The best of people

Спустя шесть дней отгуляли гимнопедию. В последний день, после заката солнца, был совершëн ритуальный бег. Гиацинту, как бы он не пытался это скрыть, было тревожно, когда избирали юношей на это действо. Он не хотел бежать первым и видел, как многие искушëнно косятся на него, ожидая, что либо он сам выдвенет свою кандидатуру, либо кто то прикажет. Этого, к счастью, не случилось. Он лишь бежал рядом и наблюдал, как многие другие. Ночь мешала, но все они тем не менее как полоумные старались рассмотреть побольше. Когда бегущего догнали, его повалили на землю. Это не было обязательным, но ему не повезло. Гиацинт знал его имя — Аникий, знал, что тот неплохо управляется с копьëм. Как звали второго, царевич понятия не имел, но очевидно, он неплохо управлялся со своим фаллосом. Тот, кто настиг Аникия картинно скалил зубы и старался изобразить непреклонную грубость, но всему акту сопутствовал смех. Гиацинт был рад, что не лежит сейчас на его месте и даже тому, что не ему выпала честь ритуально овладеть каким то юношей. Но, при виде того, как он извивается на земле, царевич чувствовал нечто очень далëкое от страха и отвращения. До них даже долетали звуки стонов… Эти двое ухмылялись друг другу в лицо, царапались и кусались, как волчата. С каждым новым толчком хитон Аникия задирался чуть выше и вот, они уже прекрасно видели, как в него погружается член юноши. Какая ирония, он повержен. Гиацинт был горячим и напряжëнным. Он старался это спрятать в отличие от многих других юношей или Фамириса, который стоял рядом — они походили на голодных зверей и готовы были вот вот запустить руку себе под одежды. И тем не менее, он вместе с ними во все глаза глядел, как этого бедного — возможно, не очень — бегуна скорее всего лишают невинности прямо на остывшей земле, под взглядами нескольких десятков человек. Гиацинт не находил ничего символического в этом акте и не чувствовал азарта, как некоторые, выкрикивающие что то из толпы. Он старался никогда более не возвращаться к этому моменту, но то и дело вспоминал ту ночь, когда все убирали остатки жертвенных костров после праздника, готовились вернуться к порядку и своим обязанностям, а они, молодые и жадные до зрелищ, смотрели как двое юношей бесстыдно сливаются в похоти. Они делали это так просто, словно это не сложнее танца. Словно функция везде та же и они в который раз просто выставляют на всеобщее обозрение свои таланты, свою особенность. И они отчего то продолжают быть воинами, такими гордыми и могучими, даже тогда, даже Аникий. Гиацинт не верил, что не бывает по другому. Не верил, что не бывает не напоказ, не в воспитательных целях и без гордости. А ещё он постоянно вспоминал незнакомца у реки. Не вместе с ритуалом, конечно… Но вернувшись к урокам и тренировкам, Гиацинт думал то о его лице, то о красивом голосе, то о своëм нелепом поведении. У него было чëткое ощущение, что забыть об этой встрече никак нельзя. Но и рассказать он никому не захотел, ни Полибее, ни уж тем более Фамирису. Фамирису, который остался с ними. Гиацинт знал, что это ляжет на его плечи. Возможно, чувство жалости и просьба сестры не были такой весомой причиной, но он всë сделал. — Веди себя тихо, ни с кем без надобности не говори и тем более не ругайся — сложно было представить, что поэт полезет в ссору, ведь он чуть ли не трясся, видя других спартанцев, но осторожность не бывает лишней. В конце концов, Гиацинт даже не сказал: случись что то и его накажут, а Фамириса может и убьют. Он беспокоился, что не так уж и помогает ему. Ну ведь жил же он как-то раньше, скитался… Но Фамирис рассыпался в благодарности, Полибея сияла, а он сам всë равно уже выпросил мальчику место для сна рядом с прислугой. Гиацинт мог положить его спать в своих покоях — ему об этом даже сказала мать — но предпочëл этого не делать. Он надеялся, что сполна извиняется за это решение едой и одеялами, которые приносились мальчику, как правило, лично царевичем. Они тогда возвращались из леса вдвоëм. После, Гиацинт множество раз будет прокручивать этот день в своей голове, иногда с ужасом, а иногда с благодарностью самим Мойрам. Маленькую Полибею гоняли редко, то ли из жалости, то ли потому что царевна, но она частенько ходила посмотреть, как тренируется Гиацинт с остальными юношами. С чего то вдруг Фамирис решил, что и он в праве так делать. Царевич надеялся, что вот ему точно что то скажут, но поэта никто не трогал. Даже он сам, почему то. Так он и приходил вместе с Полибеей, садился где нибудь, будто в ожидании и смотрел. О, Гиацинт знал, мальчик ходит сюда лишь чтобы поразглядывать его, но говорить ничего не стал. Возможно, ему стоило просто смириться с этим, потому что Фамирис не первый и не последний. Но в этот раз его визит был особенным. Поэт, дождавшись его, сказал, что ужасно хочет научиться игре на авлосе. Идея вырезать инструмент самим, предложенная именно Фамирисом, казалась разумной — количество таких вещиц в доме было строго подсчитано и легче помучаться над куском дерева, чем выпросить авлос у кого то из музыкантов. Гиацинт даже не стал спрашивать, на кой он понадобился ему именно здесь и сейчас, всë равно, он скорее всего не понял бы. Это не его дело и абсолютно неважно, станет ли поэт таскать дудку с собой всюду наравне с кифарой или забудет о ней на следующий же день. В любом случае, он пошëл вместе с ним в чащу на поиски подходящей древесины. Солнце уже клонилось к закату и они возвращались с неплохой добычей — на авлос нужно была две толстые ветки и царевич нашëл множество таких, отобрал самые лучшие и теперь нëс в дом. Гиацинт смотрел прямо перед собой, заранее думая, насколько изготовить музыкальный инструмент сложнее, чем выстрогать фигурку, что ему пару раз уже доводилось делать и перевëл взгляд на мальчика, лишь когда тот забрал дерево из его рук. — Спасибо — сказал поэт тихо — Я дальше сам… Гиацинт даже остановился — всë никак не мог выучиться спокойно и без лишних раздумий смотреть на него. Даже у детей не было таких огромных глаз и простодушных лиц. А ещё у Фамириса нос и щëки, все в пятнах: во второй день его пребывания в Спарте Гиацинт с полуусмешкой наблюдал за попытками Диомеды отмыть кожу поэта, но толку то, даже речные нимфы снимают эфемиды только с девушек. — У тебя рука слишком мягкая — отмахнулся царевич и пошëл дальше — Расскажешь, как он устроен и я смастерю. Фамирис, следуя за ним робко улыбнулся. Он прижимал ветки к груди с такой лаской, словно это уже готовый инструмент. — Спасибо… — Потом скажешь, когда получится. Сад встретил их тишиной — лишь ветер шуршал в траве. Фамирис всю дорогу с тихим щëлканьем обламывал крохотные сучки, бросая их себе под ноги и Гиацинт хотел попросить его перестать, но не успел. Появилась проблема прсерьëзнее. Дело в том, что сад не был самым любимым для времяпровождения местом в их доме. Здесь либо играли дети, либо отдыхали на лавках или ухаживали за цветами женщины, либо кто то проносился мимо, спеша в неизвестном направлении. Никто не стоял просто так посреди двора. Особенно стройные высокие мужчины с золотом в волосах. Это был он. Словно вышедший прямо из воспоминаний Гиацинта, точно такой же, как у реки. Царевич застыл и даже не сразу понял, что Фамирис держит его за локоть. Он почувствовал, как царапаются кусочки коры, оставшиеся на его пальцах. — Кто это? Гиацинт не ответил. Во первых, ответ не из простых, а во вторых, мужчина их заметил. Его голубые глаза смотрели в самую душу. — Иди в дом — отмахнулся он от Фамириса, не глядя. Гиацинт и без этого мог сказать: сейчас лицо у него наверняка растерянное настолько, что несчастное — Я скоро вернусь. Побудь с Полибеей. Убедившись, что Фамирис нехотя, но послушался, он двинулся навстречу незнакомцу. Тот так откровенно ждал его, что Гиацинту хотелось для верности схватиться за нож на своëм поясе. — Мне стоит извиниться за моë прошлое исчезновение — мужчина говорил и слова его лились, как мëд — Это было невежливо и я даже не представился. — Я знаю, кто вы. Жаль, что в детстве он не был чересчур болтливым ребëнком и не бранился с царëм — возможно, ему отрезали бы язык и этой ситуации никогда бы не случилось. Он сказал честно, но не подумав как следует. Лицо незнакомца как-то дрогнуло. Что же это, растерянность? Гиацинт бы с большей охотой поверил в злость. — И кто же? Царевич не сдержался и опустил глаза. Голос мужчины был тихим и при других обстоятельствах у него по спине побежали бы мурашки, он обязательно бы им мысленно восхитился, но сейчас Гиацинт только и делал, что пытался по этому голосу угадать — так ли всë ужасно, как ему кажется? Не похоже это на угрозу, юноша хорошо знал, как они звучат. Мужчина говорил так, словно Гиацинт просто сделал нечто, не вписывющееся в его планы. Всë равно плохо. Ему казалось, он никогда не говорил чего то столь же решающего и судьбоносного. — Вы — бог. Он очень надеялся, что это не прозвучало как обвинение. — Уверен? — мужчина выглядел таким задумчивым, словно и сам ещё не решил, кто он — Может, я дитя бога, как ты? Он, должно быть, издевается. Они вовсе не похожи. Как бы не смотрели на него люди, не могло это быть правдой. Он лишь дитя, смертное и должное приложить кучу усилий, чтобы иметь хоть какое то значение. От него не исходит божественного духа, от его присутствия не покалывает кожу. Гиацинт уверенно мотнул головой. — Бог. — Хорошо. Какой, скажешь? Гиацинт замолчал ненадолго. Он не решался взглянуть прямо на нового знакомого и поэтому прокручивал в голове его образ у реки. Он вспомнил его взгляд. Его лиру и музыку, что из неë лилась. Надо было бежать. Надо было падать на колени и умолять. — Аполлон. Его губ наконец коснулась улыбка. Наверное, его не убьют. — Ты прав — бог неожиданно протянул ему свою руку, такую красивую, без единой царапины, с идеально ровными длинными пальцами — Раз уж мы теперь знакомы… И не говори со мной столь почтительно, прошу. И всë равно, что то его лицо омрачало. Царевич понятия не имел, почему он смотрит с такой надеждой. Ему мало что оставалось кроме как пожать руку. Она была тëплой, почти горячей на ощупь. Аполлон сжимал его довольно крепко — не больно, но… Надëжно. Было ли это немым предупреждением, Гиацинт не знал. Так странно… недавно он носил фрукты к его храму. Периодически он молился, искренне взывая к нему. Он мог помнить, как Гиацинт был благодарен за хороший урожай или как он плакал о своей больной матери, когда та ещё носила Полибею, умолял помочь. Помог ли он тогда? Ещё недавно Аполлон был чем то далëким и настолько великим, что и осознать эту мощь невозможно. А теперь они стоят лицом к лицу. Их разделяет пара шажков. Их руки только что соприкасались. — У вас красивый сад — вряд ли в нëм было хоть что то достойное его взора, но бог говорил очень ласково, наверное, искренне — Не хочешь пройтись? Я… Мне бы очень хотелось побыть в твоей компании, если позволишь. Он вëл себя так, как следовало бы вести себя Гиацинту. Феб словно боялся сказать что то не то, задеть его, хоть чем то не понравиться. Это было бы смешно, если бы так сильно не напрягало. Гиацинт невольно обратил взгляд к дому. Наверное, Фамирис сейчас с Полибеей… Он надеялся, что они пошли на кухню или девочка нашла для них укромное место и теперь слушает игру на кифаре. Хоть бы они не ждали его. Хоть бы Фамирис по глупости и наивности никому ничего не разболтал. Хоть бы никто ничего не понял. Аполлон расценил его молчание по своему: — Не бойся, ничего не случится. Это ненадолго и я готов поклясться, что с тобой всë будет в порядке. — Я не боюсь — царевич надеялся, что щëки у него не начали гореть. Ну есть же разница между смелостью и глупостью — И не нужно клятв. Просто меня ждут, вот я и засомневался. Гиацинт не знал, не показалось ли ему, но в глазах бога словно промелькнуло нечто похожее на грусть. Не злость, даже не удивление. Что бы это не значило, отказаться он просто так не сможет. — Недолго — вздохнул царевич, мысленно умоляя себя не пожалеть об этом и искренне поверить, что другого варианта не было — А то они будут волноваться. «Если вдруг ты что то сделаешь, меня хватятся». Аполлон с готовностью кивнул несколько раз подряд. Гиацинт очень надеялся, что ему не предложат пойти под руку, и эта надежда, к счастью, оправдалась. *** Аполлон знал, что Гиацинт был красивым ребëнком, но оказался не готов к тому, в какого красивого юношу тот вырос. Он по правде вообще не знал, что царевич успел вырасти. Так бывает у богов, если пристально не следишь за кем то из людей. Аполлон помнил, что у Клио был ребëнок — он застал еë беременной, смутно помнил, что родился мальчик. Он видел его лишь один раз — просто дитя с божественной кровью, возможно, слишком спокойный и внимательный для младенца. Клио звала его Гиацинтом. Так удобно произносить шëпотом. Ги-а-цинт. Не единого резкого звука. Последний плавно утекает в тишину. Это имя нашло его спустя — как оказалось — восемнадцать лет. Бог света пропустил момент, когда муза отдала мальчика его отцу. Он никогда не спрашивал, почему она это сделала. Возможно, ему следовало проявить больше внимания, возможно, она и не хотела так поступать или же не знала, несколько это плохое решение. Наивно было думать, что она могла не знать. Но теперь Аполлон пришëл к выводу, что им всем было бы проще, если бы его сëстры оставили Гиацинта себе. Всегда с ним так, либо грезить о будущем, либо жалеть о том, чего не исправить. Теперь же Гиацинт занимал все его мысли. Казалось бы, такой пустяк, увидеть чей то танец… Сколько людей каждый день пляшет в разных местах по какому либо поводу. Сколько из них при этом красивы. Но ему казалось, что никто не танцует именно так, как делал это царевич и никто не красив точно так же. Никто более не совмещает в себе так идеально вежливость с дерзостью, прекрасную чистую божественность и безумную недостойную человечность. Он думал о нëм, даже играя на лире. Аполлон так жалел, что его нет рядом, что он не сидит напротив и не изучает его своим внимательным, необыкновенным взглядом. Он бы все песни посвятил ему. Он итак это делал: всë вокруг стало ещё прекраснее, чем раньше, и всë сводилось к Гиацинту. Бог теперь мог сочинять о чëм угодно, но эти мелодии были обречены — слишком много в них личного. Слишком много собственного трепета он в них вложил, а вместе с ним и чужого великолепия. Но даже звуки его лиры не могли в точности создать в голове идеальный образ Гиацинта или передать всю грациозность его танца, твëрдость слова, искусстность каждой части его молодого тела и цвет его глаз… Не было ничего похожего на них, сколько бы Аполлон не искал. Ни один пурпур, никакой драгоценный камень и ни один цветок не был именно таким, как глаза царевича. — О нет — ему пришлось отвлечься, рука съехала со струн, звук отвратительно дрогнул. Он обернулся на голос и не смог сдержать улыбки. Лето, его мать, опустилась подле, белый подол еë скромного платья расстелился волной по траве — Снова. Она улыбалась, очень по матерински — такое мудрое и всепрощающее выражение лица, вроде и радостное, но вместе с тем печальное. — Снова? — у него плохо получалось прикидываться дураком, но сдержаться было невозможно. — Последний раз твоя музыка была такой, когда… Аполлон знал. Ещё до того как пала Троя. Ах, у неë было столько причин осуждать его. Каждый раз она всë видела, наблюдала крах, горе и если воспоминания самого Феба могла изгладить новая любовь, то вот память Лето — нет. — Возможно — бог отложил лиру и повернулся к матери. Она была невероятно красивой женщиной, лишь на вид весьма хрупкой, ему приходилось горбиться, чтобы смотреть ей в глаза, а Аполлон, уже взрослый и могущественный, чувствовал еë покровительство. Лето не была богиней любви и не имела чутья на это чувство, но она слишком хорошо его знала. Титанида погладила его по щеке, тронула кудри у лба. Еë собственные светлые волосы были убраны в причëску, солнце ласкало бархатные лепестки цветов в еë косе. Среди них тоже не было ничего похожего. — Ты даже представить себе не можешь — Аполлон лëг на землю, положив голову на еë колени — еë тут же принялись гладить и он прикрыл глаза — Он такой… — Какой? — бог расслышал, как она лукаво усмехнулась. Кассандра, разбившая его сердце и познавшая его обиду, прослывшая за неë сумасшедшей. Верно, она предала его, но это бог был чересчур наивен. Да и он мог избрать менее жестокую месть. Почему он просто не отобрал у неë дар? Почему он вынудил еë умереть в руинах собственного города, которые она уже видела в вещих снах? Кипарис, над которым он якобы сжалился. Он был слаб настолько, что решил, будто это милосердие. Неужели его любви было недостаточно, чтобы позаботиться о нëм? Конечно, он вечен теперь, но хорошо ли это? Плачущий юноша, сгоряча молящий о смерти. Кипарис, символ скорби. Бедная Дафна, в бегстве обратившаяся в лавр. Все свои страдания она познала по его глупости, ей просто ужасно не повезло попасть под стрелу Антерота из-за пары фраз, брошенных Аполлоном. Лето могла бы припомнить их всех. — Красивый. Самый красивый — он не стал открывать глаз, чтобы было легче представлять Гиацинта, вспоминать все интонации его голоса — А ещё он воин, представляешь? Самый настоящий, по духу, очень смелый, наверняка. И у него есть любимая сестра. У него такое чудесное сердце, он так его прячет… — Ну откуда ж тебе знать, раз прячет? Аполлон по детски почти оскорбился. — Так сразу же понятно — он даже голову поднял, но Лето вздохнула и уложила еë обратно. Сопротивляться ей было трудно — Вот увидишь, и он меня полюбит, и я стану счастливейшим из богов. Аполлон был уверен: если бы Гиацинта его предал, он бы не стал мстить. Если бы Гиацинта сломило горе, он нашëл бы слова, чтобы его утешить. Если бы Гиацинт воспротивился ему, он никогда бы за ним не погнался. — Я была бы счастливейшей из титанов, если бы ты не был таким… — Глупым? Наивным? Легкомысленным? — он перебрал самые частые слова, вылетающие из чужих уст в подобные моменты. — Ммм, нет, не то — она улыбнулась и задумчиво покачала головой — Всë близко, но не совсем. К тому же, ты у нас поэт, тебе лучше даëтся находить слова. *** Гиацинт был уверен, что Феб уже ушëл. Было сложно поверить в то, что бог света будет ждать его, сколько бы времени не прошло. Когда он бежал в лес, никак не мог отделаться от воспоминания, как во время обучения, в семь лет, его высекли за опоздание. Царевич был уверен, что новый его знакомый будет как минимум недоволен, если они вообще увидятся сегодня. Хоть когда нибудь теперь. Вот, сейчас он с первой же обговорëнной встречи покажет себя, как неорганизованный идиот, не проявивший должного уважения. Аполлон ждал. Он сидел прямо на траве, спиной провалившись к дереву и кажется, испытывал что угодно, кроме злости. — Ты пришëл — заключил он довольно. А Гиацинт еле сдержал удивление. Можно подумать, он мог не прийти. Да даже если не захотел бы, пришëл… — Меня сестра задержала — на всякий случай уточнил он, внимательно наблюдая за Аполлоном — Всë расспрашивала, куда я иду. — И что ты ответил? Ложь, вот что. Сначала он сказал, что просто идëт к речке, проветрить голову, но девочка не поверила. Тогда пришлось сознаться — там его ждут, он познакомился ещё кое с кем во время праздника. Она всë расспрашивала кто он, откуда, а Гиацинт просто не мог ответить. Если истинная сущность Феба была тайной, пока что царевичу удалось еë сохранить. — Того, что я сказал, явно не хватило. Можно считать, что она ничего не знает. Гиацинт настороженно замер, видя как он задумался. Но ненадолго: скоро Аполлон просто кивнул и снова улыбнулся ему. Так словно всë это вообще не важно. — Как еë зовут, напомни? — бог опустил взгляд на лиру, лежавшую на его коленях. — Полибея — несмотря на любые другие чувства, он произносил это имя лишь с теплом и нежностью. Потом лишь только юноша напрягся — зачем ему? Но злого умысла тут, кажется, не было. — Скот? — Аполлон забавно вскинул брови в удивлении — Ужасное имя для девочки. Оцепенение прошло. От части Гиацинт был согласен, но с другой стороны… Ему почему то хотелось отстоять практичность имени, которую так ценили на его родине. — Ну не всем же быть радостными или шëлковыми. Моë имя вот вообще ничего не значит. Так, набор букв. Интересно, кто конкретно дал ему такое? Отец? А может, это его божественная мать постаралась? Аполлон наверняка мог знать ответ на этот вопрос, но царевич не собирался спрашивать. Он сел рядом, чтобы как можно скорее перестать взирать на него сверху вниз. Юноше было как-то до странного спокойно под его взглядом, а Аполлон смотрел очень пристально. Только вот обычно с таким напором глядят угрожающе, а бог света смотреть по доброму, с лаской. — В таких случаях обладатель имени определяет его значение — он улыбнулся, склонив голову, прядь светлых волос спала ему на лоб и у Гиацинта зачесались руки — Значит, этот набор букв лучший из всех. Я так думаю. — О, ну раз ты думаешь — Гиацинт деловито кивнул, стараясь не засмеяться. Слишком странным образом он влиял на него, слишком милыми были его слова. Он вновь чуть не поблагодарил его, как тогда, у реки — Ты сыграешь мне что нибудь? Юноша хотел сказать это как можно равнодушнее, чтобы не показать, как сильно он хочет услышать музыку его лиры. Но то ли что то его выдало, то ли Феб заулыбался ещё шире просто так. — Конечно — он поудобнее перехватил инструмент и его длинные пальцы опустились на струны. В этот раз он играл иначе. Он был хозяином музыки, возможно, сам являлся ею, а потому мог исполнить что угодно, в отличие от того же Фамириса, чьи песни всегда навеевали примерно одно и то же, пусть и были красивы. Аполлон сейчас играл так, словно с ним случилось большое счастье, от звуков его лиры, казалось, солнце заблестело ярче, птицы начали ему подпевать, ветви деревьев склонились поближе к земле, чтобы послушать. И Гиацинт вместе с ними. И все чему то радовались. Под эту музыку хотелось плясать, но не как на Гимнопедии, а хаотично, для себя. Про себя юноша отметил, что лира всë та же. Ему стоило больших усилий не протянуть руку и не коснуться гладкой древесины без единой царапинки. Закончив, Аполлон неожиданно спросил: — Хочешь попробовать? — и чуть вытянул руки с лирой в его сторону. — У меня не получится — Гиацинт тут же замотал головой в отрицании. Это произведение искусства явно было достойно лучшей участи. Царевич как-то раз пробовал взять в руки кифару Фамириса, но ничего стоящего не выдал. Пустяк, разумеется, ему это никогда и не пригодилось бы, но теперь он точно знал, что в музыке не силëн. И если Аполлон расчитывает на что то другое, то он вынужден его разочаровать. — У тебя и не должно сразу получиться — бог простодушно пожал плечами — Это не ответ на вопрос, хочешь ли ты. Иди сюда. Гиацинт понял не сразу, а когда понял, раздумывать уже не стал. Аполлон подзывал его к себе и царевич послушался. Он сел как можно ближе и его спина теперь касалась чужой груди. Ему в руки вложили инструмент и действительно, лира на ощупь была так же хороша, как и на вид, но Феб оказался ещё лучше. Он почти обнимал его. Гиацинта никогда прежде не обнимал мужчина. В детстве он иногда прижимался к Диомеде, да и в юношестве она порой в порыве чувств, пока никто не видит делала тоже самое. Но это… другое. Она всегда была мягкой и с годами становилась всë более слабой. Прижиматься к Аполлону означало опираться на скалу или ствол оливы, только он был тëплым, почему то жутко удобным. Гиацинт не дурак, понял, в чëм главная его беда, но даже думать об этом не хотел. Может, у богов вообще всë по другому, они может каждый день с кем то так обжимаются и ничего особенного в этом нет. Подумать только, это наверное самое интересное и безнадёжное, что он делал в своей жизни, а в голову лезли только мысли о близости чьего то тела. Сдаваться сразу же было как минимум глупо и он искренне, честно пытался. Его пугало, то с каким терпением воспринимает его попытки Аполлон. Он спокойно разъяснял ему каждую мелочь, повторял по несколько раз, хоть юноша и не решался переспрашивать и иногда направлял его пальцы своими. Не так, как обычно делают это учителя, особенно с такими бездарями. Ничего не выходило, совсем. — Прости — Гиацинт отказывался верить, что когда то он обучал Орфея, а теперь возится с ним — Если ты надеялся, что у меня обнаружится дар к музыке, то мне жаль. Однако бог вовсе не выглядел разочарованным. — Я знал, что его нет. Это было понятно сразу, ещё до того, как ты эту лиру вообще увидел — он пожал плечами и мирно улыбаясь перебрал все струны по порядку. Гиацинт очень неудобно вывернул голову и смотрел на него, всë ожидая подвоха. Аполлон любил этот инструмент. Да и музыка была для него явно чем то большим, чем она являлся для простых смертных… Почему он разрешает царевичу еë трогать, почему посвящает во всë это? — Мне казалось, люди иногда так делают — он повторил тоже самое, только рукой юноши. Казалось, их двоих окружает волшебное спокойствие, подобно тому, как вокруг цветущих растений вьëтся их запах — Просто пробуют что то забавы ради. Ты ведь не обязан овладеть этим. Всë хорошо, Гиацинт, я слышал вещи гораздо хуже, если тебя это тревожит. Как забавно, Гиацинт был одним из них, но и сам не знал, как и что делают эти самые люди. Оставалось лишь верить на слово. Спустя какое то время он смог сыграть что то до смешного элементарное. Мелодия постоянно повторяла саму себя и была тощенькой и хилой, полупустой от количества звуков в ней. — Это какая то детская песенка, да? Гиацинт постарался ускориться, что то подсказывало ему, что одинаковые отрывки должны сменять друг друга быстрее. Аполлон больше не контролировал его пальцы, но так и остался его опорой. Буквально. — Верно — бог улыбался так, словно Гиацинт сказал невероятную мудрость и теперь им можно гордиться — Это колыбельная. — Мне кажется, я еë уже слышал. — Вполне может быть. У него уже зудели пальцы от струн, но он продолжал наигрывать один и тот же мотив. Там точно было что то ещё… Гиацинт не осмелился искать на слух. Он мог бы распросить Аполлона о музах, узнать что нибудь про свою мать, но отчего то не стал, хоть и чувствовал, что всë это связано между собой как нельзя прочнее. — Покажи, как до конца — он приподнял инструмент и его руки тут же накрыли чужие ладони, горячие, как камни, нагретые солнцем — Это ведь можно повторить на кифаре? Юноша помнил, что на ней струн то же количество, а Полибея была бы рада, если бы он хоть что нибудь выучил да сыграл ей. — Думаешь, это заставит еë забыть любопытство? — словно прочитав его мысли, по доброму усмехнулся бог. Нет, потому что забыть его невозможно. Но очевидно, Аполлон был согласен — он уже наигрывал остаток песни, налившийся под его пальцами жизнью. Гиацинт чувствовал, как всë внутри него ноет и тянется к этой мелодии. По правде, вопросов станет лишь больше, но наверное, оно того стоило. *** Спустя несколько встреч в их компании вместо лиры оказался лук. — Ты как-то упомянул, что хотел бы научиться стрелять — объяснил Аполлон, держа своë оружие, будто хвастаясь — Я подумал, тебе понравится. Гиацинт помнил, что сказал такое, даже помнил, когда именно — они сидели тогда на холме под палящим солнцем и грызли орехи, а бог рассказывал о своей сестре — но не думал, что эта информация отложилась и в голове Аполлона. Хвастаться было чем. И ему понравилось. Он часто бывал на охоте, с самого детства. Это была отдельная, потихоньку развивающаяся часть его жизни: сначала он стоял в стороне около матери, потом его научили ставить сети, со временем ему доверили водить щенков по следу и только два года назад, когда он уже ходил на оленя с копьëм, разрешили идти со взрослыми псами. Он чувствовал нечто похожее на радость, гоняя зайцев по лесу. На его родине лук не слишком уважали. Гиацинт видел это оружие только на охоте, потому что использовать его в бою — нечто близкое к позору, совсем чуть чуть лучше, чем ублажать мужчину ртом. Как забавно, что при этом они поклоняются богу стрелков. Гиацинта ужасно интересовала эта сила, заставляющая стрелу прорезать воздух, преобразующая натяжение тетивы в смерть. Он бы с удовольствием мог и просто посмотреть, как стреляет Аполлон, как напрягаются мышцы на его спине, которая даже не покрывается испариной от жары, как он спокойно и безэмоцианально вглядывается в цель. Царевич был уверен, что именно так и происходило бы. Ему было на удивление спокойно от представления Феба таким, с оружием. Этот образ не был подозрительным. Он оставался красивым, но становился необузданным, естественно опасным. Всего лишь напоминание, что он способен убивать, вершить судьбы, наказывать. И всë равно это великое существо, в чьих силах было косить людей толпами, не причиняет вреда ему, Гиацинту. Он становится рядом, когда Аполлон подзывает к себе. С благоговением берëт в руки лук, водит пальцами по древесине. В этом есть что то странное, притягательное, в том, что его оружие выглядит так же изящно как лира или как сам бог. Ему это нравиться не должно, он привык к грубым, устрашающим клинкам, копьям и стрелам, в которых главное — лишь польза. Эта самая несовместимость красоты с пользой была проблемой, проходящей сквозь всë его существование, но Аполлон будто являлся олицетворением этого сочетания. И, как ни странно, был вполне гармоничным. Гиацинт на пробу потянул тетеву, покачал оружие в руке, отмечая про себя, какое оно лëгкое. Бог наблюдал за ним с нескрываемым любопытством, которое можно было бы счесть оскорбительным. — И что же нужно делать? — юноша смотрит на него очень честно, в открытую признавая своë незнание. Но Аполлон словно и не видит в этом ничего особенного. Он просто улыбается, ласково, как обычно, без насмешки или снисхождения, и протягивает ему стрелу, даëт рассмотреть и еë, будто у них в запасе всë время мира. И Гиацинт верит в это, совершенно не думая, что рано или поздно придëтся покинуть его общество, вернуться к злым и немногословным, променять ласковое тепло на удушающий жар. — Ты же не против, если нашей жертвой сперва станет то дерево? — Гиацинт был более чем согласен. Ему не очень хотелось позориться, пугая зверьë. Дождавшись его кивка, бог подошëл поближе и вложил лук в левую руку царевича — Для начала выбери позу. Очень важно правильно встать. Вряд ли он делал это намеренно, но его шëпот шевелил волосы на виске, нежно касался самого уха. Гиацинт был уверен, что ему просто продиктуют нужные действия, но Аполлон трогал его, аккуратно, но уверенно, словно вылепляя его тело заново из глины, как первых людей. Внезапно он почувствовал чужие ладони у себя на бëдрах. Такая глупость, учителя не пренебрегали подобными жестами и сколько рук на себе вынес юноша только когда обучался владеть мечом. Но в этот раз он волновался куда сильнее. — Напрягись вот здесь — юноша послушался, стараясь думать в первую очередь о том, как бы ровно поднять лук и натянуть тетиву. Он был уверен, что это дело куда проще, раз находится в такой немилости, но ни одна часть его тела, казалось, не могла позволить себе расслабиться. И руки Аполлона… не помогали — Прекрасно. Теперь опусти лук и вложи стрелу. Он показал, каким образом и какие пальцы должны еë держать. По его наказу Гиацинт мысленно выбрал точку на стволе дерева и поднял руки, крепко зажимая оружие и он сам словно был продолжением этой конструкции, состоял из твëрдого дерева и сплошных натянутых нитей. — Не сосредотачивай силу в руках — он тронул, практически погладил, его напряжëнные предплечья и Гиацинт сжал зубы. Но Аполлон тут же переместился, пальцами упëрся в место между лопаток — Лучше в спине. Гиацинт с усилием сглотнул слюну, стараясь внушить себе, что не существует ничего кроме цели, в которую нужно было выстрелить. Все люди в его жизни сделали всë, что от них зависело, как положено, это Гиацинт в какой то момент свернул не туда, сам. Они не были с ним слишком ласковы, в их словах не было тепла, они обращались с ним так же, как с остальными. Он знал, что есть вещи, за которые бьют, что нельзя кричать или плакать — особенно если тебя бьют, потому что тогда будут бить только сильнее — что любовь существует где то там, что она не для них, что когда у них появятся жëны, они не должны целовать их в губы. Спарта была ревнива и еë детей могла любить лишь она сама. Но только любовь еë ужасна и кровава. Он понял это, когда начал вглядываться в уставший взгляд своей матери и злобные оскалы мужчин, когда впервые испугался за свою сестру, узнав, что в младенчестве еë думали убить, мол, хилая, когда воочию увидел настоящее сражение. Когда познакомился с Фамирисом. После того, как начал водить дружбу с Аполлон. Или он понял это ещё раньше, когда сжимал зубы до скрежета, чувствуя как горит от ударов кожа на спине. В тот день он подрался с тем самым мальчиком, что говорил мерзкие вещи про него и Еразма. Его похвалили, потому что он тогда одержал победу, но всë равно высекли. Это было последнее его наказание. Он стал послушным, смиренно принял еë любовь. Все твердили, что чувства отвлекают и сейчас Гиацинт не мог прицелиться, чувствуя на себе мужские руки. Его учили терпеть боль, но никто не говорил, что не дрогнуть перед лаской сложнее. Гораздо сложнее. И он не справился с этим. В последний момент рука очень не во время потеряла свою уверенную твëрдость и выстрел получился неудачным Стрела полетела криво и врезалась в кору под каким то до плохого причудливым углом — это первое, что заметил Гиацинт. Он думал об этом, пока опускал лук и ещё немного после того, как исчезла хватка бога — такая мешающая, от которой он думал будет радостно избавиться, но не тут то было. И он подумал даже об этом, прежде чем понял — что то не так с рукой. На правом запястье алел и припухал след и Аполлон смотрел туда же, со странным, нечитаемым выражением лица. Честно сказать, царевич куда больше досадовал по поводу своей ошибки, нежели мучился болью. Он перевëл взгляд на оружие, надеясь, что оно не пострадало — было бы как минимум неловко испортить такую божественную вещь с первого раза — но ему не позволили думать об этом слишком долго. Аполлон, взявший его руку в свои, выглядел слишком ошарашенно для бога целителей, который за свою жизнь видел множество ужасных ранений. Но беда точно была не в самой ране. — Всë в порядке — на всякий случай уточнил юноша. Правая — рабочая, наверное, будет неприятно держать копьë, но в скором времени пятно на коже потемнеет и исчезнет вместо с болью, надо только по приходу домой попросить масла со зверобоем. Он гораздо больше переживал, что Аполлон больше не позволит ему стрелять, а это было теперь делом принципов и юношеского упрямства. А Феб будто и не слышал, забрал лук, откинув куда то на землю, как бесполезную деревяшку и погладил место удара. Гиацинт чувствовал, как от нежности этого касания покрывается мурашками. — Извини. Сейчас пройдëт — искренне пообещал бог, хотя ему очевидно не полагалось ни обещать, ни тем более просить прощения. И… действительно прошло. Кожа под его касаниями тут же стало правильного, здорового цвета, а боль бесследно рассеялась. — В следующий раз дам тебе защиту на руки. Но Гиацинт уже не особенно слушал. Он лишь тупо смотрел на свою кисть, которую продолжало окружать тепло чужих пальцев. Юноше стало так хорошо, что он осознал, насколько неважно было до этого, насколько же неприятные ощущения сковывали запястье мгновение назад. Такого никогда не случится, если рана заживает медленно. А ещё ему прежде из мира магического доводилось видеть лишь гадания, а это совсем другое. Гиацинт даже не представлял, как выглядит пифия, но зато прямо сейчас еë хозяин вылечил его, лично, просто дотронувшись и не прося ничего взамен. — Неужели болит? — обеспокоился Аполлон, по своему расценив его молчание. Он вновь сжал его руку и тогда, очнувшись, царевич помотал головой. — Нет. Совсем. Ему не хотелось этого, но он, не встретив сопротивления, вытащил ладонь из чужой хватки. Рука осталась здоровой, несмотря на опасения, это чудо работало и без прикосновения Аполлона. Это чудо останется с ним на всю следующую жизнь. — Я хочу продолжить — юноша посмотрел на лук, лежащий на земле, изо всех сил борясь с желанием самостоятельно поднять его. Видя сомнение в лице бога, он добавил — Пожалуйста. Научи меня и такого больше не повторится. В конце концов, ты меня вылечил. — А не сделай я этого, ты бы всë равно попросил? — Да, — без единой капли сомнения в голосе. Они возможно не боролись, но Аполлон определëнно сдался, Гиацинт понял это по протяжному вздоху, вышедшему из его груди. Он долго смотрел на него — юноша стойко выдержал этот взгляд. Но и сам он в каком то роде сдался, когда Феб, всë с той же вдумчивостью, вновь взял его за руку, но ненадолго, лишь чтобы поднести ту к своим губам и поцеловать, чуть выше места раны. Это тоже останется с царевичем. Он вскоре отошëл, поднял оружие, отдал его Гиацинту. Он пообещал вернуться и исчез, спустя пару мгновений уже повязывая вокруг предплечия юноши кусок обработанной кожи. Гиацинт был ему очень благодарен, но так и не смог сказать ни слова и язык его развязался лишь после первого удачного выстрела. *** Небо было бескрайним, бесконечным. Жемчужины звëзд невозможно сосчитать: как бы Гиацинт не старался присвоить каждой своë обозначение, все они походили друг на друга, перемешивались на фоне тëмного полотна. Казалось, вот вот должна закружиться голова. Вот вот изменится вид, всë перед глазами поплывëт, луна блестнëт лишь чуточку ярче и выжжет глаза. Аполлон сказал, что можно не приходить, если он не сможет улизнуть из дома после заката. Гиацинт пришëл, сбежал, перестал думать о возможных последствиях как только лëг на траву подле бога. Звëзды мерцали, а он неотрывно смотрел в бездну. Даже море не было таким глубоким и пугающим. — Хочешь покажу созвездия? Гиацинт вздрогнул от звука его голоса. Было слишком тихо, можно забыть о том, что говорить никто не запрещал. — Да — слишком неуверенно, задушено. Никто никогда не показывал ему, как именно эти блестящие точки соединяются в нечто, даже отдаленно не напоминающее человеческие фигуры. Интересно, кто то смотрит оттуда в ответ? Есть ли там счастливцы, заслужившие милость Олимпийцев или небо — лишь свод, исчерченный рисунками, как скалы, на которых чужаки и дети царапают послания. Рука Аполлона взметнулась вверх. Кто бы там не находился, он наверняка знал их. Кончик его пальца вëл невидимые линии между звëздами, а Гиацинт внимательно следил. Кастор и Полидевк. Каллисто. Фаэтон. Ганимед. Истории срывались с его губ одна за другой. — Те три созвездия появились из-за Диониса. Волопас Икарий был первым человеком, которому он передал знание о виноделии, но его убили. Из-за этого, да. Земледельцы, которых он напоил решили, что Икарий их отравил. Следом покончила с жизнью его дочь, Эригона, а затем погибла их верная собака. Зевс сжалился над всеми тремя и поместил их на небо. Судя по голосу, Аполлон считал, что жалостью это можно назвать с натяжкой. Гиацинт надеялся, что он действительно хоть немножко понимает, что происходит у него в голове, что мысли бога чуточку проще, чем море или небо. — Вон там, Геракл, в окружении всех, кого победил. Он довольно неприятный человек. Грубый и наглый, не знаю как Гера в итоге осмелилась выдать за него свою дочь. Аполлон говорил так, словно рушить привычную картину мира царевича для него — весьма забавное занятие. Геракл считался героем, никто не оспаривал его доблесть, не обвинял его в дурном характере. Что уж там, Гиацинт никак не мог привыкнуть к любви Феба упоминать богов. Словно он ждëт, что они оба примутся их обсуждать, как равных. Неожиданно даже для самого себя, царевич сказал: — Я бы не хотел стать созвездием. — Правда? — Аполлон повернул к нему голову, прижимаясь теперь щекой к холодной траве. Хотелось подложить под неë ладонь — Совсем? — А что, ты бы поместил меня на небо? Гиацинт с усмешкой сделал тоже самое. А бог внезапно помрачнел, сведя брови к переносице. Плохо то, что они продолжили смотреть друг на друга — царевич замер, отчаянно гадая, чем же мог его обидеть. — Могу спросить, почему? Юноша сдался и вернул свой взор на небо. Взгляд Аполлона он всë так же ощущал на себе. — Слишком большая огласка просто потому что с тобой как-то обошлись боги — ему было не столько страшно, сколько неловко. Стараясь успокоиться, он отыскал среди звëзд ковшик Каллисто — Это не плохо, но… Не знаю. Просто мне хотелось бы, чтобы в этом было больше от меня самого. Либо уж пускай моë имя затеряется в куче других. Единственным выходом для Гиацинта было прославиться в бою. Точнее, единственным выходом, который ему нравился. Царëм ему не стать. А чтобы даже после его смерти все говорили лишь о его красоте, он не желал. Это вообще не его заслуга. Аполлон тяжело вздохнул, заставив его вздрогнуть. Снова. — Я бы не хотел, чтобы твоë имя затерялось — было нечто особенное в том, как он это произнëс. Он не был просто разочарован — казалось, Феб вот вот заплачет. Гиацинту нечем было его утешить. У юноши сжалось сердце от вида его грусти, как только он представил слëзы, скатывающиеся в траву по его щекам. Казалось, вокруг стало холоднее. Наверное, он что то вспомнил. Что то, о чëм Гиацинт не имел права спрашивать. Царевич осторожно тронул его за руку. На удивление, этого оказалось достаточно. — Всë хорошо. Прости — слабо улыбнувшись, он покачал головой. Аполлон не отдëрнул кисть и Гиацинт свою руку убирать не стал. Пускай. — Орион. Так, словно ничего и не было, он вновь показал на какой то участок неба, в который юноша старательно вгляделся. Как сложно было вновь сосредоточиться на звëздах. Орион… Гиацинт нахмурился. — Погоди, а разве не ты его?.. — Пф — Аполлон беззлобно закатил глаза — Ну конечно же нет. Я не знаю, кто это придумал, голову бы ему оторвать. А Орион сам погиб, на охоте. Да и моя сестра его, конечно, не любила. Почему то Гиацинт был рад услышать это.