***
Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование, не стало моё существованье для тебя. Иосиф Александрович Бродский
В автобусе пахнет перегаром, потом и дезодорантом. Смеясь ядерная, она поражает рецепторы и заставляет морщиться. Но Лёва привык или убедил себя в этом. Он запутался, он не знает, с чем примирился, а с чем банально привык. Вот, вроде одинаковые понятия, но если присмотреться — обнаружатся различия. Так, «смириться» — принять паршивое положение и перестать бороться за что-то лучшее. А «привыкнуть» — приспособиться, выявить плюсы от положения и научиться наслаждаться им. Лёва, кажется, застыл где-то посередине. Он мечется от одного к другому, но конкретики не находит, больше и больше погружаясь в клуб нервов. Он глядит в окно, считает машины, проезжающие рядом с автобусом, но постоянно сбивается. В голове каша, словно было выпито около трёх литров алкоголя. Правда, Лёва не пил, потому что пьяные Шуре не нравятся. Он сам хлещет алкоголь, но не терпит подобного от других. Лицемерие ли это? Определённо да, но говорить об этом нельзя: Шура укажет пальцем на дверь и напомнит, что ничего требовать от него не выйдет. Он не обещал быть идеальным, а просто выдвинул требования, с которым Лёва согласился, будучи в трезвом уме. Он немного вздрагивает, когда чувствует, как на его плечо опускается голова Шуры. Он в автобусе всегда садится рядом, как и в барах, как и в кафе, как и в номерах. От себя не отпускает, иногда держит под руку, будто напоминая, кто тут главный. На самом деле, кто угодно, но только не Лёва. Он тут самый младший, самый бесполезный и самый нервный. Он просто таскается за мужчиной в два раза старше себя и делает всё, чтобы продолжать нравиться ему. Теплое дыхание Шуры щекочет кожу, но улыбки не вызывает. Лёва слишком озадачен, чтобы расслабляться и наслаждаться каким-никаким вниманием к себе. И плевать, что изначально ради него Лёва и согласился на поехать в тур вместе с группой Шуры. Он предложил небрежно, сказав, будто все берут с собой близких. Тогда поверилось, словно Шура, действительно считает его — Лёву — близким для себя человеком. Рыться в голове Шуры сложно: он старше в два раза, он опытнее, он не ограничивает себя, он свободен от комплексов. Они Лёву сковали, повисли на нём тяжёлыми цепями и морально состарили. Странно в восемнадцать ощущать себя на все пятьдесят. Но как можно чувствовать себя иначе нет ни малейшего представления. Всю жизнь приходилось быть морально старше на несколько, строить из себя взрослого и плевать с высокой колокольни на детство и радости отрочества. Какое могло быть дело до подобного, когда приходилось пахать за двоих? Лишь недавно удалось сбросить с плеч значительный груз ответственности и отдаться прелестям юношества. Правда, способность отдыхать так и не выработалась. А вот жажда прижаться к кому-то сильному и теплом, получить от него поддержку и защиту, почувствовать себя нужным. Считать машины по-прежнему не выходит: внимание сконцентрировано на пустоте, растекающейся по венам. Холод грызёт кости, пусть и в салоне на всю работает «печка». Мороз душевный. Лёва старается спрятаться от него, прижавшись к тёплому физически Шуре. Но спрятаться не получается, потому что и от Шуры исходит исключительно холод. Он никак не реагирует на касания Лëвы, будто его тут и нет вовсе — он только молчаливо позволяет ему себя трогать, бегать за ним всюду, как хвост, отсасывать в туалете заправок, но не более того. Единственный звук, прерывающий пустоту между ними — перелистывание Шурой газетных страниц книги. Вне секса Шура не выражает никаких любовных чувств, видимо, целенаправленно накапливает их, и все они уходят именно в это русло. Оттого, унижайся сколь угодно, умоляй о внимании, Шуре глубоко наплевать, сейчас его голова занята куда более важными вещами. И ведь, думал Лëва, он не имеет никакого права что-то ему предъявлять, но от этого не менее больно. Горький лёд растекается по венкам шеи, опускаясь ниже, забираясь глубже. Их «отношения» смахивали на игру в шахматы, в которой Лëва изначально обречён на поражение, потому что не мог отключить чувства. Хочешь переспать с другим? Да пожалуйста, посмеивался Шура, думаешь, я с другими не спал за это время? Спи с кем хочешь, Шура, меня это вообще не касается, я и не очень-то хотел сегодня с тобой видеться, я сегодня нарасхват, найду, с кем развлечься, иди к своим шлюхам, которым нужны от тебя только деньги. Да что ты, Лëвчик? Не придумывай, я-то знаю, что у тебя сегодня пересдача; и чем это я, скажи на милость, лучше своих «шлюх»? Им нужны деньги, мне — их тело. Хорош ревновать, я приеду завтра. Лëва чувствует себя невыносимо от осознания того, насколько Шура близко и одновременно так далеко. Вроде, стоит только протянуть руку — и Лëва почувствует его мягкую кожу, запутает пальцы в волосах, прижмёт его к себе и ощутит биение сердца, размеренное дыхание. И тем не менее — Шура будто где-то не здесь, а далеко, за мириады звёзд: он удостоит одним взглядом, доказывающим его присутствие, но не более. Лëву окутывает холодом, ноги немеют и во рту становится сухо, одновременно хочется убежать и остаться с ним навеки. Лëва так и не научился справляться с этим взглядом, что пленяет, беспрекословно подчиняет, почти добровольно загоняя в клетку; этим взглядом, таким чистым, бескрайним, вмещающим в себе всю Вселенную, и от того — безмерно пугающим, ведь он не выражает вообще ничего. Почти невозможно разгадать, что в голове у такого человека как Шура. Истерики случались на регулярной основе, но Шура не спешил убегать, как следовало поступить ещё в тот момент, когда они впервые пересеклись взглядами. Возможно, ему любопытно наблюдать за тем, как маленькая и наивная овечка наконец повзрослеет, но повзрослеет за счёт морального разрушения. Лëва действительно многое пересмотрел в своих взглядах на жизнь благодаря Шуре (который, в общем-то, особо не пытался читать ему нравоучения), и наверняка занял у Шуры некоторую долю цинизма. От Лëвы, с которым Шура пересекся в том злосчастном баре, не осталось практически ничего, кроме имени, щенячьих глаз и проблем с восприятием мужчин, похожих на его отца. Нет сомнений, что Лëва повзрослеет — но станет ли он от этого счастливей? Лëву разрывает на части чувство бесконечного одиночества, когда Шура снова его отталкивает, ведь он не жалует все эти «телячьи нежности», а потом о чём-то мурлычет с молодым парнем за стойкой администратора в отеле, а Лëва будет делать вид, что ничего не видит, хотя внутри всë горит, изнывает. Этим Шура иной раз отрезвлял Лëву, показывая, что тот, в общем-то, ничего не стóит, и он ему по-прежнему не принадлежит. Лëва предпочитает никак не реагировать, потому что он уже тысячу раз слышал аргументы Шуры и ещё столько же раз прокрутил их в голове. Головой принимает, а сердцем — нет. Что же остаётся делать? Ждать, пока Шура договорит с этим парнем, возьмёт его номер и подмигнëт напоследок, что он, собственно, и сделал. Сегодняшнюю ночь, как и большинство предыдущих, они наверняка проведут вдвоём в номере в тишине, всепоглощающей, удушающей тишине. Молчание наседает так тяжело на горло, подобно сонному параличу, от чего хочется расстегнуть воротник, открыть окно нараспашку, впуская в себя холодный воздух. В тишине, потому что в последние дни Лëва сам отказывался переспать. Ему хотелось только обнять Шуру, прильнуть к его щеке, покалывающей щетиной, и говорить обо всём на свете, и, чувствуя на волосах его руку, напрочь забыть о быстротечности времени. Попросить спеть колыбельную. Но он знал, что Шура этого не захочет — либо секс, либо ничего. Лëва, пряча под подушкой руки, и, окутанный одиночеством, уснёт, отвернувшись от Шуры, и наступит новый день, такой же бесплодный, как и сотни предыдущих — в постоянном смятении и желании сбежать ото всех и себя. — Хочешь сегодня? — спрашивает Шура без единой доли заинтересованности в голосе. — Давай, — соглашается Лëва потому, что сегодня боль не получается заглушить самому. И они снова сливаются телами, пропуская друг друга через себя, но Лëва больше ничего не чувствует, кроме огромной пустоты, что оказывается больше его самого. Он отдаёт себя во власть Шуры, тот знает, что нужно делать, и сделает всë сам — Лëве остаётся лишь полностью доверить себя в его руки. Его чувства сравнимы с тем, когда добровольно проваливаешься под лёд, и, вместо того чтобы бороться, решаешь просто смириться со своей судьбой. Лёгкие наполняются водой, погружаешься всë глубже и глубже, туда, откуда тебя уже никто не спасёт, даже ты сам. Ты сам принял это решение, значит, нужно принимать его последствия. Лëва принимает, но до последнего надеется, что его кто-то спасёт. Овечек, залезших в пасть волку, никто не спасает. Их оставляют на произвол судьбы, потому что нет дела. Любовь и желание спасать нужно заслужить. А Лёва так и не смог этого добиться. Он излишне поздно понял, что красивая фигура не располагает к чем-то, помимо животной похоти. А она не способна заменить любовь. Шура наклоняется к уху, прикусывает его, шепчет: — Люблю, когда ты молчишь после секса, овечка. Лëва прикусывает язык, чтобы хоть как-то сдержать себя от желания закатить скандал. Он сосредотачивается на дыхании и делает глубокие вдохи — так он научил успокаивать себя ещё в детстве, но сейчас это почти не помогает. Ему резко опротивел Шура, его грубые руки, взгляд, не выражающий абсолютно ничего и холодное равнодушие, весь он. Все касания хотелось тут же смыть с себя, как грязь. Собственное тело перестаёт быть своим, оно будто больше ему не принадлежит, и он не вправе им распоряжаться. Как только Шура засыпает, Лëва закрывается в ванной и разглядывает отражение в зеркале, из которого на него смотрит человек, при виде коего Лëва бы и сам бы убежал. Человек в отражении также разглядывает его, явно показывая своё отвращение. «Ты мерзок. И ему ты не нужен». — Я люблю его. «Ты его не любишь, ты просто не хочешь быть один, потому что так твои мысли сожрут тебя. И ты это прекрасно понимаешь». — Это не так. Нам просто нужно время. «Какой же ты идиот».***