— Возможно они и выпустят альбом к декабрю, — Фрэнк пожимает свободным плечом, на котором не лежит голова Джерарда. — Но далеко не факт.
И не важно, о чём они говорят, о чём Джерард думает секунду назад, две, день или неделю, его словно нет, он где-то между облаком и небом, в разряженной атмосфере, и воздуха практически нет, но это ощущается свободно, а не колко и остро, совсем безболезненно. Он не отвечает, заканчивает диалог, который сам же начинает, жаль, что у той группы не сходятся концы с концами, она где-то есть, там, в обитаемом мире, где цирки, наверное, уже запрещены. Интересно, какие у них проблемы — наркотики или их последствия, или деньги, или, быть может, что-то подобное, что есть и здесь, хотя Джерард затрудняется сказать, что именно. Там от жары спасает кондиционер, или душевая кабина, а от любопытных носов можно закрыть дверь, дом, сменить улицу или район, здесь же какой-нибудь глаз найдёт везде, будь ты хоть по уши в воде, солнце-то смотрит всегда сверху.
Джерард и Фрэнк сидят на заборе, это дощатая ограда тянется недолго, всего несколько кусков, вставок ворот, и у такого края цирка, где никто не ходит, он напротив и немного левее от мяча для регби. Даже сам Джерард не знает, что здесь остаётся какой-то забор, и что на него можно забраться, сидеть так, облокотившись на чужое плечо, думать ни о чём и обо всём, Фрэнк иногда говорит, возможно, чтобы кого-то перебить, или наоборот, отличить свои мысли от тихих чужих слов. Он вообще часто прислушивается, когда гуляет по территории, Джерард не знает, что ему говорит земля, когда спрашивает, то Фрэнк машет рукой, «ой, да ничего, знаешь же, у меня редко что получается», хотя Джерард не думает, что это действительно так.
Джерард склоняет голову Фрэнку на плечо, он то лепечет о чём-то, но трудно понять, о чём, не отвечает, а скорее проговаривает, что думает сам, а что кто-то другой, Джерард в тон ему шепчет: «ну вот, у тебя получается», Фрэнк замечает, но поднимает палец, просит помолчать. Джерард думает о том, насколько плавным становится мир, может быть потому, что он влюбляется и немного отдаляется от всех граней, он в нежной молочной реке, карамельной нуге, и ничто не в силах вытащить его, он утоп с ушами. Джерард вспоминает, как после утренних представлений из мелких шатров выходят арендаторы-фанатики, посланники бога, на всё готовые ради пригоршни монет, отпускаемых в платок или огромную банку, стеклянную или консервную.
Консервная с красными буквами «pineapple», с вытершейся зеленой кожицей, но она такая огромная, что в неё влезет целый ананас, и не нужно нарезать ни кусочками, ни кольцами. Джерард видит такое представление всего раз, но думает, как сильно нужно любить ананасы, чтобы поглощать их такими объёмами. Фрэнк говорит про то, что гадатель, возможно, долгое время живёт в караване, или пережидает несколько лет в ските, и питается только консервами, ещё говорит об отравлении свинцом, Джерарду интересно слушать о пиратах и на кончике языка почему-то появляется привкус железа. Из шатра выбегают девчонки, помощницы главаря, у которого ни верблюд, ни лошадь, а настоящая машина, этот агрегат, гроб на колёсиках, как говорит Фрэнк, ещё хуже отцовского грузовика.
Одна девочка с заячьей губой, у другой все губы в бордовой крови, не искусаны, а разорваны, разрезаны лезвием, чёрт её знает, возможно, она путает пакет и вместо чипсов жуёт канцелярские кнопки. Другая девочка говорит, что может убивать и лечить прикосновением руки, она уже спасает кого-то от чумы, и заражает троих, и мальчик в плаще, маленький ученик главаря, он словно пациент ожогового центра, и носит жёлтоватые очки, говорит, что для защиты глаз, такие предназначены для работ с клеем, краской или чем-либо дровопильным. И его хрустальный шар светится так ярко, что без солнцезащитных очков не взглянешь, не всмотришься в центр, не рассмотришь, как внутри пластиковой, а может быть и хрустальной сферы, крутится пурпурное ядро.
Джерард думает, как же станет хорошо, если Хелена не сгорит и проживёт все эти года, если трейлер, пусть и недвижимый, останется, Майки задерёт нос и скажет, что ни за что туда не зайдёт, а Джерард будет показывать Фрэнку разрисованные стены. Или не так, Рей перетащит видик с кассетами в трейлер, и Майки с Джерардом, или по очереди, смогут смотреть то, что хотят, в одиночестве, или той компании, которую сами выберут. Странно, что он скучает по тому, кого толком не знает, «ну чего же тут странного» — Джерард слышит приглушённый голос Фрэнка больше через толщу плеча, а не тем ухом, которое направлено вверх, в него затекает солнце, и от раковины мало что остаётся, хотя тепло. Джерард поднимает отяжелевшую, полную солнечного масла, голову, она намного тяжелее, чем кость, и натягивает кепку, светлую, так, что солнце не добирается, Фрэнк расчёсывает пятернёй концы волос Джерарда.
— Я тоже скучаю по Алексии, хотя совершенно её не знал. Ревнует ли она родителей ко мне, меня к ним, отца к другой семье, ну, или просто путешествиям, или всех сразу, или кого-то другого, или у неё что-то болит так сильно, что она не может быть иной. Но она никогда не желает мне смерти при жизни, и смерть делает её более злой, возможно, жить ей всё-таки нравилось, и я не такой уж и плохой брат.
— Конечно не плохой! Она выливала на тебя холодную воду и называла идиотом, а ты даже не попытался подраться с ней!
— У тебя волосы на солнце нагрелись, — Фрэнк убирает руку от головы Джерарда. — И ситуация вырвана из контекста. Тогда я проспал, хотя обещал сводить её в кино.
— Это не повод!
— Повод, если тебе девять и единственный, кто, по твоему мнению, любит тебя, это твоя простыня.
— Ты её оправдываешь.
— Возможно, — Фрэнк легко соглашается.
— Потому что ты её любишь, — замечает Джерард немного времени спустя.
— Резонно, — и Фрэнк ни капли не расстраивается, как учитель, ожидавший от класса ответ и получивший его.
Джерард обнимает Фрэнка за плечо, смотрит на него, то в тёмные глаза, то на щёку, то на губы, взгляд случайно падает за спину, в сторону дома, складских шатров и всего остального, довольно оживлённого цирка, сначала Джерард не понимает, что видит. Оборачивается полностью, и чуть не падает с забора, просто говорит «что?», хотя хочет завопить, словно работник метро находит где-то в углу кучу взрывчатки, Джерард понятия не имеет, есть ли в реальном метро такой угол, где можно спрятать что-то подобное, он никогда не бывает в депо электропоездов. Он видит рабочего в синем комбинезоне, со рваными карманами, протёртыми коленками, с такими ботинками, в которых можно сложить и кашу, и первое, и второе, возможно, войдёт ещё десерт, и останется место длинной, тощей стопе, рабочий идёт, нервно тряся головой, он пьян, или меньше, или больше всех, раз забредает сюда.
Фрэнк поднимает брови, а Джерард решает перестраховаться, он спрыгивает с забора и идёт к человеку, а Фрэнк шагает за ним в отдалении, всё равно прятаться уже поздно. Рабочий как бумажный листок на ветру, он не из тех, кто звереет, когда пьянеет, он словно ослабленная струна, проводи, не проводи — не извлечёшь никакого звука. Джерарда грызёт изнутри страх, и за Фрэнка, и за себя, конечно, у него полно правдоподобных историй, что и зачем тут делает и он, и Фрэнк, и этот забор, и каждая травинка, но всё равно что-то не то, кладовщики и уборщики не гуляют просто так, значит этот здесь по делу. Или страшному, или совершенно пустяковому, наверно, он узнаёт Джерарда, поднимает руку, и быстрее подбегает к нему, чем Джерард до рабочего, хотя синий комбинезон маячит довольно далеко от забора.
Речь сбивчивая и бьётся, дробится ещё мельче, Джерард понимает мало, Фрэнк ещё меньше, но общая картина такова, что никто не видит отца с самого утра, а он сегодня даёт эксклюзив, фокусы его молодости. Это даже не фокусы, а иллюзии, всё-таки он много что умеет, и учится явно не по самоучителю, Джерард как-то мечтает надрать уши всем людям, которые учат отца чему-либо, пока не преподаёт ему урок сам. Рабочий смотрит как-то странно, только на Джерарда, словно не замечает Фрэнка, ни плетущегося позади, ни стоящего совсем рядом, и глядит не в глаза, а в лоб, словно видит их чуть выше, чем на самом деле.
Джерард сначала не разбирает, потом до него доходит, что рабочий, наверно, принимает Фрэнка за такого же работника, своего, просто незнакомого, тем более, что он в тёмном, наверное, в водянистых и серых глазах это похоже на униформу. Джерард говорит, что догадываться, где отец может быть, Фрэнк оборачивается к нему с искрой внимания в глазах, ну, где твой страх перед цирком, дитя городка, а страха давным-давно нет. Рабочий кивает, и возвращается к своим другим путем, ему махают из ближайшего крупного, даже нескладского шатра, Джерард не вспомнит, кто его снимает на этот раз — люди-амфибии или глотатели шпаг — но рабочий спешит туда с большим энтузиазмом. Джерард оборачивается к Фрэнку, тот делает лицо бледного, простреленного пулей, несчастного и застуканного со сладким ребёнка, Джерард проводит пальцем по лбу, «видишь, пронесло, ты прав, здесь далеко не все такие внимательные».
— И где же ты будешь его искать? — Фрэнк то оглядывается, то посматривает вперёд, Джерарду за плечо.
— Думаю, что он в шатре Майки. Утром у него большое представление, и либо Майки делает что-то не так, и сейчас мы найдём его труп, либо что-то ещё, возможно, отец вспоминает молодость и сам лезет на канаты, тогда понадеемся, что найденный труп будет его.
— «Мы найдём»?! — Фрэнк пугается, — нет, Джерард, слушай, любой каприз или поступок на спор, даже без выигрыша, или на поцелуй, но это, по-моему, опасно...
— Не дрейфь, — говорит Джерард. — Подумай, если бы он вправду был в соседнем шатре, его бы не нашли? Значит, или его там нет, или он где-то спрятался, но не знаю, зачем это нужно ему. Просто в том шатре никого нет, и удобные, уже остывшие фонари на рампе, на них можно облокачиваться.
— Ладно, — натянуто отвечает Фрэнк. — Пойдём искать.
Джерард прикусывает губу, словно хочет что-то сказать, но, видимо, решает отложить это на потом, они идут, слегка приминая жухлую траву. Странно, что она растёт сквозь песок и похожа на обычную, на газон из сериалов, не изумрудный, а салатовый, и такой яркий, словно краска, только здесь трава всё-таки пожелтевшая. Они обходят территорию между остатками ограждения, Джерард силится вспомнить, как всё было до смерти Хелены, во времена голубого дома на колёсах, получается не очень хорошо, Фрэнк спрашивает, почему территория окаймлена разными кусками забора, Джерард припоминает, что это какая-то задумка отца. Цирк должен делится на сектора, или что-то вроде того, и секторов должно быть много, Фрэнк предполагает: «чтобы проще делить наследство?», Джерард щёлкает пальцами, «ты голова!», и чуть погодя, нежнее: «самый догадливый парень на планете».
Они доходят до шатра Майки довольно быстро, толпа бродит по территории, то они теряются в ней совсем, так, что кажутся не местными жителями, ни инородными частичками, а вполне своими, не чужими, просто атомы в молекуле. Джерард тянет Фрэнка за рукав, выуживая из толпы, рука Фрэнка вечно у козырька кепки, Джерард на секунду всматривается в тень, падающую на его лицо. Конечно, если подниматься крик, «это что за тип?!», Фрэнк отобьётся, он не из пугливых кроликов, а из осторожных волков, возможно отобьёт с собой и Джерарда. Они смогут добежать до ближайшего района города, до крупных кнопок таксофона, хотя Джерард не уверен, что даже тогда созреет для звонка в полицию. Ведь тогда попадёт и ему, и Рею, хотя навряд ли на звонок ответит хоть кто-то, кто способен сдерживать народ в уздах закона, тогда этому умнику придётся оштрафовать или арестовать весь город.
Джерард заходит в шатёр с потайного хода, дверь запирается не на ключ, а на щеколду, и если знать, где просунуть руку, то её легко открыть. Фрэнк прикрывает дверь, дерево расслаивается на щепу и слой бордовой, потрескавшейся краски, Джерард шагает вперёд, это закулисье, а вход специальный, он нужный в некоторых постановках, гимнасты часто ставят пантомимы, пьесы Уильяма Шекспира. Джерард делает Фрэнку знак «стоп», выдвигает ладонь, Фрэнк остаётся за кулисой, Джерард может быть, видит фигуру в чёрном, за слоем грима не видно ни мима, ни человека, ни век, всё лицо белое как мел. Только глаза выделяются тёмными пятнами, как дырки от пуль, лицо даже немного пугает, хотя это актёр из трагикомедии, а не страшных постановок, они предназначены для подростков, но ходят туда только взрослые, даже в возрасте, тётки.
Джерард замирает, актёр, видимо, собирает сумку, чёрт, сейчас пойдёт смывать всё это с лица, а, нет, он выходит через большой вход для зрителей, забросив сумку на плечо. Ну, кто о чём, у всех свои странности, Джерард тоже часто бегает со слоем грима на лице, просто забывая его смыть, наверное, это всё-таки гимнаст, он длинный и костлявый, как раз, может быть, делает заминку перед выходными. Джерард осматривает арену и амфитеатр, вроде бы больше никого нет. Да, точно нет, хоть и выключен свет, его выключают контролёрши, тощие, как церковные свечи, они проходят по всем рядам несколько раз, собирая мусор, от их скрюченных, как ветка, как крючок для вязания, пальцев, невозможно спрятаться.
Джерард и Фрэнк обходят арену, у них есть два любимых фонаря, если Фрэнк присматривается к тёмным углам, то Джерард даже не трудится искать отца. Он говорит, что словно ночью слышит, как что-то проходит по первому этажу, пьяное и тяжёлое, но это не главное, соль в том, что абсолютно потерянное, идущее оттого, что не знает, куда идёт. Джерард говорит, что это странно, и возможно, просто снится ему, Фрэнк замечает, что ночью идёт дождь, возможно, это реакция на грозу. Джерард округляет глаза: «гроза?!», Фрэнк хмыкает: «ну да, у меня по крыше так барабанило, что пришлось спать внизу, в гостиной», Джерард не на шутку расстраивается, мол, гроза, она тут так редко бывает, а он просыпает, и даже не запоминает, хотя тоже живёт на втором этаже дома, как и Фрэнк.
Фрэнк махает рукой, мол, что в этом такого, лето же движется к середине, даже чуть дальше, сейчас самый сезон дождей, возможно через пару дней, или недель будет ещё одна гроза, «не расстраивайся», и, чуть ближе — «хочешь, проведу какую-нибудь грозу с тобой?». И Фрэнк применяет совершенно новый, но запрещённый приём, он просто и легко проводит Джерарду по спине. Двумя пальцами вдоль линии позвоночника, от шеи до ремня брюк, Джерард вскидывается, думает, что Фрэнк — это самое бомбезное, что только может быть. Джерард думает об этом, кусая его за нижнюю губу, и набирая воздух в лёгкие уже третий раз, Фрэнк водит пальцами где-то около кадыка, щекотно, но трепетно, да, бомбезнее и блестящее может быть только искрящаяся розетка, или всё та же гроза. Джерард чувствует чужой язык на своём клыке, остром и вампирском зубе, как вдруг слышит, что сзади кто-то шепелявит и шипит, словно змея.
Всего секунду, дальше уже идёт тепловая волна, у Фрэнка расширяются глаза, он спрыгивает с рампы и тянет Джерарда за собой, «блин!» и «боже мой!» — розетка где-то в гримёрной взаправду искрит, и она как кит, за раз проглатывает тысячу рыбёшек, она поджигает коморку. Огонь из комнатки выходит сюда и жрёт ткань шатра, ведь любой шатёр, по сути, бархатная тряпка, прибитая на деревянный каркас. Да, возможно, шатры сложнее, чем на словах, но для огня это только так, это еда, просто еда, ни чья-то карьера, мечта, или дом, Джерард смотрит на плазму огня, как на явление бога Ра. Фрэнк дёргает его за рукав, так, что даже больно, Джерард чуть не падает, отмирает, дым режет глаза и нос, нужно выйти, выбежать, неважно как, неважно, что Фрэнка увидят, в теории, из-за огня должна подняться суматоха, такая, что в ней ни точно Фрэнка, самого огня мало будет видно.
Что-то скрипит, это амфитеатр или стропила, к которым крепятся канаты гимнастов, чёрт, там же много чего, это всё сейчас повалится, Джерард снова немеет, только уже смотря вверх, он не уверен, что не упадет первый сам. Фрэнк трясёт его за плечи, «Джер!», и тянет за рукав, Джерард послушно бредёт к центральному выходу, хотя не уверен, что они идут по тому проёму между рядов, он какой-то совсем неширокий. Джерард лавирует, слышит, что что-то трещит, как огромная кость, но не видит, а Фрэнк наоборот, замечает, как горящая балка кренится вниз, в ту сторону, где они ищут проём меж бордовых штор, но из-за гула в ушах Фрэнк не слышит ничего, ни треска, ни звука падения балки, ни истошного рявка Джерарда «в сторону!».
***
И теперь смотрит ни Джерард, ни Фрэнк, а солнце-глаз, он глядит на всех нас, но всё же не совсем бог, ведь всегда молчит. Солнце-глаз поднимается высоко и заглядывает в далёкую комнату от шатра, где начинается возгорание, в комнату Майки, сначала видит только деревянные стены, затем его лопатки, затем его всего, лежащего на кровати. Майки так лелеет спину, правда, это несильно спасает от боли, по правде говоря, вообще её не убавляет, он чувствует, как солнечное тепло опускается спину, это тоже не спасает, хотя и приятно. Нет, это не трещина в кости, Майки уверен, болит давно, долго и упорно, кости уже успеют срастись, пусть и неправильно, а вот мышцы, или что-то такое мягкое, тканевое, не костяное, постоянно травмирующееся от малейших движений, никак не заживает.
Он чувствует не только боль в спине, приятное нытьё ладоней от канатов и ремней, и вчерашний след от шершавых губ на щеке, а что-то ещё, оно где-то внутри, и совсем не дострагивается до головы, только до сердца. Что-то не так, где-то здесь, совсем рядом, стоит повернуть голову и приоткрыть глаза, что же не так, Майки отрывается от подушки, смотрит в окно, но видит только слепящий солнечный диск. Думает, что дремлет, и это ощущение от секундного плохого сна, но оно не проходит, а только усиливается, за окном кто-то кричит, вот чудаки, как только отец сдаёт им жильё, Миранда рассказывает тайны некоторых сьемщиков, и если их услышать, то можно насчитать пять-шесть новых седых волос.
Майки аккуратно встаёт с кровати, он знает, что увидит что-то в окне, что что-то его поразит, и даже не догадывается, что это огонь, солнце-глаз его и не тормозит, он слишком высоко, чтобы снова ослепить. Да и не нужно, и уже поздно, Майки видит, как полыхает один шатёр, от него загорается складской, а там столько всякой всячины, которая может гореть, что страшно смотреть. Три секунды, нет, четыре, Майки стоит, не двигаясь, ему припоминаются полные языков пламени и едкого дыма то ли сны, то ли рассказы о яви, и чьё-то знакомое лицо, и рука, выталкивающая его из чего-то теплого, но опасного, и крик, и то ли желтоватый, то ли оранжевый, то ли вообще бордовый, главное — горящий, полыхающий рукав.
Майки срывается с места, да, очень интересная интуиция, но он подумает о ней позже, к чёрту отца, он ведь слышит, как тот уходит ночью, и тяжело двигает ногами, словно голем, у которого нет суставов. Майки бежит искать мать, она, конечно, не станет никого спасать, это Майки хочет спасти её, за брата Майки почему-то уверен, что тот далеко-далеко от огня, а Торо вполне способен прыгнуть в грузовик и спастись сам. Миранда давным-давно убегает домой, Майки одним прыжком слетает с лестницы, как же хорошо, что Миранда дома, нет, солнце, ты не смеешь оспорить, что она дома, и солнце не спорит. Майки думает несколько секунд, решает проверить комнату, но догадывается, что мама где-то в подвале, она ещё вчера планирует Большую стирку, просит Джерарда ближе к вечеру помочь перетащить тазы из подвала наверх и развесить всевозможные тряпки; то ли бережёт спину Майки, то ли считает, что Джерард менее испугается, увидев в постиранном распашонки.
***
Чуть раньше, ещё до того, как коснуться лучами лопаток Майки, солнце-глаз подсматривает в подвал, получается плохо, ведь оконце мутное и маленькое, но мама хорошо видна, да, она собирается стирать, вот первая куча белья, здесь ещё вещи, они расфасованы по цветам. Мама хочет заложить бельё в машинку, уже откидывает вертикальную крышку, но тут живот пронзает боль, как коснуться нагретой медной проволоки, как скрутить волосы в жгут и потянуть, как осечься и прорезать в ладони рваную рану. Как птица разбивается о стекло движущегося автомобиля, оставляя мокрое пятно и перо, так маму ведёт в бок, она сталкивает рукой и сложенные футболки, и набранную мерную ложечку порошка, тот рассыпается бледными гранулами, некоторые из них зелёные, мама следит за этими точками зелёного на полу. Тело воет, как волк на луну, можно ему подавать, но это не очень поможет, главное — освободить от всего того, что сдавливает, опереться, но не садиться, и наклониться, мама с давних пор знает об этих правилах.
Ещё рывок, ещё один поплавок дёргается и рыбак подсекает рыбу, маму словно также тянут за проколотую крюком губу, это не тяжело, просто больно, хотя, она скорее знает, чем помнит, бывало и больнее, сейчас больно не сколько в животе, сколько в душе, мама догадывается, что будет в итоге. Ещё несколько мгновений, мама насчитывает двадцать три зелёные крупицы порошка, и что-то внутри живота ослабевает, вызволяется, выдыхает, отпуская, говорит «всё», ставит точку в конце самого важного предложения.
И вся взвесь её жизни растворяется в сгустке крови на широкой ладони — всё, это конец, окончание пьесы, титры в немом кино, плёнка рвется и сеанс переносится на неопределенное время, вы увидите геометрическую прическу Луизы Брукс, но позже, успокойтесь, леди и джентльмены. Это шорох портьер, которые охлопывается навсегда, динозавры вымирают и никогда-никогда не вернутся на землю, теперь жирафы едят пальмы, а яйца несут курицы — вот мамина рука, а на ней сидит она, или он, неважно, главное — её последняя, кое-как созревшая мечта. Она даже не перешагивает стадию зерна, выплывает из маминого дряхлого тела, как медуза, в ней не видно ни головы, ни отдельных рук, вроде бы это укороченная пуповина, или нога, да какая разница, уже никакой, всё равно эта мечта мертва.
Мама берёт свободную банку, правда пыльную, грязную, без крышки, никто не знает, с каких пор она стоит в мойке и зачем её используют ранее, она достаточно широкая. Мама нежно сбрасывает сгусток с ладони туда, теперь её последняя попытка в безопасности, как жаль, что ничего не вышло, ей искренне жаль, что всё заканчивается так, мама пускает воду, моет руки и бедра от крови, посматривая на пыльную банку, сгусток растекается по его дну, так он кажется довольно большим, но, увы, не сильным. Мама натягивает одежду, переводит взгляд с низкой широкой банки, которую прикрывает тёмно-зелёной крышкой, на машинку с вертикальным барабаном. На барабан, на полку с мылом и гелем для нежного чёрно-белого белья, сильным желчным пятновыводителем, средством для чистых смесителей, и снова на низкорослую банку с последней возможностью её тела.
Солнце-бог, да и все вокруг знают, что мама склона очень-очень винить себя в том, в чём абсолютно не виновата.
***
И Майки тоже знает это, он чувствует, что слишком тихо, не льется вода, не вращает лопастями машинка, мама не напевает что-то избитое и до ужаса простое, не шлёпает босыми ногами по кафелю. Майки спускается, слыша, как снаружи рушится отцовская мечта, интересно, это поджог, или простая неполадка, или всё-таки огненную магию совершает ночная гроза? По всему цирку ходит байка, что боссу прямо в темя попадает молния, после этого он и становится боссом, возможно, история повторяется, но на второй раз уже не прощается. Майки внутри чувствует, что что-то не так, он никогда не спрашивает у Джерарда, его приступы головокружения при попытках вспомнить что-то из детства ощущаются так, или по другому, обязательно спросит, когда найдёт его неподалеку от городка. Или их, неважно, о том, что Джерард находит себе друга, знает весь цирк, Миранде, в отличие от Майки, не нужно носить очки, вот, чёрт, опять про них забывает, нужно будет сбегать, если всё-таки осмелится открыть чёртову дверь душевой.
Совсем неважно, чем этот друг и Джерард будут заниматься, то ли это друг на половину, на четвертину, или на двести процентов, Майки хоть и немного любопытно, но по большей части все равно, а Миранде нет, ладно, он потом перескажет. Если узнаёт, если всё-таки толкнет эту дверь, нет, он уверен, он почти знает, что за ней будет, но всё равно толкает. Майки видит и полки с сестрами, вон раскрытая стиральная машина, и вот лежит мама, пустая бутылка из-под ополаскивателя, пару разодранных зубами капсул. Мокрые пальцы, и наверное, губы, в стиральном порошке, язык, наверное, облеплен гранулами тоже, плохо видно, солнце-глаз совсем сюда не проникает, однако Майки этого хватает, он прикрывает дверь и чуть не летит носом вниз, поднимаясь по подвальной лестнице.
Майки теряется в доме, такое ощущение, что дом для цирка свой, а Майки чужой, и это такой выборочный барьер, непроходимая преграда, клеточная мембрана, и Майки никак не может её пробить. То дом слишком узкий и вытянутый, чем есть на самом деле, словно в три этажа, то широкий, словно каждая комната занимает сотни гектар, и чтобы выйти из подвала, нужно прошагать не коридор, а тысячи километров по прямой. То пол меняется местами с потолком, и Майки не знает, гула наступать, солнце-глаз старается подсказать, кладя лучи под ноги в чёрных носках, но сложно подсказывать тому, кого ведёт даже не страх, а тупое онемение от страха.
С домом точно что-то не так, и лестницы появляются там, где совсем не могут быть, Майки не понимает как подняться на второй этаж, а поднявшись, не запоминает, как это делает, голова кружится, как у совы, ещё круче, чем у совы. Любой филин, если увидит сейчас Майки, присвистнет в клюв, разве они могут свистеть — в окне, кроме наблюдающего солнце-глаз ещё куча огня, дыма, запаха горелого бархата, ветер усиливается, свистит в щели дома, шатров вместо филинов и всех, у кого клюв, а не рот и нос. Шатры на ветру хлопают натянутыми стенками, как деревья, неспособные убежать от бензопилы, их шёпот это или «беги! беги!», или «посмотри! посмотри!», Майки смотрит в окно, и не понимает, куда смотреть ещё.
Он не видит четко, но догадывается, какие шатры горят, какие догорают, огонь подбирается к сторожке Торо, Майки не уверен, дома ли он. Он оглядывается, смотрит на лестницу, чёрт, зачем же он поднимается, нужно выйти и искать брата, а, точно, нужно забрать очки, иначе до городка ему просто не дойти, а если и дойти, то со сломанным об столбы носом. Майки отлично видит вблизи, но дальше вытянутых рук мир перестаёт ощущаться четким, рассыпается на песчинки, на гранулы, как в порошке, как у мамы на языке и в желудке…
Стоп. Надо успокоиться, взять то, что остаётся от себя, в руки, главное ни осознавать, ни разбирать случившееся на горошины, иначе станет только хуже, Джерард об этом знает, Джерард может так, раз — и делать, бежать, орать, не задумываясь о страхе и последствиях, и о том, что вынуждает кричать. Надо быть, как брат, Майки, на самом деле, говорит это себе не так уж и редко, хотя Джерард наверняка думает наоборот, и не получается делать, как он, настаивать на своём и гнать лошадь вперёд, пусть и край обрыва очень и очень близко. Майки глубоко вдыхает, выдыхает, так несколько раз, он открывает одну дверь, потом, почему-то открывается вторая, уже другая, Майки обращает внимание на дом, который больше не кружится, останавливается, он его родной и никак не иной. Майки оказывается в комнате Джерарда и словно успокаивается.
Вот застеленная кровать, гитара, куча одежды, сваленной как попало, и бумаг на трельяже, они мелкие, их не две и не шесть, кажется, что около трёхсот, возможно, это записки, или скомканные листы для игр на бумаге в клеточку, в детстве Майки любит такое, а Джерард всегда проигрывает. Майки делает неосторожный и тяжёлый шаг, так ходит воин с раной в белое, так ходит отец, когда выходит сегодня около полуночи, и идет в пустыню, и где-то в её глубине молния снова попадает его, только уже в самое темя, а не в висок, и навсегда, а не так, что можно дышать ещё тридцать лет, основывать цирки и катать выпускниц на трейлере. Майки садится за трельяж, тут и рисунки, и старые афиши, Майки смотрит в окно, сначала ничего не различает, кроме рыжего облака и кровавых шатров, а потом понимает, что у него в руке очки, надевает их.
Так видит, кажется, Рея, который обливает себя из ведра, он выпускает кошек, те, конечно, могут побежать к городку, где быстро словят пару пуль из близстоящих домов, однако кошки хоть и ленивы, но не так глупы, как кажется, они направляются прямо в пустыню, и бегут быстрей, чем люди. Взрослый лев, две тигрицы и три тигра, один почти тигрёнок, у него очень тонкий голос, но сейчас Майки не слышит ни рыка, ни писка, ни хлопков шатров, вообще ничего.
Вон там, кажется, суетится Торо, он обливает себя водой, всего, от кудряшек до ботинок, и пытается что-то втолковать рабочему, показывает на полыхающий шатёр гимнастов, наверно, хочет туда войти, возможно, знает, что там кто-то есть, интересно, кто. Нет, не хочет, а входит, Майки зажмуривается, Рей исчезает в чёрном проёме, рабочие с фомками продумывают в горящей с нее дыру, Майки не знает, получится ли у них что-то, или он видит Рея в последний раз, и не запоминает, одет он в футболку, или в несколько слоёв курток.
Если они есть, то загорится дюспо, меховой воротник, шнурки от капюшона, а иначе — кудряшки Рея, Майки переводит взгляд, с трельяжа говорят: «пей стакан крови каждый день, будешь здоровей». Рано или поздно огонь доберётся и до дома, сожжёт всё, что Майки знакомо, и подвал с сёстрами и старинной стиральной машиной, и кухню мамы, и вечно запертый кабинет отца-подлеца, и лестницы, и его комнату, и вот это местечко Джерарда. Конечно, Майки успеет выйти и не сгореть, он даже не надышится дымом, ещё чуть-чуть посидит, а потом выйдет из дома обходным путём, прямо на дорогу до городка, и побредёт. Конечно, он не сгорит, он распахнёт рассохшиеся двери на несмазанных петлях и выйдет, спустится со второго этажа, однако сидит, смотрит на плакат с бордовым стаканом, и думает, что уже давным-давно сгорает.
