The best of people

Он очнулся от своей божественной дрëмы, почувствовав, что остался один. Место рядом с ним опустело и бог распахнул глаза — стояла глубокая ночь и лишь свет сестринской луны выхватывал очертания покоев из темноты. Еë серебряное сияние позволило разглядеть фигуру юноши, склонившегося над бочкой с водой. Какое то время он просто смотрел на его широкую спину и точëнные бëдра — царевич спал нагим, да таким и остался. Что то заставило его замереть, быстрее утереть капли с лица и обернуться. — Мне жаль, что я разбудил тебя — передние пряди его волос, распущенных на ночь, были мокрыми, и он, таким девичьим жестом, убрал их за ухо. Его лицо было омрачено тенями и какой то затаëнной тревогой. Качнув головой, мол «ничего», Аполлон приподнялся на локтях. Он пытался разглядеть ответы на все вопросы в глазах царевича, но в темноте они казались почти чëрными, ничего не выражающими. — Что случилось, любовь моя? Уголок рта Гиацинта дëрнулся чуть вверх, когда его обеспокоено поманили к себе рукой, приглашая вернуться под одеяло и продолжить спать, крепко прижавшись друг к другу. Но то была грустная улыбка и он явно не собирался отвечать. Юноша повиновался — медленно и беззвучно, подобно дикой кошке, подошëл, опустился рядом на постель. Лакомые участки его кожи затерялись в простынях и тëплая ладонь бога коснулась его красиво очерченной щеки. — Дурной сон — наконец ответил царевич сквозь пелену собственной задумчивости. Аполлон гладил его лицо, оставлял поцелуи в волосах, обнимал плечи и бока, но не смог справиться с этой рассеяностью. — Ты можешь сказать мне. Я знаю многое о снах. Я видел сны, идущие месяцами, предрекал в них будущее, лично даровал вещие сны каждой из Пифий в Дельфах и… — В таком случае, мне остаётся лишь надеяться, что ты не одарил пророческим даром меня — юноша кусает губы, опускает взгляд. Даже печаль его была красивой и уголки его рта Аполлон тоже расцеловал. Его это беспокоило, всегда. В последнее время смертная душа его возлюбленного всë чаще пребывала в беспокойстве. Он оберегал Гиацинта как мог — вечно лечил его раны, забирал головные боли и просто баюкал у себя на коленях после долгого дня, полного спартанской рутины. Но это не могло помогать каждый раз. И тогда ещё сложнее было выяснить причину. — Что именно ты видел? — его голос был тихим, спокойным и от этой ласки царевич на миг закрыл глаза. Какое то время он продолжал молчать, пока не выдохнул каким то загробным, резким шëпотом: — Война. Аполлон нахмурился против воли, сразу поняв о чëм речь и почему это так важно. В Спарте то конечно было не мудрено, тут разговоры то и дело шли о кровопролитии, но беда в другом — этот сон был к месту и ко времени. Гиацинту сражение предстояло со дня на день. — Меня убили. В этом сне. Меня ранили и я… Его пришлось прервать, закрыв рот ладонью. Казалось, это вывело его из какого то транса и наконец удивление оживило его лицо. Мужчина убрал руку, тут же заменив еë собственными губами. — Возможно — шепнул он, беря ладони царевича в свои — Тебе не стоит ехать? В тишине отчëтливо был слышен вздох Гиацинта. Он знал, что это будет сказано. — Ты ведь понимаешь, что я не могу. Ты знаешь меня лучше, чем кто либо ещё и осознаëшь, что я не отступлюсь. Так ведь? — дождавшись кивка, царевич мотнул головой в ответ и позволил обнять себя, положив голову на грудь Феба — Это всего лишь сон. Видимо теперь, когда он убеждал в этом Аполлона, поверить самому ничего не стоило. Бог мог бы сказать ему, что не стоит так недооценивать сновидения. Что он на самом деле не очень то хочет ехать, а дело лишь в характере его родины, в попытках что то кому то доказать своей боевой славой. Но из всего, что можно было сказать он выбрал самое главное: — Я боюсь за тебя. Каждый день этого сражения я буду думать о тебе, в порядке ли ты. Поцелуй в макушку, тëмные кудри касаются его подбородка. Наконец-то Гиацинт ухмыляется, с каким то коварным весельем. — А ты оберегай меня, великий бог — царевич поднимается, седлает его через одеяло и ладони Аполлона тут же нежно ложатся на его бëдра, ведут вверх к рëбрам, проверяют как бьëтся смертное сердце — Мои воины принесут жертву твоей сестре. А я буду тебе молиться. Сделай так, чтобы вражьи стрелы огибали моë тело. Попроси своë солнце ослеплять их взор. По тому как сверкали его глаза и сколько наигранного воздыхания было в его голосе, Феб понял что он шутит. Но он бы с удовольствием так и сделал. — Я действительно буду взывать к тебе молитвой — тут же серьëзно сказал царевич, упираясь ладонями в крепкие плечи, как в борт балкона — Утром и вечером. Мне ничего не нужно. Просто чтобы сквозь свои дела ты мог слышать мой голос, знать что я жив. Он был так уверен в своих словах, что Аполлон не посмел возразить своему возлюбленному. Почему то именно сейчас, нагой и в постели с мужчиной он больше всего напоминал царского сына — как величественно он можно сказать нависает над ним, как над столом с картами… — Как только это закончится — бог прервался, чтобы оставить пару поцелуев на чужом предплечье — Я заберу тебя с собой в Гиперборею. На год как минимум, отдыхать. Взгляд юноши вновь стал нечитаемым и Аполлон мысленно упрекнул себя. Всë же, Гиацинт сгорбился, прижавшись к мужчине и щекоча его шею своими волосами. Внезапно его тело слабо затряслось — он смеялся. Тихо тихо, чтобы ни в коем случае, никто кроме Аполлона не услышал. — Год это слишком много. И вообще ты должен будешь всë объяснить моей семье. Ты готов видеть слëзы Полебеи, которая будет скучать по мне? Глядя на него, Феб не мог не улыбнуться. Юноша был просто обязан вспомнить о ком то ещё, в особенности о своей сестре. — Не готов. Единственное к чему я готов сейчас — охранять твой сон — его губы несколько раз прошлись по запястьям и тыльной стороны ладони — И говорить о том, как я люблю тебя. — Это ты всегда готов делать — Гиацинт расслабился, лëжа на нëм, кажется наконец то готовый уснуть. Это бесспорно было правдой. *** Гиацинт был вынужден отбыть уже спустя день. Больше он не говорил о своих тревогах и посреди ночи не просыпался, но в его глазах то и дело виделась тень той мрачной задумчивости. Аполлон не спрашивал. Разговоры о чëм то подобном доставляли царевичу дискомфорт и сейчас, когда он усердно тренировался, общался с войсками и строил стратегию, это было не к чему. Самое полезное, что мог делать бог, он делал — молча грел его божественным теплом в своих объятиях, когда они могли остаться наедине в покоях. Аполлон лишь раз предложил отправиться вместе с ним в бой под видом смертного лучника, но получив отказ, отступил. «Для тебя есть просьба поважнее» — сказал тогда Гиацинт со всей своей серьëзностью. И попросил бога солнца присмотреть за своей младшей сестрой. Тот конечно же согласился, зная как это важно. Полибея к этому времени уже знала его лично — не как божество, разумеется, но как человека издалека, музыканта и любовника еë брата. Этого было достаточно, чтобы он оберегал еë от царских интриг, пока не закончится война, которая обещала быть недолгой. Гиацинт попрощался с ним наедине, пообещав быть осторожным и закрепив это обещание поцелуем в губы. Аполлон благословил его и на том они расстались. Во дворце Феб являлся тенью, человеком без имени, который был невероятно красив и талантлив в музыке, но при том неизвестно где ел и спал. Это было подозрительно, но никто не спрашивал. Не у них, и то хорошо. Единственной, с кем он общался, была Полибея. Он был с ней честен, сказав, что исполняет просьбу царевича, но еë это ничуть не обидело. Аполлон заглядывал к ней в покои утром и перед сном, гулял с девочкой в окрестностях дома, рассказывал истории и пел песни, когда ей было одиноко — она частенько слонялась без дела, никому не нужная, грустная. Она также беспокоилась о Гиацинте, если не сильнее и они вместе иногда фантазировали, как он доблестно сражается, живой и здоровый, добывает славу и новые земли своей родине. Он показывал царевне фокусы со светащимися звëздочками, пляшущими в его руках. За всë то время ему пришлось один раз вытягивать из царевны хворь, которую она подхватила от кого то во дворце или заработала после купания в реке. Гиацинт правда молился. Два раза в день Феб слышал его ласковый голос, обращающийся к нему не как к могучему покровителю, а как к возлюбленному. Он действительно ничего не просил, всегда лишь ставил перед фактом. «Мы всë ближе к победе. Я в добром здравии и совсем скоро мы встретимся». Каждый раз он словно сомневался, желая сказать что то ещё, но так ничего и не добавлял. Как же в такие моменты Аполлону хотелось бросить всë, весь мир и примчаться к нему, вытащить из удушающего жара и запаха крови. Но было нельзя. Он даже не мог напрямую попросить Артемиду в содействии конкретной стороне. Он поклялся себе, что вмешается если узнает о серьёзной беде, но даже от смертных во дворце он слышал, как хороши дела у спартанской армии под руководством царского сына. Так прошëл почти месяц. Но вот настало утро, когда молитвы Аполлон не получил. Он не устроил паники понапрасну и терпеливо ждал, но вот даже солнце успело зайти, а его царевич всë молчал. В бою ли он? Жив ли? Феб не знал. В тот вечер даже Полибея заметила его тревогу и молча взяла мужчину за руку, своим пронзительным детским умом догадавшись — они каждый день думают об одном и том же и боятся. А именно это Аполлон и делал, он боялся, его мучал страх, от которого у смертных появляется спазм в груди и дрожь в руках. Было не принято молиться богу солнца ночью, это считалось почти оскорблением, но услышав голос Гиацинта через несколько часов после заката, Аполлон ощутил облегчение. К тому моменту он уже был готов отправляться на поиски его или его тела. Голос царевича был непривычно тихим и хриплым, но он сказал, что ещё пару дней и он будет дома. А на следующий день, утром, он снова не помолился, но во дворце объявили — сражение для войска Гиацинта закончено и царевич едет в Спарту с победой. Полибея улыбалась весь день и на следующий тоже — она улыбалась за обедом, пока служанка делала ей причëску и когда они все стояли у дворцовых стен, чтобы встретить воинов. Улыбка мигом сошла с еë лица, стоило девочке увидеть Гиацинта. Он определëнно был жив и доволен победой, но словно из последних сил. Царевич был ужасно бледен, а вокруг его туловища была обмотана ткань, пропитавшаяся кровью на правом боку. Перевязка явно была не новая, кровь уже засохла и потемнела. Ранен. Он ранен и никто не мог помочь ему в разгаре сражения. У Аполлона сердце заныло. Он должен был понять и прийти к нему, а Гиацинт должен был сказать, умолить его явиться и он бы пришëл, излечил, избавил бы от боли, которая теперь заставляла его морщиться от каждого шага. Никто казалось бы и не видел его крови. Лишь Диомеда, его приëмная мать, которая одна из последних была удостоена чести поприветствовать царевича, завела про это речь, обнимая его лицо ладонями, но Гиацинт лишь отмахнулся. — Это ерунда. Главное что мы выиграли — произнëс он со спокойствием, которое чудом удержалось на его лице. Это то, что он должен был сказать. Он пытался бережно отстранить от себя Полибею, чтобы не пачкать еë беленький наряд, но та всë равно упрямо прижалась к нему. Юноша гладил еë по голове, еле стоя на ногах. Маленькая царевна вдруг подняла взгляд и посмотрела прямо на него, Аполлона. В еë ясных глазках стояли слëзы. — Помоги ему — еле слышно взмолилась она. Не было важно, приняла ли она его за лекаря, раз он вылечил еë, сделала вывод о его божественности или просто обратилась к единственному в ком могла быть уверена. В любом случае, как только все приветствия были окончены, Гиацинта под руку повели в покои — Феб с одной стороны и Полибея с другой. Царевич даже ничего не сказал им и бог решил, что это скверный знак. Юношу уложили на постель, попросив слуг принести ещё подушек для удобства и тару с чистой водой. Бог попросил царевну выйти на время, чтобы ей не приходилось лицезреть повреждëнную плоть. Она послушалась, и Аполлон занялся царевичем. Он видел увечья и гораздо хуже, но в случае Гиацинта его могла бы ужаснуть и самая безобидная царапина. Он то и дело хмурился, промывая рану, забирая у царевича боль своей божественной силой и заставляя края большого пореза потихоньку стягиваться. — Почти начала гноиться. Ещё бы чуть чуть и рана стала бы смертельной. Гиацинт ничего не ответил. Он не засыпал и не терял сознание — к счастью — но выглядел хуже некуда. Весь путь до Спарты он очевидно терпел, а теперь вся мука навалилась на него разом в родных стенах. Но он не издал не единого звука, чтобы как-то выразить это. Его лицо было в ссадинах, как и руки, но их Аполлон смог убрать одним касанием. Спустя, казалось, вечность бок царевича выглядел совершенно целым и Аполлон смог выдохнуть, видя как его лицу вернулся румянец. Он бережно вымыл его — просто чтобы царевич не был озабочен этой процедурой когда проснëтся и уложил обратно. Для верности, положив руку на лоб, Феб погрузил его в сон, пожелав своему любимому хорошие, светлые сны. Он был уверен, что Полибея давно ушла, но она верно стояла за дверью. — С ним всë будет хорошо? — от надежды в еë голосе хотелось плакать. — Он поправится. Ты можешь посидеть около него если хочешь. Ему больше ничего не угрожает. Вряд ли действительно можно было, но царевна тут же кивнула и уже в следующий миг сидела на постели брата. Было видно, как она хочет схватить его за руку, обнять, но боится разбудить. Аполлон очень хорошо понимал это. — Он всегда так делает — вдруг произнесла девочка в полной тишине. Она не смотрела на мужчину, но было ясно что обращается она к нему. Голос еë был полон какой то неожиданно взрослой грусти. Феб уместился с другой стороны от юноши, внимательно смотря на его сестру. — Как же? — Молчит. Терпит. Полибея посмотрела на него в ответ. Лицо её было серьёзным и Аполлон впервые задумался, как сильно она похожа на своего брата. Только глаза были тëмные, как кора дерева. — Когда я была совсем маленькой — продолжила она с видом, который следует принимать когда рассказываешь сокровенную тайну — Мы с ним как-то раз гуляли и из травы, подле меня, выползла змея. Гиацинт быстро нашëл палку и то ли убил еë, то ли отшвырнул в реку — девочка сморщилась, напрягая память — Не помню. Но она успела его укусить. Рука царевны аккуратно легла на одеяло, то место где лежали ноги юноши. — Он не сказал мне, отмахнулся и с улыбкой повëл домой. Не сказал нашей матери. И уж тем более не сказал отцу. Он рассказал лишь тогда, когда терпеть было уже невозможно. К тому моменту ему возможно пришлось бы отрезать ногу. Аполлон медленно кивнул и посмотрел, как мирно вздымается грудь царевича от дыхания. Это зрелище его невероятно успокаивало — дышит, значит живой. — Он такой глупый. Полибея слабо улыбнулась, видимо соглашаясь с этим утверждением, когда оно было сказано с такой нежностью. — Кинорт рассказывал, что когда я ещё даже не пошла, Гиацинт много времени проводил с охотничьими псами. Ему нельзя было… Но он ходил, пытался их обучать. Это были практически дикие животные, злые. Им нужен был кто то взрослый и сильный, а не мой девятилетний брат. Они не понимали его, не могли понять. И… — Они часто кусали его — кивнул Феб, всë же не сдержавшись и взяв спящего юношу за руку. Вздох сам вырвался из груди — Он рассказывал. Я видел шрам на его бедре. Краем глаза он видел как Полибея покраснела — ей наверное было неловко знать, что какой то мужчина разглядывал бëдра еë брата. Но она согласно что то промычала и увидев, что Гиацинт не пробудился, сжала вторую его руку. — Тот раз был последним. Мать увидела и попросила отца запретить ему заниматься собаками. — И он перестал после этого? Девочка помолчала какое то время. Если бы Аполлон не знал Полибею, решил бы что она сама додумывает конец истории, как делают многие дети, дабы придать своим рассказам чуть больше значимости. — Я не знаю. Кинорт не сказал мне. Я думаю, он и сам не в курсе. Но… Я думаю, что нет. Понимаешь? Аполлон понимал. И он тоже был уверен, что нет. Он не знал его тогда, но с лëгкостью мог представить эту картину — как маленький Гиацинт сносит острые собачьи зубы на своих конечностях, а потом торопится самостоятельно сделать что то с ранами, чтобы никто не увидел. Он до самой ночи скрипит зубами, не может уснуть, а потом на следующий день вновь бежит к животным, смеëтся, играясь с ними и обещает себе что в этот раз всë обойдëтся как минимум потому что он должен быть ловчее пса. — Спасибо вам. Я не знаю, как вы это сделали, но спасибо. — Ты ведь знаешь, я люблю его не меньше твоего. Девочка чуть хмурится. Говорить об этом так просто — нечто странное, чужое. — Да, я знаю. — всë же соглашается она, словно пробуя слова на вкус, проверяя, не опасны ли они. Смущается, переходит на шëпот — Гиацинт говорил, что вы любите его больше, чем мы все вместе взятые. Больше, чем кто либо вообще мог бы его любить. Улыбка сама собой появилась на его лице. — Он правда так сказал? — Я слышала, как он спорил с нашей матерью. И… да, именно так он ей и сказал — девочка тоже улыбнулась и опустила голову — Вы ведь не обычный человек? Все об этом шепчутся. Аполлон слышал что то подобное, да и сам царевич иногда насмехался, обсуждая с ним эти слухи. Кто то считал, будто музыкант подле Гиацинта — одарëнный сын кого то из богов, кто то придумал, что он чудовище, жестоко убившее прошлого товарища царевича, тоже музыканта, Фамириса, и занявшее его место незаметно для царевича — кто то даже пару раз обращался к нему с этим именем, что довольно-таки разозлило Феба, они были абсолютно не похожи. Некоторые девицы стыдливо поговаривали, будто спутник Гиацинта, подумать только, посланник самого Аполлона, бога солнца и иногда они делят ложе на троих. Гиацинт слухи не любил, но последнее, кажется, со временем стало забавлять даже его. «Будь добр, скажи лорду Аполлону, чтобы навестил меня сегодня ночью — ядовито улыбался он ему в плечо как-то раз после очередного разговора об этом — Ты, конечно же, как всегда сможешь присоединиться к нам». Истина была слишком просто и близка для плоского ума этих людей. — Всë что говорят неправда. — Я знаю. Все эти слухи так или иначе выставляют вас в дурном свете. А вы хороший. Кажется, он понимал, почему Гиацинт так обожает свою сестру. Но он не был таким уж хорошим и хотел было сказать об этом, но девочка была быстрее. — Не важно, кто вы. Но вы очевидно очень сильны. И потому, я прошу вас… — она звучно сглотнула, словно боясь произнести вслух то, о чëм думала. И снова этот пристальный, серьëзный взгляд — Не покусайте его. Это прозвучало как нечто достойное клятвы на водах Стикса. Феб прекрасно понял, что она имеет ввиду. Он сам не заметил, как крепче вцепился в ладонь царевича. — Я бы никогда… Он не придëт ко мне более, если я его покусаю. Аполлон помнил его гордость и непреклонность в некоторых вопросах и мог бы судить, что если они повздорят, богу придëтся упрашивать его о прощении, наступая на горло собственному величию. Он бы сделал это, не думая. — Придëт — уверенно кивнула Полибея — Он тоже очень любит вас. Он почему то ей поверил. Хотел верить всей душой, хотел услышать это хотя бы от маленькой девочки. Аполлон не был хорошим. Он был несправедливо жесток бесчисленное множество раз и убивал даже детей. Но он никогда не смог бы обидеть Гиацинта или сделать что то против его убеждений и желаний. Он не собирался делать что то, всерьёз требующее прощения царевича. Если бы Гиацинт потребовал снять солнце с небосвода и принести лично ему в руки, Аполлон отказал бы исключительно потому что это губительно для самого царевича. — Не беспокойся. Я буду самой ласковой собакой для вашего брата, царевна. Улыбка вернулась на его лицо, так же как и стыдливый румянец на личико Полибеи. *** Тем самым прошлым вечером Аполлону пришлось ненадолго оставить царевича. Он торопился как мог, чтобы озаботиться лечебными травами, которыми он планировал отпаивать Гиацинта последующие несколько дней. Но его беспокойство было напрасным — Гиацинт лежал так же, как его оставили и просыпаться явно не собирался. Полибея больше не заглядывала, что уж говорить о других его родственниках. Всю ночь Феб пролежал около него — обнимая и шепча наговоры, чтобы в момент пробуждения даже головная боль не посмела мучить его царевича. Рано утром, из-за восхода солнца, он снова ушëл и вновь поспешил вернуться. Краем уха он услышал болтовню дворца, о том что царский сын слаб, никого к нему не пускают. Прекрасно. Пару раз в покой заглядывали слуги, узнать, не нужно ли чего нибудь царевичу и не проснулся ли он, чтобы поесть хотя бы в постели — зная их, большая поблажка. Аполлон попросил их забрать грязную одежду и погнал прочь. В разгар дня он наконец то очнулся. Медленно разлепил глаза, повернулся набок, нашëл взглядом лицо бога и сонно нахмурился, прижимая одеяло к груди. Потом его лицо омрачили воспоминания, он понял что не просто оказался в постели под знакомым лазурным взором — было нечто ужасное до этого. Неизвестно, несколько ужасное — мало ли сколько вообще страха могут испытывать люди на войне, и какая тогда разница где они родились? — Как ты, любовь моя? — Феб тут же склонился над ним, соприкасаясь с юношей лбами. Гиацинт мелко дëрнулся, его рука взметнулась к месту, где должна была быть рана. Но еë там не было, чистая гладкая кожа. Удивление на его лице сменилось спокойствием вперемешку с неловкостью. — Спасибо. — Ерунда. Я бог врачевания, не мог же я бросить тебя умирать. Вернее, он мог себе позволить этого не делать. Медленно кивнув, будто в этом был какой то глубинный смысл, Гиацинт сел. — Я не поздравил тебя с победой — Аполлон подхватил его ладонь и поцеловал костяшки пальцев. — О, ерунда — у юноши явно был запал передразнить его, но он быстро кончился и царевич тяжело вздохнул, будучи ещё очень слаб — Всë равно долго провозились. Да и я допустил, чтобы меня ранили. И на другом участке остались мой отец и один из моих братьев. — Ты беспокоишься за них? — это был не принципиальный вопрос, поэтому когда Гиацинт с сомнением пожал плечами ничего толком не изменилось. Главное, что бог очень беспокоился за него самого и теперь юноша здесь, с ним. Он жив и здоров, его можно коснуться, чем Аполлон конечно же пользуется. — Я очень рад твоему возвращению — он старается вложить в эти слова всю свою искренность — И надеюсь, что никаких других сражений тебе в ближайшее время не предстоит — юноша хмурится, но Феб не собирается спорить — И я всë же поздравляю тебя. Уверен, ты доблестно сражался и заслужил похвалы. Гиацинт в этот раз не возражает. Бог продолжает уделять внимание его рукам, которые тоже заслужили ласки после того, как столько времени держали оружие. Затем он подбирается всë ближе и в конце концов уже лежит рядом, положив голову на живот царевича. Аполлон готов подражать звукам кошки, которых держат и почитают в Египие, когда юноша начинает медленно перебирать светлые кудри на его голове. Он чувствует, как необъятная любовь кипит в нëм от простой пары фраз. — Я тоже рад вернуться — долгая пауза, Гиацинт с трудом обдумывает каждое слово и в итоге вздыхает, сдаваясь — Мне тебя не хватало. Несколько минут блаженного спокойствия, а потом он замирает. Аполлон встревожен, он поднимается и смотрит на юношу. Вдруг он не всë излечил? Вдруг его снова мучает боль? Но причина, как выясняется в другом. — Полибея знает, что я в порядке? Аполлон выдыхает, против воли улыбается. — Знает. Хочешь я приведу еë, как только тебе станет лучше? Удивительно, но возражений не следует. С одной стороны, хорошо, что бессмысленное упрямство отошло на второй план, с другой, видимо Гиацинту действительно ещё дурно. Спустя какое то время он хочет спать, но держится — неизвестно для чего. Он доверительно принимает от Аполлона килик и пьëт травы, которые тот заварил. Почему то Феб не может успокоиться. Он постоянно задаëтся вопросом, точно ли в порядке царевич, хочет заявить, что в следующий поход он точно пойдëт с ним, даже если это против правил. Сидит напротив, пристально наблюдает, так, словно ему всë ещё угрожает страшная опасность. — Что то не так? — хмурится Гиацинт и тут же отводит взгляд, спрятав лицо в килик. Аполлон задумчиво гладит его ногу через одеяло. — Просто я действительно очень боюсь твоей смерти — ему не хочется говорить так прямо, но очевидно, настала очередь бога признаваться, что его гложет. По крайней мере, это честно по отношению к ним обоим — Не сочти за оскорбление, но люди очень хрупки, любовь моя. — Кто то говорил мне, что я отличаюсь от других людей — Гиацинт фыркает и его слова были бы похожи на насмешливый упрëк, если бы не эта слабость в его голосе, настороженность во взгляде. — Я не это имел ввиду. Увы — слабая улыбка касается его губ и Аполлон смотрит на юношу, замершего, как в ожидании. Его прекрасный Гиацинт когда нибудь погибнет. Не на войне так от старости. Аполлон старался гнать от себя эти мысли, но всë сводилось к одному. Чем яростнее он бежал от ликов смерти в своей голове, тем чаще они навещали его, напоминая, что самый дорогой теперь для Феба человек не властен над временем, металлом, болезнями… Тяжело быть вечным и любить того, кому отведено так мало. А ведь сегодня он был так близок к тому, чтобы его потерять. — Но я мог бы это изменить — вдруг заявляет он с какой то нехорошей уверенностью. Гиацинт успевает допить отвар и отдать ему пустой килик. Он явно заразился его мрачными мыслями и Феб, надеясь как-то это исправить, вновь берëт его руки в свои — Ты мог бы стать моим супругом. Юноша поражëнно замирает, глядя в одну точку. — Твоим… — Я имею ввиду — осторожно продолжает Аполлон, вглядываясь в его лицо — в том смысле, который принят у божеств. Я мог бы подарить тебе вечную жизнь, забрать с собой на Олимп — юноша молчал и мучительно хотелось узнать, о чëм же он думает. Бог прижал его ладонь к собственной щеке, надеясь, что он не напуган — Любовь моя. Нас обвенчали бы музы… Ты жил бы со мной в прекрасном дворце и никогда ни в чëм бы не нуждался. Он слишком хорошо помнил предательство Кассандры и обращение Дафны в лавр. Вечно скорбящего Кипариса. Ещё одну потерю, а тем более потерю Гиацинта он бы не выдержал, так ему казалось. В его голосе было столько нежности и тоски, что Гиацинт вздрогнул. Аполлон понял, что не получит согласия ещё до того, как юноша ответил, когда он словно извиняясь, пошевелил большим пальцем, поглаживая его скулу. Слова давались ему с трудом, через стыд и страх. Возможно, недоверие. Он будто вообще не ожидал, что Аполлону будет больно от его гибели. — Я безмерно ценю твоë предложение, но… — Я понимаю — он не отстраняется, как ожидает царевич и оттого выглядит ещё печальнее — Ты не можешь всë бросить, да? Гиацинт кивает, но с ощутимым сомнением, будто есть ещё причина, но ему не хочется еë называть. Феб не допытывается. Он не должен оправдываться перед ним. — Прости. Я знаю, ужасно от такого отказываться. Мне жаль. Я правда не могу. — Ничего — бог приподнимается и целует его в лоб. Ему бы самому поверить в эти утешения — Просто мне придëтся чуть тщательнее тебя оберегать. — А потом я может быть передумаю? — Гиацинт невесело хмыкает, но понимая, что на него не злятся, оживает. Царевич закрывает глаза, когда его век касаются губами, да так и не открывает их. — Я не настаиваю. Если передумаешь, скажи мне — Аполлон опускает ладонь на его голову и начинает тихо тихо напевать, в надежде его убаюкать.