***
В таинственном закулисье цирка толпятся все — и силовая пара, одетые в чёрное, но хорошо тянущееся, они с лёгкостью могут встать друг другу на голову, и так пойти выбирать одежду, интересно, в какой торговой точке найдут подходящий костюм. И эквилибристы, работающие с шестами, целая группа клоунов и шутов, актёров пантомим, велосипедист в полосатых брюках, который умеет ездить задом наперед, и сидя на руле, и прокручивая колесо. Воздушная гимнастка в разрезанной джинсовой юбке, юбка зеленоватая, с серебренными блестящими строчками, похожа на листья пальмы, глаза у её раскрашены до ушей и бровей одновременно, цветом хаотичных линий на капроновом топе. Коралловый или розовая мякоть фрукта, гимнастка отцепляет страховочный шнур от обруча и машет Джерарду узкой ладошкой, Джерард салютует ей в ответ. Он надеется, что Майки обнимается с ней, ну, или обнимется когда-нибудь, просто она одна из тех, кто никогда, никогда не поведутся на ту чушь, которую исповедует отец. Есть ещё одна гимнастка, тонкая лилия, похожа на балерину, она выступает на канатах, а не на обруче, и, кажется, больше подходит Майки, но с ней он не сможет обняться, даже дотронуться, даже, наверное, сказать «привет». Она дочь одного отцовского друга, с более яростным стремлением, возможно, этот друг один из направляющих отцовского вероучения. И более успешен, чем отец, раз гимнастка настолько пластичная, и она не одна, их даже не две. Четверо её старших братьев представляют силовой квартет, но он проходит в отдельном шатре, Майки знает лучше, что у накаченного квартета на уме, а Джерард их побаивается. Ещё есть пантомима, где пара сумасшедших учителей на ходулях с огромными палками в руках пытаются перепороть кучу маленьких пацанов, а те очень смешно от них убегают, в итоге роняют с ходуль, с них нужно аккуратно и очень умело падать. Пацанам, на сколько Джерард знает, уже около одиннадцати, значит, скоро будут немного другие сценки, вот, отец их большей части о чём-то беседует с велосипедистом. Лилейная гимнастка, которая открывает большую часть выступлений, уже переодетая из тонкого ситцевого платья в приличную длинную юбку, смотрит в пол, наверное, до дома её довезёт кто-нибудь из братьев, одна по такой жаре она не пойдёт. Многие, многие из отцовской компашки водят машины, раньше имеют квартиры и вполне обычную жизнь, но потом что-то кривится, идёт не так, и вот, они ставят новую жизненную цель: наплодить как можно больше чад, и вырастить в каждом из них побольше ума. Или чего-нибудь другого, главное, чтобы очень большого, если смешать в нужных пропорциях определенные вещества, то гений будет очень легко развивать, «к чёрту». Джерард оставляет чехол гитары в привычном углу, на стуле, перекидывает лямку на плечо, чуть подкручивает колки, ту пару, что вечно сбивается, пробует — всё классно. Но что же будет потом, Джерарда до самой смерти будет жечь в пепел от куплетов и припевов, или он встанет на ту же дорожку, что и отец? Тьфу, неприятная мысль, как известно, найдет везде, в любом месте, даже здесь, где пахнет дерево, грязной одеждой, дешёвым бархатом, спешкой и лаком для сильной фиксации волос, Джерарда толкает в плечо техник в чёрной футболке, имитация цивилизованного мира, микрофон готов, четыре минуты, даже три с половиной, Джерард кивает. Подходит ближе к выходу, чувствуя на спине взгляд гимнастки, она шушукается с кем-то из работников арены, да, Майки, если захочет, будет сложно к ней добраться, хотя Джерард совершенно не слышит, о чём она говорит. Он встречает на пути коллег, и тех, кто стоит за его спиной, кого он не видит, как ту гимнастку, это всё имена, имена, целое скопище имён, Джерард, хоть и говорит, что не утруждает себя запоминать их, помнит все. Все из относительно постоянной труппы, и самых запоминающихся из мелких и средних арендаторов, но всё равно такое ощущение, что какое-то существенное имя он забывает, и не может вспомнить. Ладно, к чёрту, две минуты, гимнастка убегает переодеваться, босые ступни в капроне шлепают по дощатому полу, она желает Джерарду удачи, тот отвечает негромким «спасибо» и прокашливается. Он выходит на арену в полной темноте и поёт под одиноким софитом, направленным на него уже больше двух лет, Джерард не особо следит за датами, но перед каждым выходом его окатывает кипятком, причём изнутри, это идёт от грудины к голове, отдаётся в руках, иногда даже заставляет дрожать. Даже не сколько страх, боязнь чужих глаз, народа, они всегда скрываются в черепе, сколько предвкушение. Чего-то лакомого, волшебного, как классический бисквит, словно в песню можно вгрызаться зубами, словно когда он открывает рот в мире исчезает всё, мегаполисы и метро, школы, библиотеки в четыре этажа, кинотеатры и филармонии, просто большие, стеклянные многоквартирные дома. Остаются пустыни, птицы, чокнутый городок, в котором жизнь не течёт, а тухнет, как вода в болоте, цирк и он, белощёкий вампир, шепчущий слова в совсем слабенький микрофон. Вот дурак, скажет Майки, если ему рассказать, вот балбес, думает Джерард, делая первый шаг на арену, нет, всё-таки они с братом много чем похожи. — The sea's evaporation, though it comes as no surprise. Кто-то даже свистит, у Джерарда полуприкрыты глаза, чтобы показать настроение песни и то, как подкрашены веки, и он почти не видит лиц, тем более свистунов. Но всё-таки отец не прав, говоря, что в цирке не поют, папаша, откройте глаза, как это делает Джерард на третьей, ударной строчке — в это жаркое, хорошо ещё, что не совсем пустынное захолустье «никогда не приедет ни один голос из плееров моих ровесников, так что любой побежит сюда, если выпадет возможность послушать композиции в живую». Ну, конечно, про «любой» и «побежит» Джерард даже не приувеличивает, а откровенно врёт, это не так работает, однако да, чем больше он поёт, тем больше подростков намечается в зале. Его номера не отдельные, а входят в основную программу, поэтому тем, кто хочет послушать, приходится смотреть всё, ну, или просто платить за общий билет. Джерард не видит многих уходящих именно после его номеров, сначала думает, что на месте смотрящих ровесников никогда не уйдет посередине представления, но с недавних пор понимает, что очень сильно отличается от подростков из городка, и даже представить не может, что у них в головах. — Dawn their killer, dawn their lies. Сейчас у него в голове только две истории: про вампира, влюбившегося в необращённую, которую убивают до меняющего всё укуса, и моряка, потерявшего кого-то ценного в волнах, и море разъедает ему глаза. На редкую чужую песню Джерард сочиняет историю, тут целых две, а его собственные стихи рождаются из историй, но пока что Джерард не решается их петь. Джерард блестит глазами, Майки иногда говорит, что они чересчур живые, как самая яркая, дорогая фурнитура у игрушек, «это потому, что ты живее всех нас», да, это то, о чём они разговаривают тогда, после кошмара с гитарой. Несмотря на то, что цирк немного нелегальный, он довольно крепко сколочен — именно сколочен, главный шатёр, где сцена строится амфитеатром, полностью деревянный, от стульев до ярусов, на которых они стоят. В первых рядах обычно сидят пожилые люди из местных клиник, или просто дома престарелых, им полагаются существенные скидки, отец это делает то ли как жест уважения, то ли, чтобы присмотреть себе новых артистов, и Джерард не знает, что хуже. Вон та бабуля, с самого крайнего места третьего ряда, она, кажется, посещает почти все представления, по крайней мере, Джерард видит её очень часто, но она всегда сидит в больничной рубашке, и далеко не в форме медсестры. На рукаве написано, что она любит сиреневый, но ей не разрешают носить другую одежду, Джерард гадает, каким образом это узнаёт Майки. Он ведь летает над зрителями без очков, а вот у гимнастки с обручем отличное зрение, ну, или она вполне может носить линзы, у неё, если верить слухам, нет родителей, а значит, нет оков. Только опекунша, но судя по месту подработки самой гимнастки, она не очень строга и крайне невнимательна к своей подопечной, хотя, может быть, не боится за неё, потому что гимнастке здесь нравится. — Soulmate never die, never die... По тексту песни требуется вкрадчивый шепот, кстати, бабуля в больничной блузе проникается и вытирает слезу ребром ладони, а Джерарду хочется крикнуть, да так, чтобы завить всем чёлки, поднять волосы дыбом, так делают большие животные, когда облизывают человеку лоб. Потому что Рей, чёртов Рей, сидит рядом с той бабулей и иногда, мимолётно корчит рожи, буквально на секунду показывает язык, или тянет шапку кудрей вниз, словно её возможно снять. Но в конце, после последнего прощального шёпота показывает класс, а затем на бабулю, достающую платок, Джерард, опускающий голову, думает, что немного перебарщивает. Ему хлопают бурно, и не только вежливые взрослые ладони, но и совсем крошечные, и немного подросшие, но ещё не натёртые рабочей жизнью. Когда Джерард оглядывает зрительские места, он видит кучу подростков, в свитерах и укороченных топах, в строгих рубашках и простых кофтах, значит, теоретически, у него могут быть друзья из их числа. Понятное дело, что не сейчас, а потом, когда они будут по одну сторону арены, Джерард всматривается в третий ряд, прежде чем уйти, взгляд скользит чуть выше. Вместе с бабулей блестит глазами старик, сидящий на два ряда выше её, он всегда носит зелёные клетчатые рубашки, и кажется, в прошлом был пожарным, правая половина тела у него покрыта частыми-частыми шрамами, бывшими пузырями, а вторая просто сухая. Надо спросить у Майки, он специалист по местным слухам, что случается с этим стариком, Джерард видит его раз пятый, может быть, седьмой, не так часто, как плачущую бабулю. Джерард махает рукой, снимает гитару, разворачивается и по классике убегает за кулисы, Майки говорит, что его пробежка выглядит немного смешно, Рей, спорит, что Джерард похож на Ромео из балета, сам Джерард пожимает плечами. Убегать — мелкая традиция, которую все должны соблюдать, и Джерарду это не так сложно, как соблюдать всё остальное, что требует отец. Джерард останавливается на секунду, и во рту после представления становится сладко, как от шоколада, так всегда после выступления. Джерард поворачивает направо, к родному углу, на встречу ему спешит велосипедист, Джерард махает ему. Тот машет рукой в чёрной перчатке в ответ, Джерард же ищет глазами чехол, ни на стуле, ни под стулом для реквизита его нет, странно, Джерард обводит глазами всё вокруг и натыкается на Майки с чехлом в одной руке. — Отец хочет с тобой поговорить, — говорит Майки. Стоп. «Не боятся» — приказывает себе Джерард, как всегда, когда встреча с отцом неизбежна, после того кошмара Джерард всегда проговаривает это, так, словно катает страх между зубами, и его возможно, но не нужно глотать, как зубную пасту. «Не пугать» — пытается сказать Майки взглядом, он смотрит из-под очков и из-за неряшливой чёлки, не с высока, хотя выше Джерарда, немного устало, и вообще-то обыкновенно, пытается придать словам степенную повседневность. Но оба понимают, что это не просто так, не рядовое времяпровождение вечера, и что отец спросит не про последние просмотренные матчи, успехи в школе и в секции по футболу, а про что-нибудь другое. Джерард забирает у брата чехол, пакует гитару, идёт не за ним, а с ним, от Майки, видимо, тоже что-то надо, но только об этом он не говорит. Отец чаще всего работает в доме, он бывает в шатрах только на своих выступлениях, о, это надо видеть, какие они масштабные, обязательно сольные — когда в крупном шатре выступают и люди, и животные. Сольные представления только по выходным и так редко, как только можно себе вообразить, так можно набить большой шатёр под завязку, иначе слишком много возни для полупустого амфитеатра, слишком много седых волос вылезет у Рея, он и так всегда в гневе от выступлений «не на своей арене». Сегодня, разумеется, не сольное, кошки выступают в своем шатре вчера, и теперь у них, и у Рея два выходных, Джерард крутит головой, кудрявого затылка нигде не видно, Рей хотя бы может сделать удивлённое и испуганное лицо, когда братья с серьёзными минами ходят вместе. Рей остаётся в шатре досматривать представление, а Джерард с Майки выходят из него, и направляются к дому, нехорошо, и Джерард начинает чувствовать всю плотность и теплоту надетого на него костюма. К моменту встречи с отцом Джерард почти превращается в блюдо, о котором шутит Рей, нет, он не боится, смирно стоит перед лакированным столом, странное дерево, границы волокон бурые, как бычья кровь, и сами волокна под слоями лака становятся красно-коричневыми, кровавыми, безусловно, отцу подходит. Отец горбится над столом, как огромная тень от гигантского зверя, он вызывает только за тем, чтобы выпить кровь, но прожорливый старикашка не догадывается, кто здесь тоже вампир, и — Джерард бросает мимолётный взгляд на Майки — совсем не подозревает, что их несколько. Майки тоже стоит, но напротив Джерарда, как бы у отцовского плеча, этакая защитная каланча, хотя по нему видно, что он не против сделать шаг вперёд, и не смотреть Джерарду в глаза. Или Джерарду так кажется, и Майки вполне доволен своим местом, кто знает, отец говорит, говорит, мелит в труху слова, так, словно снимает рубанком щепу. Неприятный разговор, как и все до него, как и все после, увы и ах, но это навсегда — «так, да, я понимаю, что тебе любопытно, но ты же прекрасно осознаёшь, что в тех, кто приходит поглазеть на тебя нет ни грамма сознания!», «они низкие, пошлые, грешные, Джерард, посмотри мне в глаза и ответь, хочешь ли ты стать таким же, как они?». Отец льёт и льёт яд Джерарду в уши, обычно все, кто льют, так говорят громко, чуть повышенным тоном, чтобы подтвердить свою правоту и выдолбить в черепе собеседника дупло, Джерард чувствует, как у него во лбу от тона отца уже появляется небольшая ямка. Стоит ему подумать «ну и чего я так опасался», как отец замолкает и переводит тему: «я слышал, как ты включал приёмник, а ты же знаешь, что этого делать нельзя». Джерарда снова как ошпаривают, но теперь снаружи, а не изнутри, и это чертовски неприятно, он смотрит вверх, на Майки, хочет крикнуть «неужели ты...» и больше никогда-никогда с ним не заговорить. Приёмник — тайна, о которой подозревает мама, точно знает только Майки и Рей, о нём нельзя никому говорить, отберут, так же как в своё время отбирают кассетный проигрыватель. Но Майки тоже удивлён, не меньше, чем Джерард, и качает головой, нет, не он, неужели отец впервые использует уши, чтобы слушать что-то вокруг себя, а не только собственные речи. Отец скрипит, то есть смеётся, так качается кресло-качалка, его забавит недоумение и горький испуг на лице Джерарда, «Джерард, ты ведь знаешь, что нельзя, а? То, что ты там можешь услышать не соответствует правде». На счастье и Джерарда, и Майки отец никак не комментирует включение приёмника дальше, и Джерард начинает сомневаться, как отсюда можно услышать его, всегда приглашенного до минимума, через две двери и один лестничный пролёт. Как же он узнаёт, как же, нет, Майки точно не причём, он сам любит иногда убираться под музыку, правда, вкусы у них с Джерардом расходятся, но сейчас это неважно. Отец меняет тему, теперь говорит о смежных выступлениях, «Майки то не против, а вот ты...», да, он, Джерард с крашенными волосами и лицом, и пусть подводка немного течёт, Джерард горд, что не защищает второе плечо отца. Он категорически отказывается от возобновления того шоу, которое ведёт, когда ещё не умеет играть на гитаре — «только сегодня и только сейчас, гений-математик покажет высший класс!». И ведь никто из отцовских друзей не догадывается, что это фальшивка, Джерард знает, какие примеры ему выкинет лотерейное колесо, оно сконструировано особым образом, и, разумеется, знает ответы. Хотя многие, сидящие на стульях приходят в восторг от пухлощёкого шкета, ловко складывающего четырёхзначные числа, и дробят мозг своих чад, «мотай на ус, делай так же». Джерарду становится тошно не от того, что нужно выступать в одном и том же шатре с Майки, это как раз прикольно, не так скучно, гнусно потому, что Джерард не считает так быстро, как представляет это отец. Поёт он намного лучше, но отец не берет это во внимание, после решительного «нет» его очки блестят, как пламя, как небесный разрез для молнии, Джерарду становится страшно, Майки, наверное, тоже, но немножко. — Тогда завтра ты не выйдешь в большом шатре. — Ну и ладно, — говорит Джерард, хотя песня для завтрашнего концерта уже выучена. — Причём это из-за приёмника, Джерард, — голос становится бархатным, как наждачная бумага. — Я советуюсь по вопросам развития цирка как и с Майки, так и с тобой, и не хочу силой влиять на ваши решения. До встречи. И Майки, с которым явно руководствуются касаемо частоты его тренировок, еле разгибает плечи, у него в последнее время совсем отваливается спина, Джерард не знает, что может там не сломаться, но при этом постоянно болеть, но уверен, что какая-то неполадка точно есть, а отец просто не хочет этого замечать. Он выходит первым, Джерард за ним, хочется выломать отцу зубы, причём одним ударом, и так, что парочка резцов впечатается в ладонь, чёртов фанатик, да, если он захочет, конечно может отобрать у Джерарда гитару, но действует очень маленькими шажками, так, будто это должно Джерарда успокоить. И поставить на путь истинный, на путь отца, «на наш путь», ладно, Джерард покажет в следующие выходные, чего он стоит, Майки ничего не говорит, они быстро переглядывается, Джерард кивает и Майки сбегает по лестнице вниз, где-то у него есть запас обезболивающих и антисептиков, сворованных и выменянных у других гимнастов. Джерард надеется, что ему хватит таблеток и сиропов, может быть, найдётся какая-нибудь мазь, гимнастка с обручем не из тех, кто даст пропасть друзьям. Джерард толкает в комнату дверь ногой, то хватает и притормаживает её, так, что сильного хлопка не получается, Майки спускается, поэтому не видит, и отец не слышит, Джерарда тянет стукнуть что-нибудь ещё, он останавливается. Сладкий привкус от выступления, конечно же, уже улетучивается, но приятное отяжеление в руках от гитары, и ощущение ремешка на плече ещё есть, Джерард махает рукой, не в первые он слушает такие речи, что ж, следует смыть грим и пойти выполнять дальнейшие планы — посмотреть с Реем, или просто у Рея, какой-нибудь фильм, может быть, поесть чего-нибудь сладкого и ужасно запретного. Джерард ставит гитару в её угол, снова садится за трельяж, но не включает приёмник, только посматривает на него, или отец подсылает в комнату кого-нибудь другого, или сам заглядывает, и обнаруживает это старьё. Приёмник Джерард находит на чердаке, и крайне удивляется тому, что он работает, и даже способен что-то поймать, загадка, как это проверяет отец, неужели проходится по комнате и включает. Джерард ещё может представить маму или Майки, заходящих сюда, Рея представлять не надо, он и так частенько здесь бывает, но отца — это чересчур и через любой край.***
Джерард без следа грима и гнева на лице, в лёгкой одежде — тончайшая футболка цвета бамбука и лёгкие, светлые, дышащие брюки — уже собирается выпрыгнуть на лестницу, однако останавливается, смотря на приёмник. Джерард не то что бы опасается за него, так, беспокоится, что последнюю связь с поющим миром у него отберут, Джерард отворачивается от двери, прячет рог антенны радиоприёмника в уютное гнездо, отключает приёмник от сети и прячет его в ещё более уютное подкроватное пространство. Там темно и тепло, немножко пыльно, зато приёмник отлично вписывается по высоте, и он незаметен, если просто обвести комнату взглядом, Джерард смотрит на полки, неразличимо, потому что слепо, кто-то смотрит на него в ответ. Джерард салютует, мол привет тому, кто теряется во всём этом барахле, его, точнее её совершенно невозможно увидеть, если не знать, что искать. Джерард спускает одеяло, теперь можно идти гулять, бродить, пока не настанет время обеда, конечно, по выходным, когда Майки не выступает, а Джерард выходит только на очень маленькое время, ему с братом нужно делать уборку внизу, по всему первому этажу. Но Майки без слов просит Джерарда повременить с размахиванием веников, когда уходит искать что-нибудь болеутоляющее после разговора с отцом. Что ж, значит, время гулять по территории внутри забора, смотреть на близкий город, мечтать, что когда цирк рухнет, Джерард сможет запросто ходить в магазин, в школу, в кино и театры, в библиотеки, смотреть, как заполняют формуляры, брать в автобусах билеты. Слушать по новостям, в какой отдел космоса запускают ракеты и исследовательские станции, может быть существование НЛО давным-давно доказано, так, что об этом уже перестают говорить, и только в этой пустынной цирковой глуши ещё ни о чём не знают. Но это будет в таинственном потом, а может, будет нечто другое, что Джерард не может представить, он выходит из дома, пару секунд размышляет, куда ему податься, решает поблагодарить Рея, в первую очередь за песню, она свежая, такое новьё по приёмнику не крутят. Рей включает несколько раз на плеере, чтобы Джерард смог переписать и вызубрить текст, Джерард мало знает о группе, ему западают в душу слова. Потом можно спросить, как представление, и немного растечься от комплиментов, Рей может за раз выдать столько хвалебных слов, сколько у него кудрей. Джерард сворачивает, обходит шатры, представление в самом большом уже заканчивается, а значит Рей, как и обычно по выходным, занимается своим хобби — продает свечи, и другие безделушки в прилавке у самого входа. Прилавок, разумеется, не один, неподалёку от него есть попкорн, сахарная вата, мороженное, и всё остальное, что отпрыскам семьи Уэй категорично нельзя, отец всегда говорит так, будто отпрысков больше, чем два. Джерард идёт, приглядывается, прищуриваться к маленькой лавочке Рея, она не пахнет карамелью, в отличие от прилавка с попкорном, от неё тянет воском, столярным клеем, плотными нашивками, и ничем съедобным. Джерард подходит ещё ближе и теперь им движет не простое любопытство или желание похвалы, а страх, страх за Рея, отцовского кошатника, человека-броколли, человека-бинокля с крепкими руками и мозгами, страх за коллегу и приятеля — перед ним возвышается тип в чёрном. О, Джерард видит таких в сериалах про школу или книжках с чердака, это ужас на двух ногах, хотя когда такие бьют по лицу ботинком у них больше ног, это научно доказанный факт — это задира, хулиган, срывающий детские вечеринки, выбивающий зубы, он носит чёрный, но не официальный и не траурный, а наперекор стандартному белому. Ещё секунда, сдвиг планеты на миллиметр, облака продвинутся меньше, чем на ладонь, вселенная расширится только на несколько шагов — с Рея слетит заколка со шляпкой, собирающая волосы в хвост, с прилавка упадёт всё самодельное и где-то раздобытое добро, отец пожалеет, что не запрещает Рею тут торговать, Рей пожалеет, что занимается чем-то, кроме кошек, что вообще занимается чем-то, но верзила не спешит. Да и он не верзила вовсе, если приглядеться: худенький, тонконогий, даже слишком, и в удушающих джинсах, но икры верзилы не жалуются, наверное, задушены. Верзила, что странно, берёт свечки в низких банках, Рей делает их на совесть под храп тигров — ходят слухи, что он ткёт их вычесанной шерсти фитили, поэтому они так хорошо горят, но Джерард не верит, что тигров хватит на столько свечей. Свечи небольшие, только половина от тела банки, зато расписные, красивые, разноцветные, на полках у кровати стоят три, греют ту, которой Джерард сегодня кивает и адресует приветствие. Самые свежие — розовые, хотя раньше правая бежевая с изумрудной нитью, но огонь никогда не сдается и полностью сжирает фитиль. Джерард упёртый малый, не отходит, хотя стоять просто рядом с прилавком немного неловко, Рей замечает и скашивает глаза на него. Верзила не собирается отрывать кудри от Рея, расплачивается и разворачивается, убирая коробку со свечой в рюкзак, берёт ещё пару вещей, мелочей, но приятных глазу, хотя на первый взгляд кажется, что его глаза ничего не способно притянуть. Джерард пытается в них заглянуть, не получается, задира разворачивается, за спиной у него оказывается рюкзак, обычный, школьный или универсальный, Джерард не решает, стоит ли завидовать. Задира, смотря на город из-за забора о чём-то думает, разворачивается, возвращается — Рей, держи кудри на голове, вдруг всё-таки решается снять скальп! — бросает на прилавок вместе с мелочью: «давай ещё фиолетовую, ту, с белыми камушками, мне она тоже понравилась». У Джерарда тоже есть такая, они из старой партии, он, правда, ещё ни разу не поджигает её, не представляется значимого случая, Джерард жжёт свечи только во время сильных раздумий или разгадывания тайн. Рей упаковывает свечу, и никаких клоков, как при кошачьей драке, ни крови, ни разбитых носов, люди из этого города в неофициальном чёрном оказываются способны нормально себя вести. Ещё одна родительская ложь, о, сколько можно, ну, Джерард, ладно если у тебя не получается считать, ты же можешь соображать дальше тех баек, которыми кормит тебя мама. Джерард выпрямляется, становится более заметным около киоска и вдруг обнаруживает, что верзила никакой не верзила, он даже ниже его почти на голову. И тут он поворачивается, по телу пробегает решительный ток, сердце падает в желудок, решительный вздох, Джерард чувствует, что после него ничего нельзя будет изменить, но всё равно выдыхает, и слышит вопрос. — А это ты пел на сцене между гимнасткой и велосипедистом? — между делом, у этого мальчика довольно приятный голос. Мальчик стоит и ждёт ответа, Джерард в оцепенении, он уже и не вспомнит, когда в последний раз с ним заговаривает живущий по ту сторону забора, только работники могут рявкнуть «не мешай!», но они тоже живут в цирке, и не местные, а приезжие. Рей начинает хохотать, басовито и глубоко, медленно, а прилавок сквозной, только тумба, где стоят товары, сплошная, между рейками, поддерживающими тент, можно просунуть руку, что Рей и делает. Гладит Джерарда по голове, как гладит папаша скромного сына, который знакомится с отцовским одноклассником и его ребёнком. «Да, это мой музыкальный ассистент... Мастерю под его аккомпанемент» — говорит Рей, похлопывая Джерарда по затылку, Джерард немного оттаивает, хотя внутри сердце заходится со скоростью сверла перфоратора, главное не упустить момент. — Не на сцене, а на арене, у цирка арена, — поправляет Джерард. — Да, я. Сносно? Или порядок, или полный провал, Джерард не успевает накрутить себя, как мальчик отвечает. Забирает сдачу, закрывает молнию на рюкзаке, надевает его на одно плечо, вторая лямка легко бьёт по спине, мальчик двигается в сторону выхода, и Джерард идёт за ним. — Даже очень! Не думал, что в этом краю кто-то знает эту группу, очень удивился, когда узнал слова. И твой взгляд в толпу — ты давно выступаешь? — он настолько... грустный, не знаю. Сейчас ты выглядишь немножко не так, как на арене, и меня это успокаивает. — Я тоже рад, что выгляжу не так, как на арене, с меня же стечёт любая подводка, она вообще не предназначена для использования в такую жару, — быстро отвечает Джерард, правда, не совсем осознает, что говорит, но главное не останавливаться. — А как тебя зовут? — Фрэнк, Фрэнк Айеро, прости, что не представился. — А я Джерард, ну, ты наверное знаешь... Воздух нагретый, как только-только сваренный чугун, он бьёт по щекам и щелкает по носу, на секунду становится немного неловко и тихо, Джерард наклоняет голову вбок. И даже под другим углом Фрэнк похож и на вампира, и на тех подростков из книг, у одного есть мопед, у другого старый фургон и столько бед за плечами, что лучше никогда в жизни не оборачиваться. И помимо всего этого того, кто точно не понравится предкам, и тем, что живёт в городке, и как выглядит, и о чём говорит, Джерард с широчайшей улыбкой машет Фрэнку вслед. К чёрту предков, в самом деле, Джерард не всё в жизни должен делать против или ради них, что-то может сделать и просто так. Боже, и солнечный, местный, и общеизвестный, Фрэнк же из городка, из запретного чокнутого городка, как же классно, как же вырвиглазно, что он жмёт Джерарду руку. — Будем знакомы, — говорит Фрэнк. — Не хочешь прогуляться, не обязательно в центре, можем тут, в окраинах, я и живу не очень далеко. — Не-а, мне нельзя выходить за территорию цирка, — Джерард ненавидит, как слово «нельзя» звучит его голосом, дурацкое слово, ужасное слово, лучше, если оно станет звучать по-другому, пускай состоит хоть из восьми слогов, зато не такое ребячливое. — Ну ладно, — Фрэнк прячет появившийся у него вопрос, — когда у тебя следующее представление? — За... В следующую субботу. — О, нет, ещё долго, тогда я приду завтра. Могу захватить с собой плеер, послушаем что-нибудь из той группы, которую ты пел сегодня, тебе же она нравится? — Круто! — отвечает Джерард. — Фрэнк, знаешь что? — Что? — Ты самое внезапное знакомство за всю мою жизнь. — Да ладно тебе! — Фрэнк коротко прыскает и бьёт ладонью по перекладине забора. — Adiós, певец, увидимся завтра! — Пока! Джерард машет Фрэнку на прощание, за его спиной в отдаленно снуют рабочие и мелкие, или задерживающиеся артисты, но Джерард не слышит ни их шагов, ни взбалмошных, или усталых голосов. Джерард превращается в пепел, сгорает медленно, как огонь ест волокна дерева, как после самой любимой песни, когда боль в пальцах от гитарного железа совершенно не ощущается из-за свиста в зале, и гитара приятно давит ремешком на плечо. Ох, о чём ты, Джерард, о чём, до него медленно докатывается, это стрела, летящая в горло, Джерард, что же ты творишь! Ты же играешь не в игрушки, ты серьёзно разговариваешь, шутишь и смеёшься с кем-то малознакомым, и «классно» вмиг заменяется «ужасно». Нет, Джерард не делает ничего такого, он всего лишь заводит нового друга по ту сторону забора, но, чёрт, он никогда не делает это прежде, или это делает это так давно, в ещё относительно свободные времена, тогда мир не укореняется окончательно, поэтому не считается. «Что я сделал?!» как взрыв шаровой молнии, как то, что видит человек перед этим, как озоновая дыра, через которую видно параллельную вселенную, «что я сделал?!» как газировка в лицо, или горящая одежда на теле, или прыжок, заканчивающийся падением, причём таким, что мир перед глазами смазывается в воронку. Джерард поднимает голову, с боязливым выражением оглядывается вокруг, не находит глаз, устремленных на него, как на мишень, фух, никого не интересует, что он делает у самого выхода, только солнце смотрит на него и немного жжёт лучами. Джерард чувствует, как от случившегося немного кружится голова, внутри неё легко, словно мозги это сахарная вата, её обременяет одно «потом», что же будет потом, после сотни их встреч, удастся ли сберечь эту дружбу под суровым родительским крылом... Да суп с котом будет потом, Джерард просто рад, что узнаёт кого-то нового, оборачивается к Рею и видит как изодранные кошачьи хвосты болтаются в его зрачках — ох, думает он, Джерард, ты влип, как же ты влип, но смотрит по-доброму.