The best of people

Встречи между богами, как правило, были лишены какой либо искренности. Олимпийцы сходились традиционно в одно время, когда менялись сезоны или в срочном порядке, когда намечалась война и всë в таком духе. Первое было весьма скучно: Зевс беспричинно смерял их своим хмурым взглядом, Деметра высказывалась первой, жалуясь на что то, кто нибудь обязательно говорил нечто спорное и встреча завершалась ссорой. Второе же было невыносимым от и до, потому что ссорой начиналось: все просто наблюдали перебранку между Афиной и Аресом, а затем расходились. Аполлон не отличался ни азартом, ни любовью к кому то из этих двух, а потому, войны его не трогали, за исключением случаев, когда дело касалось его лично. Одного случая. Возможно, тогда он поучаствовал в войне на всю вечность вперëд. Аполлону нравилось быть богом. Никогда ему не приходилось жалеть о детских мечтах, которые скрашивали его дни на Делосе, о деяниях, которые он совершил, чтобы добиться внимания отца и получить свой божесвенный титул. Но жить на Олимпе было сложновато. Одна Гера чего стоила: нужно было хоть раз чем то не угодить этой женщине, чтобы она постоянно косилась на тебя, всем видом напоминая, что вы — враги. Будь воля Аполлона, он бы сбежал жить в Гиперборею. Или на Парнас. Куда угодно лишь бы не приходить на унылые сборища и не видеть угрюмых лиц, испортивших ему детство или любой другой момент жизни. Везде бывают исключения. Аполлону казалось, что когда он смотрел на Артемиду, Диониса, Гермеса и Афродиту, он чувствовал примерно то же самое, что и люди, смотрящие на своих родных. Это отнюдь не определяло их отношения как хорошие или плохие, но по крайней мере, их можно было хотя бы попытаться объяснить, в отличие от многих чувств или решений богов, которые человечеству попросту недоступны. Это значило, что иногда он был не против видеть их в своей обители. Как правило, у него не спрашивали, но он не чувствовал, что принимать их — тяжкая необходимость. Они были сноснее других, всех, кого он знал. У них было не так много общего, они обладали скверными характерами и некоторые их действия, связи и мнения вызывали вопросы. Но они терпели друг друга и это, очевидно, и означало быть родственниками. Аполлон слушал их беседу очень невнимательно. Говорил в основном Гермес, что то про людей, какие то порты. Дионис кивал его словам, заливая в себя вино, пока Артемида, сидя в кресле, как царица, действительно вникала в его речь и закатывала глаза, когда она перебивалась шутками. Афродита лежала на узкой ложе, подпирая медную головку рукой. Она везде присутствовала в такой позе и что самое интересное, кажется, ей действительно было удобно. Богиня иногда переглядывалась со всеми по очереди: ей уже удалось добиться половины присутствующих в этой комнате и Аполлон знал, что прежде чем попробовать добраться до него, Киприда потратит кучу времени на его сестру. Впрочем, если обычно махинации Афродиты были ему безразличны, теперь они интересовали Аполлона ещё меньше. Он всë никак не мог перестать думать о Гиацинте. Бог нехотя покинул его этим утром. Он не желал оставлять царевича одного, такого прелестного, на его жëсткой, неудобной кровати. Рассвет неминуемо приближался, а он всë не мог оторваться от его лица — оно было таким безмятежным, каким могло быть только во сне. Юноша проснулся оттого что он поцеловал его и ничего не сказал, совсем. Но он позволил сделать это ещё раз и ещё, и Аполлону этого вполне хватило. Вчера… Было бы ошибочно назвать его хрупким или уязвимым — самому царевичу бы такое не понравилось, да и как можно было пренебречь этой силой духа, которая исходила от него почти всегда и была достойна восхищения. И всë же, он немного приоткрыл для него дверцы своей души, подпустил ближе чем кого либо ещё. Он принял его любовь, трепетал в руках Феба. И теперь сложно было не вспоминать его. Он так мило пытался скрыть свою нерешительность, отводил взгляд, когда Аполлон снова и снова целовал его руки… Гиацинт был бесконечно очарователен, когда смыкал веки, пряча лицо в подушках и когда смотрел прямо на него, таким сложным взглядом, скрывающим стыд, всë те же сомнения и к счастью — в самой глубине зрачков — удовольствие. Всего пару раз от него удалось добиться чего то похожего на стон и Аполлону, который был пожалуй главным знатком в музыке, показалось, что это самый прекрасный звук в мире. Каким же наслаждением было вдыхать запах его тела, гладить эти крепкие ноги и целовать подтянутую грудь. Бог мог бы вечно сочинять поэмы его красоте. Гиацинт выглядел таким напуганным, когда он запустил руки под его хитон. Он так усердно пытался это скрыть и казалось, ещё больше потерялся, стоило начать спрашивать о чëм то напрямую. Аполлон не хотел опорочить его, не хотел унижать спартанское достоинство и надеялся, что не сделал в итоге ничего, что могло бы обидеть царевича, заставить его пожалеть о своëм решении. Его прекрасный Гиацинт. Они ласкали друг друга, с такой противоречивой для всемогущего бога и воина из царского рода нежностью. Аполлон и не думал, что его возлюбленный может быть таким безмятежным, а потом, тот доверительно уснул в кольце его рук, с тенью улыбки на губах и это стало великим счастьем. Из сладких мыслей Аполлона вывел смех. Он вдруг сообразил, что на него смотрят все присутствующие. — Ну что? — он перевëл взгляд на Диониса который смеялся громче всех. Если другие хихикали, то бог вина хохотал в голос. — Ты где вообще? — Гермес, сидящий ближе всех, слегка толкнул его локтем, рискуя при этом расплескать вино в своëм кубке — Твоя сестра дважды задала тебе вопрос. — Что стряслось? Люди наконец поняли, что ты через Пифий просто упражняешься в стихосложении? — Ты влюблëн — утвердительно произнесла Афродита с загадочной улыбкой. Еë голос больше напоминал мурчание кошки — Кто же она, мм? Он? Аполлон же с готовность заявил: — Он. Лучший из людей. Ему было прекрасно видно, как Артемида закатила глаза. — Ты говоришь так про всех своих возлюбленных — Дионис кажется смог предельно ясно озвучить еë мысли. Только в отличие от охотницы он в этом серьёзен не был. Эти слова возмутили Аполлона до глубины души. Нашлись знатоки. Хорошо, пускай они правы, но теперь он был уверен — что бы не было до Гиацинта, он особенный, никто ранее не был любим им так сильно, как Гиацинт. Он хотел было возразить, но за него это сделала Афродита. — Так и должно быть — она расслабленно махнула рукой в неопределённом направлении — Когда кого то любишь, кажется что он совершенен. И… — Да, да, спасибо. Я не нуждаюсь в твоей защите. В конце концов у неë было множество других способов позлить Артемиду. — Кто же он? — посланник богов, беззлобно усмехаясь, отпил вина. Аполлону не хотелось говорить, они были так далеки от осознания его чувств, от понимания, несколько они сильны. Проще говоря, были недостойны знать, кто такой Гиацинт. Это было тяжëлое решение, которое возможно не имело смысла. Главное качество любви Аполлона — желание показать эту самую любовь всему миру, восхвалить предмет обожания, так, чтобы каждый человек и каждый бог знал, что равного существа просто быть не может — Какая земля породила юношу, который так кружит твою голову? Гордое молчание Аполлона оборвал взгляд сестры, пойманный им практически случайно. Она тоже хочет знать. Артемида смотрела на него вовсе не злобно, но с лëгким укором. Так, словно он вновь совершает ошибку. — Спарта. Это Гиацинт, младший из сыновей Амикла. Феб смотрел прямо на неë и богиня отвела взгляд. Еë красивое лицо, так похожее на его собственное, было хмурым. Всë, что она произнесла: — Так и знала. Распрощались они все ближе к вечеру, так, чтобы осталось время до заката солнца — Артемиду ждала встреча с Селеной, Диониса — жена, Афродиту, напротив — тот, с кем она своему супругу изменяла, а Гермес просто куда то торопился, как всегда. Аполлон… Было бы хорошо, если бы его ждали, но он не знал, чего опасается больше — обидеть Гиацинта своим отсутствием, оставив его наедине с тоской, ещё верно не отступившей до конца или смутить своим присутствием. Сейчас он скорее всего занят, а потом пойдëт спать и то что было между ними не давало Аполлону права просто так, когда вздумается, приходить ночью в покои царевича. Хотя бы первое время… Феб пришëл к выводу, что они встретятся завтра. Обязательно встретятся. Ловкая Афродита успела поцеловать его в щëку на прощание, пока Аполлон думал об этом. Он был готов вернуться в свой дворец, чтобы заняться стихосложением — порой уединение было ему очень по душе — но бог вдруг заметил: что то не так. Богам Олимпа весьма нравились балконы. Для большинства из них нет ничего лучше, чем смотреть сверху вниз на свою обитель или на жизнь своих верующих на земле: с сочувствием, любопытством или злорадством. На балконе Аполлона стоял чужак и как он попал сюда не было таким уж хорошим вопросом. Этот гость умел летать, за спиной его безмятежно колыхались два крыла, казалось, огромная бабочка села на его широкую спину. Ветер. Такие только у них и одной смертной, удачно вышедшей замуж. Гость обернулся и Аполлон — не без труда — узнал в нëм Зефира. Тот держался почти по хозяйски и Феб был глубоко уверен, что очень даже имеет право — и более того, хочет — отказать ему в филоксении, как раз в тот момент, когда Зефир подозвал его к себе. Он вздохнул, но повиновался. Не гнать же сразу, зачем? Вдруг вообще что то важное. Вряд ли, конечно. Важные новости приносит Гермес, да и то не всегда, а ветрам достаëтся только какая то ерунда. По крайней мере, еë они с удовольствием ловят, сколько бы важных слов не было им отдано, ветрам нравятся только бессмысленные глупости, они готовы их нести хоть в чужие страны, к другим богам. Им не нравится что то важнее воздуха и сложнее запаха. Аполлон уже собирался спросить, что от него потребовалось богу ветра, но тот опередил его — резко, словно не желая отдавать это право другому, продолжая смотреть вниз, Зефир заговорил. — Он очень красив. — Кто? — не понял Феб, перебирая в голове всë, от вида с горы до всех известных ему городов мира. — Гиацинт. Он аж дëрнулся, так неправильно, грубо, фальшиво звучало его имя из уст Зефира. Его не должны были произносить так спешно и бездушно, точно так же как и все другие слова. — Это верно — соглашается, потому что это правда, общая, для всех — Не понимаю только, зачем ты мне это сейчас говоришь. Единственное личное, что имел против Зефира Аполлон — знание, что тот ходит в приятелях с детëм Афродиты. Не ходит, летает, и вроде бы единожды ему помогал. Зефир среди ветров — почти бездельник, так что и иметь против него нечего. Насылает бури на корабли с братьями, Аполлону то что. Среди серьëзного, почти мрачного Борея, скрытного Эвра и буйного Нота, он был больше всех похож на свою мать — Эос, богиню зари, женщину с очень уж румяными щеками. Доподлинно неизвестно, наказывала еë за личную обиду Киприда или она просто не могла сдержать своей страсти к смертным. Афродиту злить распросами не хотелось, а Гелиоса спрашивать было некогда. Аполлону было не настолько интересно. — А что же? — голос Зефира звенит как медный колокол. Он резко поворачивается, задевая плечо Феба то ли волосами, то ли крылом, то ли воздухом. — Успокойся — Аполлон вздохнул. Ему не нравилась его странная, необоснованная вспыльчивость. И Гиацинту она бы тоже не понравилась. — Ты вечно подле него — как обиженный ребëнок заявляет Зефир, бледные крылья которого трепещут от чувств — Почему другим нельзя? — Я люблю его. — Может я тоже его люблю? — Ты не имеешь права этого произносить. Ты ведь с ним даже не разговаривал? И ты его совсем не знаешь. Ты оскорбляешь священный смысл этих слов. — Не тебе следить, как и кто оскверняет любовь. — Слова. Я не говорил о любви — его злит, как ветер отмахивается, так словно это одно и то же и Аполлон зря уточняет. Вокруг него то и дело воздух начинает виться, закруживаться от малейшего движения и тут же успокаивается. — Ты несправедлив ко мне — Зефир кривит губы и вновь сжимает пальцы на балконной ограде, как от злости. Тут же смягчается, подозрительно быстро, лицо его становится почти умиротворëным — Я лучше всех моих братьев и я очень добр со свой женой, я сделал Хлориду богиней. — Ты украл еë, чтобы сделать богиней, вот что мне известно о тебе — история Хлориды была на слуху вместе с незавидной судьбой Персефоны и Ганимеда. Удивительно конечно, что их что то объединяло. Пусть, не так плохо из нимфы обратиться в богиню, само слово «похищение» на взгляд Аполлона омрачает любую историю о любви. У Зефира похищение было в крови — Что ты пытаешься сделать? Выпросить у меня разрешения забрать моего возлюбленного? Это очень глупо, извини уж. — Может и так — огрызается Зефир, в очередной раз меняясь, доказывая богу света, что он прав. Стихия, такие только и делают, что меняются — Он тебе не принадлежит. Аполлон представляет, как крылатый бог вьëтся вокруг царевича, со своим недовольным, жаждущим выражением лица, изредка, жалея, что нынче не весна. У Феба нет желания и права случать свою любовь с достойными на его взгляд и гнать прочь всех, кто ему не нравится, сама мысль от этом кажется ему глупой и мерзкой. Но разве Гиацинт будет в восторге от Зефира? Изменчивый, говорящий попусту, капризный, Аполлон знал царевича достаточно хорошо, чтобы понимать — эти качества он не оценит. Не легче ли самому отогнать бога, чтобы не утруждать отказом Гиацинта? И даже если он потом окажется не прав, пусть так, это повлечëт за собой меньшие беды. — Нет. И тебе не будет. Он никому никогда не будет принадлежать и не я это придумал. Тебе ясно? Его слова спокойны, не к чему злиться. Зол здесь лишь Зефир. Он сжимает зубы, щурит глаза и Аполлон успевает разглядеть, что они зелëные, такие же как и крылья. — Это мы ещё посмотрим — ветер шагает вперëд, так уверенно, словно при нëм есть оружие и лицо Аполлона обдаëт воздухом — Отступись. Тебе вечно кто то люб, одним больше одним меньше. Если толкнуть его с балкона, он взлетит. Если пустить в него парочку стрел, будет скандал. Зефир божество второстепенное, но и Аполлон не любимый ребëнок Зевса. Ему не сдобровать даже если пострадает какой нибудь речной божок. — Ты идиот — шипит Феб, заставляя Зефира вздрогнуть. Он видит, как дрожь проходит по его крыльям, как мысленно ветер отступает, потому что Зефир выгибает спину как маленькая кошка, а Аполлон готов разодрать его как лев — Тебя это не касается. Ты не хочешь блага для него и тебя не заботит моя жизнь. Убирайся. Твоего глупого каприза недостаточно, чтобы я даже задумался над этим. Аполлон был уверен, что тот скажет на последок что нибудь — его лицо пылало невысказанной яростью, но то ли ему показалось, то ли Зефир передумал. Он взмыл в воздух на своих хрупких на вид крыльях и исчез, расстаяв, обратившись в ветер, самый настоящий. Из какой то детской вредности и желания оставить последнее за своей стороной, Зефир ещё немного покружил рядом, задел волосы на голове Феба. Бог с достоинством стерпел и всë стихло. Аполлон взглянул на горизонт. Вид солнца часто его успокаивал, но теперь почему то навеял тоску. Закат, должно быть в этом дело… Он вздохнул и развернувшись, пошëл обратно во дворец, в комнату. Вскоре он ощутил, что направляется туда не в одиночестве. Но то был не Зефир, решивший продолжить распрю. Лëгкий шаг своей сестры он узнал сразу. Она мягко, почти беззвучно ступала по земле, так, словно Аполлон был оленем, в которого скоро вонзится еë стрела. Он обернулся к девушке и Артемида, ничуть не растерявшись, посмотрела ему в глаза. Тëмные пряди, обрамляющие лицо, подчëркивали еë серьëзность. — Ты всë слышала, не так ли? — несложно было догадаться. Но он не хотел, чтобы в его голосе уже заранее прозвучало так много раздражения. Рано или поздно этот разговор должен был случиться. Какое то время они молча буравили друг друга взглядом. — Может тебе правда стоит… — Нет. Мне не стоит — Аполлона кольнуло чувство вины, но слабо. Он был уверен в своих чувствах и намерениях, так почему же сестра говорит с ним как с несмышлëным ребëнком? И всë же, невозможно было сурово говорить о таких вещах и его голос скоро потеплел — С чего бы? Потому что он придумал, будто ему этого хочется? Артемида, я не откажусь от него. Он самое прекрасное, что со мной случалось. Моя любовь к нему сравнима лишь с тем, что я испытываю к музыке или поэзии, а это вещи, которые олицетворяют меня самого, мою суть. Всë так… хорошо. Так правильно, когда я с ним. Но Артемида была непреклонна. Она смотрела на него хмуро и без тени жалости, скрестив руки на груди. В пору отвернуться, извиниться и уйти. — Ох, ну сколько можно! — он отчаянно всплеснул руками, не зная, хочет он с ней бороться или боится убедиться в том, что это бесполезно. Ему по правде не хотелось ссориться с сестрой и не хотелось разрываться между ней и Гиацинтом. Но кажется, именно это и происходило и бог совершенно не мог молчать — Ты не понимаешь! Артемида, ты просто не способна меня понять. Ты избрала такой путь. И я никогда не пытался отговорить тебя от твоего выбора. Это было твоим правом и я расправлялся со всеми, кто хотел лишить тебя этого права. Ты не ведаешь такой любви. Для тебя всë, что я так хочу сберечь — ерунда, не так ли? Но я знаю, насколько мы разные, не требую полного понимания. Я лишь хочу, чтоб хотя бы ты… Что? Что она должна была сделать? Смириться с его счастьем? Не напоминать обо всех прошлых трагедиях, которые Аполлон итак отлично помнит? Богиня смотрела на него так долго и пристально, что он почти поверил — сейчас подойдёт и ударит, чтобы привести в чувство. Вместо этого Артемида вдруг обняла его. Девушка пахла лесом и звериным мехом и удивлëнный Феб прижимал еë к себе, словно боясь, что сестра передумает и сбежит, как часто делала в детстве, если он еë злил. Это тоже было правильно. — Ты прав. Мне неизвестна любовь к мужчине — она говорила как мудрая женщина, спокойствие которой граничило с печалью — Но я люблю тебя, брат. И мне больно видеть твои страдания. Сейчас тебе хорошо, пускай это правда. Но что будет потом? — Ты веришь, что я проклят? Артемида вздохнула. Он спрашивал это и ранее, после истории с Кипарисом. Они никогда не обсуждали это конкретно, проклятия не существовало на деле и потому, не было смысла думать откуда оно могло возникнуть и по чьей воле. Они всего лишь обозвали этим словом череду несчастий. У которой не было причин заканчиваться. — Не важно, верю я или нет. Он… смертен, Аполлон. Он человек. Даже если с ним ничего не случится… Договорить ей не дали — на лицо охотницы опустилась ладонь, закрывая рот. — Не говори этого — он почти умолял, морщась как от боли. Рука была опущена, как только девушка хмуро кивнула и Аполлон торопливо заговорил — В этот раз всë будет по другому. Он останется со мной. Артемида очевидно даже спрашивать не хотела, что он придумал. Возможно, он выглядел чутка безумным. — Просто будь аккуратен с этим. Не бей сам себе сердце. Я не вынесу вновь смотреть, как ты мучаешься и проклинаешь судьбу из-за какого то смертного. — Этот не какой то. — Да. Конечно. Он хмурится и опускает взгляд, когда девушка гладит его по щеке. Столько всего родного в еë прикосновениях. Артемида была для него такой близкой и при этом могла проникнуться его идеями меньше всех остальных. Тоже странность судьбы. Они были близнецами, но никто не собирался давать им роскоши Кастора и Полидевка. Они существовали порознь. У них были разные истории, их отождествляли с разными светилами. Противоположности. Солнце и луна. Беззаботный вечно влюблëнный поэт и мудрая вечно девственная охотница. — Мне достаëтся по итогу лишь холодная кора, предательство и смерть — никого кроме них ту не было, но он всë равно шептал — Неужели я не заслужил большего? Хоть бы только Гиацинта это не коснулось. Не важно, пускай Артемида смотрит на него, как на дурака, пусть они все над ним глумятся. Лишь бы только они могли быть счастливы вдвоëм. — Тебе стоит меньше слушать всяких крылатых безумцев. Аполлон кое как находит силы выдавить из себя улыбку. Это точно. Наверное, если бы он не тащил за собой груз прошлого, Гиацинт мог бы понравиться Артемиде. В них возможно, даже было нечто схожее. Они могли бы неплохо провести время вдвоëм, гоняя по лесу какое нибудь зверьë. — Как скажешь. — Я всë равно против — она вновь посуровела и отошла от него, словно прошло определëнное количество времени, которое могли продолжаться их объятия — Не со зла, но против. И не я одна считаю, что ты совершаешь ошибку. О, Аполлон знал это. Только вот на всех остальных он не таил обиды. Он не знал, почему вообще пытался достучаться именно до своей сестры, а не до них. В конце концов, даже Дионис — если бы он хоть раз застал его трезвым — понял бы его гораздо больше. Его брат женился на смертной царевне… Прямо таки завидно. Он мог бы изливать душу Гермесу, которому нравились люди в целом или Афродите, которая по сути своей должна разбираться в любви и во всëм, что с ней связано. Но нет. — Я знаю. Этого факта недостаточно, прости. Артемида раздражëнно фыркает. Она как Зефир. Только если западный ветер наивно хочет забрать Гиацинта, богиня охоты пытается вырвать из лап любви самого Аполлона, пока не стало поздно. Какое то время он тоскливо смотрит ей вслед, после того, как девушка убегает от его глупой, безнадёжно потерянной компании. Дурное предчувствие не давало ему покоя. Казалось, ещё немного и он увидит будущее, но ничего подобного не случилось. Даже жаль, это эфемерное, почти беспричинное чувство было куда хуже. Будущее за него видели Пифии, на них Аполлон смело скинул это бремя и признаться, ни о чëм не жалел, но в этот раз он был готов сам идти в Дельфы. Рано или поздно это должно было случиться — его беспокойство, сильное до безумия и не поддающееся контролю. Словно Зефир, а затем и Артемида поселили в него какую то чуму, теперь пожирающую божественную плоть изнутри. Но это, конечно же, было полным бредом. Просто такое случается. Обжëгшись единожды, человек, если он не безумец и не спартанец, начинает бояться огня. Наконец, он не выдержал. Не прошло, кажется, и пяти дней. Гиацинт, у которого Феб почти поселился, молчал, но было понятно, что он замечает это самое беспокойство. Аполлону стоило заговорить хотя бы, чтоб его правильно поняли. — Скажи, ничего странного не случалось? Они лежали на кровати и Гиацинт приподнялся, опираясь на локоть, дабы видеть его лицо. Царевич удивился, совсем немного, и даже задумался, желая быть совершенно честным. — Не успело ещё ничего произойти. Да и что может быть страннее… — он осëкся и лëг обратно, а лицо его стало мрачным, почти злым, словно он заставил себя не продолжать — Нет. Ничего. Какое то время они лежали в тишине, пока Аполлон не решился его обнять. Потихоньку, очень медленно, царевич в его руках размяк. — Почему ты спрашиваешь? Что то произошло? — Видимо, нет — этого стоило ждать, что просто так разговор не закончится. Аполлон в который раз вспомнил Зефира, но теперь спокойно, почти смеясь над самим собой — Ты ведь скажешь мне, если что то случиться, да? На всякий случай. — Нет, если ты не скажешь в чëм дело. Долго сомневаться не пришлось — бог знал, что Гиацинт не шутит. — Просто ты приглянулся одному богу. Не мне судить, был бы он тебе мил или нет, но будь осторожнее, если не хочешь на него нарваться. — Я всегда осторожен — хмыкнул Гиацинт и замолчал. Молчал он долго и Аполлон терпеливо ждал. То о чëм он думал непременно важно, юноша весь застыл в этих размышлениях. Потом Гиацинт поднял голову и они встретились взглядами. То, что он сказал после, далось ему тяжело — И я скажу тебе. Не хочу нарываться на других богов. Аполлон его словам даже улыбнулся — слегка, осторожно. Предчувствие оставило его в покое и когда Гиацинт вновь прижался к его телу, спрятав голову где то между шеей и плечом, Аполлон больше не тревожил его своими мыслями. Юноша опалял дыханием его кожу, пока бог водил пальцами по его спине. Он лишь раз подумал о крыльях, о смертных девушках, которые удачно выходят замуж, но теперь эти мысли были далеки от Зефира. *** Всë чаще начинало веять холодом и Гиацинту, как бы долго он тому не сопротивлялся, всë чаще приходилось облачаться в хламиду, прячась от ветра. Закончились красивые дожди, те, что идут на фоне ясного неба так, что капли сверкают под солнцем, как драгоценные камни или слëзы богов. Теперь все дожди были тусклыми и мерзкими. Море стало холодным, но это с чужих слов. Сам Гиацинт к нему больше не ходил: ему казалось, будто весь берег и морская вода полны воспоминаний и если к музыке он с недавнего времени заново привык, то море теперь стало ещё ужаснее, чем было прежде. Особо неприятно в эту пору было идти куда то после занятий: влажную кожу воздух колол и царапал, но он не возвращался в дом, чтобы приодеться, не хотел тратить время и привлекать лишнее внимание. Холод отвлекал от усталости — единственная хорошая черта. Его немало спасало солнце, под лучами которого он мог греться. В конце концов, Гиацинт ждал его хозяина, а не просто бездельничал. Именно после занятий они и виделись чаще всего. Царевичу не очень нравилось встречаться с ним в доме, списывая это на нежелание смешивать две такие разные стороны своей жизни. Его лишь недавно отпустило беспокойство от возможности быть замеченным рядом с Аполлоном, хоть это и было по сути бессмысленно. Он ждал его в случайном месте, как и всегда. Сначала брëл без разбора, скрестив руки на груди — выглядит более достойно, чем если обхватывать себя за плечи — находил холмик повыше да посолнечнее и садился, подставляя лицо под лучи. Ещё, казалось бы, недавно, ему не нравилось отсутствие определëнного места, но оказалось, это не так ужасно. Какие то вещи вообще не могли не нравиться ему всерьёз, сравнивать было не с чем. Гиацинт в ожидании разглядывал всë вокруг. Шëл Диодофорий по Дельфам. Его бурые цвета нагоняли тоску, должны были быть тëплыми и спокойными, но казались злобными и мрачными. Вчера Харея звала его помогать с урожаем и царевич таскал корзины с последними грушами и яблоками до самого заката. Есть их строго настрого запрещали, но с самой жрицей они после сбора съели полкорзины груш. Всë равно их никто толком не считал. Одну самую симпатичную грушу Гиацинт положил на жертвенник Аполлона, стоявший в сенях. В погребах к ним с сушëнными фигами и вином подошли другие мужчины со сборов: хмурые, уставшие. Царевичу не нравилась идея оставлять с ними Харею, но он ушëл, прихватив напоследок несколько самых вкусных на вид яблок, чтобы угостить Полибею — она всегда любила именно яблоки, неизвестно отчего. Занятый воспоминаниями, юноша вздрогнул, ощутив как сзади его хватают чьи то руки. Конечно же сперва покажется, что именно хватают, а не обнимают. Гиацинт весь напрягся, инстинктивно дëрнулась рука, но до удара не дошло, опомнился. — Это я, любовь моя — подумать только, Аполлону слишком легко вот так таиться, появляться рядом с ним в любой момент и Гиацинт ничего не сможет сделать с этим, никогда. Шëпот на ухо его не особенно расслабил, но вот пара поцелуев в шею — немного — Не бей. — Я собирался — Гиацинт фыркнул, но без злобы и прижался спиной к чужой груди — Надеюсь ты так поздно не потому что представлял, как подкрадëшься ко мне. Аполлон громко вздохнул — всë ещё ему в ухо. — Всë таки поздно? — он кивнул, без особой цели надавить на совесть. Нетрудно было догадаться, что у Аполлона со временем беда, но он итак старался ради Гиацинта, для которого время было слишком ценным ресурсом. Бог тут же коснулся губами его щеки — Извини, у меня очень достойный повод, м. Сейчас увидишь. Царевич, заинтересовавшись, тут же повернул голову — никаких плодов это не принесло, они просто соприкоснулись носами. Аполлон с улыбкой кивнул, безмолвно прося подождать и поменял положение. Теперь он сидел перед ним, больше не обнимая юношу и тот наконец заметил дорожную сумку, свисающую с его пояса. Она была такой заношенной и старой, что была не достойна там находиться, но Гиацинт ничего не сказал. — Я принëс кое что для тебя… Он с торжественным видом потянулся к сумке и юноша невольно нахмурился. — Перестань — царевич вспомнил, как Феб предлагал подарить ему какое нибудь оружие, описывая каждое, которое у него было, как произведение искусства из красивейшего в мире золота. Когда Гиацинт отказался, он предложил сковать что нибудь специально для него, да у самого Гефеста — Сейчас ты дашь мне какую то великую ценность, которая стоит больше чем моя жизнь. Или мой дом. Возможно, моя страна. Хотя бы разреши мне… Договорить он не успел. Аполлон вытащил на свет странный предмет, который Гиацинт ранее не встречал. Это был кожаный футляр слишком толстый для клинка и непохожий на нечто декоративное. Он и сам по себе выглядел неплохо, но очевидно, самое важное находилось внутри и царевич внимательно наблюдал. Феб откинул крышку, чуть наклонил футляр — на ладонь ему выкатился свëрток грязно-молочного цвета. Юноша пригляделся. Похоже на ткань, обмотанную вокруг деревянной палки по кругу. — Что это? Вместо ответа Аполлон аккуратно вложил свëрток ему в руки. — Размотай немного, посмотри — эта «ткань» была очень тонкой на ощупь и пока Гиацинт, боясь порвать еë, медленно оттягивал край, бог продолжал говорит. Волновался он кажется не меньше юноши — Это называется папирус. У нас такого ещё нет, это из другой страны. Мой брат был в Египте, я попросил его достать мне один. На нëм пишут, вот, видишь? И правда, с какого то участка на поверхности этого самого папируса начинался текст. Гиацинт в жизни не слышал ни о каком Египте, но написано было по гречески и очень разборчиво. Отказываться от подарка ему больше не хотелось. — Он длинный… — царевич мысленно прикинул, сколько получится, если размотать его полностью. Локтей двенадцать, не меньше — И всë исписано? Он и представить не мог, сколько каменных табличек понадобилось бы для такого количества информации. — Всë — Аполлон кивнул, очевидно, довольный его реакцией. Юноша не знал точно, как выглядит его собственное лицо, но наверное, оно давно не было таким счастливым — Я не знал точно, что тебе понравится, там всего по-немногу. Есть и про Египет, и про всю Элладу, некоторые мифы, не самые известные. И надеюсь, ты любишь поэмы, их там предостаточно. Скажешь, как закончишь читать, я принесу тебе новый. Могу принести чистый, если ты сам хочешь что нибудь записывать. Их нужно хранить подальше от воды и… Закончить ему не дал Гиацинт — осторожно, чтобы не помять драгоценный папирус, он наклонился вперëд и поцеловал бога, со всей нежностью, на которую был способен. То, что руки заняты немного огорчало, но мысль о том, чем именно они заняты вызывала в нëм желание целовать Аполлона снова и снова. — Ну тише, тише — Феб, смеясь разорвал касание, впрочем тут же соприкасаясь с царевичем лбами — Мне бы хватило и простого «спасибо». Это всего лишь… — Нет, не всего лишь — возразил юноша. Он смотрел ему прямо в глаза, чувствуя при этом такое странное сочетание упрямства и восторга — Это… очень важно для меня. — Я знаю — с ласковой улыбкой, бог согласно моргнул и поцеловав юношу сначала в спинку носа, а затем в висок, отстранился совсем. Гиацинт тут же обратил всë своë внимание на свиток. Он мог бы сидеть и разглядывать его, даже будь он совершенно пуст, просто из-за гладкого дерева по бокам, самого папируса и футляра от него. Аполлон, видимо понимая всю его увлечëнность, не растерялся — лëг, устроив голову на коленях царевича. Тот рассеянно коснулся его волос, вглядываясь в буквы. Они были не выцарапаны, а нанесены чем то тëмным сверху и на ощупь сливались с поверхностью. — Это всë ты писал? Аполлон отчего то задумался над ответом, даже смутился будто бы. — Я диктовал, в основном… Нет, что то безусловно из-под моей руки. Там ещё есть парочка рисунков, они точно мои. Я самолично писал про Трою, как на самом деле всë было, остальное стихи. Урания написала про Персея и Андромеду. Эрато попросилась описать несколько историй, извини если тебя утомят эти любовные похождения — он замолчал ненадолго, думая о чëм то — Про Мемфис, это в Египте, писала Клио. Гиацинту никогда не хватило бы слов, чтобы описать, как он тронут. Наверное, это был лучший подарок в его жизни. Дабы проверить, он размотал папирус ещё немного: и действительно, через какой то промежуток текста буквы меняли свой вид. Писали разные руки. Подумать только, бог даже его мать привлëк к этому… Ему так хотелось спросить о ней, такой далëкой, божественной. Но отчего то он верил, что она хорошая, пускай это и было весьма наивно. Поэтому он молчал. Боялся узнать обратное. Гиацинт представлял этот круг из девяти женщин вокруг Аполлона, таких же улыбчивых и светлых, как сам Феб, то как они переговариваются над свитком, обсуждая, что ещё можно в него внести. Возможно, всë не так и они вовсе не дружны, а сделали это лишь из-за приказа своего бога. Возможно они все совершенно далеки от людей, жестоки и заносчивы, а его мать хуже всех девяти… — О чëм ты думаешь? — из мыслей его вывел голос Аполлона и его рука, потянувшаяся к щеке царевича. Если бы не он, Гиацинт бы и не заметил, как резко помрачнело его лицо. Но бог словно знал его мысли вдоль и поперëк — Она спрашивала о тебе, как ты живëшь. Я сказал ей правду. Юноша нахмурился ещё сильнее. Неужели он такой простой, что сразу можно понять все его тревоги? — Правду? Но у меня ведь всë в порядке. — А должно быть хорошо. — Одно и то же. Аполлон приподнялся с его колен и юноше пришлось аккуратно отложить свиток, дабы лучше видеть его лицо. Он был довольно спокоен, но не производил на Гиацинта впечатление кого то ужасно мудрого, кого то, кто смотрит свысока. — Вот тут ты не прав — бог оставил поцелуй на его щеке, мазнул губами по нижней челюсти и лëг обратно — Я могу познакомить тебя с ней, хочешь? Думаю, она будет рада тебя увидеть. Аполлон не врëт и вряд ли ошибается. Хочет ли сам Гиацинт еë увидеть? Между ними не было ничего кроме призрачной связи, которую он сам себе выдумал. Он попытался понять, что чувствует, думая о ней. Сложно. Гиацинт никогда не представлял жизни с родной матерью, мол, что бы было, забери она его в свою божественную жизнь, подальше от людей и соответственно, никогда не злился, что она так не поступила. Если и не порядочным спартанцем, Гиацинт был человеком, каждой своей мыслью и частью тела, слишком сильно, чтобы такое воображать. Да и как можно осуждать поступки человека, которого ты не знаешь, а уж тем более бога? Он сам страдал от подобного полжизни. Может, Клио поняла бы его как никто другой, а может, напротив, оказалась бы ещё более далëкой и непостижимой, чем его отец. — Когда нибудь, возможно — юноша отвëл взгляд, ловя себя на том, что становится немного легкомысленным и неточным. Не к добру это — Не думаю, что я к месту на Парнасе. Я не поэт, не музыкант. Он бывал там, ребëнком, но это было слишком давно. Царевич тогда был абсолютно чист, как только сотканное полотно, ещё не запачканное слухами, кровью и всем остальным. Даже если музы на самом деле не воздушные, нежные и невинные — у него были основания так думать, воспоминания о недавней трагедии ещё не угасли совсем — сама гора была в его глазах самым настоящим храмом, который легко осквернить. — Ты даже лучше — рука Аполлона обвила юношу поперëк спины, пока сам бог вжимался носом в его живот. Гиацинт чувствовал, как он дышит даже через хитон. — Бог поэзии и музыки говорит мне, что есть нечто лучше поэтов и музыкантов? — не сдержавшись, царевич широко провëл ладонью по его плечу, вниз к локту, запястью. Улыбка бога стала туманной, почти сонной, довольной. Гиацинт, смотря на неë, улыбнулся в ответ — Совсем одурел? Феб судя по всему был не прочь считаться дураком в его глазах. Царевич вновь посмотрел на свиток и хорошее расположение духа вернулось к нему окончательно. Он никогда не думал, что это может быть так приятно, получать подарки. И что подарки бывают такими… идеальными. Всë, что он получал ранее было исключительно полезным и никогда не нравилось ему полностью. Потому что и не должно было. Эта вещица — особенная, единственная, предназначенная только для него и Гиацинт чувствовал восторг, представляя, как уединится с ней в покоях. — Меня накажут, если найдут — он был бы вполне готов с этим смириться. Его очень давно не били, но за такое точно побьют. А потом будут распрашивать, что, откуда… — Не найдут и не накажут. Удивительно, как голос Аполлона мог так быстро меняться с ласкового на уверенный и покровительственный. Царевич поверил отчего то в его слова, вот так сразу, не стал даже уточнять. Может, он всë ещё был слишком рад. Разговор был окончен, но расходиться они не собирались. Тишина между ними было умиротворëнной, безопасной. Феб совсем закрыл глаза, прижимаясь к юноше. Гиацинт знал — он не спит. Слушает что то вокруг, а может даже молитвы людей. Но сейчас, на его коленях, он вполне был похож на человека — бессовестно красивого и уставшего. Гиацинт позволил себе полюбоваться им совсем немного и с чистой совестью склонился над папирусом.