night steals

Джерри никогда не любила поздно завтракать — бранч ломает ритм всего дня. К тому времени, когда он начинается, она уже не спит четыре часа, отказавшись от завтрака, а затем терпит позорную вынужденность ужина в пять. После такого остаётся только быть в постели к восьми, как завещает распорядок дня дома престарелых. Но она едет встретиться с Фрэнком; его сын приезжает забрать его в поездку — в поход, на охоту или рыбалку или ещё что-то; куда-то на северо-запад Тихого океана — и это единственное время, когда их графики совпадают. Она ест омлет и сожалеет, что уже слишком поздно для кофе, если она собирается отвыкнуть от пяти чашек в день. Они с Фрэнком давно не виделись; она не то чтобы скучает по дням, когда они были частями того прогибающегося трёхногого стула, на который Логан мог без предупреждения обрушить всю тяжесть своего характера. Но близости на почве общей травмы не отменить, и ещё она любит в нём то, что он всегда интересовался о детях, особенно когда она сама терялась в работе. Они говорят о пересчёте голосов и суетне с Менкеном. ATN сейчас под всеобщим увеличительным стеклом за то, что они позвонили в Висконсин так рано, что привело к огромному счёту за расчищение последствий, и это дает Джерри ещё больше оснований не оказаться дымящимся муравьём под преломлённым лучом. Фрэнк вышел из игры; наконец-то на пенсии. Карл перешел в UTA на какую-то должность финансового директора и отказывается говорить, был ли он уволен или ушёл сам. Только Каролина осталась оттирать пол за грязными ботинками Тома. Звонит Роман. Он доставал сообщениями почти без умолку. Джерри надеялась, он успел понять, что если она не отвечает, то это значит, что она занята. И всё же он не сдаётся. Она признает ответственность только за то, что подавала противоречивые сигналы, но это не оправдание для повторения старых ошибок. Каждый божий раз, когда раздаётся сигнал сообщения, она ожидает, что он снова засорит её icloud изображениями своего достоинства. Фрэнк видит имя на экране. — Ты до сих пор говоришь с этим придурком? Она закатывает глаза, изгибается всем телом, перекатывает чашку на блюдце. — От него не так просто отделаться. — А по поводу компенсации вы договорились? Она кивает, — Во внесудебном порядке. Он заплатил. — Сколько? — По сути, выход на пенсию авансом. Он присвистывает от впечатления, — Совсем без суда? — Я не настаивала. — Ты имела на это полное право. Она вздыхает, облизывает губы, — В последнее время ему было совсем плохо. Ему больше не доставляет унижение, не в таком количестве, в конце концов этого стало чересчур. Я не хочу добавлять кровь к списку жидкостей, которыми он пытался замарать мои руки. Брови Фрэнка напряжённо подёргиваются, — Крысёнышу повезло с твоим великодушием. Большую часть времени она так не чувствует. Большую часть времени она пробирается сквозь ярость, как сироп заполняющую её внутренности, горечь и гнев, которые, ей кажется, могут убить её, истощив раньше, чем она сможет из них выбраться. Иногда кажется, что она вообще его не простила. Она переворачивает телефон и выключает звук. — Может, тебе стоит совсем отдалиться от них, знаешь? Хорошо, что ты помогаешь Шив, но Роман? Он никогда не отпустит, если понимает, что вцепился намертво. У него проблемы со сном, Джерри не говорит. Он разрывает в клочья постель, ворочаясь по ночам. Он протоптал пути в деревянному полу. Он слишком много пьёт и ничего не ест. Ему легче, что я рядом. Мне легче, что он там, где я могу его найти. — Извлечение – деликатный процесс, — говорит она, и этим всё сказано. -- Нэн Пирс звонит ей лично. Повсюду кружат акулы, и она почти сменила корпоративный автомобильный аккаунт на Wybrooks, но тут Нэн Пирс сама звонит ей. Эту женщину не так легко просчитать. Джерри слушает её шутливые любезности и отвечает на её вопросы, не совсем понимая, сколько в них вежливости, а сколько профессионального любопытства. В конце концов она переходит к делу. — Понимаешь, они бросили нас. Полное ребячество, но чего ещё ждать от детей этого шакала? — У тебя было что-нибудь в письменном виде? Нэн протяжно вздыхает, — Не совсем. — И ты хочешь продолжить? — Только с последней частью. — Хорошо. — И? Что ты думаешь?, — её слова фонят слащавостью. Джерри почти ожидает, что она скажет "девочки должны держаться вместе!" — и пригласит её на вечеринку с ночёвкой. — Мне кажется, здесь конфликт интересов. — Как так? Ты часть команды Логана, ведь так? Если бы дети послали тебя от своего имени, возможно, всего этого месива можно было избежать. — Они всё ещё были акционерами. У меня всё ещё период выхода. — Как долго осталось? Она не может так сразу вспомнить. Как долго она крутила Тома в его хомячьем колесе? Она смотрит в ежедневник. — Сорок три дня. — Я могу подождать, — говорит Нэн. Представьте себе: терпение. Это приятно. Джерри, должно быть, мягче, чем себе казалась, раз это её располагает, — Разве ты не хочешь отомстить этим идиотам за то, что они с тобой сделали? Однажды, когда Джерри только вступила в должность главного советника, она увидела Шив и Романа на благотворительном аукционе. Недавно похоронили Бэирда, и она заедала свои чувства вместо того, чтобы взять отпуск. Она сидела за главным столом с Логаном, Сид и Фрэнком и старалась не думать о том, как муж сохранял бы её в этой компании. Её платье было слишком тесным, но не было ни времени, ни моральных сил, чтоб отнести его к портному. Выходя из туалета, она проходила мимо стола детей. Роман и Шив, которые в тот год были так близки, что могли бы быть близнецами, сидели, склонив друг к другу головы, как две потрескивающие радиоантенны. Она услышала их разговор: — ...Видишь, она сейчас возвращается. Услышала, что выносят десерт. Голос Романа высокий для мужчины, голос Шив низкий для женщины. В те дни они сошлись на середине в полной мере, особенно посреди шума той комнаты. По сей день она не знает, кто из них это сказал. На самом деле неважно, кто; она усвоила свой урок, если к тому времени тут ещё оставалось что усваивать. Никогда не будь слишком вызывающей или слишком скучной. Никогда не выделяйся, но и не слишком сливайся с толпой. Ты не можешь быть слишком молодой, чтобы отвлекать их, но и не можешь быть старой и вызывать у них отвращение. Старайся, но не слишком сильно. Ничего откровенного, но если совсем закроешься, они назовут тебя монашкой. Имей мозги, а не красоту, но в идеале имей и то, и другое: одно для дня и одно для ночи. Не флиртуй, но не будь ханжой. Будь мужчиной, но никогда не забывай, что ты женщина. Во всяком случае, она довольно быстро сбросила вес, как только снова началась работа. — Хорошо. Пришли мне официальное предложение. — С удовольствием, — говорит Нэн Пирс с явной улыбкой в голосе. — Я буду ждать твоего письма. -- можешь приехать? Она в спа-салоне; только собралась отложить телефон для второй паровой чистки лица. Не сейчас. Она включает беззвучный режим и пытается расслабиться, пока маленькая молчаливая женщина с нежными руками и слегка заложенным носом осторожно поливает её водой. Эфирные масла и ледяной массаж не так уж на многое способны, когда коллаген на исходе. Она планирует записаться к косметологу. Кажется, будто тот факт, что она по-прежнему озабочена своей внешностью, не имея оправдания в виде работы, разоблачает что-то безрадостное. Теперь, когда она тратит свои деньги на попытки сохранить всё на своих местах, она вынуждена признать, что это тщеславие, а не профессиональная необходимость. Никто не воспримет меня всерьёз в любом случае. Это уловка-22, разработанная для того, чтобы продать ботокс. Она избегала Романа главным образом потому, что не было времени и сил, необходимых для того, чтобы сидеть с ним; но также потому, что она испытывает нехарактерную застенчивость по поводу их последней встречи. Это был импульсивный акт отчаяния, успокаивает она себя; удар ножом в полутьме, и притом эффективный; такой, что, похоже, оставил его мирно истекать кровью на простынях, когда она скрылась в ночи. Она проделала хорошую работу, удерживая его на расстоянии вытянутой руки, пресекая наиболее грязные из его попыток привлечь внимание и возвращая их почти к тому, чем они были сразу после Японии: перманентно враждующим, но всё же единым фронтом. Коллеги, которые просто могут говорить друг с другом. Что-то заигрывающее на границе с дружбой, но никогда не переходящее в неё в полной мере. Но он крутился в больном отчаянном напряжении так близко перед ней — она должна была найти возможность разрядить это. Его условный рефлекс на неё был адресован впервые за эти месяцы. Ей нужно оставить немного пространства и времени между ними, прежде чем снова столкнуться с этим лицом к лицу. я сделаю суецид Она забыла ответить ему после всех процедур. На следующий день она готовится к свиданию, и на экране появляется его сообщение. Вина на вкус как слабость. Она отвечает. Не советую. с каких пор тебе не похуй? мне казалось тебе насквозь безразлично убью я себя или нет Это не так, просто я больше не числюсь твоей няней. Затем на неё обрушивается этот поток. я оставлю тебе свой член в завещании. можешь бифджеркифицировать его как коннор сделал с чингис ханом блять то есть Наполеоном хаха как я сейчас буду иди нахуй прости Она надевает свои вторые по величине серёжки с жемчугом и шёлковую блузку цвета морской волны, оставляет две верхние пуговицы расстёгнутыми. Её тело болит после пилатеса, и она отказывается от каблуков. Ресторан находится недалеко от дома Стивена, поэтому она собирает уместно небольшую сумку на случай, если останется на ночь. Она обнаружила, что в жизни все ещё есть доля спонтанности. Они заказывают второе самое дорогое вино и обсуждают книги за тарелкой вкусных морепродуктов. Атмосфера непринуждённая, и она снова погружается в режим обольщения, как будто никогда его не покидала, что, возможно, так и есть. Что не так просто, так это делать это без расчёта на определённый исход. Когда она сжимает губы, чтобы равномерно распределить цвет, она уже на автопилоте планирует приманку с запросом нужной информации от него. Логан Рой никогда не раздвигал ноги для своей компании. Даже Шив была избавлена от того, чтоб унизительного ощупывать Министерство юстиции, пока что-нибудь не вытечет наружу. Джерри чувствует приятное гудение и кажется себе привлекательной под его тёплым взглядом, когда он извиняется и уходит в туалет, а через несколько секунд его место занимает неизменное проклятие батареи её телефона. — Что ты здесь делаешь?, — она шокирована, она признает это. Он смог её шокировать. — Пытаюсь заставить тебя блять поговорить со мной. Отчаянные времена, Джер, совершенно— — Как ты узнал, что я здесь? — Поехал за тобой от твоего дома, — говорит он, откровенно бездумно, искренне непринужденно. Она быстро закрывает рот, не давая ему ожидаемой реакции. — Это место Стивена. — Я куплю весь ресторан. Тогда это будет моё место. — Роман, это за гранью… — Тогда я перемещаю грань, раз, похоже, у меня не было права голоса в том, где она была поставлена. Он привёл себя в порядок, уложил гелем волосы. В рубашке с воротником и отглаженных брюках. Его запах сбивает дыхание, как будто его крестили в бассейне с этим одеколоном. — Чего бы мне стоило заставить тебя поехать ко мне? — Я еду к Стивену, — это все ещё неопределённо витало в воздухе, но его грубость подписала ему смертный приговор. Он выглядит открыто обезумевшим, — Ну, ээ, один раз, и он сразу же успокоится; они всегда такие, в этом возрасте. Ты нужна мне, — его голос становится низким, и она признает, что что-то в её животе дрогнуло, — Ты нужна мне, Джерри. Пожалуйста. Она моргает, глядя на него. У него тяжёлые глаза. Серые синяки под ними вызывают у неё желание отключить в нём свет. Он сгорбился, наклоняясь ближе к пустой тарелке Стивена, чтобы смотреть на неё снизу вверх. Он явно безумно устал, потому что слишком долго пялится на её декольте. Он не делал этого так открыто со времен Данди; со времён, как он втолкнул её в комнату, где они могли побыть наедине, и предлагал жениться. — Я не знаю, как тебе помочь, Ром. Он недовольно морщит лоб. Всё вытекает из него, как всегда. Он – чаша, наполненная до краёв, все чувства выплескиваются из его глаз, из его рта. Иногда она чувствует себя сосудом под ним; она собирает это, наводит порядок, берет на себя его избыток, принимает всё это как своё собственное. — Не знаешь? Я думал, мы были… ну ты знаешь... И снова этот мальчик на полу в окружении сломанных игрушек; пытается понять, почему никто не хочет с ним играть. Но потом она вспоминает Лос-Анджелес до запуска Living+; как возвращалась обратно в отель в слезах. Тот факт, что Роман Рой заставил её плакать, разозлил её больше, чем что-либо за последние десятилетия; больше, чем само увольнение. В них слишком много друг от друга. Оба неосторожны и жестоки с охватом своей власти – не до конца сознательной и пронзающе точной; собственный сорт яда в руках другого. Как мы дошли до этого? Откуда это пошло? — Роман, нет. Видно, что ему очень больно. — Я понимаю. Конечно. Я думал…, — он качает головой, горько смеётся, — Нет, ты права. В том, что всё ещё обижаешься. Белая вспышка света на секунду слепит её, — Ты не извинился передо мной должным образом. Он хмурится, готовясь защищаться, — Что? Я извинялся. Ну вот, снова ты всё забываешь. — Тебе нужно найти другой способ засыпать, Роман. Или найти кого-то, у кого есть время и терпение для твоих эмоциональных срывов. Его лицо смягчилось. Она привыкла объяснять себе эти чувства как дискомфорт – когда он смотрел так. В открытую, на глазах у всех, приглашая других искать в ней то, что такого видит Роман, что бы могло оправдать этот взгляд. Слабость. Она привыкла говорить себе, что терпеть это не может. — О, привет! И ты тоже здесь?, — Стивен вернулся. Роман в последний раз окидывает Джерри безжалостным взглядом, прежде чем вскочить со стула. — Стив! Какая удача, я просто проходил мимо, увидел любимую крёстную совсем в одиночестве; подумал, пойду разузнаю, нет ли ещё каких-нибудь судебных исков, которые она хотела бы предъявить мне, пока мои штаны горя всё ещё свисают с ляжек депрессии, — он ухмыляется, пожимает плечами, мол, и что ты мне сделаешь?, — но моя милосердная матушка пощадила меня, так что прощайте. Оставляю вас, котята, наедине. И никаких непристойных фокусов под столом – это серьёзное заведение. Его мания сейчас так очевидна. Джерри хочет, чтобы он ушёл немедленно. Она хочет прижать ему ко рту платок с хлороформом, как это делают в кино, и чувствовать, как силы покидают его; чувствовать, как сдаётся его тело у неё на руках. Роман не дает Стивену вставить и слова. Он разворачивается на месте, встряхивая запястье, пока уходит, не глядя на Джерри, но глядя на него, нейтрально; выходит тем же путем, каким пришел, застёгивая пиджак и проводя рукой через липкие волосы. Через пару секунд его больше не видно. Джерри моргает, глядя на пустующее место, как будто всё это могло быть плодом её воображения. — Он опять к тебе приставал?, — спрашивает Стивен скорее обеспокоенно, чем собственнически, и это приносит облегчение – этот крошечный акт бескорыстия, эта минимально заботливая разрядка напряжения. Она улыбается ему. — Нет. Просто в данный момент он в какой-то очень плохой фазе. Не волнуйся. — Он преследует тебя? Она не рассказала Стивену всех подробностей, но тогда в доме Шив Том пошутил по поводу их внесудебного дела, и Джерри пришлось объяснить. Если бы ты знал… Если бы я могла найти слова, способные объяснить, что он делает со мной. Что он сделал. — Не совсем. Преследование было бы чем-то новым. Но нет, на самом деле на сталкинг ему не хватит внимания. — Тебе следует получить охранный ордер, — Стивен садится, расстилает салфетку на коленях, снова устраиваясь в кресле напротив неё, снова становясь единственным объектом её внимания. Она не может понять, шутит он или нет. — Нет, всё под контролем. Он улыбается ей восхищённой улыбкой, — Я в этом не сомневаюсь. Она позволяет Стивену отвезти её домой, позволяет стянуть голубой шёлк с её ключиц и целовать в шею, позволяет трогать её, сокровенно и нежно, в приглушённом свете ламп и мерцающих огней города за окном. Она думает о том, как его пальцы вскрывают раковины мидий; о том, как забирает их у него и подносит их плоть под стол – туда, где на полу сидит Роман, и о том, как кормит его с рук. Она почти чувствует влажное тепло его рта, смыкающегося вокруг её пальцев, вокруг упругого скользкого мяса – еды, которую, как ей кажется, он не выносит из-за своей чувствительности к текстурам. Она представляет, как он проглатывает всё это, запрокинув голову, с горячим дыханием по её руке, слизывая остатки лимона и соли со своих открытых губ. -- Звонок от Шив приходит раньше, чем она ожидала. — Я думала, отжатие заметной части нашего наследства немного утолило жажду крови, но, выходит, что нет? Какого хрена, Джерри? — Я ни на что не соглашалась, Шивон. — Ну, Наоми Пирс так не думает. Джерри задаётся вопросом, вернулся ли к ней Кендалл, или Наоми коллекционирует Роев, как бейсбольные карточки. — Я просто держу в уме разные варианты. — Что, наше предложение о дополнительных миллионах недостаточно для тебя? Обязательно нужно ещё метнуть пару заточек нам в спину? — Культура PGM в большей степени согласуется с моей личной этикой. Шив только усмехнулась, и Джерри не может винить её за это. — Это вопрос этики? О господи, Джерри, тебе следовало сказать что-нибудь за эти сорок лет и, может быть, мы бы спасли чуть больше белых медведей от смерти и чуть больше транс детей от миснендеринга. — Я отсидела свой срок в Waystar, но мои знания о компании могли бы пригодиться в другом месте. — Чтобы засудить нас. — Чтобы оформить документы о выходе из компании. Убираться за вами – моя специальность, — это немного грубо, немного жестоко, но Шив уважает её за это, она уверена. Шив издаёт звук безмолвной досады; слова застревают у неё в горле, пока она перебирает свой словарный запас в поисках, что сказать дальше. — Срок эксклюзивности был оговорен в контакте, и сейчас он истёк. В письменной форме ничего больше нет. — По моим данным, остались некоторые несоответствия, которые требуют проверки. — Все права защищены и так далее. Нет ничего существенного, не за что зацепиться. — Что ж, тогда вам не о чем беспокоиться. Все дела уладит кто-то другой, кто тоже понимает, как работает ваша компания. Если не я, ну, кому-то же придётся. И это будет не так эффективно. И менее выгодно. — Ты делаешь это ради нашей выгоды? Прости, если я не хочу идти с этим прямиком в банк. — Шив, это не наказание. — А похоже на то. Такое чувство, что тебе всё ещё обидно, что мой младший братик прошёлся грязными ладошками по твоей безупречной репутации. — В этом нет ничего личного. Я не пытаюсь тебя развести. — Блять, тебе даже не нужно пытаться. Тебе на золотом блюдечке подали эту возможность. Тогда может тебе не стоило так привлекательно подавать её на стол. Если бы хоть кто-нибудь из вас серьёзно относился к своим миллиардам, это бы не стало проблемой, требующей вмешательства. — Я делаю это не ради денег, — неправда, но это не важно, — Я делаю это не ради личного возмездия, — тоже неправда, но, опять же, незначительная, — Я делаю это, потому что доверяю себе в том, чтобы завершить это. Позволь мне поставить точку в этой истории. Ты знаешь, что я сделаю всё как следует, — вот как на самом деле: Джерри хочет, чтобы последнее слово осталось за ней, как бы мелочно и незрело это ни было. Вы облажались, и они вызвали взрослых убирать за вами. Позволь мне совершить мой последний праведный акт наведения порядка на вашей детской площадке. — Ты отказала Тому?, — Шив сдаётся. Или, скорее, отступает. Пока что. — Это то, чего бы ты хотела? — Всё в порядке. Я могу передать ему. Джерри готова уступить в этот конкретный раз, чтоб не терять её доверие. — Если это разногласие заставило тебя пересмотреть то, что будет лучше для Шарлотт, я пойму. — Что? А... нет. Нет, это просто бизнес, всё в порядке. Джерри просто смешно. Ей хочется рассмеяться ей в лицо. Шив так ничему не научилась за все эти годы. Но в этом странным образом проступает гордость: только ребёнок Логана мог бы справедливо обвинить тебя в предательстве, а затем напоминать о крёстных обязанностях в том же предложении. — Но Джерри, если ты предашь нас ещё раз, это будет конец. Джерри снимает украшения одной рукой, потирая мочки ушей, на которых тяжело висели золотые кольца, — Я не собираюсь предавать тебя. Это бы не было в моих интересах, — она ещё не решила, но знать, что в теории это возможно — почти достаточная месть. — Я серьёзно. Всё будет кончено. Роман не простит тебя снова. Конечно простит, Джерри не говорит ей. Он простит мне всё, что угодно; и так будет всегда, пока я занимаю его внимание и соизволяю уделить ему часть своего. — Это не Роман должен прощать, — напоминает Джерри. — А, ну да. Конечно, — говорит Шив небрежно, но, впрочем, без какого-либо вызова, поэтому Джерри пропустит это, — Просто не томи, ладно? Уведоми нас в первую очередь. Напиши мне. Не нужно добавлять больше суши с полонием в тарелку Тома. Джерри достаёт невидимки из волос и со вздохом потирает голову, — Ладно. — И в любом случае, у нас всё по-честному: всё уточняющие дисклеймеры и ассистент с ОКР, прочёсывающий каждую тему. Не к чему прикопаться. Как будто ты уже в нашей команде. — Ну, получается, вам хватает сотрудников в вашей команде. — Да. Именно так. — Понятно. — Ладно. Ну, тогда увидимся, Джерри. — До встречи, Шивон. Передай мои извинения Тому. -- Ей следовало предвидеть это, но рабочие переговоры отнимают всё пространство в её голове, а ещё Кэтрин только что объявила, что беременна. К этому времени в новом году у Джерри будет новая работа и внук. Вместе с тем она старалась не проводить слишком много времени в телефоне, зная, что он опять намертво прилипнет к руке, когда она вырвет себя из капкана Waystar и ворвётся в PGM. Роман появляется у неё дома. Звонит швейцар и объясняет ситуацию, и она уже на полпути ко сну, поэтому она просит не впускать его и отправить домой. — Мэм, он отказывается. Мне позвонить в полицию? Формально предполагается, что они сейчас в хороших отношениях; по крайней мере функциональных. Она не станет добавлять проблем его общественному имиджу просто назло, даже если эта выходка – больше, чем переход границ; он развалился вдоль них и размазывает собой краску по бетону. — Нет, всё в порядке. Пустите его. Спасибо. Этот знакомый вихрь опадающих на глаза волос и засоряющих слух ругательств врывается в дверь как только она её открыла. — Роман, это неприемлемо. Где ты достал мой адрес? — Моя фамилия всё ещё Рой. Крысоёбы всё ещё хотят ебать эту крысу. — Я тебе не верю. — Я запомнил его, Джерри, я был здесь раньше. Джерри вздыхает. Она почти забыла. Она в пижаме и странно сознаёт свои босые пальцы на ногах, недавно покрытые бледно-розовым лаком. Она кажется себе разоблачённой и непрочной. И всё же она твёрдо стоит на ногах и скрещивает руки на груди, оценивая ущерб. Он выглядит измождённым. Он выглядит на десять лет старше. Он выглядывает из тёмных окон на здания, возвышающиеся напротив её дома. Вечно неспящий король озирает свои впору названные владения. — Ты теперь присосалась к Нэн Пирс, раз соски моей сестры заняты? Грубая чушь сразу с порога. Джерри закрывает глаза, чтобы опомниться. — Есть работа, которую нужно сделать, — она слишком устала, чтобы вступать в этот спор. А он, похоже, достаточно устал, чтобы начать его. — Да, потому что, конечно, ты обивала пороги в поисках новой работы, и PGM хватило феминизма, чтобы позвать тебя к себе, — усмехается он. Она ловит себя на том, что вспоминает, как он смотрел на неё в ресторане тогда; какими глубокими и восхищёнными были его глаза, — Иисуса хотя бы сначала поцеловали. — Я знаю о судебном процессе. — Конечно знаешь. Конечно папа гонял тебя по всем подробностям. — Из-за твоей некомпетентности потребовалось, чтобы кто-то тщательно причёсывал договор. И это должна быть я. Я помогу обеим сторонам. Я смогу договориться без споров. Это самый чистый способ. — Ага, и ты получишь жирный чек и пошёл нахуй Ромулус, — он шатается по её пространству, разглядывая фотографии в рамках и книги на полках, с отвращением глядя на произведения искусства на стенах, — Нет это ты иди нахуй. Ты не можешь ебать меня за некомпетентность – наш отец, блять, умер. — В первую очередь, ты погнался за PGM только чтобы отомстить отцу, Роман, — она слишком устала, чтобы выжать из себя хотя бы немного яда, и это выходит плоско и невнятно, — Этот гордиев узел письменных обещаний и джентльменских соглашений мог перестать быть проблемой, если бы вы трое не зашли так далеко в своём извроте шекспировской мести. Он распределяется по пространству гостиной; задевает край ковра носком ботинка, открывает крышку антикварной пепельницы и заглядывает внутрь, обходит столы и кресла, как будто проводит судмедэкспертизу, — Нужно ли мне напоминать тебе, Джерри, что наши действия были такими решительными только потому, что блять ты, Бэтти Брутус, выбила пол у нас из-под ног. — Я сделала это только потому, что ты не мог держать свой член подальше от камеры своего телефона. — Ой, да ладно, ты буквально нарывалась – кружила с этим ебаным дедом прямо перед моим салатом на свадьбе матери. Признайся, тебе понравилось внимание – все мальчики разодрались за сердце престарелой Джеральдин. Напомнило рождественский девичник в подземелье Келлманов? — Евреи не празднуют рождество, недоумок ты конечный блять. — Ты просто играешься с нами. Ты просто блять…, — он всё ещё в непрестанном движении; всё ещё размахивает руками, как будто может призвать факты из воздуха, просто объявив их таковыми. Последний бокал вина бурлит в её желудке – непреодолимый коктейль гнева, который пригвождает её к полу: плечи расправлены, руки скрещены, как в смирительной рубашке на груди; взгляд суровый, но не ругающий, чтобы он не тешился идеей, будто он на неё влияет, — Ты снова играешь за обе стороны. Ничего нового. — Это моя работа, Роман. Я юрист. Я не привязана к вашему бизнесу так, как вы о себе думаете – вы перескакиваете между уничтожением друг друга и слиянием так быстро, не успевая заметить, что это одно и то же, чёрт возьми, — приятно сказать это вслух. Приятно иметь возможность высказать ему всё, что она думает, когда все преграды между ними так тщательно размыты, когда вода замутнена. Вода между нами никогда не была прозрачной. Она никогда не была безопасной. Она была грязной, бездонной, кишащей грёбаными крокодилами, но мы оба всё равно нырнули. — Я просто думал, что после стольких лет у тебя должно было остаться хоть сколько-то преданности. Она опускает руки; смотрит на него в замешательстве; чувствует, как ухмылка расплывается по её лицу и смеётся – громкий возглас недоумения. — Преданность? Ты хочешь поговорить о преданности? Десятилетия службы у твоего отца – и в ту же секунду, как ему показалось, что я, возможно, что-то затеваю с тобой, он отбросил меня как неудачную шутку. А ты, — шипит она, указывая на него пальцем, приближаясь, — Ты мгновенно просадил всё, ради чего мы работали, из-за того, что не смог удержать свой хуй у себя в штанах, а потом сбежал обратно к папочке, поджав хвост. Преданность, Роман? Ты унизил меня, — она чувствует, как воспламеняется её лицо – предательское предупреждение о том, что будут слёзы, но они уже вытекают наружу, она не может их сдержать, — Ты унизил меня перед всеми. Все, с кем я работала, все, кого я уважала. Все эти годы просто... подавляя это. Держа рот на замке и подавляя это, чтобы меня воспринимали всерьез, а ты…, — она замолкает, снимает очки и трёт переносицу, чувствуя, как головная боль надвигается, как грозовые тучи. Она хочет лечь спать. Ей нужно, чтобы он убрался отсюда, — Ты всё разъебал. И ради чего? Ради своей глупой шутки? Он смотрит на неё так, словно он её ненавидит. Правильно, — Ты не была для меня шуткой. — Кого ты обманываешь? Хоть сколько-нибудь уважения- — Мы не были для меня шуткой. Мои намерения были серьезны. Мне жаль, что лимит дикпиков отказался превышен, когда стало совсем очевидно, что ты не относишься серьезно ко мне. — Я относилась к тебе серьёзно, Роман, я ужасно многим рисковала ради тебя. А ты просто не мог уважать мои границы, — она хочет плюнуть в него, хочет пнуть его по яйцам, хочет закричать, начать рвать на себе волосы, но ничего из этого не может. Скованная запретами своего пола, подавленная своей выученной нейтральностью; ледники её самообладания дышат с холодным скрежетом, — Ты избалованный мальчик. Ты хватаешь то, что тебе не принадлежит, и ревёшь, когда это не в точности то, чего ты хотел. Он горько смеётся над ней, отводя взгляд, снова в движении. Джерри немного боится, что он начнёт брать её вещи и бить их; полноценно закатит истерику. — Ты использовала меня. Папа это видел, все это видели. Он обнулил этот порядок вещей, вот и всё. — Если бы я хотела использовать кого-то, чтобы обеспечить себе место наверху, зачем бы я стала выбирать тебя?, — она усмехается ему в лицо, — Ты нестабильный, импульсивный, грубый и бестактный. — Моя любимая колыбельная. Споёшь ещё одну, мамочка? — Я не использовала тебя, Роман. Во всяком случае, не больше, чем ты использовал меня. Такой была наша договоренность. И ты сорвал её, поэтому мне пришлось отпустить тебя. Ты заставил меня это сделать. — Ты заставила меня назвать моего отца мразью, — его глаза бешено широко раскрыты. Его энергия гниёт и испаряется, пока не загрязняет весь их воздух. Она хочет открыть окно и сбросить его туда или сброситься самой, — Ты соблазнила меня, ты завалила мне мозг всей этой хуйнёй, заставила меня отдать тебе место директора, а потом бросила в ту же секунду, как усадила свою задницу в кресло и подцепила это доисторическое ничтожество из министерства; ты выставляла его напоказ передо мной, чтоб окончательно вдолбить просто до какой степени я ничего для тебя не значу. Его голос переполнен горечью. Часы над телевизором показывают без пяти час. Ночной город заливает Романа голубым светом, и это придает ему зловещий вид скелета. Его версия событий сбивает с толку. — Я соблазнила тебя?, — переспрашивает она, совершенно не веря в то, что слышит это. — Доводила меня до всех этих невменяемых состояний, пока это служило твоим интересам, а потом самоустранилась – известный метод. Ебаная ведьма. — Я ничего подобного не делала. — Ты нагоняешь фасад приличия и всемогущества, но ты не брезгуешь играть грязно, я призна́ю это. — Это всё ты, Роман. Я только хотела быть твоей коллегой. Твоим деловым партнёром. — Для этих патологически необъяснимых танцев нужны двое, точка G. — Я никогда не предлагала секс, Роман. — Мы правда играем в эту игру? Правда?, — он так распушил себе волосы, непрестанно проводя по ним руками, что кажется, будто он воткнул вилку в розетку. Он опускает руки на талию и смотрит так, словно он окончательно заблудился. — Ты сам придумал этот нарратив. — Я знаю, как работает газлайтинг, Джерри, я сижу в твиттере. — Ты жертва собственных душевных порывов. Ты не продумываешь свои действия наперёд. Я не могла довериться тебе в том, что ты не побежишь обратно к отцу как только он поманит; и я рада, что я не сделала этого, потому что очевидно, что ты просто ждал подходящего момента, — она позволяет боли совсем немного прокрасться в её голос, в окружность её глаз, — Ты уволил меня. Дважды. Ты швырнул мне в лицо весь мой тяжёлый труд. Ты воткнул в меня нож без предупреждения; тот нож, который ты заточил специально, чтобы причинять как можно больше боли, потому что так велел твой отец. Ты всё испортил. Ты разрушил то немногое доверие, которое у нас ещё оставалось. Я не знаю, как ты можешь ждать от меня какой-либо лояльности после этого. Это работает – эта уязвимость. Ему сразу не по себе. Он потирает затылок и кусает нижнюю губу. Шрам над бровью добавляет морщину к его хмурому взгляду. — Мой отец, блять, умер. Я не специально… я чуть башкой не поехал. Всё казалось просто…, — он снова сообщает что-то руками с мольбой в глазах, заклиная, словно она способна всё это понять через одно его усилие воли, — Это пиздец. Я вообще не соображал, что творю, это было безумие. Я... ты знаешь, я был совсем один. Мы были командой, но ты меня бросила и сослала обратно играть в песочнице, а потом он умер, и я был один. Она сжимает губы, слышит эхо его всхлипов, его бесплодную борьбу со слезами, которые будут литься снова и снова, чистые и сладкие, по его щекам, независимо от того, сколько яда он заставит извергнуться изо рта. Её раненый мальчик. Её полная противоположность, в каком-то смысле. Ребёнок, которому она позволила играть с оружием и удивилась, что кто-то ранен. — С моей стороны было глупо, — медленно начинает она, — Думать, что я могу заставить тебя пойти против твоей природы. Ничто из этого не должно было меня удивить. Я просто, видимо... надеялась. Я надеялась, что ты будешь лучше. Это не то, что нужно сказать. И всё же это правда. Его лицо содрогается, и она понимает, что попала в цель. В нём так много нежных сторон, которые можно пнуть. Так много хрупких частей, которые он не научился скрывать. — Иди нахуй, — говорит он, и это звучит раздроблено и шатко, — Просто иди нахуй… ты ядовитая блять злобная сука. Вскрылись старые раны. В ней отзывается странное блаженное удовлетворение от пролитой крови. Она выпускает остаток горячего воздуха из легких и идёт к дивану, садится на свой любимый край с подставкой, зарядным устройством и книгой кроссвордов. Она моргает, глядя на него, и пытается вспомнить, как передать в своём лице мягкость. — Ну что ты. Его тело прогибается в усилии выстоять на месте. Он как тень, оболочка, чьё-то отдалённое представление; и в какой-то мере ей за это больно. Одно из её самых постыдных удовольствий, когда дело касается Романа – это его искрящая шипучесть, средоточие чистой витальности внутри него, его остроумие и самодовольные ухмылки, его извивания и избыток энергии. Не кокаиновое бешенство, как иногда бывает с Кендаллом. Что-то врождённое, неотделимое. Самое живое; то, что не может быть задушено. Она немного грустит об этом. Она скучает. Она хотела бы помочь ему найти это снова. Он крадётся ближе, как раненый зверь возвращается лизать руку, которая его била. Он не садится рядом, а опускается на пол перед диваном. Он обхватывает колени руками, притягивая их к груди, складываясь пополам. После нескольких долгих, ужасных минут напряжённой тишины она слышит первое сдавленное рыдание, открывающее хлынувший поток слёз. Я был совсем один – звучит в её голове этот голос. Ей это совсем не нравится. Она тоже человек, в конце концов. В ней, видимо, есть что-то мягкое тоже. Роман плачет, и она ему позволяет. Он так сильно сжимает себя руками. Это заставляет её вспомнить об одном бездомном мужчине, которого она видела рыдающим на улице; он громко и отчаянно захлёбывался слезами – не чтобы доказать что-то или завоевать сочувствие, а просто потому, что тяжесть всего мира над ним слишком велика, и он не мог остановиться. Она помнит, как быстро шла вперёд, не в силах вынести его звуки – такие беззастенчивые, открытые, пронзающие – прямо в сердце города. Роман набирает воздух в лёгкие и снова запинается на выдохе; что-то гремит в его пустой груди, как артиллерийский обстрел. — Блять… прости меня…, — выдавливает он. Она не смотрит на него; не уверена, что сможет. Внезапно, у неё сжимает горло, — Мне очень жаль, Джерри. Мне так жаль. Она облизывает губы, прерывисто вдыхает. Его голос такой хриплый и тянущийся. Он жалко вытирает сопли. Его плечи содрогаются от силы всхлипов. — Я знаю, Ром, — мне тоже жаль. Она не может произнести это, потому что не до конца уверена, что это так. — Я не хотел, чтобы так получилось, я клянусь. Я, блять… это правда так, я этого не хотел. Я просто…, — он яростно вытирает лицо рукавом, и она слышит, как скрипят его зубы, — Я просто чувствовал себя так жалко – ёбаная мелкая крыса, блять, какое-то абсолютно конечное создание; Кен был занят, Шив что-то планировала, и я просто... я хотел чего-то значительного. Я хотел чего-то, что сделает больно... Она иронично выдыхает, — Ну, хоть в этом ты преуспел. — Ты была чем-то, что было моим, — тяжело признаётся он, как будто это стоит ему всего; смазывая слова, шепча их почти успокаивающе себе под нос, — И я хотел тебя сломать, — она представляет, как угрюмый маленький Роман разбивает свои игрушки, чтобы никто другой не смог до них добраться первым. — Я не была твоей, Роман, в этом и проблема, — тот факт, что его мозг классифицирует её как вещь, которой можно обладать, а не как человеческое существо, снова разжигает гнев, но, как и множество раз прежде, она подавляет это. Он вдыхает сопли и удивляет её тем, что кивает; он вжимает голову в плечи так, что когда он снова что-то бормочет, она напрягается, чтобы это расслышать. — Я знаю. Это глупо, это… я совсем…, — снова шмыганье носом, смех, а затем, — Но я был твоим. Меня пугало, что это даже меня не пугает. То, что я был просто... твоим. Совершенно твоим. Я знала. Все знали. Ты был моим. Ты мой. Джерри чувствует, как где-то в глубине чудовищно взывает этот голод – как пробуждается огромный зверь. — И я всё испортил, — говорит он фальшиво-радостно, полный отвращения к себе. Его рыдания становятся тише, но слёзы всё равно текут. Когда она мельком его оглядывает, она видит их – мерцающих, как роса, на его длинных ресницах. — Да, — говорит она, и это приятно признать. Он кашляет и снова шмыгает носом, — Прости, — мягко говорит он. — Ммм, — выдаёт она – признавая, но не принимая и не отвергая, потому что он измотанный, сонный, хрупкий и странный. Потому что довольно с него наказывать себя, и ей самой почти нечего больше сказать. Она протягивает руку и касается его, лишь слегка. Запускает пальцы в его волосы. Она чувствует, как всё его тело содрогается, словно она пропускает поток электричеста сквозь него, и пытается понять, хорошо это или плохо. Она решает, хорошо, проводя рукой по выбившимся прядям у виска, убирая их со лба, и видит, как он закрывает глаза. Глубокий выдох делает его тело ещё меньше, ещё более пустым: бумажный человечек, трепещущий от силы собственного дыхания. Она гладит его, слегка почёсывая, следуя изгибу его черепа за ухом. Его губы приоткрываются, и вырвавшийся воздух звучит как что-то блаженное, что-то отчаянное. Плохая идея, Джерри. Подумай обо всех переменных. Подумай о соотношении риска и вознаграждения. Она чувствует его готовность упасть и невольно придерживает на месте; её рука скользит по голове, пока он падает к её ногам, и она склоняет его лицо к себе на колени. Он влажно сглатывает слёзы, снова дышит. Он оставляет мокрые следы на пижаме. Он зажмуривается под этим чувством, снова бьющим во всю силу, и она гладит его через это; перебирает его волосы, пока он прижимается к ней своей тёплой, влажной щекой. Она снова думает о том, как было бы кормить его с рук; о том, как он стоит под столом на коленях и просит. Она больше ничего не говорит. Время от времени он шепчет что-то себе под нос, в основном "прости меня" и вариации ругательств, но никогда не повышает голос настолько, чтобы это было предназначено ей. В конце концов слёзы стихают и его дыхание выравнивается. Часы на стене показывают час тридцать, и Роман спит с головой у неё на коленях и её пальцами в его волосах. Она не хочет, чтобы он остался на ночь, но ещё больше не хочет выгонять его теперь. Он не может так остаться на полу, и в конце концов она будит его лишь настолько, чтобы переместить на диван. Она позволяет ему лежать так некоторое время, пока её тело не возражает, и выскальзывает из-под него, заменяя свои колени подушкой и опуская плед. Он мёртв для этого мира; выжат и сброшен до заводских настроек; его щёки пылают и светятся после слёз. Она смотрит, как он дышит, и пытается вспомнить, когда она в последний раз переживала о чём-либо такое горение. Многие хорошие и плохие чувства сражаются за первенство, и она в их плену оставлена лишь наблюдать, кто победит.