The best of people

В Спарте всех новорождённых детей обмывали вином. Гиацинту никогда и в голову не приходило, что это странно, пока он не рассказал Аполлону. Он тогда с удивлением спросил, не считает ли царевич, что с ним поступили так же. Но тот был уверен, что нет. Он просто знал, он бы запомнил, если бы это случилось. Только вот он считал, что в этом факте есть нечто в первую очередь божественное, Гиацинт и не думал, что это на его земле делают что то иначе, не как все, он старался до последнего не обращать внимания на то, как странно порой смотрел Аполлон на очередную деталь их быта. Впрочем, идея с лекарями, которые занимаются только врачеванием и становятся ими не по случайности или от скуки ему нравилась. Оказывается, в чужих краях лечить может любой, кому заблагорассудится, так ещё и по городам с этим умением ходить. По городам, видимо, вообще с чем только не ходили. Аполлон всегда говорил об этом ненавязчиво, между делом, но у Гиацинта всë равно было ощущение, что его дразнят. Вслух он в этом, конечно, не признавался. Ведь это странно, мечтать оказаться среди такого беспорядка, надо радоваться, что никогда с ним лицом к лицу не сталкивался. Когда на свет появилась его сестра - он помнил этот день так, словно это было вчера, хотя минуло уже одиннадцать лет, а он тогда ничего и не думал об этом ребëнке, не планировал его знать и любить, лишь знал о его существовании - всë было очень печально, на его взгляд. Вино нужно не только для очищения, им проверяют на прочность, приближают смерть, если она уже тянет руки к младенцу. Первые пять дней ребëнку не дают имя, выжидают, смотрят, так принято. Царевна стала Полибеей гораздо позже, почти на двадцатый. Все были уверены, что она умрëт. Все кроме Диомеды, вот только она ничего не решала: имя выбирать не ей, да и вообще, кто будет слушать осквернëнную женщину, а именно такой она и считалась после родов. Она и без того выглядела несчастной и уставшей, Гиацинта злило, что помимо этого на неë ложится бремя несуществующего позора, что ему запрещено приближаться к ней и нельзя взглянуть на новорождённую девочку. После того как Полибея выжила и получила имя, Кинорт как то с усмешкой сказал, мол это чудо такой силы, что наверняка какие то боги затеяли спор, выбрав его объектом спартанскую царевну и ей повезло, что на еë стороне оказался кто то поудачливее. Это было весьма наглое замечание и Гиацинт был зол и на брата тоже, но тогда лишь из за богов. Это было время, когда схожий возраст давал им много общего. Возможно, Диомеда любила его потому что не рожала. Это был элементарный вывод, который напрашивался сам собой, стоило вспомнить это мерзкое время. Он итак не прибавлял их семье почëта, но так, по крайней мере, царица не могла с горечью припомнить боль, связанную с его появлением на свет... Гиацинт родился очень далеко от Спарты. Его тонкой детской кожи касалась лишь вода, а его мать никогда не мучилась выдуманной скверной. Скверны - удел смертных. — Она дала тебе имя очень скоро, я думаю, почти сразу - так сказал Аполлон — Когда она звала тебя Гиацинтом, выглядела так, словно ещë не рожала, а мы быстро восстанавливаемся. Наверняка, Амикл был зол на его мать, что та, в силу своей божественности имела столько свободы. На что он вообще расчитывал, заводя роман с богиней? Что она, одна из семи муз, покорится ему, что еë можно подчинить себе, как илота? Было нечто жуткое в том, что Аполлон знал об этом и всë же, Гиацинт слушал. Ему было слишком любопытно, он сам просил рассказать. Помимо ответного рассказа предложить было нечего и пусть его истории были не такими светлыми и насыщенными, бог учтиво внимал. Гиацинту казалось, что он отчётливо помнил если и не момент появления в Спарте, то свои ощущения от него. Это чувство, словно тебя окунают в ледяную воду. В Спарте всë было твëрдым и грубым: голоса, мебель, ткани, даже руки, в прочем, он чувствовал их не так часто, как раньше. Никто больше не прикасался к нему с былой нежность, не держал подолгу в объятиях. Воздух был другим: тяжëлым, неприятным, на смену свежести гор и цветов пришла душная гарь и пыль. Он умолчал о том, как ему было страшно и как каждый взгляд кого то, кто не был Диомедой, казался угрозой, напоминанием, что он лишь подкидыш, пускай и божественный. Зато рассказал, как Полибея на своë десятилетие танцевала в шкуре медведя, которого он убил своими руками. Привычку рассказывать о своих сëстрах с улыбкой на лице они делили на двоих. Царевичу в тот день, когда они нагло ворошили прошлое, исполнилось девятнадцать. Самый обычный день в середине Амалия и во время войны, на которую он не поехал вновь. Это решение было ужасно тяжëлым. Он был искренне согласен со всеми оскорблениями, сказанными в свою сторону, но даже не стал искать оправдания, говорить что «он нужен здесь» или «ещё не оправился от ранения». Бездарная ложь, которой он не утешал даже сам себя. — Так пожелали боги - сказал он и тема была закрыта. В конце концов, это было правдой, Аполлон даже само слово «война» произносил как то странно, словно оно жгло ему язык, так, что спартанские дети закидали бы его камнями, подвернись им возможность. Прошло какое то время, прежде чем Гиацинт понял, что ничего ужасного от того что он дома, не происходит. На него косились в коридорах и по началу, ему хотелось под этими взглядами сжаться, согнуться к земле как деревце, словно чья то ладонь крепко держала его за загривок и давила вниз. Только Кинорт не смотрел на него так, Кинорт, который сам отчего то никуда не поехал, но ничьë презрение не заслужил. Кто то точно ошибался и был глуп, но Гиацинта очень скоро отпустила потребность думать об этом. Лишь иногда он размышлял, насколько тяжко с ним Аполлону. Наверное, это так сложно, терпеливо наблюдать, как кто то, кого ты окружил заботой, рвëтся дальше от тебя, на смерть... Но он ничего не мог с этим поделать. Нечто грызло его изнутри при мысли, что он может спокойно есть, спать и обнимать своего возлюбленного, когда другие сражаются. В этом было нечто неправильное. Он чувствовал себя так, словно день с ночью поменялись местами и нужно было переучиваться спать. Но Гиацинт довольно неплохо овладевал новыми навыками. Рано или поздно. *** Прошло ужасно много времени между известием о смерти и моментом, когда в их дом доставили тело Аргала. На Гиацинта давила тишина. Он был уверен, что слуги должны обеспокоено бегать кругом и шептаться, всë должно валиться из их рук, пока они сами причитают на потерю своего будущего царя. Все молчали и вели себя так, словно ничего особенного не происходит. Гиацинт чувствовал себя сумасшедшим, частицей Хаоса посреди всеобщей слаженности, дураком, выбившимся из строя. Может ему вообще это привиделось? Может не было никакого посыльного, который так же собрано и без тени сочувствие сообщил им о героической смерти Аргала в бою? Но нет, всë было правдой. Уже вечером они готовили траурное ложе. Уже вечером они увидели его труп. Прошло не так много времени с тех пор, как вернулся Гиацинт. Их отец продолжал биться где то там и возвращаться, чтобы проститься со своим старшим сыном, конечно не собирался. Его ранили копьëм навылет в грудь и теперь там зияла дыра. Кровь, еë сладковатый тошнотворный запах. Распахнутые глаза. Их должны были закрывать родственники и вот теперь Гиацинт почувствовал - не он один таит в себе панику. Каждый из них стоял рядом с телом и не решался к нему притронуться. Ему не понравилось, то как с ним переглянулся Кинорт. К счастью, старший брат взял в руку монету, что оставляло Гиацинту менее сложную задачу. И всë же, он подошëл ближе с неохотой. Он оказывается никогда толком и не видел его лицо так близко. Невольно вспомнился пустой взгляд Фамириса. Каменные глаза других мëртвых людей, которые ему доводилось видеть на поле боя. От них точно так же несло кровью, но это было нечто другое. Аргал... Он ведь был его братом. Оказывается, они почти не общались. Они не были близки, совершенно. Аргал даже никогда не подшучивал над ним, как это делал Кинорт - он всегда в памяти юноши уже был взрослым и грубым. Возможно, он презирал его, как и другие, ждал момента, когда младший брат сможет подтвердить свою прокажëнность и испорченность. Аргал вполне мог считать его змëнышем, из тех которых совы волей Афины тащат в гнездо к своим детям. Но Гиацинт почему то всë равно тосковал глядя на него мëртвого. Юноша поспешил опустить ему веки и отойти. Кинорт так же скоро положил монетку в его рот. Полибея плакала. Она знала его меньше чем они все, даже не потому что родилась позже, но всë равно роняла слëзы, видя утрату, почему то печалясь об уходе того, кто был так же далëк от неë, как их отец. Гиацинт прижал еë к себе, чтобы девочку не привлекли к исполнению обрядов, вжал еë лицо в собственную грудь, чтобы Полибее не пришлось даже видеть этого. Все они старались держаться. Гиацинт гладил по спине сестру и периодически ловил взгляд Диомеды, которая омывала тело собственного сына вместе с его женой, Никой. Обе, кажется, очень завидовали возможности Полибеи встать на месте и разрыдаться. Что творилось в голове Ники было особенно любопытно. Она среди них появилась не так уж давно, но довольно скоро стала частью дома. Не семьи, именно дома. То же, что предмет мебели или фреска. Гиацинт представлял еë совсем по другому до того как увидел, когда знал лишь еë громкое, символичное имя, словно она была рождена и названа, чтобы стать их царицей, «победой». Она оказалась тихой и скромной белокурой девицей, которая по слухам плакала, когда в ночь свадьбы ей отрезали волосы. Гиацинт никогда не слышал еë голоса, а если и слышал, то не запомнил. Она всем нравилась, потому что другие тоже не помнили. Она наверняка нравилась Аргалу, потому что покорно садилась у его ног. Видимо, он нравился ей не меньше, пусть и не ясно, почему. Гиацинту было бы проще поверить, что она не хочет терять хоть какой то статус, но она выглядела чересчур сломлено для таких мыслей. Еë явно беспокоила не собственная участь и вопрос, выгонят ли еë вон. Или может, ему хотелось верить, что по возможности жить в царском доме не печалятся так же горько, как по чьей то смерти, что это просто невозможно. Глядя на неë Гиацинт поражался, какими же разными бывают люди, а в особенности женщины. Ника была совсем не похожа на безымянную любовницу Кинорта. Они обе в свою очередь совершенно не походили на Полибею. Никто из них не был похож на Диомеду. Сравнивать их с Клио, должно быть, просто глупо. Гиацинт перевëл свой взгляд на Кинорта. Тот был особенно задумчив - что ему несвойственно - и очень быстро стало ясно, почему. Ну конечно, он ведь следующий. Теперь он станете править Спартой после смерти Амикла. Ему вскоре найдут супругу - может, отдадут ту, что осталась от брата - он возможно окажется удачливее, обзаведëтся детьми и потом, со временем, станет царëм. А если и он погибнет... Гиацинту показалось, что все внутренности замерли. Это внезапное умозаключение было таким очевидным. Как он мог его игнорировать? Если умрëт и Кинорт, править придëтся ему. Чувствуя себя выпотрошенной рыбой, Гиацинт каким то образом добрался до своих покоев и бессильно опустился на постель. Он словно часть себя оставил там, на траурном ложе рядом с Аргалом. Тело пробудет там ещё два дня прежде чем его предадут огню на кладбище в черте города... На хитоне Гиацинта ещё не высохли следы слëз его сестры. Он даже не помнил, что шептал ей, какими словами пытался успокоить девочку. Что то про святость некоторых вещей и Элизиум... Так у них было принято, они должны чувствовать глубокое уважение, провожая своего брата, сына и мужа в последний путь, надеясь, что в Аиде для него отведено место получше, что там он будет счастливее, чем в этом мире. Приведя тело в порядок, Диомеда всë же осталась стоять над ним. Сначала она молилась, опустив руки к земле, потом просто прощалась со своим ребëнком, тихими, но искренними словами. Гиацинту было так сложно уйти. Даже когда Кинорт их оставил, когда ушла Ника, не желая и дальше смотреть на бездыханного мужа, он остался стоять рядом, потому что не хотел оставлять свою мать наедине со скорбью. Диомеда была сильной женщиной и она продолжала ею быть, но Гиацинт всë равно очень хотел поддержать еë, хотя бы своим присутствием. Он просто не знал, что ещё было в его силах, каждое слово или действие, приходившее на ум, казалось неуместным. И это помогало не думать о том, что тревожило его самого. Но теперь, оставшись один на один с собой, он не знал что ему делать. Он не знал, как собирается спать, как ему нести тело Аргала на погост через два дня, как жить дальше со страхом за жизнь Кинорта. А он ведь даже не за него боится, а за себя, трясëтся за своë жалкое безделие, за свою возможность не брать на себя ответственность за целую страну. Гиацинту было сложно дышать. Как он вообще мог принять это бремя? Его не учили этому с самого детства. Да, он умел воевать, но на этом всë. Да, есть старейшины и жрецы, но нельзя же отдавать правление в их руки. А наследники? У Аргала детей нет, вдруг и у Кинорта они не успеют появиться? Юноша вздохнул и с силой надавил пальцами на веки. Почему он уже и Кинорта в своей голове похоронил? — Гиацинт? Он резко, испуганно обернулся на голос. Позор, как далеко надо было уйти в собственные мысли, чтобы не заметить его присутствия? От него ведь даже воздух меняется. Аполлон протянул руку, намереваясь коснуться его плеча. — Подожди. Не трогай меня - царевич помотал головой, заставляя его удивлëнно замереть. Голос у него был отвратительно жалким — Я был рядом с покойником, мне нужно омыться. После этих слов он должен был встать и пойти к воде, но это вдруг показалось таким сложным. И он просто остался сидеть с поникшей головой. Очевидно, какую то проблему осквернения тела после встречи с мертвецом люди выдумали сами, желая принизиться ещё больше, потому что Аполлона это не остановило. Он сидел на противоположном крае кровати и подобравшись ближе, на пробу взял юношу за руку. — Мне очень жаль - по выражению его лица было ясно, что это правда. И на нëм не было отвращения — Я соболезную твоей утрате. — Со мной всë в порядке - зачем то тут же возразил Гиацинт. Он понимал, что бог пришëл специально, дабы его успокоить и наверное, это было здорово, но он не хотел такой жалости. В конце концов, сама смерть Аргала не так уж его впечатлила, правда ведь? Он просто слишком много думает. Гораздо больше опечалены другие его родственники. Было видно, Аполлон не поверил, просто спорить не стал. Это поселило в Гиацинта ещё больше вопросов. Он наверное думает, что царевич такой хороший, кое как переживает утрату, но достойно держится... — Мои мысли очень не благородны - он ожидал увидеть на лице бога хотя бы тень сомнения, но тот продолжал терпеливо смотреть на него всë с тем же сочувствием. Под таким взглядом Гиацинт тут же пожалел, что начал эту тему — Я просто подумал, что если умрëт и второй мой брат, наследником стану я. Он старался говорить спокойно, так, словно он действительно лишь один раз, мельком об этом подумал. Но очевидно, это не сработало. Аполлон какое то время выглядел задумчивым. Впервые Гиацинт задался вопросом, насколько вообще богу сложно его понять? Сколько усилий он прилагает, чтобы без слов угадывать его переживания? — Это тебя пугает? - Феб осторожно провëл рукой по его волосам. А их ведь скоро придëтся остричь в знак траура... — Может быть - юноша нахмурился, отводя взгляд. Слово "пугает" очень ему не нравилось, но кажется, именно это с ним и происходило — Но я должен.. больше думать именно о смерти Аргала, раз уж так. Понимаешь? Аполлон нахмурился в ответ и на его лице это выглядело так неестественно, словно он просто хотел передразнить Гиацинта. Его, помимо тревоги юноши, будто глубоко печалило что то своë. — Я не верю, что ты вовсе о ней не думал - наконец сказал он после какого то времени в гнетущей тишине. Бог протянул к нему руки в пригласительном жесте и царевич прижался к его груди, позволяя обнять себя. Ещё недавно к нему самому так же жалось Полибея... Только вот она маленькая. Гиацинт не должен нуждаться в утешениях так же, как она. Да и ему не хотелось плакать, всë что он чувствовал - это ком где то в горле, который потихоньку рассасывался в присутствии бога — Люди всегда думают о смерти. Но даже если ты так считаешь... Гиацинт, это не делает тебя плохим человеком. «Всегда думают о смерти». О чëм он думал, когда закрывал глаза Аргала? Он чувствовал собственную смертность? Хоть на секунду в его голове мелькнула мысль о том, что Танатос, забравший его брата, когда то придëт и за ним? — А если вдруг тебе придëтся становиться царëм, мы что нибудь придумаем - неожиданно очень серьëзно заявил Аполлон — Я что нибудь сделаю с этим, если будет нужно, хочешь? Гиацинт хотел, очень. Ему было так стыдно в этом признаться, но он хотел, чтобы кто то другой просто взял и разрешил все его переживания. Мог бы ли он спокойно принять такую помощь - другой вопрос. И был ещё один вариант. Такой внезапно заманчивый на самом деле, что о нëм нельзя было думать. Гиацинт вспомнил о недавнем предложении Феба. Бессмертие. Он практически просил его стать бессмертным и жить вместе с ним в роскошном дворце на горе Олимп. Он мог бы убежать. Бросить всë обречëнное на гибель и гниение здесь, с людьми. Ему не пришлось бы править Спартой. Не пришлось бы жениться и продолжать род, заставляя себя делить ложе с какой то женщиной. Он отказался из за страха. Дело было не только во всëм земном, что его держало, не в недосягаемости Олимпа и всех его благ. Всë это безусловно важно, но не так плохо, как быть всего лишь супругом при боге солнца. Он будет жить на Олимпе, Парнасе или в Гиперборее и никогда не умрëт, но при этом бремя человеческой природы будет весеть на нëм камнем всю вечность, на которую расщедрится Аполлон. Он будет тем же, что любимой собакой, которую всюду берут с собой и пускают полежать на коленях - Гиацинт совсем недавно узнал, что такие существует, пусть и считал это чудом - но случись что, он не сможет ослушаться приказа. В любой момент этой подаренной вечности Феб сможет припомнить прошлое, с укором, и возможно даже будет прав. Он будет принадлежать ему, богу, так считал царевич, выслушивая его предложение. Но Аполлон только что сказал, что помог бы ему. Он обнимал его, внушая светлые мысли, давая Гиацинту то утешение, которое он сам сегодня надеялся дать другим. Может, он ни за что не стал бы принижать его? Может, вообще ничто в этой новой хорошей жизни среди богов никогда не указывало бы на первоначальную природу Гиацинта? Его ведь... любят. Он так не хотел от него зависеть, так боялся быть лишь человеком, одним из многих. Но вдруг только на Олимпе он и будет счастлив? Никаких войн и никакого страха за будущее... Юноша вздрогнул. Это уже казалось таким же реальным, как и воображаемая смерть Кинорта. — У тебя в любом случае есть я - Аполлон тем временем вернулся к ласковыму тону, с которым он обычно обещал снять с неба все звëзды и ссыпать их к ногам Гиацинта. Его губы мягко коснулись виска юноши — Любовь моя, я ведь тебя ни за что не оставлю. Гиацинт понимал это. И может быть, если и существовал кто то, кому он мог довериться целиком и полностью... Это был Аполлон. И он успокоился окончательно, уткнувшись лбом в его плечо. Надо было просто дождаться дня процессии и погребения. Минуло два дня и до рассвета третьего они сформировались в маленький отряд, чтобы выйти из дома. Юноши, женщины, девочка и труп. Под звуки траурных песен, исполняемых музыкантами, шедшеми впереди, на флейте. Они шагали как под чарами, все в тëмных одеждах, с короткими волосами - Гиацинт очень хорошо помнил, как ещё ночью отстригал их сначала Полибее, потом себе, а затем - всë как в тумане. И они уже идут на кладбище. Где то там продолжала идти война. Аргал умер в самый обычный день. Никаких праздников и прочего, чтобы хоть на несколько дней прервать сражение. Если бы Гиацинту предоставили выбор - косить вражеские ряды копьëм или участвовать в погребении, он не знал, как быстро согласился бы на первый вариант. Тащить ящик с телом было ужасно. Он был одним из нескольких юношей, на плечи которых - в прямом смысле - легла эта обязанность. Среди них Кинорт, один из близких к нему воинов, трое незнакомцев. Известные товарищи по оружию Аргала отсутствовали, по понятным причинам. Гиацинт искренне старался думать о чëм то достойном, проговаривал про себя, каким хорошим делом они занимаются, какое уважение выказывают своему родственнику, но всë, что занимало его голову - это трупный запах, который становился только ужаснее вперемешку с цветами и маслами, боль в плече и дискомфорт от осознания, что именно они несут. Полибею около себя придерживала мать. Она почти всю дорогу смотрела себе под ноги и в редкие моменты, когда удавалось встретиться с еë затравленным взглядом, Гиацинт выдавливал из себя слабую улыбку, мол «держись, скоро пойдëм домой». Девочка серьëзно кивала и продолжала созерцать траву. Казалось, тело Аргала горит целую вечность. Аргал вечно занимался кострами на их праздниках, а теперь... В прочем, в этом не было ничего символичного. Каждый из них хоть раз складывал костëр и абсолютно каждому в нëм гореть. Они просто стояли и созерцали, как огонь пожирает его плоть, пока другие, пришедшие с ними, готовили могилу и царапали на светлом камне эпитафию под диктовку одного из флейтистов - этим хотел заняться Кинорт, но мать его тут же отдëрнула, заподозрив в легкомыслии. Но Гиацинт тоже был бы не против озаботиться стихами, а не наблюдением костра, настолько ему было не по себе. Аполлон был прав, люди всегда думают о смерти. Сейчас, крепко держа за руку свою побледневшую сестру, глядя, как сгорает усопший брат, Гиацинт был уверен - эти мысли были с ним всегда. Он словно с самого детства ощущал веяние смерти где то в воздухе, просто потому что был человеком. И только теперь они овладели им полностью. У него не было чувства, что Аргал действительно покинул их, ушëл куда то, где ему будет хорошо. Сейчас он осознавал его существование лучше, чем за всю свою жизнь. И он почему то точно знал, что они никогда более не встретятся. Если Аргал попадëт в Элизиум, там никогда не оказаться Гиацинту и наоборот. Их с самого детства учили умирать. Они были рождены для этого не только потому что были людьми. Они все были в первую очередь спартанцами, для которых смерть, та, какой погиб Аргал - нечто почëтное, нечто, что может быть лучше жизни. С самого детства им рассказывали истории, восхваляющие смерть, пускай и определëнную, и Гиацинт никогда не задумывался о ней всерьёз. Никогда не думал, что еë можно так бояться. Сложно оставаться по эту сторону. Всë снова сводится к самому Гиацинту, но это лишь сейчас. Что будет с ним, когда умрëт Диомеда, женщина, взрастившая его как родного сына? Что было бы, если бы умерла Полибея? Люди очень хрупки. А что, если бы умер он сам? Диомеда будет горестно читать над ним молитвы? Полибея будет плакать? От этих мыслей сжималось сердце. Его тело будет гореть так же мучительно долго. Он так же падëт в бою и у него будет героическая эпитафия с упоминанием его воинской славы? А Аполлон?.. У него будет бесконечное количество времени, чтобы забыть. Вечность после него. Без него. Он точно сочинил бы что то красивое в его честь, стихи, которые не понял бы никто кроме самого Феба. Потому что никто не знал Гиацинта так, как он. Вот бы он не забыл о нëм так скоро. Не нужно траура, просто пускай он хотя бы пару лет никого больше не любит... Впрочем, какая разница? Это эгоистично, а он всë равно никак не узнает об этом. Гиацинт почувствовал, как его тянут за руку и посмотрел на сестру. У Полибеи ужасно обеспокоенное лицо, она поджимает губы и указывает пальцем на свою щëку. Юноша хмурится и быстро проводит свободной рукой по лицу, вытирая слезу. Идиот. Он никак не реагирует на взгляд Кинорта, прижав к себе Полибею, когда приходит время собирать пепел и ссыпать его в амфору. Они вдвоëм почти ничего не делают, лишь для приличия в самом конце кладут цветы на могилу. Кажется омовение в таких делах придумали очень кстати и дело было не в богах. Гиацинт и сам чувствовал себя каким то грязным и осквернëнным. Помеченным смертью с рождения. Человеком. Он плохо помнил, как они вернулись домой. На похоронном обеде ему кусок в горло не лез, пару раз его взгляд снова нашëл тëмные глаза Кинорта. Тот был непривычно тихим, можно сказать затаившимся и смотрел словно в ожидании, что они что то скажут друг другу. Но сказать было нечего. Гиацинт всë думал о том, как наверное страшно в Аиде, представлял себе жуткие реки Подземного царства. Ему бы маленькую капельку из Леты, чтобы навсегда забыть о моменте, когда они предавали Аргала огню, чтобы никогда больше не возвращаться к нему мысленно. Не думать о возможных страданиях тех, кто не умирает, а хоронит умерших. «Просто я действительно очень боюсь твоей смерти». Вечером, в своих покоях, он всë таки позорно плачет, оказавшись в объятиях Аполлона. *** Спустя десяток дней вернулся Амикл. Люди ликовали - это означало конец очередной войне, а точнее, их победу, которую все они так ждали. Гиацинт их восторга не разделял. Стоя в душном дворе среди толпы, состоящей наполовину из суетящихся слуг и наполовину из замерших статуями господ - к которым относился и он - царевич мечтал оказаться в абсолютно любом ином месте. Он мог бы пахать поля, с волами или своей спиной, сбить ноги в кровь, бродя по скалистым камням, даже посидеть у столба, пока его будут бить розгами - ему казалось, что это не так ужасно, пока он не начинал думать об этом всерьёз и вспоминать эту боль во всех красках. Возможно, это бы с ним и случилось, если бы он не явился на это подобие церемонии. Если Аргал был кем то далëким и наполовину незнакомым, то Амикл был просто непостижим. Гиацинт знал, что никогда не сможет понять его и никогда не будет испытывать к нему хоть что то особенное. Он смотрел на него через раз, не всегда без сомнения или упрëка. В прочем, упрëк - слово слишком мягкое, а Амикл был из тех, кто способен одним взглядом желать смерти. Сейчас он наблюдал, как отец спускается с колесницы, шумя доспехами и сразу же вступая в суровый разговор с одним из геронтов. Бой ничуть не изменил его, лицо разве что стало не таким чистым, как в день отъезда. В глубине его глаз таилось какое то жестокое удовольствие: ранее от предвкушения, теперь от торжества. Однажды, когда Гиацинт был маленьким - уже достаточно подросшим, чтобы отец обратил на него внимание и ещё не совсем взрослым, чтобы тому стало уже всë равно - отец пришëл посмотреть, как он тренируется. Царевич тогда видимо разволновался и его ранили, ощутимо, в ногу. Он упал и глядел снизу наверх, как грозная и могучая фигура надвигается на него. Казалось, она собирается его добить. — Больно? - голос Амикла был лишëн чувств. Он был скалой, огромной, холодной и твëдой. — Да - честно сказал Гиацинт. Кровь пачкала землю под ним, нога пульсировала и он чувствовал, что не может встать. Он не знал, почему не промолчал или не соврал. Ему стоило. Ему нужно было научиться этому как можно раньше и не капельки не сомневаться в полезности этих навыков. — Нет - только и сказал мужчина и сразу ушëл. Неспеша, словно просто потеряв интерес. Это «нет» ещё какое то время билось в его голове приказом, каждый раз, когда оружие вспарывало ему кожу, случайно или как либо ещё. Потом перестало. Потому что Амикл больше не приходил посмотреть на него, видимо, разочаровался... Но в Аргале он не никогда не разочаровывался. Аргал был достойным приемником вообще всего что в нëм только было, он перенял его знания, умения, взгляды и характер. Какого же это было, общаться с их отцом каждый день? Даже если они не делали этого как родственники, а скорее как люди, связанные долгом и необходимостью. Были ли хоть какие то тëплые чувства между ними? Было ли детство Аргала ещё хуже или наоборот, он был рад такому вниманию, такой чести стать результатом труда их отца и правителя? И что теперь испытывал царь после известия о смерти своего идеального наследника? Было от ему хоть немножко грустно по человечески или всë что он чувствовал - лëгкая досада от предстоящих хлопот? Гиацинт не знал. Он не знал никого из них настолько хорошо, чтобы ответить на эти вопросы. Кинорт, стоящий слева от него тоже смотрел на отца. Гиацинт не планировал засматриваться, но увлëкся поиском эмоций на лице брата. — Как думаешь, он будет зол? - вдруг спросил Кинорт, едва скосив взгляд. А царевич уже успел подумать, что он тоже беспокоиться... Внезапно его это успокоило, задор таящийся в его глазах. Кинорт не станет отпираться и метаться из угла в угол. Он полон решимости, даже если она и напрасна. Ему всë ясно, он знает, что будет делать и только за это, прямо сейчас, Гиацинт был согласен простить ему все обиды и насмешки. Он вновь посмотрел на Амикла. Вспомнил, каким послушным и спокойным был всегда Аргал - какой бы ужас он не вселял в дугих, было ясно, что для царя он именно такой, послушный - и как в противовес ему Кинорт то и дело, с самого детства, лишь притворялся таким изредка. Их отец словно лишился выдрессированного пса и теперь был вынужден возиться со своевольной и наглой лисицей. — Он будет в ярости. Кинорта такой ответ, казалось, порадовал. Он не беспокоился об отце и не грустил о недавней смерти их брата. Он вполне похож на царя, вот что пришло в голову Гиацинту. Просто не в точности такого, каким был Амикл, таким он точно не станет, не захочет. Как странно. Выходит, Кинорт не так уж и похож на остальных. Так получалось случайно, что они во всëм соглашались, не потому что тот побоялся бы протеста. Да и вообще, никто вслух своë мнение о том, какой должна быть жизнь, не произносит. Может, у Кинорта на этот счëт было что то истинно своë, абсолютно новое, чужое и для Спарты, и для Гиацинта... Теперь, когда отец основательно займëтся им, раскол хоть раз случится обязательно. И его будет непросто приструнить. Гиацинт с лëгкостью мог представить, как Кинорт упрямо спорит с ним о политике или ещё вероятнее, о женитьбе. Он вспомнил девушку с тëмными волосами, убегающую с рассветом. Споры скорее всего окажутся бесполезными. А может, напротив, у него всë получится. Возможно, стоило немного в него верить. Он даже не знал, хорошо это или плохо, что всë так. Наверное, Кинорта он тоже совсем не знает, но это уже не столь страшно. — Мои поздравления - обронил Гиацинт прежде, чем успел подумать. Брат едва слышно усмехнулся и кивнул. Может быть, он тоже думает о чëм то подобном? Что Гиацинт не такой уж странный, что он не чума от которой надо шарахаться? А может, наоборот. Он ещё более странный, чем казалось раньше, потому что нормальные люди с таким не поздравляют. Мысленно царевич себя отдëрнул. Это не важно. Кинорт волен думать что угодно, как и все остальные. Гиацинту и даром не сдалось его одобрение. Он столько лет прожил с уверенностью в этом не для того, чтобы теперь искать с ним дружбы. Кинорт не поехал с ними в бой. Почему? Гиацинт отчего то зацепился за этот вопрос. Ему показалось, что это важно. Наверное, Амикл будет зол и на это. Почему царский сын остаëтся дома, с женщинами, пока его отец и оба его брата льют кровь? Потому что боится смерти? Кинорт на труса не походил. Считался ли человек трусом от того, что боялся умереть или же становился им в тот момент, когда страх заставлял его отгородиться от битвы? Гиацинт почувствовал дрожь, бегущую по его спине. Он заставил себя не думать об этом, по крайней мере, не здесь и не сейчас. Вокруг всë цвело, оживало и настроение природы совершенно не совпадало с его собственным. Полибея где то позади стояла вместе с матерью и Гиацинт очень хотел, но не оборачивался, дабы не выглядеть потерянным. Может, он вообще должен стоять вместе с ними. Если припомнить, это Кинорт спросил его о чëм то, а потом попросту не согнал с места подле себя. Жаль, уже поздно. Вдруг он услышал что то странное справа, подозрительно похожее на хлопанье крыльев. Юноша повернул голову и застыл. Там стоял забор, а на нëм - птица. Ворон, на первый взгляд самый обыкновенный, чëрный, разве что крупный. Гиацинт уже было подумал, что это дурной знак, но пригляделся и всë понял. Ничего дурного. У птицы глаза светлые и умные, голубые. Будь обстановка не такой напряжëнной, Гиацинт бы улыбнулся. Возможно, слабо и устало, но всë же. Сейчас же, он не мог позволить себе даже этого и просто пытался выразить всë взглядом: собственное облегчение, благодарность, что он именно здесь и именно так, прибыл его поддержать. Его отвлëк подошедший Амикл. Вернее, в чужих глазах всë выглядело так, словно Гиацинт, напротив, отвлëкся от его визита и начал рассматривать какую то ерунду, а теперь резко повернул голову, как растерянный идиот. Впрочем, царь на него даже не посмотрел. Между ним и старшим сыном словно молнии искрили. Он старался не пялиться, но можно было подумать, что они сейчас накинутся друг на друга. Амикл как раз с копьëм и судя по выражению лица, он заранее видел, как новый наследник приносит ему нескончаемое количество бед. Остальные, судя по всему, считали так же, но им это казалось чем то весьма занятным, они поддавались ближе и явно не планировали им мешать, а у Гиацинта каждая мышца тела напряглась от этого дурного предчувствия драки. А ещё, он думал, что на месте Кинорта уже давно сдался бы - упрямство брата почти восхищало, так, словно они вновь лет на десять младше. Когда Кинорт с отцом уже уходили, дабы поговорить - представлять этот разговор было жутковато - Гиацинт, в котором больше не было надобности, переглянулся с вороном, будто спрашивая, что же делать дальше. Хоть он и знал, что вариантов немного и самое вольное, что он мог себе позволить - сидеть в покоях. В последнее время он почему то стремился туда, желая закрыться хоть где то, даже в стенах своего мрачного дома, который раньше, как оказалось, он обходил двором, полями и рекой. Птица неожиданно взлетела и приземлилась прямо на его плечо. Ощущение, с которым когти касались кожи, казалось опасным, но он даже не вздрогнул. Божественная энергия, витавшая вокруг него, обнимала, ласкала, накрывала, как одеяло. Неизвестно, что же заставило Кинорта обернуться. Гиацинт успел поймать его взор прежде чем всë внимание брата перешло на ворона. Сначала он нахмурился, а потом вдруг лицо его смягчилось, изгладилось. Кинорт не был дураком, он что то понял, но что именно, Гиацинт не представлял, а потому не мог сказать прав тот или нет. Всë вдруг стало чуть проще. Не потому что Кинорт что то осознал, не потому что вместе с ним на младшего царевича обернулись и другие, а лишь из за того , что его самого это всë уже не особенно беспокоило. Ему хотелось просто уйти, только и всего. Гиацинт покинул их, не опуская головы, с богом, сидящем на его плече.