Таинственный цирк и солнечный глаз

Солнце смотрит парням в спину, в затылок, оно уже собирается садиться, но только собирается, это значит, что всё ещё жжёт, как кипящее масло, и кружит голову, и высасывает последние капли воды из тела, только чуть-чуть меньше, чем когда горячий диск точно над головой. Солнце ещё вполне может заглядывать в окна, его рассеянный взгляд сначала проникает на чердак, но там никого, только пыль и пауки плетут сети между фотографиями, как бы сшивая их приворотным заклятиями. Заглядывает в комнату Джерарда, и в комнату Майки, там тоже пустота, ни одна голова не поворачивается к окну, только блеск гитарной струны и отсвет луча в круглом теле железного обруча смотрят на него в ответ. Солнце заглядывает в кухню, но не находит там никого из парней, ну же, смелей, солнце пытается проникнуть в подвал, но не так-то просто протиснуться огромному солнцу в это крошечное оконце. Джерард спускается в подвал через тот тайный ход, который раньше часто используется, а сейчас не особо, Фрэнк идёт позади, отстаёт на две ступеньки, немного неровно, кажется, что ему плохо, Джерард уверен, что его нужно охладить, и не против охладиться сам. Они просачиваются в подвал, в мойку быстро, быстрее, чем поймут, есть ли кто-то на кухне, Джерард первый видит тощую форточку, почти фрамугу, его слепит скопление солнечных лучей, они почти не освещают подвала, так, только рисуют световой прямоугольник на противоположной стене. Слева мойка, огороженная шторкой, прямо по курсу стиральная машина, которая старше мира, с вертикальной загрузкой белья и кучами кнопок, в такую нужно заливать воду, и класть порошок прямо внутрь, а не в отсек. Фрэнк как-то давно очень удивляется такому устройству, говорит «привет, машина, созданная динозаврами!», Джерард хмыкает: «представь, как тирексы собирают сложные механизмы барабана своими маленькими лапками». А справа полки, шкаф, где хранятся размокшие от постоянной влаги коробки из толстого картона с зеленоватыми или белыми в зелёную крапинку гранулами порошка, мерные ложки, небольшие банки вместо стаканов, старые куски мыла, изрезанные трещинами и расходящиеся на желтоватые острые слои. В мойке постоянно сыро, где-то под мойкой стоит и стоит вода, она не сливается до конца, стоит долго, как плывёт сытый кит, и пахнет на всю подвальную комнату, в такой воде обитает тилапия. Эта таинственная рыба часто проплывает мимо, оказывается в какой-то уценённой лавке, отец всегда приносит одну и ту же фирму, одинаково выглядящие пакеты из толстого полиэтилена. На него всегда наклеен ярко-жёлтый ценник поверх обычного, Джерарду сложно сказать, много или мало просят за такую рыбу. Впрочем, плевать на неё, Джерард даже не смотрит, что ещё стоит справа, а точнее кто, а вот Фрэнк останавливается, но пока что слишком разгорячён, чтобы открыть рот. Джерард сворачивает влево, нужно скорее остыть и остудить Фрэнка, тот переживает солнечную вспышку, словно совсем рядом с солнцем, а не стоит на Земле, хорошо ещё, что эта галлюцинация с криком не кончается разрывом барабанной перепонки, Джерард никогда о таком не слышит, но подозревает, что такое может быть. У Майки, кстати, есть странный пунктик, он считает, что у него получается вонять всегда и везде, даже сразу же после душа, даже находясь в воде, даже если целый день ни есть, ни двигаться, ни лежать под толстым одеялом, вообще не существовать — вечерком, перед сном он всё равно пойдет мыться. То ли у всех гимнастов такая привычка, то ли чем меньше на теле грязи и капелек пота, тем безопаснее взбираться на канаты, то ли Майки любит ощущение воды на коже больше, чем ощущение просто кожи на себе. Джерард рад, что не обнаруживает брата здесь и сейчас, а то придется врать про несчастного, посмотри, Майки, солнце уже обугливает его волосы, свалится, раздавится пол тяжестью солнечных лучей, Майки, прояви милосердие, направь шланг на него, этот парень вот-вот умрёт, возможно, это ещё непривыкший к ярости местной жары турист, ну не виноват же он в своём неведении. Разумеется, это не поможет, Майки станет страшнее зверя, и Джерард не знает, что будет делать, что сможет сделать, возможно, что ничего, Фрэнк всё-таки упадёт, а Джерард останется стоять, немым и недвижимым, пока морок солнца не пройдёт. Не исключено, что кружащаяся голова Джерарда сойдёт с оси и он упадёт тоже, он заходит за шторку, чтобы включить воду, сначала умоется, приведёт голову в рабочее состояние, она кружится так, что в одну секунду стена и шторка кажутся равноудалёнными от неё, в другую — что стоят на уровне каждого уха Джерарда, в третью — сжимают его голову между собой, и шторка оказывается такой же прочной и плотной, как бетон, и стена словно взаправду толще картона. Джерард крутит вентиль на пятнистой от налёта трубе, налёт похож на какую-нибудь болезнь на языке, у Джерарда в руках шланг, даже не душевой, а обычный, садовый, не столько чистый, сколько вечно мокрый и ловящий на свою шкуру всё, что валяется на полу. Воду подогревают только к вечеру, сейчас бежит идеальная холодная, конечно, не ледяная, но всё равно остужающая, бодрящая, Джерард направляет струю на затылок, это не отдается болью, даже прикольно. Словно прохладная божественная длань гладит Джерарда по макушке и прощает за все грехи, словно любит его, снимает и усталость, и головокружение, и онемение, но вместе с облегчением медленно приходит осознание. Как проволокой в живот, как диким йодом в рваную рану, Джерард гнётся и чуть не выпускает шланг их рук, чуть не обливает и ботинки, и пиджак, хотя тот наверняка в траве, всё равно придется стирать, ещё секунду назад у Джерарда в голове туман. А сейчас он проясняется, расступается, и открывает новое, слишком многое, хочется закричать, да так, что кафель растрескается, что шпингалет на двери вылетит из паза. Боже, боже, этого нет, это всё выдумки, проклятые шутки грязной воды, нет, это делает не Джерард, это его двойник, ну, если так, то Джерард, конечно, хочет поговорить с этим двойником, но это потом. И всё равно это не он, это не может быть так, это не может продолжиться так, он совсем дурак, раз ложится, раз приближается, раз не понимает, что начинается, и рад, когда Фрэнк касается его живота. Боже, дай по роже, и молнией, и градом, и потопом, и всем, чем можешь, только не секундному Джерарду, закусившему мокрую манжету, а тому, кто считает зубы языком во рту Фрэнка, зубы и языком, Джерард, как так можно. Джерард бегает глазами по бледной шторе, кажется, когда-то на ней изображены розовые цветы, а сейчас растут только чёрные грибки, ужас, Джерард, что ты вытворяешь, и то, как ты об этом вспоминаешь, Джерард не хочет, чтобы вкус чужих губ с языка смывала вода. Он касается их снова и снова, снова и снова, вода затекает в уши, Джерард и не способен ничего слушать, в ушах отдается биение сердца, сейчас его, а несколько минут назад и Фрэнка, Джерард же гладит его по шее, и задерживается, когда ощущает, как в палец бьётся жилка. Джерард умывается, а под закрытыми веками видится, как Фрэнк чуть прикусывает его нижнюю губу, и как Джерард прикусывает в ответ, как вдруг что-то смещается — будь Джерард хоть опущен с головой в воду, хоть в адский котёл, он всё равно услышит этот звук, поскольку живёт вместе с ним очень долго. Это банка при снятии с полки слегка проезжает по пыльному дереву дном, и кротко стукается боками об сестёр, стоящих рядом, Джерард быстро закручивает вентиль, шланг выпадает из рук, он одним прыжком выпрыгивает из-за шторки и столбенеет, немеет, шторка дружелюбно тянется к нему, липнет к ладони, но Джерард не может шевельнуться и убрать руку. Он не понимает, что конкретно видит, и спустя несколько капель, упавших с его волос и разбившихся о кафель, не начинает понимать. В самом жарком городе самого запущенного штата в доме из тонкого картона, где комнат много, кухня вечно залита солнечным светом, а живут всего-то четыре человека, в подвале, мойке, где в ржавых стыках кафельных плит ещё живёт кровь, вытекшая из мамы, когда рождается кто-то из сестёр, именно здесь и прямо сейчас сотворяется таинство, жертвоприношение или покушение на чью-то давно иссохшую душу. Или прелюдия к такому дерзкому и мерзкому насилию, что Джерард предпочитает соскользнуть с самой высокой лестницы цирка, даже с самого земного шара, чем его увидеть, или что-то интимнее, чем секс, гораздо глубже и чувственней, и гораздо опасней. Фрэнк обнимается с Пламми, она старше Устины на полтора года, но младше и Повешенной Рут, и Эстер, однако не самая младшая, вообще-то её полное имя совсем другое, а сокращение принято только в семье, оно из-за огромной фиолетовой шишки на голове. Пламми долбит шишкой стену банки, а Фрэнк медленно покачивается с ней, и по мойке проплывает огромная пахучая тилапия — горькая тина, водоросли, грязная вода, которая никогда-никогда не льётся, тилапия не остаётся в мойке надолго, и хлопает хвостом в последний раз. Джерарду на секунду кажется, что между стенками банки и ладонями Фрэнка застывает свет, он твердеет, как остывающее стекло, и в миг рассеивается, Пламми, видимо, завершает свой рассказ, Фрэнк дёргает головой, смотрит на Джерарда, тот ведёт рукой, и штора, прилипшая к мокрой кисти, наконец отстаёт. — Что ты делаешь? — спрашивает Джерард. — Ей жмёт эта банка, нужна побольше, — отвечает Фрэнк и ставит Пламми на полку. — Тебе стоит поменять рубашку, неприятно же. Джерард осматривает себя, мда, видок не очень, он весь промок, и рубашка теперь не жёсткое белое полотно, а как куча мокрой травы, липнет и льнёт к телу, однако пиджак чужом оказывается сухим, Джерард стаскивает рубашку, заворачивается в него, так и остаётся. Нет, он не намерен уходить и переодеваться, он всё узнаёт здесь и сейчас, если то, что происходит на поле ни миф, ни наваждение, ни заблуждение, то это станет подтверждением. Фрэнк смотрит немного устало, он не смущается и не морщится, как когда идёт в дом, и не держится за уши, значит, ему лучше, отлично, что ему лучше, Джерард считает, что самое время узнать, почему они сбегают с поляны. И отчего Фрэнка недолюбливает чокнутый городок, почему он ничего не говорит о своей сестре, то ли она у него есть, то ли нет, и почему, чёрт побери, полчаса назад он так клёво прижимает Джерарда к земле. — Что это было, Фрэнк? — Джерард садится напротив него и крепко обнимает себя. — Я могу слушать мёртвых, — Фрэнк мнётся, смотрит на Пламми, но та, скорее всего, ему не отвечает, если это общение вообще предполагает ответы на вопросы. — И это всё, что тебе нужно обо мне знать. Долгий взгляд, Джерард не отводит глаз от Фрэнковского лица, ему хочется сделать одно, нет, два дела: сдохнуть от невозможности сказанного и оставить Фрэнку синяк от того, как сильно вопьется в его губы. Или щёку, куда попадет, вот-вот соскользнёт, как стрела с тетивы лука, но сначала вытряхнет из Фрэнка всё. Тот сам меняет позу, готовый к долгому разговору, теперь он сидит по-турецки, сёстры остаются в банках, на своих местах, но слушают так же, как и Джерард. Фрэнк оглядывает подвал, возможно, что-то ищет, осматривает окно, шарит по потолку, не обнаруживает вытяжки и противных громких сигнализационных шашек, выглядящих как грибы. Грибы-водоплюи. — Кури, если хочется, — говорит Джерард. — Хотя не знал, что ты куришь. — Нет, я не курю. Говори первым, если хочется, — отвечает Фрэнк, а Джерард только сейчас понимает, что от сигарет останется запах и ему переломают шею, не стоило ему говорить, как хорошо, что Фрэнк думает на шаг впереди. — Сейчас мне хочется познакомиться с истинным тобой, а не с тем, кем ты кажешься — с человеком-приколом, который ради шутки... очень близко познакомился с мальчиком из сектантской семьи. — Не говори так, — отвечает Фрэнк. — Я правда их слышу и слушаю, только это не диалог, а просто фразы, которые иногда можно разобрать, а иногда нет, и... ладно, сначала. Фрэнк кашляет, а затем отводит взгляд. — Меня зовут Фрэнк Айеро и я убил свою сестру. Мои родители расстались через несколько лет после её рождения, знаешь, я помню немного, только конструктор, которого у нас было очень много и даже больше. Папа обожал разные детали, и никогда не было ни скандалов, они не швыряли друг в друга ничего, просто сели на кухне, поговорили и разошлись. Он присылал нам открытки из разных штатов, где работал и путешествовал, потом и из других стран, он долго жил в Египте, а затем и в Австралии, у меня есть целый альбом с фотографиями пирамид и кенгуру, а ещё очень современных городов, зеркальных высоток и аппетитной еды, он присылал по почте. После смерти Алексии — так звали сестру, мне тоже это имя чем-то напоминает апельсин, не знаю, чем, возможно, потому что она на него была похожа — мы не переписывались, и я понял, что настораживало папу в маме. То ли я сам подрос, то ли она стала более странной, то ли и то и то вместе — иногда мама забывала, как пользоваться ключами, или закрывать дверцы холодильника, шкафов, микроволновки. Могла гулять ночами, а потом будить Алексию с возмущением, почему она не в школе, ну или меня, потом бесконечно извиняться, она путала одиннадцать часов по полуночи и по полудню. Впрочем, это ничего страшного, ну, в чокнутом городке каждый чокнут по своему, и не мне осуждать кого-то в чокнутости, уж далеко не мне. Она не боялась людей, могла легко оставить сумку открытой где-то посреди магазина, и пойти в совершенно другую лавку примерять одежду. Однажды мы ездили на озеро с соседями, ты, наверное, не знаешь, оно на другой стороне чокнутого городка, и намного, намного дальше от него расположено, чем цирк. С нами в машине был водитель и мама, другая машина ехала впереди, водитель — пожилой человек, но он рыж, как лис, и до сих пор казался конопатым, у Алексии такие же чёрные волосы, как у меня, но от неё тоже исходила какая-то рыжина. Водитель был странноватым, возможно, слеповатым или не вполне управляющим телом, мама это проглядела, да и мы с Алексией не сразу заметили. Он не справился с управлением, знаешь, авария, но машина повернулась так, что встречный автомобиль должен был влететь в то место, где я сидел. А потом машину крутануло ещё немного, в неё, как в кордон, врезались ещё несколько машин, жуткая мешанина из металла, но в итоге она накренилась. Затем случилось странное, мы с Алексией и мамой выпали из машины, я и мама — на асфальт, а Алексия — на груду покорёженного железа, я сам не понял, как это случилось, но смятый, как бумага, лист обшивки другой машины, а может и той, в которой мы ехали, пробил её насквозь. Возможно, это мне снилось, возможно, я был в сознании тогда, хотя это странно, я помню, что из её лица и груди что-то лилось и лилось, лилось и лилось... даже не красное и не чёрное, просто тёмное. Мы не ладили, мы никогда не ладили, с самого первого дня, когда у меня появилась сестра, я ни разу не видел её в добром расположение духа, она огрызалась и на взрослых, и на сверстников, в особенности на меня, причём ещё до того, как научилась говорить. В школе она была единственной, кто не смог сдать экзамен по лепке, не говоря про все остальные, но не потому, что не понимала, что делать, а оттого, что злилась на преподавателей. И все, кто сидел рядом с ней выбирали пластилин из волос, она, конечно, тоже, её часто били в ответ. Ни мама, ни папа, ни я не знали, почему этот демон с хвостиками вместо «привет» верещал «отвалите-е!», но пугать она меня начала после смерти. Мама говорила, что это было трудно... пережить, а я, наверное, так и не пережил, потому что продолжил разговаривать с ней. Мне снилось, что она, вся в крови, дорожной грязи и разорванной майке с феей из мультика лежит на нижнем ярусе кровати, и смотрит мне в спину чёрными глазами. Я говорил с ней и просил не драться, оставить меня, ведь она же умерла, сначала это было только во снах, потом мама перестала лечить мои гематомы. Просила не избивать самого себя, хотя я упорно утверждал, что это делает Алексия, мама говорила, что не надо кривляться, привязывала кулаки шнуром за ножки кровати, потом это прошло, но на самом деле нет, теперь я слышал её везде. В школе, на заднем дворе, в кружке по футболу, куда ходили все парни из нашего класса и несколько девчонок, то это было её страшное лицо за несколько минут до смерти, то обычное, но с оскалом. Она кричала, что ненавидит меня, что я — убийца, и в некотором роде она права, это единственное слово, которое она не произносила в жизни, это нераскрытая тайна Алексии — почему она называет меня так, как никогда не называла, хотя другие, вроде бы, говорят только то, о чём часто думали или говорили в жизни. В любом случае, она права, я не знаю, что развернуло машину в ту секунду, случайность, мой убийственный крик, наш с Алексией ор, или мамин визг, или все мы втроём, да ещё и испуг водителя. Водитель тоже мёртв, но я нигде и никогда не слышал его, только Алексию; не помню точно, когда начал осознавать, что это не сны, возможно, после того, как нашёл мёртвую мокрую кошку и услышал, что она мяукает. Мяукает, не раскрывая пасти, уже давно забыв, что она может раскрываться, кошка посинела и вздулась, Алексия за моей спиной громко засмеялась, а потом меня нашли они. Да не копы, Джерард, скажешь тоже, в городке и копы, нет, не задиры, они были простыми мальчишками городка, наверно, им нужен был кто-то вроде меня, с одной стороны свой, но в то же время и чужак. Я тогда, наверное, здорово перепугался, и мяукающего трупа в руках, и смеющейся Алексии, мне страшно слышать, но не видеть, а видеть можно только во снах, наверное, я рассказал им даже больше, чем вспомню сейчас. И полетели ножи в мою спину, отрезая ангельские крылья, если они там когда-то были: «так вот куда делась наша звёздочка!», «убийца!» «шизофреник!», и даже «мошенник!», хотя я ничего и ни у кого не выпрашивал и не продавал. Сначала в школе никто не отвечал на мои вопросы, и все прыскали, когда я прятался по углам от смеха, или «Фрэнки манья-як! Фрэнки манья-як!», только у Алексии так получалось выкрикивать и тянуть «я-як!». Меня клеймили чудовищем, а я практиковался, мёртвая кошка дала мне подсказку, теперь я мог узнать отрывистые реплики о умерших хозяевах дома, про то, что ребёнок учительницы мёртв, обвился пуповиной, когда она ещё об этом не знала. Конечно, это сыграло для меня дурную славу, дома мама не выходила из комнаты и спала больше часов, чем есть в сутках, папа не отвечал на письма, и наверное, опять сменил адрес, а нового я так и не узнал, в школе меня перестали считать за человека, на кружок я сам отрезал себе путь. При всём этом это очень ограниченный талант, я не могу говорить, только слушать, и это не полноценный диалог. Или крик, или смех, или несколько любимых Фраз при жизни, когда ходил по улице, мог услышать совершенно незнакомый южный язык, и потом ломал голову в догадках, услышал я «я люблю тебя» или «пошёл в задницу». Алексия и в самые общительные годы говорила всего несколько фраз, и смеялась, больше мне ничего не осталось. Иногда я думал, что это так мало и хотел большего, а иногда забывал, как материться, что есть, чтобы не спиться, имя мамы, как звали мою сестру. Серьёзно, просыпался и спрашивал пустоту: «зовут?», «сестру?», а потом она так орала мне в левое ухо, что я соскальзывал с лестницы кровати под едкий девчачий смех. В последнее время она молчит, реже достаёт, думаю это потому, что бываю далеко от городка довольно часто, и что переключаюсь на твоих сестёр. Они не кричат, вообще странно, что говорят, если рождаются мёртвыми, я так и не понял этот феномен, скорее всего это пережёванные мысли матери. — Афигеть, — говорит Джерард, пока Фрэнк откашливается. — Рано рукоплещите, зрители, это только вступление пьесы, вас ждут ещё восемь актов в три раза большего масштаба, — Фрэнк, несмотря на то, какие ужасы говорит, ухмыляется, видно, что привык. — Брось строить сочувственную физиономию, сейчас-то всё хорошо. Да, эти парни повзрослели, поняли, что кровь городка гнила, что здесь или чокнутый наполовину, или на все сто, другого не дано, а я чокнутый за двоих, и за себя, и за сестру, раз она не дожила до этого возраста. Да, они хватали меня за шиворот и кормили грязью, да, тыкали портретами умерших старух, заставляли пересказывать их речи, нет, разумеется они не беспокоились об Алексии, большинство из них даже не знали её при жизни. То ли им завидно, что город так отражается на мне, то ли наоборот, у них способности вдвойне сильнее моих, в каждом хватит на четверых, возможно, они обращаются в волков при полной луне, я не удивлюсь, честно, даже буду рад за них. Но это терпимо, сейчас, этим летом всё вроде бы налаживается, мама вышла на работу, а я ухожу с подработок, знаешь, я, наверное, даже выбираю направление профессии, думаю, куда пойти учиться после школы, ну, если получится её закончить. А просто потому, что когда я бродил по городу, бродячая кошка, живая, но очень похожая на ту, первую, мокрую и мёртвую, смотрела долгим взглядом в сторону цирка, а потом на меня. У мамы было день рожденье, первое день рожденье за последние года, которое мы отмечали, постой-ка, ну да, первое день рождение, отмеченное без Алексии. И я думал, что же ей купить, даже не предполагал, что в цирке окажется лавка Рея, и совсем не думал, что тут окажешься ты... — И, — Фрэнк прокашливается, — я люблю Джерарда Уэя, мальчика из сектантской семьи. И поцелуй слаще любого солнца, любой пробежки, любых открытых дверей и ключей от них, любого доступного города, самого прохладного леса, озера посреди местной вечной пустыни. Фрэнка ничего не останавливает, и Джерард закрывает глаза, всё, пускай, отпускай — если целоваться осознанно, то это оказывается мокро, чуть смешно, но тепло, чужой язык оказывается катастрофически тёплым. Но Джерарду не жарко, за всю жизнь, прожитую в пустыне, ему не жарко, удивительно, что «горячо» может быть хорошо, не заканчиваться ни следов и пота на одежде, ни красным лицом, или ожогом, Джерард и берёт, и передаёт тепло. Оно струится через него как странноватая и немного волшебная звёздная пыль, или обычная, или свет, или простой взгляд, который Джерард ловит из-под полуоткрытых век. Сердце звенит и звучит, ударяется так, будто разбивается льдина, а поцелуй намного робче напирающего айсберга, он нерешительный, как робкая мышь, не юркий, как маленькая рыбёшка, а как степенный, величественный и большой пескарь. Джерард с улыбкой склоняет голову на бок, кажется, его потряхивает в такт сердцу Фрэнка, оно бьётся настолько сильно, что может отбросить любого, но Джерарда наоборот притягивает к себе. Джерард прокатывается на этой звуковой волне, как сейчас, на поляне, придвигается ближе, совсем чуть-чуть, они и так сидят недалеко друг от друга, и как всегда, когда слишком мелко или глубоко, когда не вздохнуть и не выдохнуть, мир становится нечётким и мыльным. Рассеянным, потерявшим где-то шляпу жёсткости, легкоплавким и скрученным в жгут, как водоворот волос у ребёнка на затылке, размазанным мокрой губкой, не до конца, а так, поверхностно, но Джерард уже не различает право и лево. Видит Френка и цвет виски в его глазах, видит плесень в углах, но не дверь и не потолок, почти не ощущает пол, на котором сидит. «Ну зачем же ты так, зачем же ты так», «ты мне чертовски нравишься», и Джерард не разбирает, кто какую реплику говорит, он так близко, так близко, проводит ладонью по щеке Фрэнка, кожа закалена ветрами городка, груба, не выжжена солнцем и пудрой, как у Джерарда. Джерард не открывает глаз, он чувствует, как Фрэнк отдаляется, переводит дух, напоследок нежно прикусив его нижнюю губу, не видит, но ощущает, как его похлопывают по плечу, как по песку, утрамбовывая дорогу, наверно, так же стучат по снегу, только он в ответ может хрустеть. Джерард очень неохотно отцепляется, разделяется со Фрэнком на два разных рта, пару рук, пару ободранных губ, Джерард не думает, что чужой язык может так натереть их, мир делает кувырок из тёмного, слепленного из всполохов на обратной стороне век в относительно видный, но всё равно мыльный. Джерард сейчас не прочтёт ни слова на любом языке, не напишет ни символа, он не вспомнит, как писать, как читать или сочинять, как играть на гитаре, зажимать аккорды и табы. Мир ограничен хриплым смехом Фрэнка, необычным ощущением на языке, и левым коленом, которое упирается в колено Фрэнка, всего остального нет. Только Фрэнк, облизывающий нижнюю губу, Джерард шепчет «это офигенно», Фрэнк усмехается, «мне тоже нравится», снова меняет позу, говорит, что ужасно затекает нога. Чуть вскружённая голова отображает не очень точно, Джерард так и не понимает, какая именно, впрочем, неважно, Фрэнк быстро растирает её. Он такой же зашибический, какой всегда, вдыхает, почему-то смотря вверх, Джерард прослеживает его взгляд, но ничего не находит на потолке, скашивает глаза к полкам, под веками у всех сестёр словно образуются внимательные и видящие глаза, ну, по крайней мере, так кажется. Фрэнк тихо говорит: «не бойся, они не подсматривают», Джерард отвечает: «они могут настучать только тебе, так что не страшно». И продолжает, двигается, снова закрывает глаза, чувствует тепло губ на губах — и ещё раз, и ещё раз, пока губы не начнут болеть, пока не взойдёт луна.