***
«Будем знакомы, я Фрэнк». С этим именем тогда связано только двое: отчего-то чёрно-фиолетовый цвет, как бездонные капли космоса, возможно, когда-то снившийся Джерарду, или увиденный, прочитанный рассказ о человеке. Человек работает в кукольной лавке, или где-то ещё, он одевается в плащ, или другую одежду, не важно во что, важно, что она чёрно-фиолетовая. И три сотни проклятий: не смей, ни заговаривай, не уходи, даже не думай уходить с кем-нибудь из города, а особенно с ним, ты только посмотри повнимательней. Он же тощий и ломаный, как последний наркоман, и бледный, и ещё носит чёрный, и эту дурацкую чёлку, ну ладно, если с прилежной девчонкой в платке, но с ним — ни за что и никогда, и это навсегда, навсегда, навсегда. В толпе детей и подростков, возможно, когда-то и проскальзывало слово «монстр» или «кажется, он начал сюда соваться», «навалять бы ему», но Джерард вроде не слышит что-то наподобие последних двух реплик. Замечает, что его интересуют только чудовища — лысина отца посреди молчаливого кабинета, мечтательная мама, истончившаяся в паутинку, и Майки, смотрящий из-под очков так, словно понимает намёк, понимает, к чему катится этот год, и следующий, и вообще всё, но пока что почему-то молчит. Джерарда всегда и везде, в цирке и вне интересуют только чудовища: «Очень приятно, Фрэнк. Я Джерард». Может быть этого и нет, а может, и есть, жара успешно разбивает память, как виниловую пластинку, царапает, как диск, и плеер уже плохо читает, скрипит на словах песни, что ж, ладно, Джерарду без разницы, как они здороваются первый в жизни раз. Главное, что он есть, и что Фрэнк здесь, точнее, скоро будет здесь, и поможет ему разбирать чердак, это не совсем уборка, Джерард не собирается ничего выкидывать, возможно только мыть, не зря же он наливает в самое приличное ведро воды и запасается тряпками. Это необходимая мера, а то пыль жжёт глаза так, что невозможно сидеть, и если резко опустить крышку люка чердака, то поднимется ураган, смерч, песчаная буря, можно очутиться в шкуре не только незрячего, но и задохнувшегося в жгущем и мелком песке. Джерард сидит у мяча для регби, прогревает коленки и голову, сегодня выходной, долгожданный выходной, и на территории цирка нет никого, ни постоянной толпы, ни орущей детворы, иногда так, что даже в отдаленном доме звенят окна. Ни миниатюрных собак, шпицев, похожих на помпоны, раздражающих приезжих пуделей, Джерард поднимает пропёкшуюся, но ещё не до конца, голову от колен — вокруг пустота, песок и трава, песок и трава, последнее время жизнь в цирке легка, от этого и странна, отец, наверное, находит новую опору в вере, и осматривает её со всех сторон. Они часто собираются своей группой, бандой, отец уезжает, запрыгивая в такой древний драндулет, что никто не скажет, сколько ему лет, каждая деталь старше другой минимум на десять, а то и на пятнадцать, если начать складывать, то число перевалит за сотню. Мама отчего-то больше спит и шьёт, её не вытащить из своей комнаты, а ещё она перестаёт выходить на выступления, значит, гипотеза Майки подтверждается, ещё пару-тройку месяцев, и она станет аксиомой. Когда Джерард думает об этом у в удушающей жаре дома, то хочет сломать чьи-нибудь очки ударом в переносицу, а сейчас, под палящим солнцем — только пожать плечами, и то плохо получается. Повсюду трава и песок, о, что мелькает вдалеке, да, это козырёк кепки Фрэнка, светлой, в противовес всему остальному чёрному, словно выточенному из угля. Джерард очень просит обзавестись светлой кепкой, так солнце точно не прожарит то, что в голове, да, Джерард эксперт и знаток местной пустыни, однако добровольно отдает себя на её съедение, сидит на траве, согнув колени, без какого-либо головного убора вообще, только нагретые солнцем волосы и немного обожжённая шея. Кепка мигом перемещается на голову Джерарда, они с Фрэнком бредут до дома плавно, как рыбы в воде, и так же неспешно текут разговоры о вреде солнечной энергии на чудесные, но непокрытые головы, о том, что солнечные лучи проникают всегда и везде, почти что в любые слои. Если они могут хоть немного прогреть толщу вод океана, то «представь, что они сделают с твоей головой!» и «ты же сам мне об этом говорил!», и лестница до чердака, там то же солнце, и почти полная безделица, нет, если Джерард обещает сам себе, что немного приберётся, то он прибирается, но ключевое слово — немного. Там, где слой пыли выше фаланги пальца, а иногда сопоставимы с высотой кисти руки, поставленной ребром, прогуливается мокрая тряпка, на некоторые предметы удобно облокачиваться и так полулежать, на них пыли обычно не бывает, но Джерард заодно протирает и их тоже. Фрэнк оценивает барахло, которое сам же выуживает из таких углов, что тряпки сжимаются от страха их убирать, а Джерард даже не смотрит, если там и протирать пыль, то она отойдёт вместе с обоями, штукатуркой, начинкой стены, со всей стеной, она развалится от одного только прикосновения. То ли от груды старья, расфасованной по разным углам и плоскостям здесь, то ли из-за света, или расположения чердак кажется старше всего остального дома. Джерард полулежит на куче старых чемоданов, огромных, наверняка это реквизит, в обычной жизни такие не используются, Джерард, может быть, и не войдёт в такую суму, зато Фрэнк вполне возможно, конечно, если его согнуть. Джерард следит за тёмной головой, это Фрэнк играет в водный тетрис, за время уборки они находят два, абсолютно одинаковых, жёлтых и с рыбой-клоуном внутри, один оказывается разбит, другой рабочий, Джерард пытается угадать, какой принадлежит ему, а какой Майки, но получается не очень. Джерард смотрит, как солнце нежится у Фрэнка на плече, на спине, Джерард вспоминает, как тогда, на поляне Фрэнк чуть не срывает с него футболку, возможно, Джерард и не против, совсем не против, и иногда представляет, как это всё-таки происходит. Если одна половина головы хочет этого, ну или думать о такой сцене, то вторая понимает, что почувствуй Джерард тогда колкость сухой травы и песка под лопатками, так сразу же закричит. Заорёт так, как никогда не слышит земля, хотя нет, подождите-ка, слышит, такой же эпизод есть. Джерард хмурится, зажмуривается, открывает глаза, беглые пальцы Фрэнка бегают по кнопкам, «ну давай же, давай!», Джерард подаётся вперёд, сползает с теплого места и вкрадчиво говорит у Фрэнка из-за плеча: — А почему мы тогда убежали с поляны? Кто кричал? Фрэнк перестаёт пытаться забросить разноцветные кольца на два оранжевых острия, торчащих прямо из океана, рыба-клоун, нарисованная на фоне, явно очень недовольна — то ли штыками, которые ни с того ни с сего появились в её океане, то ли тем, что Фрэнк забрасывает не все кольца, то ли потому, что он молчит и кусает губу. — Ну, это женщина, — неуверенно говорит Фрэнк, — понимаешь, голос мне незнаком. Сначала я думаю, что это Алексия, но нет, она писклявая, да и не дотянется до сюда, так что это не она. Проблема в том, что это не слово, а просто крик. Как когда смотрят ужастик, типа «а-а-а!», но обычно они говорят то, что часто говорят при жизни, почему же они кричат... — При жизни, — Джерард хватается за слова, как рыба за крючок, — значит, ты хочешь сказать, что там... мёртвая? — Не факт, далеко не факт. Может быть, она часто ходила на это место, оно как-то было с ней связано... Кому принадлежала земля до твоего отца? — Без понятия, я не видел никаких документов, и не факт, что сейчас она принадлежит ему, — Джерард чешет нос. — Я предполагаю, что его родителям или опекунам. В молодости он больше гимнаст, чем иллюзионист, должен же его кто-то этому обучать, причём начинать-то надо с маленького возраста. — А в альбомах нет каких-нибудь старых фоток? Может быть, найдёт это место, как оно выглядит лет пятнадцать-восемнадцать назад? Вдруг тут будет стоять шатёр, а на нём какая-нибудь надпись, поясняющая всё-всё. — Какая? «Хороним умерших бесплатно»? — Джерард тянется за гроссбухом в серой, как строгий костюм, обложке. — Хотя теория имеет право на существование. Когда главный и побочные от него шатры, которые не натяжные, только строились, и дом тоже, то тут много что менялось, иногда даже право и лево рокировались. Джерард открывает альбом, они пропускают все цветные фотографии, останавливаются только на коричневато-молочных, не совсем чёрно-белых, на таких волосы и борода у людей бордовые, глаза гранатовые, а полосы на одежде светло-коричневые, возможно, это дефект проявки плёнки или её особый сорт. Ну и на обычных серых, такими печатаются копии нарисованных афиш, возможно это только для вдохновения, и те представления, что указаны там, проходят совсем не в этом цирке, это так, эскиз, заимствование, интересно, сколько художников должно состоять в цирке, чтобы вручную отрисовать афиши на весь городок, пусть он и не большой. Фрэнк подозревает, что художник при цирке один, а Джерард листает, листает, случайно находит фото из серии коричневатых, на нём изображён Рей. Не сказать, что молодой, он и сейчас не старый, но на фото он словно юный, почти такой же, как Джерард с Фрэнком сейчас, пару секунд они молчат, рассматривают, как Рей поглаживает тигра по лбу, а тот удивлён, надо же, вроде передо мной человек, но у него львиная грива. Возможно, из-за неё кошки и уважают Рея, а возможно его слова верны: «дамы и господа, только сегодня, только сейчас, тигры услышат вас! Прошепчите мне что-нибудь на ухо и я переведу это на тигриный! Чудеса лингвистики!». — А как ты думаешь, сколько ему лет сейчас? — спрашивает Джерард, не касаясь альбома, чтобы перелистнуть вперёд. — Ну... он точно не наш ровесник, потому что что процентов совершеннолетний. Даже, наверное, чуть старше. Около двадцати, может быть, двадцати двух, сказал бы я, если бы не видел эту фотографию. — Ему двадцать шесть, — Джерард улыбается, видя, как Фрэнк удивляется, а затем кивает своим мыслям. — Он дрессировщик и работает на полной ставке, плюс держит ту лавку с красивыми безделушками. Единственный работник не из семьи, который держится так долго — обычно к нам устраиваются на лето или те, кого интригуют тайны цирка на отшибе, или те, кого ничего не может заинтриговать, кроме денег. Продавщицы мороженого, всякой фигни и воздушных шаров у входа меняются чуть ли не каждые две недели, потому что оклад им выдают дважды в месяц. Рей ни на кого не похож. С одной стороны, он просто работник с другой он хранит секрет Майки, и мой секрет, и... да не выпучивай ты глаза так, он хорошего мнения о тебе! Да, он прекрасно знает, что Майки может проторчать весь день с Мирандой в своём шатре, возможно, они взаправду тренируются, а возможно и нет, может быть, он догадывается, что мы с тобой торчим здесь, но ничего никому не говорит. И отец не собирает команду из безмозглых громил, взрывающихся сюда с инквизиционными и факелами и криком «взять чужого!». И Фрэнк хохочет, когда Джерард изображает глупых качков с огромными дубинами наперевес, а ещё отца, который кричит в мегафон, свёрнутый из старой газеты со следами птичьего помёта. — А до Рея, когда мы с Майки ещё жили в фургончике, кошками занимался старик, знаешь, такой степенный и стандартный пастух, солнце, подсолнухи, овечья шерсть и флейта. Хотя флейты может быть и не было, совсем не помню, когда он от нас ушёл и как появился Рей, и что стало со стариком. — Откуда ты можешь знать, что с ним сталось после того, как он ушёл? — Фрэнк снова смотрит на альбом и переворачивает страницу сам. — Это же было тысячу лет назад! Он прав: здесь та фотография, у которой оборван край, где почти вся семья в сборе, точнее только результаты эксперимента этой семьи, пока Джерард и Майки только малыши, и всё ещё впереди, целая череда девочек ещё впереди, хотя Джерард не уверен, Рут, скорее всего, уже и рождается, и умирает. А может, только поспевает, и уже вот-вот закрутился этот водоворот, Джерарду кажется, что пахнет дымом, так же душно становится в комнате, где дышат не два, а тридцать два человека, но нет, чердак свеж, ветерок слаб и не хлопает открытой створкой, но крупная комната продувается, всё как всегда. Джерард отводит взгляд от окна и снова рассматривает снимок, ну да, справа, у лобового стекла трейлера явно женщина, опять рыже-фиолетовый орнамент халата в голове, ну где же вся она, где. Фрэнк, словно может слушать мысли, говорит: — Может, поискать в этом и других альбомах кусок от этой фотографии, если совсем не можешь вспомнить? Вас же двое, вы маленькие, возможно, этот край отрывается случайно, а склеить не находится времени, или просто дело откладывается в долгий ящик. Я не думаю, что кто-то сжигает этот клочок. — В цирке всякое может быть, дурачок, — Джерард просматривает кармашки фотоальбома через его верхний срез. И правда, где-то в кармашке лежит не одна, а две и три фотографии, за Реем, например, скрывается мама, такой же коричнево-молочный снимок, только волосы у мамы светлые, как печенье, не уходят в оттенок крови. И глаза тоже, и кожа, она до невозможности похожа на ангела, Джерард охает, когда видит эту фотографию. Он совсем не помнит её, а мама со спокойным лицом смотрит влево от камеры, стоит, наверное, на кухне, но не дома, кухня крайне маленькая. Полшага и мама упрётся в угловую раковину, а камера, наверное, на невысоком холодильнике, странно, что его нет где-то на чердаке. Мама не улыбается, она смиренница и чего-то ждёт, здесь ещё совсем молодая, ещё до Рут, ещё очень далеко до Рут. Джерард смотрит на её лицо, не в силах пошевелится, Фрэнк аккуратно берёт его за плечо, так восковой мелок пишет по бумаге, Джерард моргает, коротко дёргается, опускает «я не помнил это фото». Он прослеживает взгляд мамы, да, тот уходит из кадра, но на заднем фоне, слева, видна размытая дверь, а на ней крючок, и что-то, похожее на халат, в таком моют посуду и вяжут носки, «Фрэнк, посмотри, посмотри», и пусть Фрэнк видит нечёткое бело-коричневое пятно, Джерард ясно видит рыжие цветы, похожих на бактерии, на фиолетовом фоне. Вот оно, Фрэнк, да это же оно, Джерард складывает два снимка друг с другом, если не всматриваться, то совсем не похожие, Фрэнк приглядывается, приглядывается, потом показывает на снимок с мамой, рукав халата попадает между дверью и косяком, «да, это похожий узор, Джерард, значит этот человек был вхож в ваш дом, ну, трейлер». — А теперь думаем логически, — Фрэнк смотрит не на альбом, а на Джерарда, они оба лежат на животах перед гроссбухами, кажется, Фрэнк немного пододвигается. — Мама фотографирует вас, её ангелочков, и кого-то ещё, я думаю, что кадр неудачный, раз Майки сел, и эта женщина тоже. Женщина жила с вами в трейлере. Женщина явно была не из рабочих, ведь нет спецодежды — от фартука продавщицы попкорна до билетёрши, у них же такие, с сотней карманов, до костюма уборщика, электрика, подобного техника. Предполагаю, женщина была кем-то из семьи. — Не мамина мать, если ты об этом, это исключено, — да, Фрэнк определённо становится ближе, но Джерарду нравится такие тесные рассуждения, хотя он почти что взрывается, как переполненное воздухом лёгкое, его словно наполняют всем кислородом, что выделяет огромное дерево за год. — Она сбежала из дома вместе с отцом, была что-то вроде отличницы, которая пошла по наклонной дорожке. Она иногда говорила об этом, конечно, не помню точных слов, но у неё вроде была строгая семья, а отца она видела как избавление, посланное ей с небес, типа такого. — Тогда с другой стороны, у тебя же два родителя, — отвечает Фрэнк. — Ты думаешь, что это его мать?! — если брови человека способны взлетать выше его лица, то брови Джерарда делают именно это, и даже если неспособны, то тоже. — Не обязательно. Может быть, дочь тётушки, племянница тётушки, троюродная сестра матери, дочь троюродной сестры матери, да кто угодно. Я не совсем к этому клоню, смотри. Фрэнк берёт фотографию со рваным краем, показывает за трейлер, тыча не в светлую полоску, а дальше, на то, что между концом трейлера, стоящим насупившимся Джерардом и концом фотографии. Та же пустыня, то же поле жёсткой травы, что и сейчас, выйди из дома и погляди, ничего не изменится, если смотреть на фото и в окно. — Видишь холм, трейлер стоит на холме? — спрашивает Фрэнк, а Джерард кивает, кажется, что он соображает, но не до конца, в его голове словно поджигают петарду, динамит, и искра ест бикфордов шнур, ещё секунда, ещё две и будет взрыв. — Цирк расположен в низине. Затем идёт холм, даже если двигаться по асфальтированной дороге, уж не говорю про пустыню. Затем равнина, на которой лежит городок. Так вот, тебе не кажется, что трейлер стоит на том же месте, где мы с тобой... — И она зарыта там?! — Джерард не кричит, я рьяно шепчет, и всё равно затыкает себя ладонями. — Что? Нет. Как так может быть, конечно не там, я к тому, что она проводит много времени на этом месте, и вот, видимо, отпечатывается, если я слышал её. Только почему это просто крик, а не слова, вот в чём загадка... Эй, ты куда собираешься? — Надо проверить? — Джерард уже стоит у люка, ведущего от чердака во весь остальной дом. Он так сжимает губы, что те кажутся не белой ниточкой, а практически пропадают с лица, Фрэнк тоже встаёт, он ожидает немного другого, а не вскочившего и горящего Джерарда. Джерард делает шаг назад, потом вперёд, и быстро целует Фрэнка в щёку, «вот, получил своё», и ещё раз, но дольше задержится на шершавой коже. «Пошли со мной?» — и бледные вампирские щёки, и тёмные глаза, и волосы цвета угля, у Джерарда красивейшее широкое лицо, хотя Джерард считает, что оно никакое, даже не похожее на человеческое. Фрэнк шепчет: «ты знаешь, как меня подкупить», а Джерард хватает его за руки, и словно перепончатые крылья мыши бьют по ладоням, «ну же, пошли, пошли, просто проверить, а что, если да, что тогда?».***
— Джерард, ты, наверное, не правильно меня понял, — Фрэнк задумчиво смотрит на растрёпанные волосы Фрэнка, он похож на плакучую иву в самом начале шторма, и на старую, раритетную лопату в его руках. — Я слышу не трупы, а только отголоски умерших людей в тех местах, где они долго бывали. Сёстры не были нигде, кроме банок, поэтому я прислушивался к ним. Джерард, ну, погоди... — Да всё я понимаю, — говорит Джерард. — Просто не помню, не вспоминаю, а ты не можешь этого услышать. Так что проверим таким путем, ну и ладно, если ничего не найдём, пускай, может быть, я вспомню хоть что-то. — Не знаю, как это поможет тебе вспомнить... — Джерард делает взмах, Фрэнк отходит на шаг, и лопата вонзается в то место, где некоторое время назад Фрэнк ставит Джерарду мат одним своим дыханием. Лопата в руках взбудораженного, переполненного энергией Джерарда превращается в мощнейшее орудие, Фрэнк отходит на пару шагов, Джерард, делая небольшую ямку, поднимает голову, спрашивает: «всё ок?». Фрэнк кивает, конечно, он не очень хочет сюда идти, конечно, вряд ли он услышит ещё один оглушающий крик, это должно быть что-то другое, или вообще ничего. Походу, второе, Джерард рад, что Фрэнку не плохо, да, он жмётся и Джерард уже не так уверен в успехе, когда только берёт лопату из складского шатра, даже не задумывается, чья она, местная или кого-то из приезжих, вполне возможно её когда-то оставляют мелкие арендаторы, провокаторы сабель и огня. Джерард одет хорошо, в закрывающей макушку и уши панаме, и измазанный разными кремами, Фрэнк не даёт спуститься со второго этажа, пока Джерард не сделает это, однако его пыл не уменьшается, не улетучивается, как дым в открытое окно. Интересно, каким было оно, точнее они, в трейлере, Джерард помнит только то, что он чертовски мал даже для ребёнка, округлый и со сглаженными углами, милый, однако для взрослых крайне неудобный, поэтому мама с отцом живут где-то в другом месте. Или в шатре, или в не до конца достроенном доме, или где-то ещё, а кто же живёт с ними, с капризным, плаксивым, и молчаливым, хоть и драчливым, мальчиками, кто же носит халат в цветочек, варит им кашки, читает сказки и дерёт за уши, ну кто же, кто же. Джерард выкапывает приличную яму, а вспоминает только силуэт, очертание, натруженные женские руки и плечи напротив окна, какая-то бела, горящая шея, но потом всё устаканивается, выпрямляется в идеально натянутую нить, и мир снова хорош. Она им скорее няня, чем родственница, но Фрэнк верно подтверждает, что в такой дом, тогда ещё трейлер, в такую семью мало кто вход, или это какая-то близкая подруга мамы, или всё-таки взаправду троюродная сестра отца. Джерард копает, копает, вспоминает, вспоминает — короткие волосы или собранный пучок, скорее пучок, такой крепкий, хранящий в себе тайну, как он держится точно на затылке, а волосы чёрные, точно чёрные, как у самого Джерарда. Грубая кожа рук, среднего размера глаза, ну где же ты, не голова, а коза, да даже кожа лучше запомнит первый год своей жизни, чем Джерард, он копает усерднее, ещё усерднее, спотыкается и чуть не сваливается в образовавшуюся яму, Фрэнк хватает его за локоть. Джерард не чувствует прикосновения, Джерард вспоминает запах, это стиральный порошок, сыр, и, кажется, пряжа, отдушина железных острых спиц, да, это она, это точно она. Фрэнк что-то говорит, но голова Джерарда способна слышать только себя, что-то в ней поворачивается нудной гранью, встаёт тем углом, каким надо, Джерард словно снова сидит в трейлере вместе с Майки, повсюду бледное солнце, и комнаты словно перетекают, как волны, одна в другую, как один крупный зал, проделанный на несколько секций, и всё скруглённое, все стыки потолка и пола, всех возможных углов. Мама, нагибаясь, заходит к ним на кухню, чтобы принести яблоки или красить ногти, «не говорите папе», здесь стол растет из стены под форточкой, которая открывается внутрь, и сидения растут так же, из стены и толстой, как у гриба, ножки стола. А женщина, как же её зовут, как зовут, она протирает пыль и убирает, готовит съестное, ворчит постоянно и так часто, что почти не замолкает, говорит, что у мамы ветер в голове, он выдувает всё из башки Джерарда, и Майки немножко тоже, Майки ржёт, «ты тупой!», а Джерард делает на него с кулаками, но мама замечает: «хорошие парусники ловят ветер, а не переходят на вёсла». То ли нет дверей, то ли они вечно открыты, и повсюду свежий ветер, а не духота пустыни, Джерард не замечает, как Фрэнк трясёт его за плечо, как на лопате позвякивает что-то железное, «Майки, я кажется, клад нашёл», и они рассматривают монеты — тут центы, а там фунты — потерянные неосторожным туристом. Фрэнк смотрит Джерарду в лицо, тот говорит, проглатывая половину слогов, «я вспомнил, вспомнил», и про маму, яблоки, солнце и лак, а ещё про трейлер, «только не могу вспомнить её лицо». Фрэнк отвечает, кивая на лопату: «я надеюсь, что там не оно». Джерард быстро поворачивает голову, вокруг лопаты намотана цепочка, к ней прикреплено что-то типа медальона, это ожерелье с одним крупным брелоком. Такие называют орехами, внутри можно вставить фото, иногда даже два, иногда закрепить обручальное кольцо, или что-то ещё, такой памятный сувенир. Джерард помнит фильм, где мать носила в таком фото своей дочери, в том городке был всегда туман, а не жара, как здесь, Джерард аккуратно снимает цепочку с лопаты, кладёт на песок, посреди иссохшего жёсткого соцветия трав, не открывая и не всматриваясь в брелок-орех, и переводит взгляд на яму. Если она там, ниже, то Джерард не сможет заставить себя копать дальше, если её там нет, то это ещё хуже, ведь куда-то же она девается, когда трейлер сгорает, точно, он же горит, вот чем всё кончается. Джерард, словно только сейчас понимает, как открывать глаза, переводит взгляд на брелок-орех, переворачивает его и видит на золотистой скорлупе гравировку: «Helena». Это не гром и не молния в самое тесно, это скорее наоборот, тишина пещеры, приятное течение подземных вод, которое сложно услышать, это как видит крот, ничего или только неразличимые силуэты, Джерард садится на колени, и понимает, что идиот. Такое ощущение, что он помнит всё-всё, но только сейчас до него доходит, как правильно извлекать воспоминания из головы, боже мой, это же Хелена, это же праматерь всех настоящих богов, это та, кто подвешивает на небо солнце, а что же ещё остаётся, если и отец, её племянник, сходит с ума, а мама упорно прикидывается, что не особо на этот ум остра. Это же Хелена, единственная трезвенница, прозрачная, как банка, на весь чертовый городок и ещё несколько километров вперёд, назад, вообще вокруг него, Джерард не знает, или не вспоминает точно, кем конкретно она ему приходится, но не важно, это та родственница, которую называют только по имени. Она и прародительница, и прорицательница, главный пророк, если идёт дождь, а ты, непослушный мальчишка, убегаешь из трейлера и приносишь на белую обшивку грязь, то ждёт тебя горящее ухо и ночь без рассказа на ночь. Она готовит грибные и ореховые запеканки по старым рецептам, много вяжет и рассказывает, как учит цитаты Шекспира для получения аттестата зрелости, и это кажется Джерарду таким сложным, таким невозможным, он даже рад, что никогда не пойдет в простую школу. Хелена добавляет, что если у неё зубрящей как-нибудь появятся знание о том, что с ней произойдёт потом, что она будет жить в трейлере, то она вышвырнет эту зачётную книжку так далеко, как только может, сядет и начнёт горланить песни, ведь ей ничего не поможет. У Хелены тяжёлая рука она и открывает консервные банки, и может оттаскать за ухо, и шлёпнуть так, что зад щипать и жечь ещё пару дней. Но Джерард не чувствует сильной обиды, когда засыпает на животе, он слышит, как перестукивают круговые спицы в руках у Хелены, и этот звук как флейта для змеи, как песня крысолова, одурманивающая и уводящая всех уснувших. Хелена разрешает рисовать на стенах трейлера мелками, и толстые восковые карандаши хорошо ложатся в руку, Джерард уже не помнит, на какие рисунки смотрит, засыпая, наверно там динозавры тех видов, о которых палеонтологи ещё не знают, или какие-нибудь артисты, перерисованные афиши, или деревья. Точно, Джерард хлопает себя по лбу, это же Хелена говорит — мир не укоренится, пока вы не пустите в свою голову время, это же всё она, всё байки из трейлера, и миф, что на нём нет полосы, полоса — это шрам, это всё придумывает она, «Фрэнк, это всё она!», Джерард на секунду задумывается, что говорит не всё, что думает, далеко не все слова, Фрэнку может быть непонятно, но эту мысль тут же перебивает другая. Хелена же сгорает в этом чёртовом трейлере, точно, это вечер, и у Джерарда, наверное, немножко поднятая температура, и розетка начинает шипеть, как недовольный кот, а потом искрится, а потом пламя ест занавеску и кусок обоев, где нарисован динозавр, а потом Майки кричит, и звон разбитого стекла, и Джерард никогда-никогда не забудет эту боль в плече, хорошо ещё, что он летит из большого и настежь открытого окна. Хелена остаётся внутри, то ли мешает, то ли просто не может выйти из-за пламени и дыма, или одежда на ней уже горит, и воспоминание о горящем трейлере вводят Джерарда в тупик, да, это здесь, около склона, и Майки тогда, кажется, впервые плачет по-настоящему. А может, Джерард вообще его не видит, а лежит на влажном песке и плачет сам, а отец с рабочими таскают воду вёдрами, но вот самые быстрые ноги тянут шланг, а мама поднимает Джерарда за щеки, возможно, майки с ней и тянет «тря-япка», или молчит, или уже уложен и спит, потому что убегает из-за сильно усердного мытья, Хелена же просто обожает мыть за ушами. Джерард говорит отрывисто, и понимает, что голос прерывается так, словно он плачет, но он не плачет, совсем не плачет, ему же максимум шесть, когда Хелена умирает, возможно, что и меньше, а когда она заботится о нём с братом — тем более. Нет, он не плачет, но почему-то не может ни продолжить копать — вдруг найдет скелет, одетый в что-то горелое, но видно, что оранжево-фиолетовое, — ни поднять медальон, а вдруг там не часовой механизм, а фото, небольшое такое фото двух мальчиков, Джерард безошибочно узнает и брата, и себя самого. — У меня две теории, — негромко говорит Фрэнк, засыпая яму землёй. — Первое — она кричала потому, что сгорела, это самое вероятное. Второе — я могу слышать чуть больше, на капельку, небольшую частичку больше, и что Алексия называет меня убийцей, что Хелена кричит — это не мысль, часто появляющаяся у них при жизни. А что-то, относящееся к текущему моменту. Может быть, она хочет показать, что рада, потому что ты жив. Хотя, конечно, это виртуозное самолюбование. — Мне больше нравится вторая теория, — Джерард отмирает, ему немного стыдно, что Фрэнк убирает за ним, и что щёки всё-таки мокрые. — Это самое страшное в моём... навыке, — Фрэнк всё-таки заканчивает сам и отставляет лопату, вонзая её в перекопанный песок. — Их радости бояться больше, чем слёз. Джерард не отвечает, он закусывает пальцы и смотрит на медальон, он и жив, и мёртв, и страшно боится шагнуть вперёд, поднять и раскрыть его. Неровность позолоченной скорлупы таит в себе страшную тайну, страшнее, чем самые коварные и неподдающиеся сны, ведь явь — самый неподдающийся сон. И ещё того, что сзади прилетит крик «с кем ты там стоишь?!», не знает, чего больше, но и то и то словно оставляет на нем синяки, Джерард опускает голову, Фрэнк делает шаг к нему. Он протягивает руку за спиной Джерарда и обнимает его за плечо, просто, по-дружески, это крепкий и точный жест, Джерард чуть поворачивает голову влево, к Фрэнку, и солнце-глаз парит над ними, пробираясь лучами в кучу перекопанного песка и бликуя на неровностях позолоченного медальона-ореха.