Таинственный цирк и солнечный глаз

И от этой жары Джерард сходит с ума. Конечно, не только от неё, есть ещё много факторов, объявляющих себя в последние дни, два, или три, нет, больше, минимум неделю, Джерард ощущает себя так, словно ни спит, ни ест, ни снимает костюма, ни смывает грима, только выходит на представления, открывает рот, при этом поёт ни он, ни музыка из-под иссохшей драпировки старых колонок, а кто-то, стоящий за его спиной. И так до бесконечности, по кругу, как велосипедист, разъезжающий на арене, только он может выехать в кулисы, напоследок мелькнув полосатыми штанами, а Джерард нет, он не белка в колесе, он рыба в запаянном аквариуме, откуда нет выхода и медленно, по пузырьку, кончается кислород. Джерард сидит после очередного номера, не жив ни мёртв, хотя ближе к последнему, и смотрит на отражение в трельяже, в ответ на него смотрит лицо чуть белее, чем обычно, непривычные светлые тени для глаз, Миранда оценивает их как «супер-класс!», а Майки «словно ты всю ночь ревел». Джерард трижды навещает лопнувший мяч для регби, даже вырывает его из земли, чтобы посмотреть — не заваливается какая-нибудь записка под него, потом долго пристраивает обратно, так, что тот не выделяется на ровной пустоши. В мяче стопка записок от Джерарда, но ни одной от Фрэнка, последняя давно у Джерарда в руках, датирована прошлой субботой, уже проходит неделя, тянется воскресенье, Джерард ненавидит этот день как самый оживлённый и шумный в цирке. В записке Фрэнк говорит, что не сможет прийти на завтрашнее выступление, «город, знаешь, оказывается зубастым... но на следующее я приду, и захвачу с собой плеер, оценишь несколько новых треков, которые я нашёл в сети». Джерард рассматривает листок вдоль и поперёк, это последние слова, которые он слышит, точнее читает и проигрывает в голове голосом Фрэнка как магнитофон. Это всё, в ближайшую неделю ровно ничего — ни лица в зале, ни ещё одной записки, ни знакомого рюкзака в толпе, ни размытой фигуры у условленного места, ничего. Джерард смотрит то в окно, то в зеркало, шепчет забелёнными губами «почему?», его зеркальный близнец тут же находит ответ. Это же очень просто, Джерард, чего тут спрашивать, думать, выдумывать, читать прощальные послания, всё незатейливо! Ты, Джерард, со своей чокнутой роднёй, чердаком и подвалом, шатрами и клейким голосом, конечно, очень интересная игрушка, но даже самое интересное может надоедать. Это же логично, и так прозаично, и вообще, что ты хочешь, Джерард, Фрэнк — дитя городка, он подросток, модный тинейджер, а куда лезешь ты, если абсолютно не знаешь, чем живёт цивилизация. Дурак, слушаешь радио, боже мой, какой век на дворе, сколько тебе лет, Джерард, а слушаешь радио, и не знаешь о том, что такое интернет, ты даже видишь мобильный только у Рея, и то изредка, потому что так далеко от города связь не ловит, и он редко им пользуется. Для тебя телефон — это тяжёлая коробка с лакированной трубкой, рычаг и крутящееся кольцо, или плоская подставка, пришпиленная к стене, ну, Джерард, для них ты актёр не просто цирка, а цирка уродов. Сидишь себе за прутьями в клетке, пока мажут лицо мелом, ты ничего не понимаешь, не считаешь, ты не умнее четырёхлетнего ребёнка, стоящего по ту сторону прутьев, его мать чуть не падает от хохота прямо в толпу, да, Джерард, давай, представляй себя героем чёрно-белого фильма. Толпа крикнет тебе: «эй, Джерард, ты знаешь, что изобрели цветное кино?!», а ты весело кивнёшь, не заметишь, как они скалят зубы и плюют тебе в лицо, да, в фильме главного героя показывают в цирке из-за лица, но тебя можно выставить уродом из-за всего. Ты самая наивная диковинка — вспомни, Джерард, как ты открываешь рот, видя простые детские игрушки, продаваемые в зоопарке, они кажутся тебе прикольными, а не заурядными, и как ты удивляешься животным, ну да, ты взаправду видишь большую часть из них только на рисунках и быстро проходящих кадров телепередач, а не фотографиях. И то, как ты рассказываешь про отцовский эксперимент, при этом больше половины утаиваешь, и песни, и одна пара наушников на двоих посреди бескрайнего поля высохшей травы, грубого песка, и пробитый мяч для регби, и все записки, как в мелодрамах, помнишь твоё восторженное и недавнее: «приходи сегодня где-нибудь к восьми, Майки выведал, что отец смывается к одному приближённому, Рей устраивает киносеанс, но поскольку Майки с Мирандой я не пойду, скажу, что устал и сплю». И его короткое: «не опоздаю, встречай!», и потом длинный-длиный вечер, а ты не можешь сказать Фрэнку, что словно набит соломой, вдруг отец вернётся и всё взорвется — сначала кудрявая голова Рея, потом сладкой парочки, потом ты. И старинные фотоальбомы, «помню» и «не помню», Джерард, глупенький, ты принимаешь его вежливость за готовность выяснять хорошо скрытые тайны, и то неловкое мгновение в шатре Майки, Фрэнк же не такой дурак и прекрасно понимает, зачем ты, Джерард, сплетаешь с ним пальцы, зачем спрашиваешь про девушек. «Но он тоже придвигается ко мне в ответ...», ага, привет, богатая фантазия, но если это и так, то внутри у него сто пудов нет такого пожара, как у тебя, возможно, только искра, и это искра омерзения. Фу, этот Джерард, он из чокнутой семьи, вроде выглядит как нормальный, имеет связь с миром вне двора, но влюбляется в не девчонку, да даже плевать, что в не девчонку, просак в том, как быстро и как сильно, ты же у него на ладони, Джерард, как стрекоза, вот он и отрывает тебе крылышки. Ну это же логично и ужасно прозаично, разумеется, ты ему надоедаешь, и Фрэнк переключает внимание на какую-нибудь изящную красавицу с молочной кожей, тёмно-каштановыми волосами и голубыми глазами. Свежий, как родник, взгляд, про таких говорят «красивая» и «порядочная», такие не шляются по пустыне, сидят дома, рисуя картинки или делая что-то, может быть, вяжут салфетки, или мастерят элегантных куколок, ангелочков из белых носков. Не имеют сложностей со счётом, даже любят математику, вообще чертовски умные, знают всех президентов США по полным именам, не путают, какая страна ранее является колонией, и кому принадлежит. Такие девочки с узкими ладонями, длинными пальцами и красивыми накладными ноготками, не то что твоя ладонь, Джерард, натертая гитарными струнами, это даже не ладонь, а лапа! Джерард ставит голос близнеца на паузу, но только на секунду, показывает ему ладонь, может быть, всё не так плохо — какая она пухлая, просто кошмар! — вместо отражения кисти Джерард видит почти что бежевый шар. А близнец продолжает издеваться, нет, Джерард, не издеваться, а подмечать детали, которые ты, глупый влюбленный болван, не замечаешь, пропускаешь мимо глаз. Да, влюбленный, давай без ошарашенного взгляда, от меня ничего не скроешь, ты же отражается здесь, и Фрэнк тоже, я же вижу со стороны. Такая девочка, которая цепляет Фрэнка, никогда не поднимает тяжёлое, не орёт на сцене в микрофон, потому что песня выбивает из неё всё, что есть, и что вообще может быть, не ревёт лёжа у приёмника, потому что, чёрт возьми, голос с той стороны динамика абсолютно незнаком, но чертовски прав. Единственный, кто понимает, что происходит внутри головы, не её идеальной и послушной головы, а твоей, Джерард. Девчонка не моет лестницы, кафель в ванной и унитазы, а если и моет, то без крика «Майки, ёб твою мать, ты что, засунул ёршик в себя?!», и без ответа «это не я, он давно такой, и у нас одна мать, придурок!», и новой тряпкой, со шваброй и с пластиковым, а не железным и пережившим несколько поколений ведром. Джерард скрипит зубами, как же хочется, до невозможности хочется увидеть, что в зеркале отражается такая девочка, с узкими плечами и бёдрами, с немного строгим взглядом, но приятным овалом лица, Джерард поднимает глаза — и видит только ужасно красного себя. Себя, только одного себя, в комнате тихо, только стоит духота, нет никакого близнеца, из зеркала или за спиной, который перебивает мысли и хихикает как гиена. Близнец резко затыкается и испаряется, Джерард один, на его лице всё ещё есть грим, он так и не дотягивается до бутылька, чтобы смыть весь расплывшийся ужас с лица. Кожа запекается под гримом, как острая курица в духовке, Джерард смотрит в зеркало, но не видит отражения. Конечно, и близнец, и Майки, все правы, Джерард поистине туп, если считает, что человек из городка может серьёзно дружить с ним, Фрэнк просто развлекается, считает Джерарда знакомым и не больше, всё, ему надоедает, возможно, появляется другая компания. А Джерард, что Джерард, он так, запасной вариант, когда скучно сидеть дома, по телеку не крутят ничего интересного, а интернет надоедает, возможно, Фрэнк и объявится, но когда Джерард не знает, он и не хочет знать. Тишина давит на голову снаружи, а духота изнутри, и всё в конце концов кончится одинаково — ничего не останется, ничего, хоть сотню лет кричи с арены в зал, никто не вспомнит тебя, марионетку в свете тусклого фонаря. Может быть, припомнят плохие колонки, сидения, странность большинства актеров, отдаленность цирка от города, но никак не тебя, ни походы в зоопарк, ни прикосновение на рампе, только и всего, но это не важно, ведь все попадут в... «Morgue... Morgue... Morgue!» И Джерард понимает, что окончательно плачет, не держит слезы на кончиках ресниц, они текут по щекам, унося с собой тушь и чёткую картинку перед глазами, Джерард пытается их смахнуть, смазать, заткнуть пальцами веки, но в итоге слёз становится ещё больше. Они капают на листок писчей бумаги, валяющиеся на трельяже, Джерард не замечает, как записывает три слова, промелькнувшие в голове, как пишет что-то дальше, разрозненное, доведённое до пределов резкости, все слова как серпы, которыми срезают траву для ягнят, а потом и их головы. Несколько таких строк спустя Джерард относительно приходит в себя, не оттого, что успокаивается, а потому что не видит ни черта, он протирает глаза, нет, грим всё-таки нужно смыть, иначе никак. Джерард собирает черноту с век в гладкий ватный диск, уже и не вспомнит, кто такими делится, или Миранда, или где-то находит Рей, в комнате уже не так тихо, потому что Джерард всхлипывает. Дышать сложно из-за соплей, вата смывает одну слезу, вторую, и четвертую, и восьмую, только потом совсем оттирает подводку и снимает белую пудру с шеи, Джерард держит пальцы у глаз, пока они не становятся мокрыми. Солнечный глаз подглядывает в окно, скользит лучом по горке гладкой грязной ваты, которую Джерард отбрасывает от себя, он не перестает плакать, но плачет уже не так сильно, не так громко, по ощущению только стирает дорожки слез со щёк и солоноватый привкус с губ. Джерард сжимает в руках диск, кстати, их остаётся не так много, нужно поберечь, а то опять придётся переходить на грубый бинт, Джерард за все годы, прожитые в цирке, не задумывается о петле, или о решающем падении из окна чердака, или о нескольких десятках таблеток разом. Даже когда позорится перед тучными людьми, даже когда тонкая кожица ремня бьёт его по шее, даже когда Майки в открытую ржёт из-за затеи с гитарой, даже после нескольких провалов с ней в обнимку и лопнувшей на арене струной. Никогда, никогда, кроме этой секунды, сейчас кажется, что это не так уж и больно, не больнее чем то, как отпечатываются все дни без Фрэнка у Джерарда внутри, посмотри, посмотри, любопытное солнце, здесь, внутри, совершенно ничего не остаётся. У приёмника в глубине сложные паяльные платы, у пьяного — пойло, а у Джерарда нет ничего, всё выжжено и растоптано, ни сухих скирд, ни цветов, ни строчки из песни в голове, да, прорастает что-то новое, неопределённое, что остаётся на листке, куда попадают слёзы, но это ещё слишком маленькое и несерьёзное. Джерард смотрит в окно, его слепит солнечный луч, ага, солнце, а потом расскажи, как всё повернётся, закончится, хватит ли у Джерарда духу сейчас встать, распахнуть рамы и больше никогда не сесть, а разбиться, как банка, или он подождёт вечера, или даже доживёт до завтра. Джерард смотрит на окно, и пружина где-то внутри него скручивается, скручивается, даже строчки, оставшиеся на листке, не оставляют следа в совершенно пустой голове, ещё секунда и Джерард встанет, две — и сделает то, о чём не успеет пожалеть. Но тут происходит то, что неожиданней всего, и падения Джерарда, и взрыва солнца от недостатка углерода, и приземления пришельцев прямо во дворе цирка, и начала зомби-апокалипсиса — дверь в комнату Джерарда открывается. Джерард не оборачивается, но поворачивается к трельяжу, снова вытирает слезы, скопившиеся в глазах, и видит в отражении зеркала Майки. Хочется воскликнуть «боже!», и если Джерард получит ответ, он не отнесёт это к чему-то удивительному и невозможному, невероятное это то, что Майки заходит в его комнату. С такими же невероятными вещами в руках — сначала Джерард не различает, потом понимает, что это контрабандное сладкое, Миранда не тупа, она гений и видит каждого насквозь, а ещё очень быстра, или имеет много знакомых. В руках у Майки упаковки с эклерами, коробка трюфельных конфет, и что-то шуршащее, возможно это чипсы, он складывает всё на кровать, и подходит вплотную к Джерарду, будто укоряет, и становится капельку страшно. Майки словно знает, о чём Джерард думает только что, Джерард надеется, что ничего не говорит вслух, ни причину плача, ни что думает — не хочет, а только думает — сделать, если никто не войдёт в комнату. Или когда слезы кончатся и день закончится, вот, он даже не решает когда, ну же, Майки, ты же не умеешь читать мысли, а если умеешь, то это ужас, караул, даже падение из окна Джерарда не спасёт. Майки выуживает из-под гитары табурет, и бережно ставит её обратно, Джерард даже не моргает, не замечает, что такой раритет, ценность трогают руки брата. Майки, когда сидит, не особо выше его, но всё равно возвышается, он прокашливается, «это не всё тебе, ты поделишься...», Джерард пикает: «угу». Майки, хорошо, что в очках, говорит: «почему Миранда знает, когда ты плачешь, хотя даже я, стоя за дверью, не уверен в этом?», фух, кажется, Майки обычный человек, тем более, они с Джерардом на одной волне, это хорошо, Джерард немного расслабляет плечи. — Она видела меня до выступления, наверное, у меня уже тогда всё на лице написано, — Джерард прослеживает, как Майки берёт коробку с конфетами, и засовывает в рот одну. — Эй, дай мне тоже! Пальцы в трюфельной посыпке, хочется пить, но это потом, Джерард так давно не пробует что-то сладкое, и приготовленное вне домашней кухни, что забывает обо всём, и то, что перед ним Майки, и что теперь они наравне, если их застукают — быть беде. Сладкое, особенно покупное, даже в цирке, тот же липкий и карамельный, или лёгкий, почти невесомый, солёный и светлый попкорн, запрещено раз и навсегда, потому что так невозможно вырастить гения, отец считает, что это доказанный и общеизвестный факт. Джерард любит сладкое и часто получает по губам, когда ему шесть или десять, Майки, кажется, в принципе равнодушен к еде, но сейчас не отказывается и облизывает пальцы, «я уже и забыл, что такое конфеты». Джерард, сладко причмокивая, говорит: «мы с тобой окончательно отупеем теперь», «ну ты никак не изменился, ниже уровня тупости, чем у тебя, не бывает», Джерард пинает Майки с громким «эй!», тот затыкает ему рот. Вроде бы до первого этажа крик не докатывается, хотя уж точно прокатывается по всему второму, на лестнице не слышны шаги, Джерард часто моргает красными глазами, вроде бы никто не идёт. Хотя Джерард затрудняется ответить, где находится мама или отец, Майки тоже следит, но быстро расслабляется, очевидно, они оба вне дома, значит, можно не бояться, или боятся, но не их. — Почему ты плачешь? — спрашивает Майки, и видя сжатые губы Джерарда, махает рукой. — Впрочем, мне всё равно, я не Миранда, к ней не подходи, у неё уже целая книга касаемо твоей грусти, задушит, пока выяснит, какое из предположений правильное. — Скажу, что ты меня вконец затравил, — Джерард отправляет ещё одну конфету в рот, Майки закатывает глаза. — Мне всё равно, — Майки недолго молчит, смотрит Джерарду за плечо, потом переводит взгляд, и Джерарду радостно, что сейчас брат в очках. — Знаешь, Джерард, ты не особо дурак на самом деле. Просто наивный и доверчивый, будь жёстче. И если бы не ты, я бы никогда не заговорил с Мирандой... — Дальше по тексту нужно сказать «спасибо», — елейно подсказывает Джерард, улыбаясь губами в посыпке. Голова ещё не до конца принимает, что говорит Майки, что это говорит именно он. — Так значит, ты и Миранда — друзья? — Иди к чёрту, болван, об этом какого-то чёрта знают все, и у меня скоро появится мозоль на языке, потому что стараюсь, чтобы об этом меньше болтали. И я видел, как ты ходил к мячу для регби, и что-то там искал. И Рей тоже видел. — И что же я там искал? — Когда Майки без очков, его взгляд таков, что об него обожжётся даже солнце, стёкла немного приглушают, но не до конца, Джерард на грани крика от ужаса и абсолютного спокойствия. — Не имею привычки читать чужую почту, — Майки поправляет очки. — Ты не откажешься от чая, или продолжишь дальше реветь? — Предпочту чай. Джерард думает, что это издёвка, что Майки скажет «завари себе сам», но нет, он правда отправляется вниз, и приносит две кружки, со сколами и щербинками, со змейкой тёмных трещин на дне, и в кружке Джерарда оказывается чай, а не яд, по крайней мере, пока что он не падает замертво. Джерард считает, что спит, или что всё-таки прыгает, травится первым, что попадается под руку, и это последний блаженный сон перед тем, как его мозг окончательно умрёт. Ну не может, не может же Майки быть таким благосклонным и добрым, просто добрым, неужели эта странная девчонка из городка так меняет его, Джерард мимоходом смотрит на себя, отраженного в трельяже — странно, его городок меняет совершенно иным образом. Майки, жуя эклер, почти не говорит, Джерард тоже заходит в тупик, немного прибирается на трельяже, бросает взгляд на лист, на котором что-то записывает, да, когда это странное чаепитие кончится, он непременно вернётся к нему — к листу и стихам, а не к распахнутому окну. Джерард переводит взгляд на Майки, возможно, тот и врёт про напутствие Миранды, а возможно, она оттаскивает его до дома чуть ли не за ухо, с криком «он же твой брат, разве можно так?!», Джерард не знает, а спросить ему мешает эклер с молочным кремом, чертовски вкусный, словно никогда не подвергавшийся заморозке.

***

Полон цирковой рот забитых рядов, ну как забитых, каждый на четверть, в лучшем случае — на половину, бойкие дети пересаживаются поближе, на середину ряда, им не особо интересно. Не притягивают взгляд их глаз ни гимнасты, ни фокусники, ни силачи, ни глотатели огня, ни, тем более, музыкальная пауза, девочка с первого ряда что-то шепчет рядом сидящему мальчику, показывая пальцем на Джерарда. Тот свеж, как слеза, и не спроста ощущает себя так, вполне вероятно, что никто в зале не поймёт, решит, что Джерард ошибается дверью, представляет себя в роли магнитолы, и поёт что-то не своё, как всегда. Как бы не так, Джерарду самому непривычно, что он вызубривает свой собственный текст, помнит, что раньше на месте одного слова стоит абсолютно другое, нет нескольких предложений, но слово меняется, а строки появляются, потому что так звучит лучше, более завершено и полно. — We hold in our hearts... Девочка затыкается, но не пугается, а лампы на рампе как-никак горят, Джерарду больно стараться что-то разглядеть за ними, поэтому он не знает, как реагирует мальчик, шепчет ли он что-то девочке в ответ, «да, про вот этого странного вокалиста рассказывал мне старший брат» или «вот это глаза, красные, как тушка жука!». Или они только смеются, и не вслушиваются в слова, хорошо, что не вслушиваются, Джерард редко поёт на сцене что-то грустное. Бывает, конечно, не раз и не два, доверенные уши говорят, что в зале больше шёпота, когда Джерард поёт что-то меланхоличное, да он и сам видит, когда щурится от света, смотря в зал, и замечает мокрые щеки у знакомой старушки. Сейчас её нет, а вот обгоревший старик здесь, на любимом месте, показывает свету новую клетчатую рубашку, вроде бы раньше в такой не выходит, хотя Джерарду плохо виден цвет, он не уверен. Как старику не жарко во фланели, Джерард хмыкает про себя, «ты такой же, дурак», Джерард в пиджаке и вправду запекается, как мясо в фольге, в пиджаке, рубашке, и красном, как кровь, галстуке, отыскавшемся на чердаке. Джерарду нравится, как гитарный перебор звучит под шелест слов, насколько послушны струны у него в руках, Джерард репетирует новые песни в комнате, но так слаженно, как сейчас, у него не получается даже в одиночестве. Веки полуопущены, голос тих и развязан, свободен, как падающий осенний лист, то местами резок, словно свист пули, Джерард начинает куплет расслаблено, но чем ближе его середина тем больше давит, как на педаль газа, камень, чтобы высечь искру. И с каждым словом огонь охватывает сначала костёр, потом весь дикий лес, потом и остров — ничто и никто не спасётся, Джерард поднимает глаза, острое «Morgue» оседает на губах, Джерард делает короткую паузу, её заполняет пение гитары. Стихи, возможно, выходят не очень длинными, не бойкими, зато плывущими по суше, как змея, и своими, неумелыми, но по-своему хорошими, хотя, найдись в зале умник, который обзовет их плохими, Джерарду будет всё равно. Он оглядывает зал, видит что-то знакомое в последних рядах, но его ослепляет свет софитов, приходится опускать взгляд и снова искать, хотя конечно, Джерард догадывается раньше, чем отыскивает. Это знакомый рюкзак, его потёртые бока и блеск фурнитуры Джерард уже никогда ни с чем не перепутает и не забудет, рюкзак опирается на колени его хозяина. И вечно молчащая пустыня, и одинокий шатёр, всё стекается в него, как в водоворот, всё начинается и закончится здесь, с робким гитарным перебоем и в окружении круглоголовых софитов, с блеском глаз. Зелёных и тёмных, Джерард продолжает развязно петь, только теперь словно обращается к кому-то то, неуловимому, невидному из зала, но заметному, если стоять на арене, Джерард смотрит не в центр зрительских рядов, не на светящуюся рампу, а чуть вбок, вправо, и вверх, далековато от арены, и уверен, что Фрэнк тоже смотрит на него, Джерард, кажется, ловит то блеск софита, то его глаз, они всё-таки светлее, чем густая ночь. Джерард заканчивает свой рассказ так же хрипло, как начинает, возможно, это наигранно, а возможно наоборот, ужасно чувственно, ему всё равно, что сейчас шепнёт Майки в ухо. Если он вообще стоит за сценой, а не сбегает с Мирандой в таинственный мир гримёрной, постижёрного уголка с безглазыми головами, зато роскошными волосами, блесков для губ и розовых нейлоновых юбок от гимнастических купальников. Джерард убегает за портьеру, так и есть, Майки не здесь, он может рассеяться хоть по всему земному шару, Джерард только не знает, не опередит ли брата, он расстроен так, что зол, может начать плеваться током с искрами, как розетка, в которую попадает вода. Хочется и нежно прикоснуться к щеке, и ударить так, что слой кожи просто слетит с лица, и даже сжимаются кулаки, но в то же время на языке вертится только встревоженное «где ты был?», а не жуткое «предатель!». Пустыня жжёт щеки, солнце-глаз — шею под волосами, Джерард ощупывает горло, пока идёт до места, отмеченного мячом для регби, сначала слушает, как бьётся жилка под мокрой кожей, потом ощупывает позвонки, нет, даже если его заставят, он не сумеет ударить Фрэнка так, чтобы их переломить. Это злость скорее не из-за самих поступков, а от отсутствия слов, любых, хоть сказанных, хоть написанных, а может быть, зеркальный близнец прав, и Джерард лишь запасной вариант, хорошо ещё, что хотя бы такой. И ему следует прыгать от радости, ведь Фрэнк не с друзьями из городка, а с ним, однако чем ближе Джерард подходит к мячу, тем больше ему кажется, что это не так. Всё не так — Джерард стоит не у ниши покорёженного забора, ни в территории цирка, а далеко, больше десяти широких шагов за ней, на поле вроде зелёной, но лишённой сока травы, даже не стоит, а сидит, не боясь запачкать штаны. Ладно, не важно, что Фрэнк выдумывает теперь, может быть это даже не Фрэнк, а скалящийся зверь, сожравший его и натянувший шкуру, интересно, болезненная мать Фрэнка тоже жертва его лап, Джерард мотает головой, солнце не опускает луча, зря он не хватает в цирке чью-нибудь кепку, или не берёт свою, без воды в поле опасно. Ну, так всегда говорят, а Джерарду уже всё равно, останется ли он в сознании или упадёт, изнеможённый и лишённый последней капли жидкости. У этой меланхоличной улыбки, появившейся на лице Фрэнка, будет шанс его и спасти, и съесть, Джерарду даже любопытно, что выберет этот странный, а может быть и совершенно обычный мальчик из городка. Джерард спугивает его улыбку одним взглядом, хотя толком не успевает рассмотреть, хочет сесть, но пока что стоит, смотрит сверху вниз, Фрэнк, наверное, думает лечь на жёсткую землю, но пока что опирается на руки. — Привет, — говорит Фрэнк, жмурясь от солнца. — Чертовски крутая песня. — Ага. Спасибо, — гулко, как камень в пруд, отвечает Джерард. — А знаешь, отчего такое пришло мне на ум? — Догадываюсь. Джерард, спокойно, — как слегка приглушить слив бензина в огромный инквизиторский костёр, однако Фрэнк говорит с такой расстановкой, что пламя задумывается, разрастаться ему или принять нефтепереработку за воду. — У меня были сложности с городком, хотел прийти и на представления, и просто, я много что хотел... и хочу тебе сказать, но кое-какая компания караулила меня у ворот. Им не нравится не только то, как я одеваюсь, а вообще всё, и, возможно, в некотором роде они правы, и... — Прекрати! Просто заткнись! Джерард смотрит то вверх, на лазурь неба, то вниз, на Фрэнка с широко открытыми глазами, он опять в перчатках-скелетах без пальцев, в этих чёртовых перчатках, он не может оставить их в покое, то снимает, то снова натягивает на ладонь, то оттягивает резинку, растягивая небольшую манжету, обхватывающую каждый палец. А Джерард стоит, как немой, словно осип от крика, сжимает губы, и хочет провалиться в Тартарары, лучше глубже, так ему стыдно, так хочется стереть всё произошедшее ластиком не только из реальности, но и из головы, это ужасно, но что конкретно Джерард не думает, просто стоит. — Зачем тебе перчатки в такую жару? — солнце-глаз как раз подогревает щёки Джерарда и Фрэнка. — Ты сам в костюме! И Джерард смотрит на Фрэнка, на бледный след под губой, такой остаётся не от синяка, а так, от лёгкого удара по рту, но, наверное, жутко жгучего, всё ясно, Фрэнк тоже дурак, раз извиняется. Миранда в таких случаях говорит «вы идеально подходите друг другу», Джерард же насуплено молчит, ему неловко из-за того, что перебивает, и за всё на свете, что происходит до этого, он злится, но уже на себя самого. Совсем капельку — на Фрэнка, чертовски хочется заорать, попросить, не требовать, а почти что умолять не оставлять его, Джерарда, в этом смерче надолго, он не знает, не помнит, не понимает, как живёт без Фрэнка до этого лета. И как станет жить после него, когда у того образуется школа, колледж где-нибудь далеко-далеко от городка, хочется начать и кричать, и реветь, не как медведь, а как девчонка, не получившая сахарную вату. И мямлить «пожалуйста, не пропадай», и «точно ничего серьёзного не случилось?», и поглаживать Фрэнка по тёмной голове, и сказать ещё что-нибудь, о чём можно пожалеть... Фрэнк ложится, прерывая поток мыслей Джерарда, тот спохватывается, что их отсюда отлично видно, они как деревья посреди степи, даже не степи, а полупустыни с вкраплениями редкой и тощей, проросшей сквозь песок травы. Джерард оглядывается на территорию цирка, она пуста, нема, словно выжжена, по ней двигается одна фигура, одна голова, но и та, скорее всего, безбожно пьяна, это мимо проходящий рабочий, их на самом деле не очень много, но меняются они каждые полгода, Джерард давно бросает затею вызубривать их имена. Рабочий, монтажник или электрик, скорее всего знает Джерарда и по имени, и в лицо, но не заметит отсюда, да его и вряд ли волнует он, можно даже не прищуриваться, чтобы чётче увидеть неровный шаг и мутный взгляд, говорят, что у таких не голова, обученная управляться с электродами, а одна огромная бутылка, только толстобокая, а не вытянутая, и её нужно постоянно наполнять чем-то, содержащим градус, как топливом. Человек заходит в складской шатёр, где его уже ждут, шаги не слышны, и теперь на территории цирка никого нет, ни одной пары злых и наблюдающих глаз, только палящая, кружащая голову жара и желтоватая трава. — Выдохни, Джер. Твой господь ушёл, — Фрэнк обобщает и ободряет. — Можешь лечь. Он приглаживает траву подле себя, приглашая и соблазняя, Джерард смотрит на сощуренные из-за солнца глаза, стирает с тыльной стороны шеи каплю пота, несколько суток назад ему хотелось разбить этот нос каблуком и никогда, никогда не появляться в городке. Но теперь он отчего-то уверен, что Фрэнк в самом деле дружит с ним, и не имеет компании, которой разбалтывает всё о странном подростке из цирка, и Фрэнк явно не из тех, кто заводит знакомства только затем, чтобы распускать слухи. И ещё Джерард уверен, что сейчас может случиться то, о чём он пожалеет, но он страстно, так, что готов сорвать облако с неба зубами, хочет сделать это, причём не важно, что конкретно, хотя бы просто лечь. И ложится, мир делает плавный кувырок, под лопатками оказывается жёсткая земля, словно с самого образования материка и до сегодняшнего утра её топчут и топчут тяжеловесные мамонты. Если упасть на такую можно вполне сломать хребет, а Фрэнк, кажется, может ломать кости одним взглядом. Не как Майки, но близко к этому, почему-то Джерард отмечает это только сейчас, хотя сотню раз лежит рядом, притом связанный с ним одной парой наушников. Фрэнк слегка задирает один край губ, смотрит пчелиными глазами, а взгляд как мёд, Джерард вляпывается в него, как глупая мошка, и скоро, скоро услышит хруст челюстей самой крупной осы, вот, почти, уже почти. Джерард скатывается с таблицы Мооса от «царапает стекло» до «царапается ногтем», как с кровати, как со спокойного сна, когда тот превращается в кошмар, двигается влево по координатной прямой, есть десять, остаётся ноль. Это нереальное, невозможное, но такое простое электричество, по сути мальчишество, ведь Фрэнк даже не просовывает языка, просто прижимает свои губы к губам Джерарда, и сразу же отстраняется. Джерард не чувствует ни лица, ни головы, он человек без этих обременяющих частей, он словно резец, видный через полуприкрытые губы Фрэнка. Только ладонь чувствует трикотаж перчатки, Джерард не знает, какой рукой сплетается с Джерардом, тот удивлённо смотрит на него. Джерард не знает, говорит ли что-то в ответ, все слова заслоняет блеск солнечного луча, Фрэнк смотрит то на Джерарда, то на кисть со сплетёнными пальцами в упор, и то ли о чём-то думает, то ли осознает, что происходит. Для Джерарда пока что не происходит ничего, взаправду ничего, он слишком вскружен, чтобы поверить, что это конец, голос в голове начинает орать «стой! глупец!», но Джерард затыкает его, как убивает комара, вот, это оказывается так просто, до невозможности просто, Джерард тянет ладонь Фрэнка на себя. А вместе с ним и его всего, целого, кажется, что огромного, в его глазах проблёскивает сначала недоумение, потом решимость, это Джерард делает один маленький шаг, переваливаясь на спину, Фрэнк же одним тёплым дыханием, одним взглядом сверху ставит ему и шах, и мат. И ещё один поражающий ход, когда прикасается губами к губам, теперь настойчивее и серьёзнее, с вёртким и влажным языком. Руки Фрэнка везде и всюду, то на шее, то на ремне брюк, кажется, он слегка ослабляет Джерарду галстук, а возможно, он делает это сам, одновременно поглаживая затылок Фрэнка, солнце-глаз слепит сам себя, возможно поэтому Джерард путается, у кого сколько рук, и где чьи. Возможно, они вообще ничейные, и бродят без ведома хозяина, но точно с его желания и позволения, Джерард не знает, где заканчивается он и начинается Джерард, они словно одно. Одни губы, один язык, один комплект зубов, только очень много колен, локтей, рук и ног, то Фрэнк чуть не падает на бок, споткнувшись о что-то, то Джерард напарывается тыльной стороной колена на камушек и несильно пихает Фрэнка в бедро. Джерарду не страшно, когда Фрэнк опускает руки на плечи, совершенно не боязно, когда тот давит на шею, когда кусает плечо, как вампир, Джерард не хочет останавливаться, пусть любая тайна раскроется здесь и сейчас, пусть она будет болезненна, Джерард не почувствует ничего, пусть она будет безвкусная, Джерард всё равно распробует её, чем она не окажется. Он как звезда, которую колют, как орех, а она хранит в себе столько взрывоопасных веществ, так часто переживает радиоактивные бури, что с самого начала времён не ведёт им счёт. Эта тайна случится здесь и сейчас, хотя какая тайна, сколько ему, три или шесть, округлые окна дома на колёсах и Джерард встречает мыльный взгляд мамы, такой запылённый, как старое стекло. А отец сминает в ладони её грудь, словно что-то неживое, и дёргается словно пила, распиливающая маму изнутри, первая мысль, опережающее «фу, не смотри на них», от Майки — «ей же очень-очень больно». Джерард уверен, что у отца точно такие же глаза, и они оба изорванные, измятые какими-то веществами, как бумага с кляксой, такими цепкими пауками, что они выпускают из сетей не через день, а через недели две. Фрэнк по ключицам и боковым швам добирается до ремня на брюках, не расстёгивает его, а только выпускает рубашку, и проникает под неё, Джерард почти давится его языком, вот, теперь он осознает границы тел, но не знает, нравится ли ему нарушение своей. — O my-y go-od... — шепчет Джерард, чувствуя ладони на животе. Фрэнк притормаживает, словно видя нерешительность Фрэнка, словно начинает осознавать, что вообще делает, ну нет, ещё слишком рано, Джерард ни на каплю не приближается к этому, так что солнце-глаз не допустит такого, Джерард уверен. Вот ворот светлой футболки Фрэнка, на груди есть рисунок, чёрный силуэт, но футболка вся складывается и перетягивается, Джерарду не разглядеть. От рук горячо, словно на них не кожа, а нежный огонь, раскалённая душ вулкана, Фрэнк склоняется, и шепчет Джерарду на ухо. — Хочешь, чтобы я отлип? — Не-ет! — сухо, как вино, и так же терпко отвечает Джерард. И притягивает Фрэнка за бока к себе, держит крепко, как земля гроб, словно тот может провалиться сквозь неё. Фрэнк спрашивает об этом ещё не раз, кажется, что миллион, бесконечность, Джерард слегка оттягивает волосы ему на затылке, мол, действуй быстрее, иначе головокружащее солнце уйдёт и начнём осознавать, а этого никак нельзя допускать. Джерард не знает, что осознавать, он не уверен, что его имя начинается на G, Фрэнк, щекоча ему рёбра, касается губ снова, Джерард касается скул в ответ. Тело перепахивает что-то нежное, мимолётное, но оседающие внутри, ему хочется задержаться, не отпускать, Джерард удерживает Фрэнка за воротник, смотреть и читать о том, как целуются, оказывается вообще не так, как целовать. Так странно, так ярко, Фрэнк опирается одной рукой на землю между плечом и головой Джерарда, другой щекочет его, поглаживая по животу, как вдруг происходит взрыв, то ли что-то большое падает, но Джерард не слышит звука, то ли солнце всё-таки уходит. Фрэнка откидывает от Джерарда, но не так, словно его что-то толкает, а он толкается сам, словно трава обжигает его, как кипящее масло, попавшее точечно на ладонь. Фрэнк стоит на коленях и крутит головой, Джерард тоже не понимает, не успевает произнести «что случилось?», хотя сам же не сможет ответить на этот вопрос, а если начнёт отвечать, то начнёт орать, и бежать, и на бегу заправлять рубашку в брюки, и клясться никогда не вспоминать, как ему сладостно. Фрэнк затыкает ладонями уши, так, словно рядом долго и протяжно пищит летучая мышь, на той частоте, которую человеческий мозг всё ещё слышит, так громко, что невозможно терпеть, Фрэнк вскакивает на ноги, Джерард за ним. Фрэнк смотрит куда-то вниз, на землю, словно старается услышать сквозь, он тычет пальцем, шепчет «да почему она так кричит?!», Джерард старается ему помочь, хватает протянутую руку, Фрэнк, отнимая вторую от уха, командует «бежим!». Джерард весь обходной путь до дома пытается выяснить, что случается, спотыкается о носки туфель или о траву, выросшую слишком высоко, наверняка она ядовитая или мёртвая внутри, что-то живое под таком солнцем не может расти. Солнце-глаз не следует за ними, он скатывается в противоположную сторону, но кое-что видит. Сначала два мальчика бегут, задыхаясь, потом переходят на быстрый шаг, один, с рубашкой навыпуск, постоянно спрашивает: «что не так?». Второй хочет, но безумно боится ответить, и постоянно оглядывается, но смотрит не просто назад, а в землю, словно что-то крадётся за ними попятам там.