Таинственный цирк и солнечный глаз

Спит страна, спят штаты и города, большие, средние и совсем крошечные, спят деревни, пригретые у их боков, спит чокнутый городок, а в месте с ним сон приходит и к цирку. Последние выступления сворачивают голову последней петарде и цирк закрывается громадными, величавыми, но не великими воротами, весь забор у главной части сделан из грубо распиленного бруса. Он похож на ограду берлоги, однако совсем не выполняет функции забора, через брус может перепрыгнуть любой, даже карлик, даже неуклюжий, даже немного полноватый, «твоё комбо» — скажет Майки если будет в хорошем расположении духа и прочитает мысли Джерарда. Джерард знает, что перепрыгнуть проще простого, сложно сделать шаг вперёд, просто шелохнуться, зная, что за его затылком пристально наблюдают отцовские глаза. Ещё сложнее не жалеть о возвращении, но пробы побега случаются давно, и днём, а сейчас ночь, значит, и забор спит. Спят шатры: самый большой, средние и маленькие, расположенные паутиной, или снежинкой, вокруг главного, и те, которые натягивают в хаотичном порядке по требованию, когда в цирке появляется очередная гадалка или странствующий лилипут. Спят все пристройки и каморки, где ночуют бедные и исхудалые, но счастливые артисты, без грима и париков, без партнёра, удерживающегося на спине, и ходуль, некоторые обнимают друг друга во снах, другие спят в раздельных углах, и только ненависть кишит в их головах, но так сонно, словно тоже спит. Спит и карлик в красных носках, и велосипедист в полосатых брюках, и торт, спрятанный в крошечном холодильнике, он тоже спит, но иногда просыпается, начинает кричать, потом снова отключается. Когда холодильник велосипедиста вновь начинает перестукивать, большая кошка в маленькой клетке склоняет огромную голову на другой бок. Спят привозные лошади под защитой уютных тентов, почти все стоят, но самая прыткая и бойкая кое-как ложится, яблоки на боках светятся, как луна, лошадь подгибает суставчатые ноги, выставляет в ночь натруженные колени. Спит Рей в своей уютной комнатке, она прилегает и к шатру, и к пристройке с кошками, Рей слышит их дыхание из-за тонкой стены и дышит вместе с ними, вдох — у тигра поднимается полосатый бок, у Рея складки на клетчатом одеяле. Выдох — у тигра от дуновения колышется усы, от дыхания Рея невысоко поднимается афиша, прикреплённая над кроватью, кнопок не хватает на нижние уголки. У Рея чудная комнатушка, совсем крохотная, не больше комнаты Джерарда, тоже кровать, правда не тахта, а двухместная, но древняя, и каркас не пружинный, а из панцирной сетки. Трельяж, как у Джерарда, который отражает сонный мир, зеркала тоже спят, на створках висят только маленькие афиши, не больше тетрадного листа. Есть открытки, но их очень мало, считай коллекционные издания, их давным-давно, задолго до того, как Джерард берёт гитару, перестают печатать. Большинство из афиш старые, есть даты трёхлетней давности, есть пятилетней, там Рей в более раскрепощённых ракурсах, чем его рисуют сейчас, но улыбка совершенно не меняется. Среди афиш есть одна старейшина, и изображён на ней не Рей, далеко не он, ночь не даёт рассмотреть, что на ней напечатано, Рей находит эту афишу недавно и хочет показать Джерарду, вешает так, чтобы она сливалась со всеми остальными, «просто для внутренней радости, сэр, ни для чего больше». Так не попадётся при обыске бумаг, если кто-то решит заглянуть в ящики, так её можно заметить, только если вглядываться и читать, она не желтеет, следственно, не висит на солнце, а только пылится в одном из шатров, служащих кладовками. Рей работает здесь довольно долго, но и до этого знает, что что-нибудь ценное лучше прятать на самом видном месте, у воротничка, а не в карманах, которые можно вывернуть. Тигры и тигрицы выдыхают, шевеля усы друг друга, им немного тесно в клетках, но они не знают, что может быть по-другому, что мир это не только узкая клетка и арена, что это бесконечная степь, иногда, в самых прекрасных снах, им снится настоящее пустынное плато, запах шерсти, бычьей крови и материнского молока, и сухость редких колючих деревьев, и влажный дух оазисов. Когда они просыпаются, то плохо помнят свои сны, а возможно, так думают только ветеринары, кошки считают, что их мозг устроен иначе, просто не показывают это никому, даже Рею, только смотрят друг на друга немного грустными глазами. Рей, лежа на двух подушках — первая обычная, в наволочке, другая получается из его волос — видит совсем другие сны, там нет ни пустынь, не животных, только силуэты. О снах, возможно, Рей когда-нибудь на ушко шепнёт Джерарду, в них много розового атласа, тонких, словно кошачий ус, бретелек, нежных плечей и шпилек каблуков, и томных выдохов точно в ухо. Не сказать, что Джерард особый ценитель подобных фильмов, на «чувак, ты подросток и тебе не нравится порно?!» Джерард только пожимает плечами, толком не отвечает, такое ощущение, что боится ответить, и у Рея по лицу пробегает тень от мысли «что с ним сделали родители?». С тех пор Рей чаще ставит те фильмы, которые выбирает Джерард, даже если это третий раз подряд, и чаще одалживает плеер, и закачивает в него что-нибудь новенькое после каждой поездки в город. Рей понимает, с кем связывается несносную кучу лет назад, только когда Джерард и Майки начинают вырастать, но сейчас он спит, не думает ни о них, ни о кошках, ни о местном главаре, ни о себе, улыбается, видя, как с тела перед ним падает розовая ткань, тревожа нежную кожу. Неподалеку от его каморки дёргает ногами во сне пара комиков, выступающих на ходулях, их крепления ужасно натирают ноги, неподалеку спят отцы огромной банды мальчишек, тоже стараясь не тревожить мозоли. Спит трава, её ещё не выщипывают лошади и не сжигает солнце, совсем неподалёку спит большой дом, и почти все, кто в нём. Засыпает первый этаж, спит кухня, объединённая со столовой, такой большой, как восемь комнат на втором, ну, может, чуть меньше, на парочку, столовая взаправду гигантская и, конечно, в ней гигантский стол. Он старый, и словно сращённый из нескольких столов, но так, что это удобно, а не смешно, интересно рассматривать выдавленные в дереве надписи, в темноте кухни совершено незаметен глубокий след от топора, близко к левому краю стола. Есть, правда говоря, ещё и цоколь, подвал, но там полумрак, от того там сон почти всегда, и он, кстати говоря, больше, чем может показаться, и не завален всяким добром, только темнотой. Спит отец в зашторенной спальне, смежной с кабинетом, он устраивает его на первом этаже, потому что от гимнастического прошлого остаётся непрекращающаяся боль в коленях, Джерард как-то фыркает — «у него болеть может, а у нас, значит, нет», и Майки поддакивает, с обидой блестя очками, тогда Джерард впервые чувствует себя в команде, и силу того, что может сотворить не одна пара рук, а больше. У отца правда каморка, а не у артистов, Рея, мамы, Майки или Джерарда, у них уютные комнатки, пусть они и меньше, чем у отца, зато не заставлены неудобной громоздкой мебелью. Спит стол цвета бордо, тёмной крови, вытекающей из смертельной раны, и всё это под лаковым покрытием без единой вмятины или царапины, у стола есть ящики под столешницей, один из них запирается на ключ. Возможно, в нём лежат те договора, о которых лучше никому, особенно копам, никогда не узнавать, на стенах тоже красуются афиши прошлых лет, и они тоже дремлют — и там, где мама и отец в медицинских халатах, мама тонкая и изящная стоит у отца на вытянутой вбок руке, и в рукав халата впивается каблук. Отец сам гимнаст в молодости, правда, как Джерард не ищет, он не может найти ни афиши того цирка, который существует до отца, ни свидетельств конца его обучения в каких угодно учреждениях, даже свидетельство о рождении — или он всё запирает под замок в таком надёжном месте, или этого просто никогда нет. Афиши развешаны, как шахматы на доске, если смотреть прямо на стену, кажется, что одно место пустое, хотя, если подойти ближе, любой посчитает, что точно нет, сюда не влезет ни один листок, только если странного, немного уменьшенного формата. Мама спит в отдалённой от входа комнате, она намного меньше отцовских владений, однако это не каморка или кладовка, а очень уютная комнатка. С всегда свежим постельным бельём, с детским сломанным мобилем, на вращающейся погремушек прицеплены зелёные рыбы с треснутыми плавниками и птицы, наверное, туканы, с оранжевыми, тоже расколотыми, клювами. У мамы есть туалетный столик, не трельяж, по столешнице расклеены наклейки, это любимое занятие Джерарда — не крутить в руках карандаши, как брат, а клеить, присоединять или трогать бумагу. За зеркало заткнуты мелкие фото-полароид, на них пухлые младенческие ноги, две одинаковые задницы и одна поднятая голова, второй мальчик ещё не дорастает до такого зрелого возраста, чтобы её поднять. Затем кепки на стриженых макушках, песок, раскидистые деревья, выпавшие зубы, мелкие камушки в висок, «Майки, не обижай меня!», только без слов, схваченное в мгновении, когда у Джерарда открыт рот. И голубой трейлер очень большой, только уже недвижимый, потому что без колёс, и кто-то ещё стоит рядом, но фотографии спят, и невозможно понять, кто именно. Мама обнимает во сне ни себя, ни подушку и даже не отца, разумеется не отца, никто, ни простыня, ни каркас кровати, не вспомнят, когда они в последний раз лежат вдвоём, когда отец в последний раз минует дверной проём этой комнаты. Мама обнимает идеи, которые он в неё вкладывает по частям, по слоям, и она подкрепляет их своими убеждениями, вскормленный и старинными иссохшими учебниками. Во снах она видит дорогу, в которой не появляется ни материнский дом, ни школа или университет, ни цирк, ни этот таинственный незнакомец, разъезжающих на голубом и очень большом фургоне. «Надо же, никогда таких не видела вблизи» — и она до сих пор смотрит на фургон изнутри, только уже не с юношеским любопытством, и её усталое тело тоже спит, медленно отсчитывая вдохи и выдохи. Засыпает второй этаж, все пустые комнаты, засыпает Майки, лелеющий напряжённую спину, он целый день не может усидеть на стуле или в кресле, и не важно, есть спинка или нет, если выдерживает представление, хотя Джерард уверен, что брат треснет пополам, и из него выпадет разбитый позвоночник. Сейчас Майки не может улечься, в спине что-то щемит, то слишком давит, то тянет поясницу и лопатки так, что хочется выть, или сжечь все шатры к чёртовой матери, или хоть раз в жизни, единственный раз послать кого-нибудь из вышестоящих. Майки не в соседней комнате, а противоположной от подъёма на этаж, их с Джерардом комнаты самые крупные, «хотя всё равно похожие на уборные», это сравнение Майки, он может немного возмущаться, когда никто не слышит. Джерард такого никогда не говорит, даже если мысль проскальзывает в голове, всё-таки не он здесь собирает полный зал. Джерард давно не заходит к Майки и не знает, что у него стоит в углах, может быть, такой же раритет с чердака, как малиновый приёмник, до сих пор спрятанный под кроватью, хотя наказание из-за него давным-давно проходит. Майки ворочается так, что слышно через две двери и пространство в несколько шагов между ними, вот скрипит койка, у братьев одинаковые тахты, не панцирная сетка, как там, в трейлере, в фургоне, в доме на колёсах, «где мир без корней», интересно, из какой книги это... Когда кровать — это непостижимые пересечения тупиков, улочек и рек, озёр, где скрываются страшные монстры, странных и мягких завалов, в которых неизменно поджидают или кошмары, или рука брата, норовящая защекотать до смерти, или освобождающий сон. И где-то там, в глубине городка, так же спит, или засыпает Фрэнк. Джерард засыпает после безумно тяжёлого дня, с ним вместе засыпает трельяж, и напоминающая листовка «пей стакан крови каждый день...», и радиоприёмник, и драгоценная гитара, и дощатый пол, и такой же потолок, и древнее окно с деревянной рамой, открывающееся снизу вверх. Джерард думает, как выглядит дом Фрэнка, есть ли у него своя комната, или он делит её с сестрой, два письменных стола и двуярусная кровать, так ли прикольно спать на верхнем этаже, как кажется. Фрэнк упоминает, что не один ребёнок в семье, но что-то не так, с сестрой связана какая-то история, и Джерард намерен её разузнать. Если только Фрэнк захочет рассказать, он всегда добавляет «если хочешь», когда о чём-нибудь спрашивает, и это звучит вежливее, чем все отцовские «благодарю», произнесённые за жизнь. Есть ли у них книжный стеллаж, или развешанные по стенам фотографии, гирлянды или постеры фильмов, может быть, тоже есть гитара, или даже две, или коврики для йоги, или мольберт, и школьные рюкзаки, и большие игрушки, медведь или другое животное, всё то, что у Джерарда не может быть. Только дощатый пол, трельяж, стонущая тахта брата, или это сам Майки, медленно обращающийся в волка. Джерард подаёт идею выпросить обезболивающее у Миранды, гимнастки с обручем, она, наверное, даёт пару таблеток, или почти кончившийся тюбик мази, и Майки оставляет это добро прозапас, нет, чтобы выпить сейчас и успокоится, а потом попросить ещё немного. Джерард скользит сонным взглядом по полкам, если просто зайти в дом, узнать, кто живёт в нём, осмотреться, даже немного привыкнуть к тонкости стен и множеству комнат, всё равно невозможно узнать, что у Джерарда и Майки есть сестра. Даже сёстры, но с Джерардом ночует только одна, если знать, что искать, то среди хлама на узких полках, обрамляющих срез алькова для кровати, её очень легко найти, вот, предпоследняя полка, если считать снизу. Там свечи, много свечей, а посередине стоит широкая объемная банка, наполненная немного желтоватой, а иногда зеленоватой жидкостью, а в ней живёт Устина. Она чертовски боится темноты, поэтому Джерард просит у мамы разрешения перенести её из подвала к себе, на втором этаже светлее, мама несколько месяцев отказывает ему, не кричит, не вопит и ничего не лишает, как отец, просто говорит. Мама никогда никого не бьёт, разве что словом, как током — не видно, но чертовски сильно ощущается, впрочем, из-за Устины Джерард, конечно, на неё не обижается. Мама не то что разрешает, просто забывает о вопросе, это значит, что он решён, так частенько бывает, и Устина поселяется на полке, которую Джерард специально освобождает. Устина слепа, вообще не имеет глаз, только веки, у неё много что не сформированно, но только отсутствие глазных яблок бросается в глаза, тьфу, ну что за каламбур, Джерард. Темнота это её проклятие, потому она и окружена ей всю жизнь, «ну, Майки, поверхнись, мне некому больше капать на мозги!», «ладно, Джерард, наверно, я должен быть рад, что они у тебя вообще есть». Джерард долго смотрит на вытянутую голову сестры, она не самая младшая, и не самая старшая из девочек, где-то посередине, но отчего-то именно к ней Джерард проникается симпатией, придумывает — или всё-таки узнаёт? — фобию, хотя на самом деле любит всех сестёр одинаково. Он сонно моргает, смотря на Устину, желает ей спокойной ночи, и закрывает глаза, не переворачивается на бок, остаётся так, на спине, немного в неудобной позе, может показаться, что это молчаливая поддержка Майки, но не совсем. В года, когда Джерард выступает в маленьком шатре, а Майки занимает большой и средний одновременно, когда Джерард всегда второй и запасной, Джерард занимается только навязанным счётом, «я что, должен строить из себя шута, постоянно выдавая товарищам подделку? Ты знаешь, сколько всего пережила твоя мать и я, чтобы получить тебя?!». На самом деле не больше, чем любая другая мать, когда рождается каждый из братьев, мама, конечно, принимает нелегальные пищевые добавки, но в таких мелких дозах, что даже Майки в очках, даже если Джерард со своим соколиным глазом возьмёт лупу или микроскоп, не сможет их разглядеть. Поэтому вечерами Джерард, как послушный мальчик, не то что этот балбес-гимнаст, носящийся по двору до восхода луны и пугающий птиц, ложится раньше, в основном, чтобы не складывать и не умножать лишний час. И не заниматься тренировками, как брат, у того, может быть, не ладится с письмом, зато он идёт по отцовским стопам, у Джерарда же числа прыгают у него перед глазами, как лица в зрительном зале, как кузнечики, будь он одним из них, но сам он прыгает довольно вяло. Главное, что Джерарду почти не объясняют, как делать то, то что от него желают, только иногда мама открывает заношенный задачник, чтобы порешать что-нибудь вместе. Объясняют позже, когда уже неважно и не нужно, ну и ладно, Джерард сам находит то, что ему интересно, и, главное, подвластно, если часто тренироваться, вполне можно научиться балансировать на границе яви и сна, только нагонять на себя сонное облако, так, что оно не закрывает сознание полностью. Покрывает только три четверти, одна включена, так можно контролировать, немного изменять, смотреть сон, как кино, смазанное, но чересчур реалистичное, когда экран не перед глазами, а вокруг них. Джерард знает, чем это чревато, и мертвецким оцепенением, и недосыпом, но изредка подсознание придумывает такие интересные картины, что от них вообще невозможно оторваться. Иногда это получается случайно, ненамеренно, как сейчас, Джерарду снится шарж, его любимая, хотя скорее самая навязчивая история про родителей, он нарисован как странный мультфильм, грубо, грязно и неотёсанно, здесь угловатые лица и черные штрихи показывают тень, Джерард не помнит комиксы с подобной рисовкой, не знает, откуда подцепляет её, она подходит к этому сну, хотя Джерарду не особо нравится. Начинается с бескрайнего, безграничного поля с желтоватым пушком от убранных колосьев, или это прошлогодняя трава, неважно, сейчас гроза, и в этой грозе нет времени, пропадает север и юг, непонятно, что вокруг, под ногами залысина, след от инопланетян, или наоборот самая зрелая пшеница, и где-то рядом шумит комбайн. По полю идёт человек, в нём ничего нет, ни прожитых лет, ни имён, ни историй, он довольно молод, но идёт с рассеянностью и ничего не понимающим лицом, впрочем, возможно наоборот, оно чересчур самоуверенно, в темноте грозы его почти не видно. Он идёт и идёт, и тут небо раскалывается, как крупное птичье яйцо, и секундная молния входит человеку в затылок, в макушку, и должна расколоть её так же, как небо, но почему-то делает это только внутри. Человек не падает, он так и идёт под дождем, но его глаза сверкают и после молнии он уже понимает, кто он и чем займётся завтра. Затем солнечный город, крупный, самый благополучный район, где дети в школе не получают оценки ниже «удовлетворительно», да и такие низкие довольно редко. В жёлтом доме живёт семья, старшая дочь заканчивает медицинский университет, непременно с отличием, у неё светлые, как взбитые белки, волосы, и доброе лицо, ни грамма лишнего макияжа, она выходит на крыльцо и с удивлением прослеживает голубой фургон, на котором приезжает странный человек. Он живёт в нём, «да, дорогуша, там есть и душ, и плита, даже холодильник, только маленький. Да, и сплю внутри него, если тебе так интересно, можешь посмотреть». Хорошая девушка качает головой: «спасибо, сэр, но я тороплюсь на занятия», сейчас разница в возрасте между мамой и отцом не так заметна. Но на том моменте, где застревает сон, и все, кто в нём, включая Джерарда — солнце превращает волосы в золото, портфель в руках, очки на отцовом носу и жёсткая щетина на щеках — она кажется катастрофической, хотя, если переводить в цифры, то, конечно, не так много. Но отец забирает маму после долгих занятий в университете, нет, не сразу подгоняет трейлер и караулит у крыльца, он всегда действует очень маленькими шагами, и подвозит только после того, как мама просит. Солнце из доброго города льёт в машину, где по салону разлетается добрая песня, сон вклинивает «Lucy in the sky with diamonds», Джерарду нравится, а маме не особо, возможно, играет что-то другое. Но хорошие девочки не садятся к малознакомым в машину, пусть и интересную, редкую, пусть и голубого, даже небесного цвета, вскоре мама и отец гуляют вместе. Не держась за руки, едят мороженое в парке, но так, что в отце все видят преподавателя, а в маме ученицу, которые по доброй случайностью оказываются соседями. Они говорят и о медицинских открытиях, и толковой справочной литературе, мама как-то упоминает, что отец правда помогает ей с учёбой, с итоговой работой, в голубом трейлере они читают толстенные гроссбухи. Или что-то вроде такого, это единственное доказательство, что отец тоже имеет медицинское образование. Во сне у него уже есть бородка с проседью, хотя она появляется совсем недавно, сон местами привирает, но Джерарду нравится просматривать пусть и не всю правду, но в формате близкого кино. И по городу разъезжает голубой трейлер, ползут слухи, кто сидит на пассажирском кресле, бьются тарелки — «и долго ты будешь позорить семью?!» — и даются обещания — «я тебя увезу далеко-далеко, слышишь, не плачь, всё будет хорошо». Мама сдаёт все экзамены на отлично, Джерард в детстве видит её табель, во сне он не мелькает, ведь на самом деле совсем не важен, долго-долго тянется ночь после выпускного, когда мама в красивом платье, и они кружатся при свете уличного фонаря. Что-то спокойное играет на фоне, наверное, «Blue moon», мама украдкой берёт из собачьей будки заранее собранную сумку, прыгает в трейлер и тот больше никогда-никогда не появляется в том далёком и светлом городе. Они целуются по-настоящему, с языком в эту же ночь, возможно, впервые занимаются сексом, но никто из ныне живущих тогда не зачат, или Джерард знает не всё, он и Майки же появляются только тогда, когда цирк уже создан и пользуется популярностью в этих краях. И разорванное бальное платье, и лямка, упавшая с плеча, и багровые пятна на шее, сначала Джерард пугается, видя такую сцену во снах, потом успокаивается — да, это мерзко, но не факт, что происходит именно так, в любом случае, раз и ты, и Майки, и сестры здесь, такое должно произойти, по-другому никак. Ну, по крайней мере здесь, во снах и в отрезе даже от чокнутого городка, вместе с поцелуем отец вливает в маму яд. Ряд идей про возможность рождения сверхчеловека, нет, это не Ницше, которого Джерард находит на чердаке, это проще и не так интересно, чем толстые тома и такая же раздутая голова. Как у Пламми, она старше Устины на год или полтора, Джерард вспоминает, что очень давно её не обнимает, нужно как-нибудь спустится в подвал и навестить всех сестёр. Вокруг Джерарда строится карикатурный цирк, настоящее шапито, с клетками, где сидят нищие уродцы, кто с задохнувшийся головой брата-близнеца на плече, кто сзади, на спине, кто весь в ссадинах, кто слишком велик, кто, наоборот, чересчур мал. Ещё в клетках очень много животных с огромными голубыми глазами, они рычат, когда натянутая ткань шатра с ещё не выцветшим полосками колышется на ветру, и звенят цепями, у одного тигра, кажется, три головы, и они переругиваются между собой, как настоящие братья-близнецы. А в голове главы цирка роятся очень странные муравьи, их селит туда молния — муравьи семенят и перебегают после каждой проведённой вместе ночи к маме, когда рождаются братья их ещё очень мало, но с каждым годом становится всё больше и больше. И мама тоже заражается этой идеей, это начало грандиозного эксперимента, который сейчас разваливается на мелкие-мелкие, но блестящие кусочки, у отца тогда появляются знакомые фармацевты. Даже не подпольные, а скрывающиеся под слоем земной коры, там, ближе к ядру они штампуют таблетки и мешают такие растворы, что любые муравьи вымрут в радиусе нескольких километров от места, куда случайно попадёт капля. Но не рождённые молнией, наверно, там много тяжёлых металлов, или радиотоксинов, столько человек не может получить за год, «но это поможет развить мозг, выпей и запей молоком». Самая старшая из девочек, Рут, обвивается пуповиной и задыхается, он называет её Повешенной Рут, хотя маме и Майки это не особо нравится. Затем следует другая сестра, и ещё одна, и ещё, у одной есть русалочий хвост, другая переплевывает ожидаемый рост для только что родившегося младенца, последняя, самая младшая с красивым лицом, немного вздёрнутым носом, даже Майки отмечает, что она похоже на Джерарда. Но она не может дышать, абсолютно пустая грудина, хотя у неё есть даже стопы, как же так, Ильма, как же так, Джерард не особо хочет видеть во сне те дни, которые наступают после рождения каждой из сестёр, их много и нет двух одинаковых, однако все они рождаются одинаково мёртвыми. И нечто тяжёлое с грохотом приземляется в оцинкованное ведро, и брызги воды, и чертыханья под треск марли, а до этого всего только крик, дикий крик, как звериный рык, улетающий высоко в лестничный пролёт, он такой силы, что подбивает солнце-глазу синяк. Джерард пользуется тем, что не совсем спит, и сворачивает сон в другую сторону, вот после зачатия одной из сестёр — почему же только девочки, это последствие препаратов или случайность, Джерард никак не может ответить на этот вопрос — отец и мама лежат на одной кровати, от отцовского уха муравьи заползают в мамино, Джерард слышит топот их ножек и скрип челюстей, или это Майки всё-таки встаёт с кровати. Нет, Джерард не боится муравьев, несмотря на чертовски болезненные укусы и щекотку от беглых мелких лапок, они не смогут причинить Джерарду никакого вреда, он сейчас, как и всегда, мыслит трезво, а главное — самостоятельно. Раз он ещё может твёрдо говорить «нет», значит, всё хорошо, муравьёв не так много, как у Майки, который стирается и стирает сам, словно ластик, под руководством отца и заботливой веры мамы. Джерард сочувствует ему, но не может понять, почему Майки не выбирается, ему что ли нравится, ну не может человеку нравиться муравьиная гонка за недостижимым гением. Сон заканчивается, Джерард не досматривать кадры с первых выступлений, где мама — медсестра в узком костюме, а отец — пациент-ловелас, где он учит её простейшим акробатическим трюкам, мама молода, но эта работа очень сложна. Джерард рисует что-то из такого сна, кадры из представлений, поставленных ещё до его рождения, отца как тёмный силуэт, восседающий над домом и цирком, как-то пытается нарисовать маму крупным планом, но в таком насмешливом стиле не получается, приходится делать обычный портрет. Акварельный, чуть размытый и синеватый, мама кажется бледной и не выспавшийся, но Майки всматривается в него в очках и без них, говорит, что это самое крутое из нарисованного, что вообще когда-то видит за жизнь. Джерард считает, что Майки преувеличивает, те же афиши отрисованы намного лучше, но Фрэнк, видя тот же рисунок, уверяет, что Джерард себя недооценивает. Он рассматривает листок через защищающий пластик папки, сначала отпускает «вау», потом «это правда твоя мама?», сравнивает, «вы немного похожи». Фрэнк мало что рассказывает о своей семье, «ну, мы же просто живём в городке, а не так, как ты, у тебя интереснее», Джерард пожимает плечами, «ничего интересного, ведь я не живу в городке», и обоих парней пробивает лёгкий смех. Джерард задумывается о Фрэнке, затем об отце, беспомощном человеке, идущем по полю, показывает язык его плану, как заманить маму в трейлер, ей самой тоже можно, иногда же возможно соображать самой, но Джерард даже во сне не может злиться или ссорится с ней. Так вот, Фрэнк и отец, отец и Фрэнк, один — добрый малый, живущий в городке, носящий черные перчатки с рисунком костей скелета, второй — сошедший с ума старик, верящий в свои и только свои идеи, и при этом ужасно редко выползающий из кабинета или шатров. Перед Джерардом мелкой птицей летает вопрос, что же сделает с ним отец, если узнаёт о дружбе с Фрэнком, если вообще сможет узнать о ней. Ответ приходит сам собой, Джерард приближается к птице, не подходит, она просто становится ближе, как планета в оптические блоки подлетающего корабля, Джерард трогает птичий клюв, мелкий, как у воробья, а не тукана. Птица смотрит на него чёрными, умными глазами, мол, хватит терять время, Джерард седлает её, хотя не видит от какой поверхности отталкивается. Птица спокойно несёт и не клюёт Джерарда, внутри него накаляется страх — боже, я всё делаю не так, я представляю и брата, и Фрэнка, и маму, и себя самого, — птица под ним не чирикает, советует так, с помощью бессловесной сонной связи. Спокойно, Джерард, угомонись, не суетись, ничего тебе он не сделает, руки коротки, а глаза слепы. Это же подтверждает шепот Устины, вкрадчивый и кроткий голос, она говорит так редко, что почти никогда, Джерард верит и ей, и себе, и птицы, сон закрывает его веки, как дождевые тучи — солнце, и Джерард больше не имеет над ним власти, птица несёт его всё дальше, и дальше, и дальше.