***
Худший способ скучать по человеку — это быть с ним и понимать, что он никогда не будет твоим. Габриэль Гарсиа Маркес
Пора прекращать этот цирк. Лёва приходит к этой мысли внезапно. Он стоит перед зеркалом, смотрит на себя и не видит в человеке напротив ничего из того, что раньше могло многими назваться красивым. Сейчас тело полностью подстроилось под одну конкретную личность — Шуру. Это ему до ужаса нравится нездоровая худоба, чёлка, прикрывающая косой глаз, идеально-белые зубы. Вроде звучит красиво, но в итоге возбуждает одного. Пальцы касаются выпирающих рёбер. Они ощущаются особенно острыми. Кажется, ими можно преспокойно резать бумагу. Ну или собственное сердце. Оно колотится, натыкается на острые кости и кровоточит, заполняя алой жидкостью внутренности. Наверное, именно из-за недостатка крови кожа сделалась настолько бледной. Шура сравнивает Лёву с аристократом, а тот знает — их публично казнили. И Шура изо дня в день подталкивает к эшафоту, правда… Вешать Лёву будет он сам. Его никто не убивает намеренно. Он сам себя грызёт и гниёт в болоте комплексов, надежд и ожиданий. Их пора снизить, загнать их планку на дно Марианского желоба. Шура спит в комнате. Он позволил Лёве остаться в квартире, потому что тот не хотел среди ночи срываться в холод. На завтрак точно не останется и не предложит его сделать. Практика показала, насколько Шуре неинтересно всё, что идёт после секса. Хотя… тут момент спорный: Шура сам иногда зовёт «просто погулять», поесть в кафе и на свои концерты. В такие минуты, по-сладкому мучительные, возрождается надежда на «нормальные» отношения. Они застыли в статусе «никто никому ничего не должен». И Лёва не должен подстраиваться под Шуру, но упорно продолжает прогибать спигну не только в постели, но и в жизни. Гордость есть, но пробудить её не выходит. Он рассыпается перед Шурой, под давлением страха остаться одному в этом холодном сером мире, где овечек забивают до смерти, где поиски «настоящей любви» никому не нужны. Цикл «ненужности» напоминает каторгу. На такую попал Родион Раскольников после убийства старух. Сколько там он пробыл? Год? Нет, он томился там добрых восемь лет. И Лёва рискует застрять на такой же срок рядом с Шурой. Ну… Если тому, конечно, будет интересно трахаться с «бывшей овечкой», вдруг озлобившейся и обнажившей кривое подобие клыков. Язвить Лёва умеет лишь тем, кого считает ниже себя. То есть почти никому. Напыщенная гордость способна лишь создать иллюзию высокомерия. Но в голове что-то щёлкает. Неприятно. Резко. Болезненно. Лёва волком глядит в сторону комнаты, где сладко сопит Шура. У него сегодня, вроде как, назначена встреча, а у Лёвы — новый час самобичевания. Ничего нового. Чёртов цикл продолжается, продолжает и бесконечно долго тянется. Но сегодня в венах пляшет странная решимость закончить всё как можно быстрее. А «хорошо» всё не наступает, оно посещает кого угодно, но только не Лёву. А, возможно, он банально не заслужил этого. Он обязан перестать пытаться использовать людей, потому что не способен на такое. «Не умеешь — не берись» — говорила мама, а Лёва не слушал, обижался и теперь сам вынужден убеждаться в правдивости этих слов. В квартире Шуры почти всегда могильная тишина, которую прерывают разве что стоны или односложные фразы. Лëва, оставив всякие попытки уснуть, сидит на кухне, освещённой одной лампой, и без конца закуривает; в такой обстановке волей-неволей начинают друг за другом возвращаться мысли, от которых пытался спрятаться весь прошедший день, заведомо зная, что рано или поздно они все равно приходят. Внутренняя война с самим собой продолжается. Лëва научен жизнью, что в войне не бывает победителей — есть только проигравшие. Главный вопрос, в сущности, остаётся тем же: сколько это будет продолжаться? Насколько его ещё хватит бегать хвостиком за Шурой, осознавая, что тот никогда не удостоит его своей любовью, да и что, в сущности, составляет любовь Лëвы? От неё почти ничего не осталось — есть только больная привязанность и страх остаться одному. Лëва всë это прекрасно понимает, но он не в силах взять себя в руки, развернуться и уйти. Ему кажется, будто он уже стал частью Шуры, и без него он никто и звать его никак. И ведь не Шура это внушил: сам Лëва придумал себе всë это, выстроив воздушный замок из того, что было, тот стремительно разрушается на глазах, но он не спешит убегать. А Шура уж точно никак не должен отвечать за его придуманную любовь, с него взятки гладки. Поэтому весь беспорядок в своей голове предстоит решать только самому. Он понимает и то, что лучшим решением для них двоих будет разойтись и забыть о существовании друг друга. Но загвоздка в том, что Шура-то забудет, при том очень быстро, ему ведь ничего не стоит найти замену. Но Лëва уж точно не забудет первого человека, который с головой окунул его в реальность, морально разрушил и отпустил на произвол судьбы. А что делать со своими чувствами, которые ему не подчиняются? Лëва уж точно не в силах будет даже со временем забыть его, он так и останется его «любимым» шрамом, переломным моментом и точкой невозврата навсегда. Лëва будет пытаться заглушить воспоминания о нём всем, что попадётся под руку — алкоголем, другими мужчинами, учёбой, самоповреждениями. Всем, лишь бы больше не думать об этом и сделать вид, будто Шуры никогда не существовало. Хотя бы на время. Лëва очень долго думает — за время размышлений он скурил всю пачку. Его одолевает острое желание сбежать прямо сейчас, куда угодно, только бы подальше от Шуры, спасаться — но что-то внутри останавливает, не даёт сделать и шагу. Пожалуй, мешает всë тот же страх остаться одному, который внушил ему отец и развили все его мимолётные любовные интересы. Хотя, в сущности, в этот час он, сидящий на кухне в квартире Шуры, с сигаретой в озябших пальцах, не один? Шура ведь не дарит ему никакого тепла и ощущения безопасности, чтобы одиночество исчезло, ни сейчас, ни когда-либо ещё, он мерно спит, глубоко наплевав на Лëву, пока того разрывает на части от борьбы с самим собой. На часах почти четыре утра. Уже наступает рассвет, лучи солнца аккуратно проникают на кухню, за окном потихоньку просыпается жизнь. Лëва всë не спит, хотя в сон клонит неимоверно. На душе скребут кошки, и всë, что он может делать — смотреть в одну точку и уговаривать себя сделать то, что собирался сделать ещё давно, как только понял, куда это всë заведёт. Лëва, взвешивая все за и против, боится даже пошевелиться — будто невольно разбудит какой-то неотвратимый процесс, на который больше не сможет повлиять. Лëва просидел так ещё порядка получаса, и ураган в душе за это время постепенно стих. И наконец он всë решил для самого себя. «Я больше так не могу», — последняя мысль, после которой последовала лишь бескрайняя пустота. Он больше ни о чём не думал, когда неторопливо переодевался и собирал свои вещи, и всë, что как-либо могло оставить его след. Он больше ни о чём не думал, когда оставил ключи от квартиры Шуры на тумбочке возле кровати. Он больше ни о чём не думал, когда покинул квартиру Шуры, на этот раз — навсегда, в последний раз прошёл мимо двора до остановки и уехал на автобусе, единственном ведущем прямиком к дому Шуры. Конечно, так просто от Шуры не избавиться. Лëва ещё долго будет находить и встречать вещи, напрямую или косвенно связанные с Шурой, а от воспоминаний и вовсе никуда не деться. Но Лëва твёрдо решил хотя бы попытаться вычеркнуть из жизни всë, связанное с Шурой. По крайней мере то, от чего возможно так просто взять и избавиться к чертям.***