненависть, которая искрила и зашкаливала, когда Кайл Брофловски снова и снова выбирал не его. Другая раса, другие лучшие друзья, другие кружки в школе, другой говор. Ты другой, ты совсем другой. Ты чужой здесь, еврей из Джерси. Эрик прокусывает губу. Железистый привкус крови становится тем, что вновь переносит его куда-то. К ржавой стенке за гаражами, где еврей закусывает его пальцы, зажавшие его рот. В мизансцене, пропитанной ужасом, будто с мунковского «Расставания». Любовью, неотделимой от страданий и смерти. Черные одежды, кровавое сердце в руках, тени, тени, тени. Всё смазывается и тонет. И только его зрачки, яркие, долгие и сумасшедшие. Моя честь это… Звонок. Звонок вырывает его, черт его дери, поставил же «не беспокоить», неужели с первого раза непонятно. Хайди. — Эрик, я так с… — она тараторит, что соскучилась, что-то еще, задает вопросы. Это не важно, всё это настолько неважно и не имеет смысла. Эрик ничего не слышит. — Хайди, — наконец говорит он, когда возникшая внезапно пауза уже становится неловкой, — я скоро вернусь. Подожди. Вместо подожди он хочет сказать: ждать. Ждать. Сидеть. Молчать. А теперь голос, тупая сука. Нет, лучше молчи. Не хочу тебя слышать. Он кладёт трубку, даже не попрощавшись. Хайди откровенно надоела. Ему нравилось ей обладать. Как герою в романе Германа Гессе нравилось жить в мире, словно это не мир, уважать закон и все же стоять выше него, отказываться, словно это никакой не отказ. Эрик ждёт, когда ей самой надоест это. Когда она, насмотревшись тупых бабских фильмов про абьюз, скажет ему: нам нужно расстаться, и Эрик просто молча кивнет ей в ответ, развернется, выпрямит спину и, щелкнув каблуками ботинок, уйдёт. Не попрощавшись. Опять. Ей не надоедает. Ей не надоедает, когда он говорит, что у неё отвратительная кожа, что она раскабанела. Не надоедает, когда отказывается брать её за руку, целовать её, спать с ней. Не надоедает, даже когда приходя к нему домой она слышит: — Не смей заходить в мою комнату. Глупая Хайди. Очень глупая Хайди. И время идёт. А Эрик ничего не делает. И только видит суровый взгляд безмозглого Стэна и еще более суровый — Кайла. Пацаны, я люблю вас, — говорит он как-то, — кроме тебя, Кайл! И еще не знает, что это на самом деле ложь. Отсюда вопрос, — зачем он запоминает всё, что говорил годы назад, - если не террористы стали причиной трагедии, то чья это вина? Было две башни, два минус один — один. Один один — одиннадцать. Два минус один, один, один и один. В союзе директоров всемирного торгового центра девять человек. Одиннадцатое число девятого месяца. Два минус один плюс девять, получается двенадцать. Отсюда очевидно, что за всем этим стоит… Кайл! И его глупая рождественская сказка: А дома была еда и подарки, и было ясно — это лучшее Рождество для мальчика в шапке с помпоном красным. И жили они долго и счастливо… А Кайл через две недели умер от СПИДа. Конец. Это вызывает легкую улыбку. Кайл, заткнись, я знаю, ты у нас известный скептик и нытик! Может, тебе имя поменять на Скептик — куда более жидовское имя, чем Кайл. Эрик не может первым расстаться с Хайди еще год, но это выходит так легко, всего одной фразой. Когда Кайл начинает встречаться с Бебе Стивенс. Бебе Стивенс — еще более тупая сука, чем Хайди и Венди Тестабургер вместе взятые. Когда Эрик видит её, его тошнит, и он не понимает, почему не тошнит Кайла. Почему он вальяжно кладет ей руку на плечо, почему так свободно себя чувствует рядом с ней. Почему смотрит на неё как будто это она — она, а не Эрик Картман — спасла его от урагана в Сан-Франциско. Эрик не хочет видеть, как они разговаривают друг с другом, не хочет сидеть с ними рядом в школьной столовой, и видит бог, он рад, что столы рассчитаны на четверых, и ему больше нет места за ублюдочным столом с хиппи, его сучкой-активисткой и евреем с его шлюхой. Бебе Стивенс грязная шлюха. А Кайл Брофловски грязный еврей. Но они не дают ему покоя. Этим утром он как всегда аккуратно зачесывает волосы назад, на косой пробор. Надевает свободные брюки, заправляет в них узкий гольф, тщательно приводит себя в порядок, накидывает на плечи плащ и идет на дополнительный урок литературы. Он уже видит сегодняшний вечер, каким грандиозным он должен быть. И будет. У него уже всё готово: и табурет, и веревка, и мешок. Он даже прикрутил крюк к потолку в одном из гаражей, которым его мать уже не пользовалась, а только сгружала туда старые стулья, скатерти и книги, как будто хоть раз их читала. Он курит по дороге, и понимает, что даже не всегда с первого раза попадает фильтром в рот — трясутся руки, а челюсть сжимается, как у наркомана, и уже болят скулы и желваки. Два часа он ерзает на стуле, слушая: — Сюжет строится вокруг одной большой семьи, втянутой в пучину войны и поглощенной ею, — учитель говорит монотонно, но Эрик отбивает чечетку колпачком ручки по парте, — автор показывает, что война не щадит никого: ни тех, кто за войну, ни тех, кто против неё, ни тех, кому вообще всё равно. Она говорит, что зачитает отрывок: — Ей вспомнились заповеди. В школе и готовясь к конфирмации, она с трудом выучила их наизусть. Она была плохой ученицей.       — Эрна, — спросил пастор, — а как читается пятая заповедь, ты опять забыла?       — «Не убий», — ответила она, но потом снова замолчала, и пастор ударил её по рукам тростью. Не убий. Смешок вырывается из эрикова рта. Левой рукой всегда бить было привычнее. Удары левой рукой всегда выходили сильнее. На безымянном пальце левой руки у Эрика красовалось серебряное кольцо с черепом. Внутри гравировка:       S Lb. E. Hartmann, факсимиле подписи Гиммлера и дата вручения. Seinem Lieben Erich Hartmann. Какая ирония. Кольцо, врученное Гиммлером лётчику-асу Эриху Альфреду Хартманну, на его руке. Настоящее. Всё еще блестящее. Тяжелое. Врезается прямо в полупрозрачную девичью скулу. — Эрик… — её глаза полны ужаса, полны крика, полны отвратительного страха, который можно пить, так его много, и он разливается, он льётся из-под её ресниц, и она ревёт некрасиво, и её лицо красное, и к горлу Эрика подкатывает. Она произносит его имя на выдохе, но он хватает её за подбородок, не давая закончить. На его руках черные перчатки. На нём пиджак, перетянутый кожаным ремнем. У Бебе Стивенс перетянуты руки за спиной, прижаты к пояснице. Дешевой веревкой. такой же дешевой, как она сама. — Эрик, что ты д… — большой, указательный и средний пальцы с силой отталкивают её мокрую от слёз челюсть в сторону, и голова повисает, как у куклы. Как у старой рваной куклы, с которой больше никто не хочет играть. Стивенс не поднимает её. — Смотри на меня, сука, — резко выпаливает Эрик, и вот эта линия заломленных бровей, этот поджатый рот, эти опухшие глаза, всё снова перед ним — смотри не хочу. И он смотрит на её в ответ. Она еще не знает, что табурет, на котором она сидит, предназначен вовсе не для веселых посиделок и чаепития с плюшевыми зверями. — Что я делаю? — невинно интересуется Эрик. Не моргает, — хочешь спросить, что я делаю? Ухмылка становится похожа на оскал. — Спроси. Стивенс открывает было рот, но взгляд скользит от шеи, по плечам, к кистям рук, и она закрывает рот, пытаясь вдохнуть. Получается рвано. — Ну же, — он склоняется прямо к её щеке, еще чуть-чуть, еще полсантиметра, и кончик носа коснется неприятно мокрой кожи, — спрашивай. Стивенс корчится. — Спрашивай, блядь! Удар. Сквозь слёзы Стивенс, заикаясь выдавливает из себя: — Ч-что т-ы д-гкх, — давится затекшим солёным в глотку, — д-елаешь, — всхлипывает и снова рыдает. Эрик опять — нет, вы только посмотрите на эту непослушную тупую шлюху, опять! — поднимает её лицо за подбородок, ему начинает это надоедать, и кончики пальцев чешутся от желания стащить её за волосы с табурета. — Убиваю тебя, — просто отвечает он. Ни один мускул не дрогнул. Вот оно. Эрик обнажает зубы в улыбке, когда вновь ловит её взгляд. Так она должна выглядеть. Как побитая псина, замершая на вдохе, скованная ужасом. Плачущая и отвратительная. Видел бы это Кайл. Если бы это видел Кайл, продолжил ли бы он её любить? Жалкую. Ни на что не способную. Эрик хорошо помнит, как стягивает ей горло с надетым на голову мешком. Как цепляет перевязанные руки к другой веревке, ведущей прямо к крюку, как поднимает её, грузно ставя ногами на табурет, на котором она сидела. — Не подумай, — говорит он, располагая её ступни так, чтобы она не оступилась и не упала раньше времени, — я ведь не садист. Она тихо всхлипывает, скрытая мешком, Эрик видит только её вздрагивающие плечи, сгорбленную спину. — Мне не доставляет удовольствия делать тебе больно, Бебе. Она громко втягивает сопли в распухший заложенный нос. — Просто так вышло, что тебя давно пора было убить, — он садится в старое кресло, чтобы смотреть прямо на неё, и открывает банку диетической Колы без кофеина, — и получается, что убью я. Кола будто только из холодильника, шипит и пенится во рту. Давно Эрик не пил газировку. Но сегодня можно. Сегодня он позволит себе съесть стейк не с овощами на пару, а с картошкой. И возможно даже запьет пивом. А если уж настроение не испортится, то достанет пачку Доритос с соусом. И на день отвлекшись от дополнительных занятий, которыми его нагрузил предпоследний год учебы, посмотрит ток-шоу. Что-нибудь про неблагополучные районы, кишащие черными отбросами. Примет ванну. Эрик сидит, не сводя глаз с постепенно затихающей, монотонно скулящей Стивенс, на протяжении двух часов. Пока она неосторожным движением не выбивает табурет у себя из-под ног. А потом еще час слушает, как она истошно орёт, повисая в воздухе, с медленно выкручивающимися суставами в руках. — Крик тебе не поможет, Бебе, — спокойно говорит Эрик, откусывая злаковый батончик, — видишь ли, дорогая, однажды я изъявил желание играть на барабанах, — он мельком скашивает взгляд в угол, где затянутая брезентом стоит барабанная установка, — а моей маман не нравился звук «бьющихся друг о друга сковородок»… — Стивенс тяжело дышит, — и она отправила меня в гараж… Казалось бы, и что? — …и оборудовала его звукоизоляцией, — он надеется, она слышит улыбку в его голосе, — так что побереги связки, — еще укус, — они тебе понадобятся, когда станет действительно больно. Синяя обертка летит на пол. Эрик поднимается с кресла. Всё как во сне. Никогда еще воздух не был таким поразительно чистым в этом гараже. Эрик буквально чувствует, как кровь течет по его венам, когда достаёт молоток. Когда достаёт нож. Когда вытряхивает её из мешка и с глухим ударом кидает на пол. Как только с Бебе слетает мешок, она начинает с удвоенной силой орать. Эрик морщится и вполсилы отвешивает ей пощечину тыльной стороной ладони. — Заткнись, — хмуря брови, спокойно говорит он, и уже жестче добавляет: — я сломаю каждую кость в твоем теле, Бебе. Он перехватывает молоток поудобнее в кулаке, и кожа перчаток приятно скрипит. — Знаешь, сколько у человека костей? — она смотрит из-под слипшихся от влаги волос, падающих прямо на глаза, между ресниц, — двести шесть. Или двести восемь. Неважно. Молоток легко постукивает по свободной ладони. — Важно то, что на каждую кость у меня уйдет минуты по две, — её нескладное тело, лежащее на полу вызывает смешок, — с большеберцовой, возможно придется повозиться чуть дольше. Важно то, что это займет семь часов. Ты успеешь накричаться. А сейчас заткнись. Эрик осматривает её долгим взглядом. От ботинок до макушки. Тонкие шлюшьи колготы. Куртка явно не по размеру. Он хочет сказать ей: раздевайся, но вспоминает, что у неё связаны и вывихнуты руки. Откладывает молоток. Тупая дура пытается брыкаться, когда Эрик разрезает веревку, но она слишком слабая, чтобы сделать хоть что-то. Хочется надеть ей мешок обратно на голову. Но тогда он не увидит её выражение лица. Каким пьянящим оно будет. Каким загнанным. Срывает куртку с её тела, не заботясь, насколько больно для неё это будет. Плевать. Ему плевать. Она должна страдать, и точка. — И что он в тебе нашел… — палец в черной коже проезжает по заветренной от слёз щеке. Мягкой, рыхлой. Как у ребенка. Эрик не замечает как проходит еще два часа. Как крики Стивенс превращаются сначала в вой, потом во что-то животное, чистое, яркое. Концентрированное страдание. Как проходит пять часов. Как всё стихает, и он слышит только хлюпанье кишок под ударами молотка. Он сидит рядом с ней по-турецки. Перчатки скользкие от густой вонючей крови. Кровь засохла у Эрика на лице, он вытирал пот и запачкался. Время шло к утру. Эрик, словно ведёт по клавишам пианино, проводит ладонью по тому, что еще вечером было волосами Бебе Стивенс, а теперь свалявшаяся куча налипшей крови, осколков черепных костей и ошметки мозга. Оказывается, он у неё был, просто она его прятала. Но Эрик нашел. Жаль, что теперь он ей не пригодится. Он выносит то, что еще вечером было телом Бебе Стивенс, из гаража. И чувствует, что внутри него тихо. В ушах не колотится сердце, а руки совсем не влажные, разве что немного, от плотных перчаток. Он идет домой, захватывая приятную наощупь куртку Кайла, которую побоялся испачкать кровью, взяв только после того, как помыл руки. Она пахнет пирогом леках, тягучий медовый запах, отдающий корицей и имбирем, пахнет апельсиновой коркой, пахнет ненавязчивым гелем для душа и в общем-то пахнет Кайлом, объяснить точнее Эрик не мог. Поднимается к себе в комнату, кладёт её на тумбочку. Рядом с его фотографией. Говорит себе: хорошо делай свою работу. Так учил Гиммлер. У каждого своя доля, и легкой ни у кого нет. Так писал Гессе. Эрик на удивление хорошо спит. Просыпается бодрым. Так же бодро выходит на пробежку. Уважительно здоровается с матерью и её молодым человеком, отдаленно напоминающим борова. Завтракает. Пьёт кофе. Без молока и сахара. Кайл не появляется в школе. Эрик всё понимает, он добр к нему. Он даст ему время обманывать себя напускными страданиями. Отовсюду слышатся шепотки. Убийство с особой жестокостью. Эрик не считает, что был жесток. Он был щедр, дав ей то, чего она заслуживает. Конец апреля пролетает незаметно. Шумиха вокруг смерти Бебе Стивенс утихает. В мае все заняты сдачей экзаменов. Эрик всё чаще прямо смотрит на Кайла. На его синяки под нижними веками, как черные длинные ресницы кидают тень на них, делая его еще более уставшим. На его опущенные плечи. Пару раз он видит его за зданием школы с сигаретой. Каждый раз сводит брови. Они почти не разговаривают. Но Эрик видит, видит, что что-то не так. Кайл всё ещё прекрасен, как самое лучшее творение Антонио Коррадини, чистое искусство. И такой же неживой. Когда проходит лето, Эрик надеется, что всё вернется на круги своя. Он уезжает в Альпы на все каникулы, чтобы отвлечься. Даже сильнейшим нужен отдых. Но ничего не меняется. Еврей всё так же отстранен, глух и нем. Каждую субботу ходит в синагогу, и Эрик клянется, еще пара месяцев — и он устроит Хрустальную ночь. Он предаст огню всё, что Кайлу так дорого, потому что он должен понять, что на самом деле ему не дорого ничто из этого. Единственное, что важно. Преданность. Верность. Он может убегать. Делать вид, что ему всё ещё нравятся девушки. Скорбеть по своим мертвецам. Но Эрик обещал ему вечную любовь. Клялся всегда быть рядом. И Кайл либо согласится, либо он убьет и его. Он может принадлежать только ему. Только он имеет право. Он ждёт ровно полгода, ждёт, когда Кайл дойдет до стадии принятия. И отправляет ничего не значащую смс.       «Как ты?»       Кому: Meine Liebe.