Liebe Dich

Кайл успевает расстегнуть ширинку до половины, когда чужие пальцы останавливают его. Он непонимающе поднимает взгляд. Видит, как Эрик пытается на чём-то сосредоточиться, залом меж его бровей. — Ну не здесь же, еврей. Руки, только переставшие дрожать, сковывает с новой силой. За них его Эрик и поднимает. Кайл, покачиваясь, встаёт на ноги. Во рту пересыхает, щеки как будто прилипают к зубному ряду. Хочется сглотнуть, но слюны нет. Кайл не слышит, как стучит его сердце, потому что уши заложило. Опять. Опять он на грани непрекращающегося кашляющего смеха, переходящего в тошноту. — Не пойми меня неправильно, — продолжает Эрик, — это всё… — Заткнись. Кайл отряхивает джинсы, и они выходят из богом забытой подсобки. Класс уже больше становится похож на класс, когда они заходят обратно. Если бы не эти… взгляды. Кайл борется с желанием пихнуть Картмана на растерзание одноклассникам и позорно сбежать. Усиленно борется. Он выпрямляет плечи и как ни в чем не бывало подходит к своей парте. Проверить, ровно ли она стоит. Лишь бы занять себя чем-то. Он собирается было поставить себе другой стул, но Картман опережает его. Ставит его стул, тот самый, на котором он всегда сидел. Уж кому как не ему знать, какой стул стоит в соседнем ряду, естественно. Кайл не хочет думать об этом. Кайл давно смирился, что скорее всего Эрик-гнилая-гадюка-Картман знает всё, нет, вообще всё, о его жизни: что он говорит, когда приходит в парикмахерскую, сколько длится его нахождение в синагоге, что он ест и, наверное даже, как часто срёт. Плевать. Кайлу уже очень сильно наплевать на это. Хоть раз в жизни он хочет себе позволить не перекручивать всё через мясорубку судорожных мыслей, бросающих в дрожь. Пытаться что-то с этим сделать — это как бороться с дождём или ветром. Ты никак не можешь контролировать природные явления. Картман переносит за него учительские принадлежности, за него расставляет их. И выглядит абсолютно спокойно. В отличие от Кайла, которого крюком за кишки подцепляет от каждого шороха. — Прекрати, — шипит Кайл, когда он снова пытается отнять у него любую общественно-полезную активность. Тебе что, мало обсасывающих взглядов, которыми нас провожают каждую минуту? — не говорит он. Посмотри, как Вэнди пялится, — не говорит он. Если я сейчас ничего не начну делать, у меня случится ёбаный инсульт, — конечно же не говорит он. Но прокручивает это всё в голове по спирали. Раз, два, три, раз, два, три. И с каждым оборотом спираль всё туже затягивается на его горле, мешая дышать. — Отойди от меня наконец, а то все подумают, что мы педики! — так же тихо, чтобы только усмехнувшийся Картман услышал. Он наклоняет голову в одну сторону, потом в другую, разминая шею. Закатывает глаза. Ему даже ничего не нужно говорить, Кайл настолько хорошо знает каждую его микроэмоцию, каждое едва заметное изменение в выражении лица, что это должно бы серьёзно напугать. — Иди в жопу, Картман, — Кайл кидает какую-то стопку бумаг на учительский стол, — я домой, — и с пылающим лицом уходит из класса. Не видит, но чувствует его мерзкую ухмылку, вечную, приросшую к лицу когда-то, провожающую до самой двери. На улице до сих пор паранормально солнечно, как будто он засыпал в Южном Парке, а проснулся в зазеркалье, в одной из версий своей жизни в бесконечной мультивселенной, и он бы не удивился свались на него сейчас Человек-Паук или Доктор Стрэндж со словами «я пришел договориться». В этом мире, наверное, даже жопа Кайли Дженнер была настоящей. Кайл идёт домой, по пути покупая сигареты и пару пачек жевательной резинки со сладкой мятой. Первая затяжка оседает в горле и на внутренней стороне век, заставляя ресницы неприятно трепетать. Вторая — почти выбивает ледяную дорогу из-под ног. Дома за столом уже сидят мать с отцом. Кайл не видит электрического стула рядом с ними, но ощущение такое, будто они просто припрятали его в чулане. — Кайл, — начинает отец. Кайл не удивлён. Джеральд мастерски играл роль главы семьи, сам наверняка не подозревая, что он у жены под каблуком, там родился, наделал детей, там и умрёт, — мы с мамой хотим серьёзно с тобой поговорить. А Кайл думал, они сейчас будут шутки шутить. Наверное, нужно убрать сборник анекдотов на все случаи жизни, которые он припас для такой пирушки. Кайл садится напротив них. Как на допросе честное слово. — Мы понимаем, сложившаяся… ситуация, — прокашлявшись, продолжает отец, — негативно сказывается на твоём состоянии, но мы… Отец даже не умет говорить от своего лица. Мы. Нам. Прирос к жене, как симбиот, и радуется, сидя у неё под юбкой. В Кайле это не вызывало ничего, кроме жалости, раздражения и разочарования. — Вы хотели бы видеть более привычную версию своего сына, ты это хотел сказать? Хотели бы видеть бесчувственного робота. С промытыми мозгами, исправно посещающего синагогу и обожающего хумус. — Кайл! — врывается в разговор мать. Кайл и не рассчитывал, что её молчания хватит хоть на минуту. — Мы пытаемся защитить тебя! — она даже всплескивает руками. — От чего? От подозрений в убийстве? У вас не получается. От ночных кошмаров? Даже если Кайл заорёт посреди ночи, они даже не проснутся и не услышат в своих берушах. От геев-нигеров из космоса? Кайл уверен — прилети они в Южный Парк, родители бы так же капали ему на мозг, ничего при этом не делая. Или вы хотите защитить от Эрика Картмана? Тогда нужно было делать это лет восемь-девять назад, когда Кайл только вступал в это болото, а не когда трясина затянула его по самую макушку. Родители всю жизнь пытались быть тем самым оплотом, тем самым безопасным углом, в который ты можешь уткнуться, и твой домик не улетит из Канзаса в страну Оз. Но они опоздали. Кайл потерялся, и никто не даст ему серебряные башмачки, никто не спасёт его. Никто не спасёт Кайла от него. Он чувствует, как с каждым громыхающим словом в голове, сосуды мозга сужаются, буквально чувствует. Как сердце с тройной силой лупит его в район от горла до желудка, чувствует, как покрывается липким холодным потом и в ушах слышит свою одышку. Кончики пальцев немеют. Кайлу кажется, что прямо сейчас в их дом влетит здоровенный грузовик и покромсает их железной кабиной на ошмётки. Или дверь выломает маньяк с топором наперевес. Или позвонят из средней школы и скажут, что Айк наглотался неизвестных дизайнерских наркотиков и впал в кому. Ощущение чего-то страшного, мерзкого и необратимого. Кайл уже хочет закрыть уши ладонями и молиться, когда раздаётся звон телефона отца. После секундной паузы, он говорит: — Здравствуйте, офицер. У тех, кто пережил горячие точки и потерял конечности, возникают фантомные боли на месте отрубленных рук и ног. У Кайла фантомное ощущение пиздеца, и оно не покидает его ни на минуту, а таблетки он до сих пор не выпил, и всё это скручивается под яремной впадиной, и… — Мы будем через полчаса, — отец кладёт трубку. Мать обеспокоено смотрит на него. Кайл пытается дышать так глубоко, как только позволяют лёгкие. Не помогает. — Офицер Бранд ждёт тебя в участке, — мрачно говорит отец, — собирайся. В вакууме Кайл встаёт из-за стола, поднимается к себе. Переодевает штаны. Из мягкой тёплой худи вылезать не хочется ближайшие лет пятьдесят навскидку. Он гладит плоскую глянцевую морду пуделя и тихо говорит: — Всё будет хорошо, — и сам не знает, кому. Всё будет хорошо. Или Кайл повесится прямо на этой перекладине, на которой висит штора перед ванной. Он засовывает в карман пузырек с таблетками, с первого раза не получается. Кайла то и дело ведёт, и руки дрожат, и голова кружится, и хочется схватить телефон и… что? Что ты сделаешь? Кому ты позвонишь, Кайл? Какая-то неоформившаяся мысль давит на затылок. В участке сыро и холодно. Он сидит напротив Бранда, как всегда свежего, благоухающего и до оскомины доброжелательного. Кайл видит его насквозь. Там, за этой обложкой, грязь и мерзость. Отец опускается на соседний стул. — Кайл, — серьёзно и медленно говорит Бранд, — в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября вы не ночевали дома. — Какое это имеет отношение к делу, офицер? — протестует отец. — Видите ли, мистер Брофловски, — он манерно тасует какие-то бумаги, — в ночь, когда произошёл взрыв в школе, пострадал охранник, — он косится в один из документов, — мистер Ходж, пятидесяти лет… — Это ведь был несчастный случай. Кайл молчит. — Когда человек умирает не дома от старости, судмедэксперты обязаны провести вскрытие и установить причину смерти, как адвокат вы должны об этом знать. Джеральд кивает. — Мистера Ходжа убили, — с нажимом произносит он, даже немного нависая над своим столом, — и орудием убийства предположительно является тот же тупой предмет, каким убили мисс Стивенс, — он снова переводит взгляд на Кайла, — поэтому я повторю вопрос: где вы были в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября? Кайл задыхается. То холодное и липкое снова впивается в его лёгкие и сжимает, сжимает, сжимает так, что из горла вырывается только хрип. — Не утруждайтесь, — видя его потуги, говорит Бранд, — вы ночевали в доме мистера Картмана. Кайл видит угол стола, потом резко свои колени и пол. Всё вокруг мажет. Кружится голова. — Любопытно не правда ли? — его выхоленное лицо становится похоже на крысиную морду, — а его родители, — снова смотрит в листок, но уже другой, — в это время не были в пределах Южного Парка. Кайл пытается собрать мысли в кучу, но они разбегаются, что-то маячит на задворках сознания, где-то прям под самой черепной костью. Ясно. Бранд не стал допрашивать Картмана. С ним невозможно говорить. Его невозможно вывести из себя. У него на каждый вопрос — десять разномастных ответов. Поэтому он вцепился в более слабое звено — в Кайла. — Я… — Кайл близок к тому, чтобы закашляться, — я сейчас, — он срывается с места и приходит в себя, только когда стоит на коленях на грязном полу в толчке. Мокрые насквозь руки впиваются в еще более грязный ободок унитаза, и его тошнит. Что-то мутно-желтое, с комками выходит их него толчками, и он не может остановиться. Горло сжимает спазмом. В голове пожар. Через три минуты он просто сгорбившись роняет вниз свободно стекающую слюну. От внутренних углов глаз по носу течёт что-то горячее. Мешается со слюной, и Кайл всхлипывает. Наконец-то всхлипывает и начинает рыдать. Так позорно и надрывно, как будто это его нещадно били тупым предметом на протяжении нескольких месяцев. Он пытается утереть вязкую влагу с лица тыльной стороной ладони, но только размазывает всё еще сильнее. Он не помнит, как умывается. Как отец уводит его из участка. Смутно помнит, как они едут домой, как он прижимается виском к запотевшему стеклу и ковыряет пальцем узорную наледь. Он засыпает, свернувшись на кровати, прямо в одежде. И, кажется, еще какое-то время плачет. Проваливается в черный густой туман, как в реку под лёд, где его опять хватает железной хваткой то самое, что смотрит ему в затылок, когда он ест, пьет и живет свою маленькую подростковую жизнь. Оно вгрызается зубами и рвёт его на части. Кайл не помнит ничего из того, что происходило в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, ровное ничего после того, как повис на руках у Картмана. У него опять нет алиби. Когда он просыпается третий раз и засыпает в четвёртый, ему снится что-то, что наконец приобретает очертания, а не просто распарывает его и вынимает внутренности. Ему снится первое сентября. Выглаженная белая рубашка. Сиреневые ирисы. Их холодный мускусный, слегка цитрусовый запах. Зеленая трава и листва, в которой играют солнечные лучи, ярче которой только его глаза. Светло-голубые, отражающие сразу всё небо целиком. И он протягивает ему руку. И представляется. И падает в чёрное озеро, словно сквозь толщу воды, слыша: — Никто не спасёт тебя. Никто не спасёт тебя от меня. На сожженной траве празднуют страшный конец смутно знакомые голоса. Кайл хочет заорать: — Уйди! — но лёгкие до глотки наполнены водой. Утро. Опять до рези в глазах солнечное. Солнечное сплетение горит — сплетение пурпурных, темно-синих, черных лучей, как будто там что-то трескается. Затем мгновенно, неуловимо заживает, и сразу опять трескается. Как боль без боли. То, что остаётся от боли, если убрать из нее всё болезненное. Кайл зарывается лицом во влажную промёрзшую наволочку. На часах половина девятого. Через час он должен быть в синагоге. Кайл соскребает себя с постели. Видит на экране телефона десять пропущенных звонков. Оборачивается на распахнутое окно. Четыре непрочитанных сообщения. Последнее:       «Я волнуюсь».       От кого: Картман. Убирает телефон обратно и идёт собираться. Он выпивает двойную порцию таблеток и не завтракает. Желудок спазмирует от одной мысли о еде. Никаких костюмов сегодня, думает Кайл, натягивая белую водолазку и узкие брюки. Родителям он говорит единственное и сухое: — Доброе утро, — и не разговаривает больше вообще. В синагоге пахнет смешанными друг с другом духами, настолько сильно, что Кайл прикрывает рот ладонью, пока слушает, как ему в очередной рассказывают, как жить. Отец общается с представителями высшего еврейского сословия Южного Парка и явно чувствует себя в своей стихии. Кайл чувствует себя разбитым. Он считает минуты, потом секунды до того, как всё это закончится. Убирает волосы от лица. И снова пытается не дышать. Снова убирает волосы. Снова считает. Выйти на мороз и выдохнуть влажный пар изо рта кажется лучшим, что произошло с ним в этот день. Даже дышать становится легче: пахнет снегом и выпечкой из соседней лавки. Кайл давится вдохом, когда видит высокую фигуру в солнцезащитных очках, опирающуюся на капот серой ауди. Картман медленно вдумчиво курит, скрестив ноги в лаковых туфлях. Дым аккуратными голубоватыми струйками поднимается вверх от его лица, и он поворачивает голову в сторону неподвижного Кайла. Улыбается на одну сторону. Углом рта. Улыбка без улыбки. Нужно было ответить ему на сообщения. Кайл перепрыгивает через две ступени разом и подлетает к нему: — Что ты здесь забыл? — рука так и тянется вцепиться ему в воротник. — Соскучился. Кривая улыбка так и не сходит с его лица. У Кайла кулаки чешутся зарядить ему прямо в скулу. Кайл готов опять разреветься прямо здесь, а от Картмана веет спокойствием, и ему плевать — конечно, ему плевать — на то, что сейчас вслед за Кайлом выйдут его родители вместе с Айком, если уже не вышли. — Поехали ко мне, — он легко, по-свойски просовывает ладонь Кайлу под куртку, чтобы пальцами погладить кожу под водолазкой рядом с поясницей. Выдох застревает над гландами и переворачивает там всё вверх ногами. — Ты серьёзно что ли? — Кайл даже не пытается убрать руку, она прохладная, но он не пытается. Картман наконец-то коротко улыбается нормально. — Я пиздец как серьёзно, Кайл. Он позвоночником чувствует тягучий взгляд. И Картман поднимает голову. Понять, куда он точно смотрит, невозможно из-за очков, но Кайл знает — ему за спину. Туда, где стоят его родители. — Садись, — говорит он и проходит, чтобы открыть дверь у пассажирского сидения. Под бешеный стук сердца, стараясь не смотреть в левую сторону, Кайл прошмыгивает в открытую дверь. — Чем хочешь заняться? — спрашивает Картман, снимая очки и заводя мотор. Кайл видит тени у него под глазами и то, как блестят его стеклянные зрачки. Чуть менее сильно, чем у него самого. — А ты? Картман трогается с места и, снова усмехаясь, поворачивается к Кайлу. — Тобой. О Боже. Кайлу не то чтобы дурно, просто что-то под его желудком отдаётся вибрацией по всему телу и хочется поджать пальцы на ногах. Когда он заходит в дом и оглядывается, Картман говорит: — Их нет, — кладёт ключи и помогает Кайлу снять куртку. Кайлу жарко. Он бы разделся, но что-то внутри настойчиво подсказывает, что это не поможет, потому что то жидкое и горячее — с внутренней стороны кожи, под слоем мышц, где-то там, глубоко, откуда Кайл не сможет это вытащить. Картман закрывает за собой дверь в свою комнату, и его руки ложатся Кайлу на плечи, приятно и тяжело. Он дышит ему в затылок: медленно вдыхает так, что Кайлу становится не по себе, будто он подобрал на улице добермана, который принюхивается к нему, решая, откусить голову или лизнуть щеку. Он ведёт кончиком носа вниз, до выемки за ухом. Кайла пробивает дрожь, когда зубы легко сжимаются на задней стороне его шеи. Я хочу сожрать тебя, вспоминает он. Я так люблю тебя, что хочу сожрать. Что движет им самим, когда он остаётся с безумным Эриком Картманом наедине, Кайл не понимает. Он упорно гонит от себя эту мысль, оставляет её за толщей черной воды из сна, в самом тёмном углу, где четыре стены метр на метр — окоем, до самого горизонта. Где собственный голос похож на хруст берцовой кости. Где он обязательно подумает об этом завтра, но завтра никогда не настаёт. Где он уже семь лет пытается понять Эрика. Пытается простить его. Пытается, действительно пытается, увидеть в нём ребёнка. Недолюбленного родителями. Недопонятого ровесниками. Выражающего ласку в насилии. Картман разворачивает его к себе и стягивает водолазку через голову. Кайл пытается. Пытается увидеть в нём человека. Не индуистского аватара. Не многорукого Шиву. Разрушающего его жизнь. — Эрик… — тихо говорит он, оставаясь в одних брюках. Но Картман целует его. Поддерживает за линию челюсти, невесомо, почти неощутимо. Его губы мягкие, и кажется, будто ничего не стоит разорвать этот поцелуй. Но Кайл не решается. Он цепляется за черную ткань его свитера, сминает его. И отвечает, отвечает. Так, словно это последний поцелуй в его жизни. Кайл резко погружается во тьму. Как если бы кто-то выключил свет в этой и так тёмной, зашторенной комнате. Что-то горькое течёт прямо в горло, какая-то навязчивая мысль бьётся о черепную коробку, которую Кайл не может ухватить. И он снова выныривает. Картман опускает его на заправленную постель. Снимает свитер. Кайл бы соврал, если бы сказал, что не пялится, как идиот, на мышцы на его груди, на руках, как они лаконично выступают под кожей. На татуировку двенадцати радиальных рун зиг, складывающихся в чёрное солнце. На его широкую шею. На то, как приоткрыт его рот. Как распалась прическа, и тёмно-русые прямые пряди спадают вниз. Как он смотрит: ярко, долго и сумасшедше. Воздуха. Дайте воздуха. Руки разбросаны.              Губы закушены.             Волосы скомканы. — Ты такой красивый, — шепчет Картман, и Кайл пытается найти в этих словах издёвку, ложь. Но не находит. Охай, бесстрашный!       Падай, наивный!             Смейся, бесстыжий! — Я тебя так люблю. Пусть эти сумерки       станут проклятием             или ошибкою. Кайл сам подаётся вперёд, чтобы обхватить шею Эрика руками, потянуть его на себя, он почти не чувствует этих предательских рук, он — оголённый электрический провод, скачущий по воде. Он ощущает вес чужого тела. Как Эрик становится коленом между его ног, так правильно и… Вот оно. Та самая мысль. Которая не даёт покоя. Эрик проводит губами по голой горячей шее, и Кайл всхлипывает, но не так, как днём ранее, не так, как когда тебя выворачивает съеденным наружу. А так, будто просто больше не можешь держать вздох в себе. Чёртовы горы уставились в небо       тёмными бивнями. Кайл чувствует язык на своей коже. Твёрдые руки: одну в волосах и одну, считающую выступающие рёбра. Та самая мысль. Только люби меня…       Слышишь,                          люби меня. Всё это так неважно. Всё, что происходит. Всё, в чём его подозревают. Будь убийцей он или Эрик, всё бы встало на свои места. Паззл бы сложился. Кайл тихо стонет, когда Эрик прикусывает его ключицу. В ответ зарывается обеими руками в волосы. Всё просто — Картман помешан на нём. И где-то за этими стенами люди в форме, с кучей бумаг, за стенами мёртвые тела, орудия убийств, семейные проблемы, панические атаки, тонны рвоты с желчью и пронизывающий горный холод. За этими стенами мир, который в один момент ощетинился на Кайла, взяв его, как ягненка, за горло, и пускал кровь. Где-то там осталось то, чему учит Тора. Крики держаться подальше от Эрика Картмана. Где-то в месиве этого всего осталась Бебе. Призрачная дымка воспоминаний о ней больше не заставляла скулить побитым псом и хотеть приползти к её двери в надежде, что она всё еще дома, просто занята. И вот он Кайл. Подаётся вперёд, когда Эрик по-звериному стаскивает с него мешающие брюки, они дорогие, но ему всё равно. Чувствует быстрые глубокие выдохи на своём лице. И он полностью растерян. Кто такой Кайл Брофловски? Сил нет вспомнить. Он открывает рот, хочет что-то сказать, но не говорит. Только тихо стонет. Всё, что делает Эрик, дурманит голову, вызывает мурашки и сухость во рту. Кайл облизывает губы, когда остаётся совершенно без одежды. Эрик гладит его по бедру, от тазовой кости к внутренней стороне. Он так близко, что занимает собой всё пространство. Внизу живота, прямо под кишками, какая-то раскалённая жидкая лава, и Кайл уже не чувствует отдельные части тела, весь он — вырванный с потрохами кусок живого мяса, истекающий бьющей фонтаном кровью. Он — сердечная мышца, лопнувшая от перенапряжения. Он — ничего не соображающий, стонущий, полубредящий Кайл Брофловски, который прижимается к Эрику Картману, чтобы почувствовать его влажную кожу своей полностью. Всё, что он может сказать, это: — Не останавливайся, — и про себя добавить: пожалуйста.