Liebe Dich

Эрик неподвижно сидит и смотрит, как Кайл впопыхах собирает с пола свои шмотки. — Прости, — еще раз надломлено шепчет он, но Эрик не ведет даже бровью. Паскудный звонок телефона испортил всё. Всего за несколько секунд его чудесный Кайл, слушающий жидовскую проповедь с другого конца линии, превращается из растрепанного и горячего в затравленного и злого. И хочется схватить его телефон и разбить ему же об голову. Эрик делает глубокий вдох. Задерживает дыхание. Он слышит голос отца Кайла, но понимает: во всём виновата гнида-мамаша, которая всеми силами пытается привязать к себе своего еврейского сыночка, опору и надежду. — Отвезти тебя? — спрашивает ровно, когда Кайл стоит полностью одетый и оглядывается по сторонам. Знает, нет, чувствует, что Кайл откажется. Ну конечно. Лишний раз выводить из себя Шейлу Брофловски своим присутствием, даже не внутри дома, а рядом. — Нет, — тихо отвечает Кайл, — спасибо. Эрик провожает его до двери. И когда Кайл собирается выйти, легко касается пальцами его щеки. Кайл прикрывает глаза. Слышит хриплый вдох. — Напиши, как будешь дома, — уже собирается было закрыть дверь. Кайл хмурит брови, оглядывается еще раз. — Пока, — никак не может уйти. Эрик его прекрасно понимает. — Пока, Sonne. Эрик идёт прямиком к бару Фила. Наливает себе половину стакана Далмора. В груди неприятно ноет, но это можно перетерпеть. Можно перетерпеть вообще всё, если хорошо подумать. Эрик закидывает ногу на ногу. Ему действительно нужно подумать. Он знал, что Кайл был у Бранда. Знал, что тот у него спрашивал. Эрик пытается выстроить четкую линию: он убил Стивенс в апреле. Охранника шестнадцатого октября. Офицера Гира — восемнадцатого. Сегодня — двадцать восьмое. Суббота. Как много еще людей нужно убить, чтобы Кайл принадлежал ему одному? Эрик не знает. Если будет нужно он сожжет весь город до тла. Если еще хоть одна мразь помешает ему. И он знает, что ему мешает. Религия Кайла. Его семья. Его друзья — пока что вне зоны риска, но скажи хиппи хоть одно слово, Эрик перережет ему глотку и не поморщится. Ему, Венди Тестабургер, кому угодно. Нужно выкинуть молоток. Нужно сделать хоть что-нибудь, что отвлечет его от того, что только что произошло. Гладкое стекло бокала в ладони неприятно теплеет, теперь он как будто держит что-то живое. Рука постепенно становится влажной. Одним глотком он допивает, за нёбом всё сжимается и обжигает. Эрик не морщится. Комната, что перед глазами, всё еще есть, но теперь между ней и глазами будто вырос мыльный пузырь, воздушный кокон, подушка безопасности. Эрик видит всё, как в тумане. Он нажимает на кнопку блокировки телефона. На экране нет ничего, кроме времени и даты. Дата… напоминает о чём-то. Конец октября. Секунда, и рука сжимает телефон вдвое сильнее. Ровно через день поганое еврейское сообщество соберётся в своей поганой еврейской церкви и будет читать поминальные молитвы. Это не было тайной. Не для Эрика. В конце месяца пархатые празднуют Шмини Ацерет. И на следующий день Симхат Тору. Завершают очередной бессмысленный год чтения Торы и, наверное, устраивают оргию прямо в синагоге, Эрик предполагал. А потом строят планы по захвату мира. Все они были такими. Носатыми, жадными до власти, скупыми ублюдками. Рот дёргается. Непроизвольно. Так происходит, когда сокращается мышца, неподвластная своему хозяину. Рефлекторное сокращение. Эрик встаёт и идёт на улицу. Фильтр у сигареты шероховатый, как любая бумага. Дым въедается в щеки — как всегда. Руки — не дрожат. Но что-то маленькое — микроскопическое — и колючее давит на нёбный язычок. Будто рыбная кость застряла в глотке, и ты не можешь её проглотить, как ни пытаешься. И вот уже водянистая слюна течет по обратной стороне щек, стекает прямо в горло, но кость не проходит, и ты начинаешь кашлять, лезть горькими пальцами в рот, чтобы выцарапать её, вытащить наружу, и тошнота подходит прямо к этому месту. А раздражение никуда не девается. Год назад Эрик бы убил себя за такие слова, но Кайл не похож на них. Он не один из них. И Эрик не позволит ему поклоняться ни единому божеству: читать молитвы и склонять голову. Он смотрит на пустое небо, и напряжение разливается по телу сантиметр за сантиметром, клетка за клеткой, от яремной впадины до голеней. Он уничтожит их. Он обещал устроить Хрустальную ночь, и он её устроит.       «Я дома», пишет Кайл. Эрик ничего не отвечает, пока докуривает. То, что ты называешь домом, никогда им не являлось, еврей из Джерси. Место татуировки жжётся ровно секунду. Сердце ударяет там же, но изнутри. Эрик набирает:       «Твой дом навсегда теперь — со мной», но стирает и отправляет:       «Прокатимся завтра куда-нибудь?». Короткий смешок всё-таки вырывается из приоткрытого рта, когда Кайл отвечает:       «Меня убьют за это». Это значит да. Эрик ждёт его у старой закусочной ровно в десять утра, Кайл впопыхах докуривает свою тонкую сигаретку и заваливается в машину. Угол губ дергается, когда Кайл осторожно, будто проверяет, мажет ртом о его щеку. Я тоже скучал, хочет сказать Эрик. Кайл ёрзает и пристегивается. Перед ними стелется белая равнина, пока они не доезжают до границы Южного Парка и Ред Хилл. До Денвера ехать не больше двух часов. Эрик справляется за полтора. Кайл сминает длинные белые пальцы друг о друга и смотрит то в окно, то на него. Эрик молчит. Ехать с Кайлом так долго вдвоём ново для него. Он чувствует запах каких-то смутно знакомых духов, которые давно не чувствовал, но помнил, что они принадлежат Кайлу, и используй их кто угодно другой в какой угодно огромной толпе — он узнает их. Кайл пахнет тем Кайлом, которого Эрик знал когда-то. Тем Кайлом, который готов был броситься на него с кулаками за косой взгляд на Бебе Стивенс или шутку в сторону его матери. Тот Кайл, казалось, остался так далеко. Будто бы даже лица у них были совершенно разные. Эрик понимал, что он теряет связь с тем, старым Кайлом. Он забывается. Смотрит на рыжие кудри, падающие на бледное лицо. На румянец на нём. И забывается. Они въезжают в город, наполненный непривычным шумом, резкими сигналами машин и звучащей из каждого угла рекламой. После родного города Денвер выглядит угрожающе, массивно и так свободно, что хочется рассмеяться. Эрик уже представляет, что, когда они выйдут с подземной парковки, он сможет взять Кайла за руку, сможет расслабленно улыбнуться ему. Они смогут спокойно сидеть за столиком в кафе и не думать о том, что официантка будет кидать на них двусмысленные взгляды. Или кто-то из школы может зайти и увидеть их вдвоем, жадно поглощающими еду из одной тарелки. Эрик проводит ладонью по лицу. Воздух в торговом центре спертый и сладкий. А Кайл тащит его на самый последний этаж. — Хочу в кино, — говорит, и веснушки на его щеках двигаются, когда он улыбается. Эрик берет билеты на фильм, в афишу которого Кайл первым указывает пальцем. Когда он садится и по экрану ползет туман титров, он вспоминает, как однажды ночью они, накинув ветровки, шли с Кайлом через лес хоронить его серую кошку в оранжевой коробке из-под кроссовок. Тусклый свет фонарика почти не доставал до места, где ноги увязали в жидком, чавкающем сугробе. Эрик смотрел на коробку и думал, что Кайл на Рождество подарил ему не только новенькие Найки, но и маленький гроб из картона для глупой кошки. Кайл стоял и молча держал коробку, пока Эрик копал яму. Они никогда не говорили об этом. Как будто если вспомнить эту молчаливую процессию пятилетней давности, можно было понять что-то, что никто понимать не хотел всё это время. Эрик смотрит, как Кайл закусывает заусенец на пальце, не отрывая взгляд от экрана, и не понимает, сколько времени прошло с начала фильма. Та сцена, что он видит, кажется ему неправдоподобной, актерская игра — сухой, и только реакция Кайла единственная выглядит неподдельной и живой во всём этом душном зале. — Дерьмо какое-то, — шепчет он Кайлу на ухо, не переставая коситься на экран. Кайл закатывает глаза. Ну конечно. — Тебе вообще хоть что-нибудь нравится в этой жизни, Картман? — так же тихо отвечает Кайл и не даёт сказать самое очевидное, — у тебя вообще есть любимый фильм? Эрик усмехается. — Да. Гибель богов, — когда он улыбается, край нижней губы касается ушной раковины Кайла — посмотри на досуге. До самого конца они сидят молча. На выходе из зала Эрик спрашивает: — Тебе хоть понравилось? — и по собственному тону может предугадать, что Кайл ответит. — Слушай, Картман, — он даже рывком поворачивается, и его волосы под порывом спертого воздуха падают с виска на лицо, но потом ложатся обратно, — да, конечно, я ценю глубину твоего внутреннего мира, то, что ты можешь часами рассуждать о квантовой теории света, темной материи, перечитываешь Улисса по четвертому кругу, никогда не спутаешь Моне и Мане, гобой и кларнет, назовешь всю родословную Иисуса из Назарета и ни разу не ошибаешься, — его всегда бледные щеки горят, — рассуждаешь о Бодрийяре и Маклюэне, симулякры и симуляции, от клише к архетипу. Для меня невероятно важно, что ты ешь только фрукты и овощи, слушаешь только классику, ставишь правильные ударения, знаешь столицы Бурунди, Джибути и Кот-д’Ивуара и то, зачем кормят мусангов… а теперь заткнись хоть на минуту. Не угадывает. Эрик усмехается, смотря на сжатые кулаки Кайла, и молчит. Он продолжает улыбаться, пока они перекусывают в какой-то дурацкой пиццерии какую-то дурацкую резиновую пиццу, и когда бесцельно шатаются по торговому центру. Эрик чувствует, как в горле сидит что-то теплое, похожее на комок, и его хочется сглотнуть, прокашляться или рассмеяться. Он аккуратно трогает кончиками пальцев холодные пальцы Кайла, и когда не чувствует напряжения в мышцах, обхватывает их своей ладонью. Они спускаются на парковку, и Эрик уже собирается открыть машину, но Кайл перехватывает его запястье. Эрик поднимает голову. Огромные зеленые глаза, как соленая вода Каспийского моря, смотрят на него, распахнутые, и зрачки расплываются. Безвоздушный провал из черного хрусталя. — Эрик… — он тянет его руку на себя и подходит к капоту. Эрик делает два шага вперед, за ним. Кайл садится и смотрит снизу вверх, его рот приоткрыт, его ресницы дрожат, и его потряхивает, И Эрик не знает, как к этому относиться. Влажная ладошка ложится Эрику на шею, и Кайл целует его, мокро, засовывает свой горячий язык прямо ему в рот. Спроси сейчас кто угодно о чем угодно, о любых элементарных вещах, Эрик бы не ответил, и он чувствует горечь где-то на нёбе, он хочет прямо сейчас потерять сознание, удариться головой, чтобы забыть об этом, забыть обо всём, чтобы в живот не вкручивался ржавый штопор, он хочет оттолкнуть Кайла, хочет оттолкнуть его, на грязный бетон, подальше от себя. И не может. Кайл прикусывает его нижнюю губу, проводит языком по подбородку, спускается на шею. Прекрати, хочет заорать Эрик. И не может. Глупый еврей. Кайл тяжело дышит, когда отрывается от чужой кожи. — Знаешь… — его грудная клетка грузно вздымается, — Ich hab dich immer gehasst. — Знаю. Эрик смутно догадывается, что ответ Кайл понимает, только прочитав по губам. — Ich hasse dich nicht mehr, — шепчет он, царапая ногтями место чуть выше шеи, где начинают расти волосы, — Ich lie… Эрик не дает ему договорить. Поцелуй бесконечный, тянется, как патока, как мятная жевательная резинка, что начинает болеть голова. В желудке обожженная дыра навылет. Кайл толкает его в грудь, разворачивает, и они меняются местами. Черный потолок давит на глаза и на затылок, и дышать нечем. Его цепкие пальцы спускаются вниз по животу, до пряжки на ремне. Опять. Это уже было, но теперь… — Не мешай мне, — тихо говорит Кайл, и Эрик на мгновение закрывает глаза, чтобы не проблеваться. Он накручивает рыжий локон на палец, пока Кайл расстегивает его штаны. Он обещал себе, когда всё полетит в бездну, покатится в тартарары, он вспомнит, с чего всё началось, какой момент привёл его к неизбежной мучительной смерти, вспомнит опускающуюся на Южный Парк за стеклом ночь, подмерзшие окна машины, как еврей сидит у него на коленях, и снег, тихий и холодный, тонкой вуалью опускается на землю. То, что Эрик в одиннадцать лет воспринимал, как смешную шутку — эй, Ка-а-йл, отсосешь мне? — сейчас казалось шуткой очень жестокой. Он будто попал в комнату, в которой только две стены, и эти стены превращаются в тиски. И Кайл смотрит на него, как на икону, не отводя взгляд. Голова кружится, чужие машины двоятся в глазах. Тебе не уже не слезть, Кайл. Мой глубокий внутренний мир уже влез в твой мозг, взломал твоё сердце. Твоя кровь грязная, твоя душа черная, и ты принадлежишь мне, ты мой, ты только мой, и я убью всех, убью их всех, они тебе не друзья, не семья, не боги, люди без имён. И я скорее позволю тебе вскрыться, чем уйти. Я подарю тебе мир, но он не такой, каким ты его представляешь. Мир, где твоей красоты не увидит никто. Я закрою тебе дверь в рай, теперь ты в клетке, чтобы не убежал, Кайл. Мысли смазываются, потому что рот у Кайла такой обжигающий, такой правильный, и всё это так предсказуемо и ожидаемо. Так должно было быть, это было ясно еще тогда, когда у Кайла в руках были проклятые ирисы и выпал молочный зуб. Он хочет сказать ему что-то, но горло сводит, и ноги сводит судорогой, и Кайл прижимается к нему, стоя на коленях. В груди пусто. Дыхание срывается. — Прости, — выдыхает Эрик, когда Кайл поднимается на ноги. И они смотрят друг на друга, пока Кайл как ни в чем не бывало не проходит к пассажирской двери. На улице стремительно темнеет, и когда они пересекают границу Южного Парка, небо становится черным. Эрик останавливает машину возле дома Кайла. Тот промаргивается и пялится в свои колени. Он ничего не говорит несколько минут, и только потом украдкой кидает взгляд на Эрика. — Всё в порядке? — спрашивает и смотрит уже более уверенно. — Спокойной ночи, Кайл, — Эрик открывает сигаретную пачку и тянется за зажигалкой, крутит её в руке. Кайл коротко кивает и выходит. Эрик закуривает. Всё в порядке? Нет, еврей, всё не в порядке. Эрик разворачивается и едет в противоположную от дома сторону. У него еще осталось одно важное дело. По пути он набирает знакомый номер. С того конца слышится тонкий испуганный девичий голос: — Эрик? — Привет, Хайди. Он подъезжает к её дому, где она уже ждет его. В салоне пахнет Кайлом, и прежде, чем выйти, он глубоко вдыхает и коротко улыбается. — Что тебе нужно? — Хайди уже так привычно обхватывает себя руками, не может найти себе места. — Только твоё честное красивое лицо, дорогая. Улыбка на этот раз не трогает его глаз, а Хайди хмурится, и когда Эрик подходит её обнять, ему кажется, что он обнимает восковую статую. Он лжет ей, он не считает её красивой, и она знает об этом, но у неё нет выбора, ни у кого из них нет. — Ты же поможешь мне? Она поможет. — Я вернусь через час, Хайди, — он пальцем поднимает её лицо за подбородок, — а ты сделаешь вид, что я никуда не уезжал, поняла? Он видит сомнения на её лице. — Ну же, — он улыбается ей, как хищник, — сделай это для меня, и я больше не трону тебя. — Что ты собираешься делать? — ветер съедает её голос. Эрик сжимает руку сильнее на её предплечье и на подбородке. — Не расстраивай меня. — Эрик… — Всё будет хорошо, — он смотрит на часы. Почти полночь. Пора. Когда он возвращается, медленно идет по городу, смотрит на темные окна маленьких домов, ему хочется забрести куда-то в другое, незнакомое место но каждый угол он знает с детства, и это раздражает. Он засовывает руки в карманы. Он хмурится, переходя дорогу: грязный снег сыплется прямо в глаза, забивается под воротник и жжёт тёплую кожу шеи. По инерции Эрик втягивает её в плечи. ..то, что ты можешь часами рассуждать о квантовой теории света, темной материи… Эрик помнит, это было несколько лет назад, то самое время, когда дети, почти ставшие подростками, увлекаются чем-то так сильно. Он шел по школьному коридору, к месту, где сидели Стэн и Кайл. Эрик тогда, как сейчас, слышит лихорадочный скорый шёпот, безошибочно определяя голос. Как только начиналась перемена, Кайл сразу же вываливал перед собой очередной талмуд, который ему, конечно же, не лень носить с собой в сумке. До него доносится: — Иногда звёзды выделяют очень много света и становятся очень яркими. И тогда, — по скучающему тупому лицу хиппи можно легко понять, что он думает обо всём этом. Он опять жрёт, уплетает так любимые им чипсы за обе щеки, а Кайл восторженно захлёбывается словами, судорожно водя тонким пальцем по дряхлой странице, — они расширяются и становятся красными гигантами. А когда теряют свой свет… …то сжимаются под собственной гравитацией и перерождаются в белых карликов, — заканчивает про себя Эрик, потирая висок давно сбитыми костяшками на руке. — Белые карлики — это мёртвые тела, имеющие радиус размера планеты, но плотность у них так и остаётся… …звёздная. Лёгкое помешательство в тяжёлой стадии. В горле першит, а шея затекает, но Эрик продолжает смотреть на открытое горло Кайла, где оно переходит в изящное белое ухо, а потом в кромку блестящих алых в дневном свете волос. — Чёрные дыры — противоположность белым карликам. Они появляются из слишком больших звёзд в отличии от карликов, которые рождаются из слишком маленьких, — Кайл не обращает внимания на заглянувшего через его локоть в книгу хиппи и засыпавшего её всю крошками, Эрик даже на своём месте ощущает этот тошнотворный запах еды, которую он уже успел возненавидеть, но Кайл только слабо передёргивает плечами, скосив на секунду взгляд, — золотая середина между белыми карликами и чёрными дырами — это… …нейтронные звёзды, Кайл. Это нейтронные звёзды. Они излучают очень большое количество света из-за огромной силы гравитации вокруг них. — А ты знаешь, — увлечённо говорит Кайл Стэну, — что звёзды находятся в бесконечном конфликте сами с собой? Гравитация всей массы звезды засасывает её саму внутрь. Он светится изнутри своим абсурдным восторгом. Как можно восхищаться чем-то настолько далёким? Стэн хмурится, руками в крошках и специях поправляя воротник хлопковой сорочки в полоску. Эрик склоняет голову и раскрывает ладонь, размазывая её по холодной щеке. — Но есть и противодействующая сила разрушительной гравитации звезды… Кайл ждёт вопросительного взгляда Стэна и улыбается. Эрик приподнимает брови. …это свет, тупой ты хиппарь. — …свет. Эрик тихо усмехается, будто нечаянно прикасаясь пальцами к обветренным губам. То, что Эрик не таскает с собой труды астрономов, ещё не значит, что он не знает об этом ничего. Ему, может быть, и не очень интересно. Ему никогда и не было это интересно. Никогда не было. Но… Он доходит до дома Хайди, берет из машины еще одну пачку сигарет и заходит в дом. Она сидит за столом и ждёт его. — Всё в порядке? — спрашивает она. — Всё отлично, — отвечает он, по инерции проводя рукой по её макушке. Когда он засыпает на чужой кровати, он представляет, как инфернально красиво сияет синагога, пожираемая огромными языками рыжего пламени.