Костыли

За окном смеркалось, тяжелое серое небо превратилось в темно-синий простор. Стас проскользнул на веранду, чтобы впервые за день задышать. Дома воздух спертый - не продохнуть, но не из-за плохой вентиляции (как бы больно не было это признавать), а из-за Катерины. Здесь и раньше было тяжело находиться, а после всех событий так и вовсе стало невыносимо. После побега Ильи пустота в огромном доме начала ощущаться на физическом уровне. Катерина давила на него, правда уже не излишней лаской и пристальным вниманием, а своим осуждающим молчанием. Она больше не пыталась разговаривать с ним, не пыталась быть милой и ласковой. По сути она выполняла просьбу Стаса. “Вы же можете просто не замечать меня”. Когда Стас говорил такое жене и сыну, то не думал, что на деле это может оказаться настолько болезненным. Как будто в него всадили штырь и медленно, день за днем, прокручивали по миллиметру, не убивая, но заставляя корчиться в агонии. Именно так Стас мог бы описать свое состояние. Жизнь из блеклой и пресной рутины превратилась в существование в пузыре постоянного стресса. Стресса, что Илья уехал в неизвестном направлении (и не ясно жив ли вообще), что кто-то из его окружения вот-вот вытряхнет его из шкафа окончательно и бесповоротно, чтоб не повадно было, что Рауля таки посадят (или что хуже - не посадят). Самое обидное во всем этом было то, что никто кроме самого Стаса в происходящем не был виноват. Катерина, перед тем, как сменить гневные тирады и истеричные крики на молчаливое осуждение, сказала ему: “Да потому что все из-за тебя и происходит. Ты ничего в этой жизни решить не можешь - только врешь. А на все остальное у тебя смелости не хватает.”. Она оказалась права. Конечно, ведь не зря она прожила с ним под одной крышей больше двадцати лет. А признание, словно сдернуло с ее прелестного личика розовые очки, да еще при этом растоптало их на мелкие осколки, чтобы Катенька точно не смогла собрать их вновь. Правда, судя по всему, Катенька вообще больше ничего общего со Стасом иметь не хотела. Стас затянулся табачным дымом и почувствовал, что вот-вот был готов взвыть от отчаяния - такого глубоко одиночества он не испытывал, пожалуй, никогда. Так больно не было, даже когда он услышал от Кости "Игоря больше нет", когда понял, что Илюша (его ранимый, хрупкий, любимый мальчик) сбежал от него с его же деньгами, когда пришел в себя под очередь из выстрелов, смешанных в какофонии звуков с залпами фейерверков. Тот вечер он не запомнил, только измазанного кровью Егора Меленина, над которым кричала и плакала Анжела, да лицо собственного сына. Если честно, это самое страшное, что он в жизни когда-либо видел. Когда он обзывал Рауля в разговоре с Кристиной он откровенно преувеличивал - да и половины того, что он выдал подруге, вспомнить не удавалось. Но он не думал, что слова его окажутся настолько пророческими. Рауль больше не походил на человека: в черном кожаном пдаще, с перемазанными в крови щеками, с абсолютно мертвыми глазами. Первым порывом было броситься к сыну, удостовериться, что он все-таки жив. Но и тут Стас испугался. Он не шелохнулся, стоял как изваяние и просто смотрел. Не начал кричать и ругаться, когда его собственного ребенка скрутили, не стал возражать, когда его под локоть увели к машинам, не пытался защищать Рауля, когда его допрашивали в полицейском участке. Он в одно мгновение ока превратился в ту самую слизь - безвольную, ни на что не способную. Стас тихо ахнул, когда сигарета дотлела до фильтра, опалив его пальцы. Он затушил окурок в оставленной на столике каменной пепельнице - почему-то ему казалось, что именно Илюша ее принес, когда он сидел с Темой в один из вечеров, слушая веселый треп друга о каких-то глупостях. Стас дрожаще выдохнул, ухватившись за грудь, где не переставая жгло. Так же, как слезы прожигали глаза, так и неумолимая тоска прожигала внутренности. Как бы он хотел все вернуть к нормальности. Только откуда взять на все это силы он не имел не малейшего понятия. Но мысль таки забилась израненной бабочкой о черепушку: "Нужно что-то делать".